Текст книги "Особый случай"

Автор книги: Юрий Яровой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Главный: Конечно, нет. Где вы ее найдете? Во всем Аэрофлоте их осталось, наверное, пять – шесть…

Павлов: Секунду! – Переключается на канал свердловского диспетчера: – Выяснили?

Диспетчер: Да. В АТБ утверждают, что на этой машине электросхема осталась без изменений.

Павлов: Зафиксируйте ответ в журнале, – в микрофон селектора, главному конструктору; – Схема на аварийном не менялась. Можно запускать?

Главный: Дорогой мой, вы хотите повесить на мою шею сто душ? Я не могу дать рекомендаций без эксперимента.

Павлов: Хорошо. Не обрывайте связь. – Берет трубку телефона министра: – Товарищ министр! Требуется испытательный полет – опробовать в воздухе запуск двигателя, залитого противопожарной жидкостью. Разрешите взять рейсовый самолёт?..

23 часа 26 мин.

Кухня самолета № 75410

Узнав от Невьянцева, что они идут на двух двигателях, Людмила оцепенела. Она догадывалась: летчики от нее что-то скрывают, сказали полуправду, на самом деле положение гораздо хуже. Но что они могли от нее скрывать?

Самое страшное в воздухе – пожар. На собраниях проводников нередко говорят о всяких ЧП – по долгу службы, а еще больше пересказывают где-то и от кого-то услышанное.

Людмила понимала: надо выйти в салон и незаметно, как это сделал Невьянцев, выглянуть в иллюминатор. И все станет ясно: если Невьянцева интересовали моторы, то они горят. «Но… – Людмила достала из кармашка жакета зеркальце, – не выходить же с такой перепуганной рожей в салон».

Она гордилась своей стойкостью к морской болезни, она и в самом деле, на удивление даже летчикам, сносно переносила самые жестокие болтанки. А теперь, вцепившись в край буфета, чувствовала, как к горлу с каждым толчком пола, неудержимо уходящего из-под ног, подкатывает противная, удушливая тошнота.

– Татьяна! – крикнула она, не в силах оторваться от буфета: уходит, уходит из-под ног дюралевый пол…

Она не успела вытащить из ящика гигиенический пакет, и Татьяна, изумлена взглянув на своего бригадира, бросилась к аптечке, схватила флакончик с нашатырным спиртом, вату…

– Уйди! – крикнула на нее Людмила. – Иди в первый салон – вызывают!

Таня все с там же изумлением во взгляде и нашатырным тампоном в руке вышла в первый салон. Зеленая кнопка горела над первым рядом.

– Я слушаю, – подошла Таня. – Вы вызывали?

– Да, да! – быстро повернулся к ней тот самый «заяц». «И костюм-то у него заячьего цвета, – усмехнулась Таня, – серый». – Это я вызывал. Понимаешь, миленькая, – поднялся он, – горло пересохло, а в Аэрофлоте, я слышал, даже «зайцам» воду дают. Верно?

– Верно, – рассмеялась Таня.

– А это что? – увидел Петр Панфилович в руках у бортпроводницы вату. – Фу! – вдруг услышал он резкий запах аммиака. – Так вы, милая, решили, что мне дурно? Ха, это мне дурно, вы обратили внимание? – повернулся он к своим соседям. – Нет, я подозреваю, что эту ватку она несла тебе, Ниночка…

– Инна, боже мой! – с нотками раздражения поправила его девушка. – Вы меня так переименуете, что придется менять метрику…

– Ну, – с сомнением сказал Петр Панфилович. – Тебя переименуешь, пожалуй. Таких, как ты, в нашей системе снабжения к орденам представляют.

– За что? – спросила Инна.

– За умение огрызаться, разумеется, – не очень вежливо объяснил Петр Панфилович.

– Хам, – сказала она и отвернулась.

– Вот, – разозлился вдруг Петр Панфилович. – Не успел слова сказать, а тебе уже ярлык. Хам! Да если я «заяц», то по несчастному случаю. И вообще, – выбрался он в проход, – я обращаюсь в официальном порядке, – он взял Таню под руку – пре доставить мне в самолете другое место. Убежища прошу. От этой особы…

– Если хотите, – сказала Таня, сдерживая улыбку, – я провожу вас на диван. Там, в хвосте, у нас…

– В хвосте? – переспросил Петр Панфилович. – Покорнейше благодарю. Я никогда не был в хвосте, по этому и живу всегда с премиями. И вообще – я сам найду место, – решительно отодвинул он бортпроводницу с дороги.

