Текст книги "Особый случай"

Автор книги: Юрий Яровой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Инна, боже!

– Виноват, Инна. Так как понять; «Люблю, целую, поздравляю тройней мушкетеров».

– Мушкетеров! – рассмеялась девушка, – Так у вас родилось трое парней? Какое счастье!

– Вот! – воскликнул Петр Панфилович, – Угадал. Я знаешь, Инночка, что им купил «на зубок»? Каждому по бутылке армянского коньяка! Без звездочек! Высший класс! А достал – знаешь как? Э – э! Было дело…

Рассказывать Петр Панфилович и умел и любил Особенно когда аудитория подходящая – а тут такой случай! Инна даже про своего моряка забыла. И Петр Панфилович рассказывал: сначала о близнецах, одного из которых он твердо решил назвать Федей, потом о квартирных обменах, потом о неудачной женитьбе, по том о молодой женушке, которая родила ему сразу трех сыновей…

Петра Панфиловича оборвал голос бортпроводницы:

– Товарищи пассажиры первого салона! Кто хочет принять завтрак, прошу приготовить столики. Столик вы найдете в кармане сиденья.

Веселый глянул на Людмилу и просиял:

– Столик? Будет столик! – воскликнул он, – Приглашаю и вас в ресторан. Прямо в аэропорту. У меня знаете, какое событие? Три мушкетера! Пусть вся Чита лопнет от зависти – такой мы пир закатим!

– Где? – насторожилась Людмила. – Где вы собираетесь пировать?

– Как где? – переспросил Петр Панфилович. – В ресторане аэропорта Чита. Когда мы туда прибываем?

– Так он летит в Читу! – воскликнула Инна. – Ой, подохнуть можно. Он летит в Читу! – зашлась она от смеха. – Он летит в Читу!

22 часа 35 мин.

Москва. Центральная диспетчерская (ЦДС) Аэрофлота

К началу ночной смены голубовато-зеленый небо скреб Аэрофлота, где сосредоточены все основные производственные службы, затихает, гасит свои бесчисленные огни, и освещенными остаются только помещения магистрального телеграфа и Центральной диспетчерской службы – второй и восьмой этажи.

В комнатах ЦДС курить запрещено, и все диспетчеры по очереди выходят в небольшое фойе перед шахтами лифтов, здесь всегда открыты форточки, а с наступлением теплых дней и окно. Днем здесь вечно снуют курьеры, уборщицы, да и начальство нет-нет, а заглянет в «курилку». Зато вечером – тихо, спокойно, хотя тоже, конечно, курить приходится, как говорится «на ходу»: о времени, долге и обязанностях напоминают огромные настенные часы и плакаты: «Диспетчер службы движения несет ответственность…» И дальше – длинный перечень.

И все же ночные смены Владимир Павлович не любил. Вроде все, как говорится, данные «за» – и тишина, и Москвой можно в перекур полюбоваться, и начальства нет за спиной, да я рейсов ночью поменьше. Конечно, если порыться в справочнике-расписании, то ночных рейсов по стране наберется немало. Однако то, что по расписанию, – ЦДС не касается: летят и пусть летят, для контроля за их полетом и проводкой есть районные диспетчеры. Но если рейс из расписания выбился – туг уж, согласно наставлениям; ЦДС должна держать его под контролем до последнего пункта посадки. И такова уж, очевидно, закономерность: большинство задержанных рейсов выпадает почему-то на ночные смены. Не успеешь в 21,00 принять смену, как на электронной карте начинают мигать цифры – пошли задержанные… «Ладно, – затянулся в последний раз Владимир Павлович, – надо заняться сибирской трассой, там эти чертовы циклоны такое натворили!» Притушил окурок, бросил в урну, сверил часы с настенными и быстрым шагом направился на свой КП.[4]4
  Командный пункт.


[Закрыть]

У двери со стандартной табличкой «Посторонним вход воспрещен» задержался, набрал, нажимая кнопки, нужный шифр, замок щелкнул, в дверь мягко подалась вперед. В огромном кабинете два стола – его, руководителя полетов, и старшего диспетчера. Между ними не большой столик с белыми телефонами прямой связи, среди которых выделялся с надписью «Министр ГА».[5]5
  Гражданской авиации.


[Закрыть] Электронная карта внутрисоюзных линий на одной стене, а другая – сплошное стекло, за которым лицом к руководителю полетов сидели диспетчеры по зонам, переводчики, дежурные сектора инженерно-технической службы, сектора радиосвязи. Каждый из них был отделен друг от друга такой же стеклянной стеной, но отсюда, с поста руководителя полетов, они были видны все и с любым можно было мгновенно связаться по селектору. Слева от поста руководителя полетов – щиты с картами, на которых отмечены трассы, зарубежные диспетчерские пункты и их радиотелеграфные коды для связи.

Все, что было развешено и установлено в этом кабинете, напоминающем зал, так или иначе связано с полетами: карты, схемы, графики с данными самолетов и посадочных полос портов, светящийся макет московского воздушного узла со всеми коридорами входа и выхода, черный экран дисплейта,[6]6
  Дистанционный демонстратор.