Но тут на его пути встал майор. Он уже успел разобраться в своей ошибке, выглянув в иллюминатов еще раз: горел не четвертый, а третий двигатель, от него и шел тогда дым, но сейчас пожар летчики потушили, а двигатель, естественно зафлюгировали. Значит и на левой плоскости та же картина – зачем все это видеть пассажирам? Сидеть надо на местах и ждать посадки.

– Постой, товарищ. Я кое-что в авиации понимаю и знаю, что ходить по самолету в полете запрещено.

– Как так? – удивился Петр Панфилович. – А если я, к примеру, в туалет?

– Пожалуйста, – указал майор на дверь за его спиной. – Вы у него и стоите.

– А я хочу посидеть на диване! – повысил голос Петр Панфилович, – Мне, может, здесь душно.

– Вот ваш диван, – подтолкнул майор Петра Панфиловича к его же креслу.

– Но зачем так, – мягко остановила майора Таня. – Если товарищ хочет на диван, я его провожу.

Майор посмотрел на бортпроводницу… «Глупая ты девчонка!» И сказал с плохо скрываемым недовольством:

– Я бы не советовал устраивать по самолету хождения.

И сел на свое место. А Петр Панфилович в сопровождении Тани пошел в первый салон.

Проходя через кухню, Таня заметила, что Людмила Николаевна стоит все в той же напряженной позе у телефона.

– A! – воскликнул Петр Панфилович, просияв, но Людмила ожгла его таким злым взглядом, что он нырнул сквозь шторы в первый салон, забыв попросить положенный даже «зайцам» стаканчик нарзана.

Людмила вынула из гнезда телефонную трубку и сказала:

– Командир! Есть будете? Курица остыла…

Выслушала ответ и заткнула трубку на место.

– Готовить им обеды? – спросила Таня.

– Не хотят.

– Но ведь они так давно…

– Если не хотят – что я поделаю? 3аймись-ка лучше пассажирами. Много неспящих?

– В первом салоне человек пять – шесть.

– А во втором?

– Сейчас посмотрю.

Таня отбросила штору, сделала шаг и отступила: перед ней стояли Петр Панфилович и солдат.

– Я с товарищем солдатом сменялся местом, – сказал Петр Панфилович. – У него тоже первый ряд, только место у окна. Но, я думаю, не продует? – рассмеялся он.

А когда солдат скрылся за шторой в первом салоне, уточнил:

– Солдат – человек дисциплинированный. Говорю ему: «Товарищ рядовой, вас требует на первое „в“ товарищ майор!»

Таня рассмеялась:

– А вы, оказывается, находчивый!

– O! – обрадовался Петр Панфилович, усаживаясь на контейнер с подносами. – Находчивость – мой стиль. Меня, если говорить от сердца, надо бы еще в колыбели назвать Находчивым. А нарекли – Веселым, Петр Панфилович Веселый, будем, девочки, знакомы. А выпить у вас по такому поводу не найдется?

23 часа 40 мин.

Свердловск, командно – диспетчерский пункт Кольцово

«Уже час… Целый час висят на двух движках. Неужели ЦДС не может найти полосу в Сибири? Что они там думают, чиновники от авиации? Целый час! Отец после каждого трудного рейса возвращается все больше и больше седой… Как они идут – на двух двигателях? На нервах. Отец сойдет на землю совсем белым… Если только сойдет…

Отец был для меня самым дорогам человеком на свете. Есть, а не был, – поправил себя Виталий. – Сядут, конечно, сядут!» – Щелкнул тумблером:

– Роза? Витковский. Какая высота теплого фронта на траверсе Тюмени? Ну, облачности… Шесть километров? Не обойти… Heт, это я не тебе.

«На какой они сейчас высоте? Крылов, наверное, знает, но как его спросить? И так все время косится и кружится вокруг – того и гляди уберет с пульта. Тем более сейчас, когда у него „на шее“ сам начальник управления Ивановский. И еще куча начальства – все приехали. А что толку? Лучше бы давили на ЦДС, чем на него…»

Щелчок тумблером…

– Тюмень? Привет коллега! Там к тебе приближается 75410. На двух идут. Знаешь?

– Знаю, приказано принять по особой. А что?

– Связи пока нет?

– Что ты! Он еще за Тобольском.

– А тобольский РД докладывал?

– Не взял еще, васюганский пока ведет. Все? Виталий понял: уже перебрал время.

– Все. Как войдет в твою зону – сообщи… Вернул тумблер на место и повернул голову. Рядом стоял Крылов.

– Сейчас Ивановский разговаривал с Москвой, – сказал Крылов. – ЦДС решило в случае чего дать команду на запуск выключенных моторов. – Они же сгорели!

– Да нет, кажется. Если бы сгорели… Что они там, в ЦДС, сумасшедшие, запускать сгоревшие? Слушай, не подменить тебя?

– Зачем? Я – в порядке. – Виталий схватил с пульта пачку сигарет, вырвал зубами одну, щелкнул зажигалкой и протянул пачку Крылову – все в одно мгновение: – Берите!

– Ты как фокусник, – сказал Крылов, вытаскивая сигарету. Размял, прикурил от зажигалки Виталия и указал на селектор: – С Тюменью выяснил? Где они?

– Пока в зоне Васюгана.

– Понятно… Я ведь летал с твоим отцом. Давно еще, во время войны. На «пешке»[20]20
  Пикирующий бомбардировщик Пе-2


[Закрыть] летали, он был у меня радистом. Потом, после демобилизации, летали с ним на Ли –2. А потом нас с ним списали на землю.

– Это я знаю, – ответил Виталий. – Вы неудачно сели.

– Ага, – качнул головой Крылов. – Сажал-то машину я, а время тогда было другое – не чета нынешнему. Сейчас, глядишь, выкатился при посадке за полосу – прокол в свидетельстве, выговор, талон вырежут, премии лишат. Это сейчас самолетов больше, чем летчиков. А тогда – каждая машина на учете – Выставили нас с Геннадием Осиповичем с работы – куда податься? Меня, как командира, взяли в диспетчеры, а ему куда? Вот и удивил всех: в тридцать три года – курсантом в училище! На штурмана…

– А нас он еще сильнее удивил, – рассмеялся Виталий нервным, каким-то всхлипывающим смехом я уткнулся в экран локатора. – Вдруг видим – засел за учебники. Мать говорит: «Тебе уже сорок три. Опять в курсанты?» – «Опять», – отвечает. «Да над тобой все мальчишки смеются – сколько можно в учениках?» – говорит мать. «А на меня, – отвечает он ей по-одесски, – лишь бы авиация не смея ласы…»

– Это когда он на первый класс готовился? – спросил Крылов.

– На первый…

– Да – а… И нас он, признаться, удивил. А сдал! Утер нос молодым – первый в отряде штурман первого класса! И вот надо же – последний полет, – сказал Крылов.

– Как последний?! – резко повернулся Виталий к Крылову. – Он же летит! Они долетят, я разговаривал с Тюменью! – сорвался он на крик.

– Ты чего? – повысил голос Крылов. – А ну, иди проветрись! – приказал он, встал за его стулом, рассматривая и запоминая «картинку» на экране локатора: – Принял!

– Сдал, – мгновенно сникнув, ответил Виталий и поднялся со стула.

– Стой! – приказал Крылов. – Ты меня не понял. Конечно, они долетят, я же тебе русским языком объяснил, что Москва распорядилась запустить остановленные моторы. А ты не знаешь разве, что у отца это последний полег? Не знаешь о его рапорте?

– Какой рапорт? – нахмурился Виталий.

– Чудеса в решете! Хотя на Геннадия это похоже – молчун.

– Какой рапорт? – повторил Виталий. – Только что сам узнал от командира отряда, – оторвался Крылов от экрана локатора. – Перед полетом, оказывается, он написал рапорт об отставке. Отлетался, на пенсию.

Виталий стоял окаменевший: отец на пенсию? Не может быть, мама бы знала… «Ночей не спит, когда он в воздухе!»

– Правда? – обрадовался он. – Вы меня не разыгрываете?

– Здравствуйте, я ваша бабушка, – усмехнулся Крылов. – Вон командир отряда – сам расспроси.

23 часа 41 мин.

Пилотская самолета № 75410

Уже час они летели на двух двигателях. Ныли от напряжения руки и ноги. Но командир чувствовал, видел: все, включая даже Димку Киселева («Вот бог наградил механиком! Зеленеет на высоте, как стюардесса-практикантка…»), пришли в норму и ведут себя так, как будто ничего не случилось.