[Закрыть] на который цифровым кодом выдавалась погода по нужным портам, многочисленные телефоны с номеронабирателями – кнопками и клавишами, электронная карта… «Так, – задержал взгляд Владимир Павлович на карте, – с югом все в порядке, север тоже в норме… Свердловск… Двенадцать рейсов!»

На карте под названием каждого порта светились три глазка индикатора: верхний, красный, сигнализировал о закрытии, причем цифра на нем говорила о причине. 1 – ремонт ВПП,[7]7
  Взлетно-посадочная полоса.


[Закрыть]2 – низкая облачность, ниже посадочного минимума, а он сейчас для большинства портов установлен в 80 метров, 3 – плохая видимость, туман, 4 – шквальный ветер, 5 – гроза… А ниже, под красным индикатором, – сигнализаторы задержанных рейсов.

На селекторе вспыхнула лампочка – сектор международных линий.

– Париж выпустил. Расчетное время приземления в Шереметьеве – два пятьдесят.

– Понял. Доложите о проходе государственной границы.

Владимир Павлович поднял взгляд – над стеклянной стеной висели двое часов – на одних время московское, а на вторых – по Гринвичу. «Два пятьдесят по Гринвичу. Значит, в Шереметьеве сядет в четыре пятьдесят».

Парижский рейс тоже был из числа задержанных, хотя и не по метеоусловиям. Владимир Павлович отметил в журнале расчетное время прибытия – 4.50 и нажал на кнопку «Восточный сектор».

– Сколько в Свердловске осталось задержанных?

Через стекло он видел, как «восточный» поднял голову и перевел взгляд на электронную карту – у него была точно такая, только «половинка», восточная часть страны.

«Восточным» диспетчером в эту ночь был Александр Иванович Козырев – в прошлом летчик-истребитель. Дослужившись до полковника и отстраненный от полетов врачами, Александр Иванович еще год прослужил на КП руководителем полетов, а потом ушел в запас – слишком тоскливо было смотреть из застекленной вышки на самолеты, на товарищей, которые в шнурованных высотных костюмах и гермошлемах усаживались в кабины, докладывали о готовности…

Вопрос руководителя полетов о задержанных рейсах в Свердловске его удивил: «В чем дело? У него же своя электронная карта!» Александр Иванович повернулся к оператору, которая принимала радиограммы и по их данным вносила коррективы в показания карты с помощью переключателей на пульте.

– Девять, – шепнула оператор, производя переключения.

– Девять, Владимир Павлович, – доложил Коз рев, и тотчас на карте цифра 12 сменилась на 9.

– А сколько на подходе с востока?

– Семь. За тридцать первое марта и первое апреля.

– Так. Ясно. Разберитесь, почему на карте была неправильная информация, – приказал руководитель полетов и отключился.

«А чего разбираться? Опять зазевалась оператор, – нахмурился Козырев. – А попробуй укажи ей, опять за свое: „Я же не машина! Радиограмма на пульте и трех секунд не пролежала“. Ей, никогда не сидевшей за штурвалом, так и не понять, что в воздухе дело решают даже не секунды, а мгновения». Правда, если разобраться, работа в ЦДС больше бумажная – все «на карандаш», главное твое дело – «Рабочий журнал диспетчера ЦДС». И не так уж часто, конечно, требуется твоя реакция и мгновенность действий летчика-истребителя, когда пускается в ход пароль «самолет», открывающий перед диспетчером все каналы связи, включая и правительственные, и приводящий в действие гигантский механизм Аэрофлота, дремлющий до поры до времени, до особого случая…

Но именно в такие минуты, как бы они ни были редки и драматичны, а порой трагичны, Александр Иванович испытывал то самое, почти забытое чувство, когда самолет, пробивая звуковой барьер, оказывается как бы в совершенно другом мире, где часы спрессовываются в минуты, минуты в секунды, а секунды в мгновения, и летчик ощущает себя всемогущим божеством, способным заставить вращаться вокруг себя весь шар земной…

– ЦДС! – загремел динамик громкой связи. – Вызывает КДП Толмачево! Вызывает КДП Толмачево!

«КДП?! Прямой выход в ЦДС?..» – Александр Иванович щелкнул тумблером…

– ЦДС на связи.

– КДП Толмачево докладывает: в двадцать два сорок один на траверсе Колпашева пожар третьего и четвертого двигателей, самолет Ил –18, рейс 2884. Самолет идет на снижение. Ближайшие пункты посадки: Томск, Кемерово, Красноярск. Примите меры. Примите меры!

22 часа 41 мин

Пилотская самолета № 75410

Над Максимкиным Яром Геннадий Осипович простился с енисейским диспетчером. Невьянцев переключил рацию на частоту Колпашевского РДП, и Геннадии Осипович доложил:

– Колпашево, экипаж 75410 приветствует вас. Вошел в вашу зону двадцать два восемнадцать, высота восемь четыреста.