«Конечно, когда движки загорелись – это тебе не тренажер, – рассуждал Селезнев. – Железных пилотов нет. А тем более когда за твоей спиной – люди! Но важно, что даже Димка не спасовал. Молодцы! Теперь только не давать им времени на всякие там мысли. Работать! Когда человек работает, все в норме». И он без устали тормошил их: «Димка, какой расход керосина?… Невьяныч, дай-ка еще раз глянуть на „метео“ Сударь! Что у тебя там с обледенением? Не началось?…»

– Осипыч, – нажал он на кнопку переговорного устройства – обернуться не мог, взгляд сосредоточен на приборах. – Осипыч, тут ведь где-то у нефтяников есть зимние полосы – грузовые «антоны» сюда, к геологам, летают. Может, еще не растаяли полосы?

Штурман ответил тоже по переговорному устройству.

– А кто тебя там ждет? И ты ведь не буровые станки везешь, а людей.

– Это ты верно заметил, Осипыч. Так что же, неужели так и будем на двух пилить аж до самой Тюмени? Что у них совести нет, в ЦДС: не могут найти аэродромы поближе?

– А что с них толку, с ближних? – ответил, помолчав, штурман. – Угробиться можно и во Внукове – были бы подходящие условия. А на ближние сейчас эти условия как раз и есть.

– Тоже верно, Осипыч. Только вот держусь я за штурвал и чую, как у Никиты поджилки трясутся: не долетим ведь до Тюмени!

– Устал, командир, – признался Никита. – Однажды, мальчишкой еще, бегал я по крыше дома, дом у отца свой, высокий. Вот и сорвался. Загремел вниз. Успел только ухватиться за водосточный желоб. Завис, одним словом, между небом я землей. Надо орать во все горло, на весь мир орать, чтоб сняли! А я гляну вниз – язык деревенеет.

– А ты за борт не смотри, – посоветовал Селезнев. – Ничего там хорошего – облака до самой земли.

– Да я при чем? – сказал Никита. – Потянуло…

– Ну и что? Загремел?

– Все, думаю, конец. Язык уж отнялся, и руки отнимутся. Но тут вижу – бочка. На углах домов под желобами бочки для дождевой воды ставят. А я как раз на этом самом желобе и завис – метрах в трех от угла. Ну, думаю, шалишь, не все еще потеряно. Руками я еще шевелю. И давай: раз-раз пальцами, а желоб-то наклонный, к бочке! Шевелю я это пальцами – жжет невыносимо, режет железо, а все же чувствую, что к бочке то меня сносит!

– Глиссанул,[21]21
  От слова «глиссада» – кривая, по которой самолет идет на посадку.


[Закрыть] значит…

– Вот-вот! Совершил мягкую посадку…

– В бочку?

– В бочку.

– А руки?

– А что руки? Видел когда-нибудь разутого «туполева»? Занесет его, беднягу, на концевую[22]22
  Бетонная взлетно-посадочная полоса обычно заканчивается щебеночным полотном, которое и называют концевой полосой.


[Закрыть] – от резины одни клочья. Вот так и у меня с руками. Ничего! Зажило, даже шрамов не осталось.

– Вот за это – молодец! – сказал Селезнев. – За бочку…

– Командир, в дверь стучат, – сказал Витковский.

– В дверь? Неужто пассажиры? Этого нам только не хватало! Где там Кирьяниха? – Он двинул переключатель абонентского щитка на связь с проводником, дождался «Да!» и крикнул: – Мать! Кто к нам ломится?

Телефонную трубку взяла Таня.

– Это Людмила Николаевна к вам пошла – воду понесла.

– А – а… – сказал командир. – А как там в салонах, тихо?

– Как тихо? – не поняла Таня.

– Ну, не шумят?

– А затем им шуметь? – удивилась Таня, – Спят, отдыхают.

– Так… – Селезнев понял, что Татьяна об аварии не догадывается. – Ну и не буди, пусть спят. И крикнул:

– Откройте Кирьянихе!

Пока штурман возился с задвижками, командир переключился на радиста и сказал:

– Невьяныч, ты что – третьего номера в дела не посвятил?

– А зачем? Нужно будет – скажет Людмила.

– Что ж, может, и верно.

Людмила в самом деле принесла им бутылку воды и стопку пластмассовых стаканчиков.

– Ох, ну и люди же вы! – сказала она, захлопывая за собой дверь. – Сидите как сурки, хоть бы слово сказали!

– О чем, мать! – откликнулся Селезнев, не оборачиваясь. – Мы тебя и без слов любим.

– Ты же обещал объяснить, что случилось!

– А чего объяснять? Летим и летим… Все нормально.

– Какой, мать, пожар? Приснился, что ли? Движки зафлюгировали – так это наше дело: хотим – летим на четырех, хотим – не двух.

– Знаешь, Селезнев! – разозлилась Людмила.

– Давай, иди, иди, не мешай. Как там читинский «заяц»? Не шумит?

– Притащился на кухню.

– Ты за ним присматривай, мать, это такой тип… Где он сидит?

– Сидел на первом «в», а теперь перешел во второй салон.

– На какое место?

– На шестом «д», кажется.

– У иллюминатора… Вот что, мать: ты его из кухни не отпускай. Там из этого иллюминатора винт третьего как на ладони. Увидит, что не крутится, может хай поднять. Держи этого «зайца», мать, на кухне.

– Как я его удержу?

– Да как хочешь. Хоть в любви ему, сукиному сыну, объяснись…

23 часа 50 мин.

Москва. Центральная диспетчерская Аэрофлота

Едва Козырев успел взять метеосведения по трассе и портам, как тут же получил новый приказ:

– Найдите в Москве самолет Ил –18 на предстартовой подготовке. Задержите вылет и подключите командира корабля ко мне.

Приказ был странный. Но приказы руководителя полетов, а тем более особой срочности, обсуждению не подлежат. Их надо выполнять безоговорочно и в предельно короткий срок.

Нужного самолета Александр Иванович не нашел – ни одного Ила на предстартовой подготовке. «Впрочем, – проговорился РП аэропорта Домодедово, – сейчас должен взлететь Ил –18».

– Задержите старт!

И тут же, переключившись на начальника смены: – Есть только один, в Домодедове, стартует.

– Вернуть!

Начальник смены порта Домодедово в ответ на приказ вернуть самолет со старта вскипел (это был первый случай открытого неповиновения за весь вечер, как только Козырев перешел на пароль «самолет»):

– Вы отдаете себе отчет…

Козырев не стал спорить: увидев через стекло, что Павлов не занят (тоже первый случай с тех пор, как из Толмачева поступило сообщение об аварии на траверсе Колпашева), он канал связи с Домодедовом переключил на внутренний селектор и тотчас увидел, как Павлов выбросил руку к микрофону:

– Кто говорит?

…люди привязались ремнями, ждут взлета!

Павлов: ЦДС, первый! Старт отменить!

Начальник смены: Но люди…

Павлов: Вы нуждаетесь в повторении приказа?

Александр Иванович от селектора отключился – он опять вызывал РП аэропорта Домодедово.

– Вы можете меня подключить к связи с самолетом на старте?

– Попробуем, – сказал диспетчер не очень уверенно, но через пять – шесть секунд Александр Иванович услышал голос диспетчера по старту:

– Домодедово, стартовый! Вам командира экипажа?

И еще – через томительную паузу:

– 75610, командир…

Александр Иванович сделал переключение на селектор, и Павлов опять выбросил руку к микрофону.

Павлов: Я не могу вам приказать – могу только просить. Над Сибирью терпит бедствие Ил –18: два двигателя зафлюгированы и залиты противопожарной жидкостью. Вы должны ответить на вопрос: можно ли и при каких условиях произвести запуск залитого и остановленного двигателя. В воздухе вас будут консультировать главный конструктор двигателей и шеф-пилот самолета. Справитесь?

Командир: Если надо…

Павлов: Надо.

Командир: Но у меня пассажиры.

Павлов: Высадим.

Командир: Возвращаться к аэровокзалу?

Павлов: Глушите! Мы подгоним к вам сейчас трапы и автобусы, подготовьте пока пассажиров к эвакуации из самолета. Десять минут хватит?

Командир: Сомневаюсь…

Командир: Но я занял взлетную полосу…

Павлов: Вот и хорошо. Сразу после отъезда автобусов получите старт на исполнение. – Переключившись на Козырева: – Позаботьтесь, чтобы самолет через десять минут ушел в воздух. Я пока подключу шеф-пилота и главного конструктора.

После разговора с Павловым начальник смены порта Домодедово принимал все распоряжения безоговорочно, однако, когда услышал, что пассажиров надо высаживать прямо на взлетной полосе, снова взбунтовался:

– Вы отдаете себе отчет…

– Отдаю, – отрезал Козырев. – Если через десять минут самолет не уйдет в воздух, я о вашем несоответствии должности доложу министру.

Самолет был готов через шестнадцать минут, но не по вине начальника смены – долго выходили из самолета недовольные пассажиры.

– 75610, пассажиров и бортпроводников высадил, К запуску двигателей готов.

Стартовый диспетчер ответил:

– Вас понял. Ждите указаний от ЦДС.

– Запускайте, – приказал Козырев я переключил командира корабля на Павлова.

После уточнения задачи Павлов спросил Козырева, какие аэродромы готовы к приему аварийного самолета. Александр Иванович стал перечислять порты, которые он «поднял на ноги».

– Отбой, – перебил его Павлов. – Самолет мы сможем принять только на открытом аэродроме: у них нет автомата захода на полосу. Готовьте Тюмень.

Это уже было выше его выдержки – столько трудов! Столько проклятий на его голову…

– Дайте отбой всем портам, кроме Тюмени, – приказал он помощнику, вставая из-за стола. – А я пойду покурить.

00 час. 16 мин.

3 апреля.

Салон самолета № 75410

Что же произошло? Очевидно, от скуки или бессонницы Инна стала смотреть на облака, потом перевела взгляд назад, на крыло самолета, а там винт крестом торчит. А тут еще самолет тряхнуло… Инна крикнула: «Падаем!»

Людмила в это время выполняла приказ командира – развлекала читинского «зайца». Разговор с Селезневым, каким бы он ни был дурацким, помог ей преодолеть тошнотворное чувство страха и непроходящее ощущение, что пол у тебя уходит, уходит из-под ног… Наверное, дело даже не в Селезневе, а в остальных: сидят на своих местах, работают, Димочка даже улыбнулся…

Вот только Геннадий Осипович хмурый. Да он весь рейс и в Хабаровск летели – хмурый… И все же, что у них, сапожников, случилось? Скрывают… Но летим ведь!

И она, поддерживая болтовню читинского «зайца», даже смеялась над его пошловатыми анекдотами. А сама все кружила, кружила по маленькой кухне, не на ходя себе места.

И вдруг – Людмила в это время была в проходе к гардеробу, отделявшему кухню от первого салона, – крик: «Падаем!»

Быстро, чуть не бегом, прошла она через салон к первому ряду и следующий вопль «Падаем!» буквально зажала рукой.

Очевидно, ее внезапное появление несколько отрезвело девушку, но только на несколько секунд. А потом девушка изо всех сил оттолкнула ее к стенке.

– Помогите! – крикнула Людмила моряку, который, видно спросонья, непонимающе таращил глаза на них обеих. – С вашей соседкой припадок! – она опять зажала рот девушке, которая от страха уже не только ничего не видела вокруг, но и не соображала, что делает. Людмила почувствовала в ладони жгучую боль – «Укусила!». И, тоже плохо соображая, что делает, влепила ей левой укушенной рукой такую пощечину, что та свалилась на своего соседа-моряка.

Тот наконец проснулся, попытался вскочить, но ему мешали они обе – и девушка и Людмила. И тогда он быстрым, почти боксерским ударом «от плеча», отшвырнул бортпроводницу от девушки, глаза которой чернели и ширились от страха.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не вмешался майор с третьего «в».

– Сядь! – приказал он моряку с такой яростью в голосе, что тот окаменел. – Что делать? – быстро спросил майор Людмилу, та кивнула на кухню – «Туда!», а майор приказал солдату, стоявшему в нерешительности тут же, в проходе: – Вытаскивай!

Поняв, что пришла помощь, Людмила пропустила на свое место солдата. Тот сгреб девушку под мышки, одним рывком, прямо через моряка, вытащил ее из кресла…

В кухне девушка опустилась на пол, закрыв лицо руками. К ней бросилась Таня, но Людмила, выталкивая из кухни солдата, другой рукой успела удержать и ее:

– Валерьянки, быстро!

Перебудили они, конечно, всех, но пока пассажиры, очевидно, на расслышавшие, что кричала девушка, смотрели не в иллюминаторы, а на моряка, солдата и майора; смотрели, не понимая, что произошло.

Девушка, лежавшая на полу, опять зашлась в крике, и Людмила нагнулась, пытаясь оторвать ее руки от лица.

– Да помоги же! – крикнула она Тане, которая в полной растерянности стояла посреди кухня со стаканчиком и флаконом валерьянки в руках. На помощь Людмиле неожиданно пришел Веселый.

Девушка захлебнулась, дернула головой и закатила глаза: валерьянку Татьяна водой развести не успела.

– Готова, – сказал Петр Панфилович. – В обморок хлопнулась.

– Воды! – крикнула Людмила.

Теперь Татьяна, уже пришедшая в себя, не суетилась, а делала все быстро и точно. Нагнулась, достала из ящика бутылку.

– Где открывалка?

– О господи… – простонала Людмила. – Ищи! И опять выручил Веселый.

– Дай-ка мне! – выхватил он бутылку из рук Татьяны и быстро, почти неуловимым движением, сдернул пробку, зацепив ее за край буфета…

– Стакан! – крикнула Людмила, но Веселый отмахнулся:

– Давай так – из бутылки верней!

Теперь Людмила могла подняться. Она пристроила голову девушки в угол между буфетом и контейнером, поднялась, одернула жакет и только тут заметила, что рука у нее в крови. «Укусила… Вот стерва! – с ненавистью глянула она на бледное, без кровники и залитое нарзаном лицо. – Вымыть надо…»

Но мыть руку – это идти в туалет. А идти через весь салон… А там какой-то подозрительный шум…

Людмила обмотала руку салфеткой, вытащила из углубления в стене телефонную трубку, нажала кнопку…

– Командир! Включите посадочное табло!

– А что, мать, пассажиры?

– Да, немного. Включите, мы их заставим привязаться ремнями.

– Понял, мать. Включаю.

Теперь, когда в салонах горело табло «Не курить! Пристегнуть ремни!», можно было и командовать.

– Посмотри за ней, – кивнула Людмила на девушку, все еще не открывавшую глаз. Потом передумала и попросила присмотреть за девушкой Веселого, а Татьяне приказала: – Во второй салон! Всем пристегнуться, идем на снижение – меняем эшелон. Живо!

– Так объявить… – потянулась Таня к микрофону.

– Не буди. Объясни тем, кто не спит…

Это показалось Тане странным, но задавать вопросы она не стала. Людмила занялась первым салоном.

Майор с солдатом уже успели моряка усадить на место, и проход был свободен. Людмила здоровой рукой поправила сбившиеся волосы, провела ладонью по бровям и щекам – все вроде в порядке, и вошла в салон решительная и непреклонная.

В салоне не спал уже никто – все с ее появлением немедленно повернулись к ней.

– Идем на снижение, меняем эшелон. Прошу пристегнуться.

«Кажется, все в порядке, – окинула она взглядом салон. – Можно и помыться», – вспомнила она про укушенную руку, которая тотчас отозвалась ноющей болью. Прошла вперед, к пилотской кабине, и толкнула дверь в туалет.

Из туалета она вышла через полминуты и увидела, что над вторым рядом горит зеленый вызов.

– Что с вами? – наклонилась она к женщине, державшей на коленях ребенка. – Опять температурит?

– Да, – сказала женщина. – Может, у вас найдется что-нибудь жаропонижающее – у нас кончилось, а в Иркутске мы не выходили.

00 час. 19 мин.

Москва, Центральная диспетчерская Аэрофлота

В ноль девятнадцать диспетчер аэропорта Домодедово доложил:

– ЦДС, первый! 75610 вошел в зону, приступает к испытаниям.

– Главный конструктор и шеф-пилот к каналу связи с самолетом подключены?

– Все сделано – прямая связь.

– Хорошо, о результатах испытаний доложите не медленно.

Теперь – ждать…

Павлов глянул на «московские»: 00.20. «Опять пропустил доклад министру. Но что ему можно доложить? Что самолет в воздухе? Теперь уже два в воздухе: один „висит“ над Сибирью, а второй… Да, сейчас они двигатель уже выключили и залили. Сколько им главный конструктор прикажет выждать? Сразу, конечно запуск не разрешит – жидкость хоть немного, но должна испариться. Да двигатель должен остыть… Значит в воздухе уже два… Риск? Но кто может подсчитать, где больший риск: тянуть еще полчаса самолет на двух моторах или все же запустить хотя бы один? Хотя бы второй, картина пожара в нем более чем странная… Нет, просто у главного не хватает духу взять на себя ответственность… И все же: если у них за эти полчаса, не дай бог, что-нибудь случится – кто будет отвечать? Главный? Нет, его даже упрекнуть будет не за что. А вот ты, руководитель полетов ЦДС, наделенный всеми правами и полномочиями, прежде всего правом решать, уйти от ответственности не сможешь в любом случае. Одинаковый с тебя спрос: и почему согласился на оттяжку запуска до завершения эксперимента, и почему дал команду на запуск двигателя, который… загорелся. Как они, черт бы их побрал, проморгали виброперегрузки? Насколько бы проще все было, если бы знать точно – был пожар или померещился… Но, с другой стороны, когда такая обстановка, тут не только виброперегрузки можно проморгать…»

Однако ко всему прочему было еще одно обстоятельство, которое удерживало его от решительных действий: как бы ни сложилась обстановка, он на борт терпящего бедствие самолета мог выдать только рекомендации. Но не приказ. Он мог, имел право отдать приказ любому работнику Аэрофлота, находящемуся сейчас при исполнении служебных обязанностей, если того требуют обстоятельства. И если этот работник на земле. А командиру аварийного самолета может приказать только сам командир. Сам себе.

Владимира Павловича не беспокоили. ЦДС продолжала работу: диспетчеры размышляли над графиками, связывались с нужными портами я службами, что-то уточняли, кого-то подгоняли… Об аварии над Сибирью в ЦДС знали всего шесть человек: трое в «восточном» секторе, и трое здесь, на командном пункте Аэрофлота. Остальные диспетчеры, наблюдая через звуконепроницаемые стекла за командным пунктом, могли лишь догадываться, что начальник смены, старший диспетчер и старший штурман заняты делом особой срочности. И не беспокоили.

А Павлов ждал: «московские» часы показывали – 00.31, 00.32, 00.33… «Чего они тянут? Что там у них происходит?» Как он жалел, что не успел отдать команду связистам подключить один из каналов связи с портом Домодедово к пульту диспетчера, в зоне которого проходят испытания.

00 час. 37 мин.

Пилотская самолета № 75410

Табло «Обледенение!» вспыхнуло почти сразу же, как только самолет вошел в облака.

– Механик, девяносто восемь![23]23
  Максимальный угол поворота топливных рычагов [УПРТ, они же РУД] (взлетный режим).


[Закрыть]

Двигатели почти не изменили тона – что для них каких-то пять – шесть градусов! Но все же скорость самолета чуть-чуть поднялась, и это «чуть-чуть» Селезнев, осторожно задирая нос машины штурвалом, использовал для подъема. Одновременно Никита включил антиобледенители на хвостовом оперении.

Никита все эти два с половиной часа, с того мгновения, когда у себя на щите второго пилота увидел красное табло «Пожар!», жил в постоянном напряженном ожидании. Он даже сам не мог понять, чего ждет – новых неприятностей или приказа на посадку, отказа еще одного двигателя или какого-нибудь чуда, которое придумают там, в Москве, беспрерывно поддерживающей с ним двойную связь – напрямую, через коротковолновую радиостанцию, и вкруговую – через очередного диспетчера. Но это ожидание, державшее его в страшном напряжении, до судорог в икрах и предплечьях, не было проявлением страха. Никита в своей жизни настоящий страх испытал лишь однажды, в детстве, когда сорвался с крыши и повис над желобом. Но именно потому, что в том, совершенно отчаянном положении он все же сумел не переломать костей, а отделался лишь купанием в тухлой бочке, он раз и навсегда усвоил, впитал, что называется, в кровь истину: безвыходных положений в жизни нет.

И еще одно открытие принесла ему бочка с тухлой водой: самое сильное, самое острое чувство человек испытывает в воздухе.

Не успели зажить руки, порезанные о край желоба, как он снова был на крыше, на этот раз – сарая, откуда – без раздумий и колебаний – прыгнул в куст крыжовника. Оцарапался и ободрался жутко, да еще за крыжовник от отца попало, однако не проронил ни слезинки. С тех пор и пошло: на лыжах – с трамплина, в воду – с моста, и в авиацию он попал так же логично, как становится художником человек, обнаруживший в себе талант к рисованию уже в раннем детстве…