Обычно диспетчеры на такую вежливость, как «добрый день», «здравствуйте» и «приветствуем», просто не имеют времени, и переговоры с экипажами ведут в «телеграфном стиле»: номер самолета и указания по курсу и высоте. Однако ночью, и особенно на рассвете, когда загрузка поменьше, «телеграфное» правило нарушается, и диспетчеры разговаривают по-человечески. Отклонился от нормы и колпашевский диспетчер:

– Отлично, счастливого полета, 75410, следуйте своим эшелоном – вы у меня на ладони. На траверсе[8]8
  Направление, перпендикулярное курсу самолета.


[Закрыть] доложитесь.

– Вас понял, – подтвердил Геннадий Осипович и принялся за расчет траверса. Траверс Колпашева они должны были пройти в двадцать два сорок один.

В двадцать два сорок в кабину вернулся командир, ходивший разбираться с читинским пассажиром, и послал на кухню Диму – У бортпроводниц не включался один из кипятильников.

– Дуй, Димка, на помощь Кнрьяннхе – не хочет нас кормить, говорит: «Холодным чаем напою». А я терпеть не могу холодца. Заодно полюбуйся на «зайца»– веселый, сукин сын! «Никогда, – говорит, – не был в Свердловске, посмотрю, что это за дыра».

– С чего это он такой веселый? Надеется и обратно «зайцем» проехать? – спросил Никита.

– Видимо, – сказал командир, усаживаясь в свое кресло и надевая на голову наушники. – Но вообще-то у него фамилия такая – Веселый! – Повернулся к штурману и спросил: – Где едем, Осипыч?

– На траверсе Колпашева.

– Доложился?

– Нет еще.

– А ну, покажи твой журнал – укладываемся в расчет?

Геннадий Осипович подвинул командиру штурманский журнал, глянул на самолетные часы, которые отсчитывали полетное время, – он их пустил точно над Максимкиным Яром, когда входили в зону Колпашевского РДП, – часы показывали двадцать три минуты, значит, они точно на траверсе, что подтверждал в радиокомпас, и нажал на кнопку передатчика:

– Колпашево. 75410. прохожу…

И в это мгновение в кабине раздался крик: «Пожар!» Геннадий Осипович оборвал доклад на полуслове, повернулся. На щите второго пилота горело табло «Пожар 3-го двигателя». Тотчас, глянув на приборный щит, командир чисто механическим движением ухватился за штурвал – тот был намертво зафиксирован автопилотом, и первое, что Селезнев сделал, – нажал пальцем на кнопку аварийного отключения автопилота. Штурвал обрел мягкость и послушность, и вместе с мыслью, что самолет слушается, управляется, из глубины памяти выплыли пункты инструкции, отработанные и закрепленные бесчисленными тренировками в кабине тренажера: прежде всего – удар левой рукой по кнопке радиоблока аварийной сигнализации, теперь все центральносибирские посты наблюдения за воздухом будут точно знать, где, на какой высоте и какой самолет терпит бедствие.

Следующее движение, на этот раз правой рукой, для чего пришлось штурвал перехватить в левую, – по красной, подсвеченной лампой кнопке автофлюгера.[9]9
  При флюгировании лопасти винта поворачиваются вдоль по потоку воздуха (становятся в положение флюгера) и вин выключенного двигателя уже не является для самолета «тормозным парашютом».


[Закрыть] Затем – продублировать автомат флюгера вручную, для чего нужно откинуть красную крышку (все аварийное в кабине окрашено в красный цвет) под ногами бортмеханика. Затем выключить двигатель. Пальцы Селезнева сами, не плутая, нашли на блоке автопилота крышку, открыли и перебросили тумблер третьего двигателя в положение «Останов». Следующий тумблер – под красным колпачком: пожарный кран…

До этого мгновения он все делал, не раздумывая – как в тренажере. И только теперь, отбросив красный колпачок, он словно очнулся: «Пожар? Не может быть…» Не веря, он перевел взгляд на сигнальное табло. «Пожар третьего двигателя… Сообщить!» – сообразил он.

Левой рукой на штурвале он нащупал кнопку передатчика, нажал и… Ни слова. В горле вдруг образовался густой, вязкий комок.

«Молчат… Не видят?» – подумал он. В следующее мгновение мысль об экипаже, о том, что все они трое, Сударев, Витковскнй и Невьянцев, точно так же, как он сам, окаменев от неожиданности, ждут, что скажет, что сделает он, командир, заставила выключить пожарный кран, а этот, неизвестно откуда взявшийся в горле вязкий комок проглотить.

– Колпашево, – сказал он хриплым, каким-то чужим голосом и сообразил, что нужно еще включить огнетушители, тумблеры которых, запломбированные и зафиксированные красными защелками, расположены на потолке, над головой. И важно, крайне важно, вспомнил он, эти пожарные тумблеры не перепутать – иначе выйдут из строя сразу два двигателя: один от пожара, а второй от противопожарной системы.

Он дотянулся до нужной защелки, оборвал пломбировку и перебросил тумблер в рабочее положение. И одновременно, овладев, наконец, голосом, сообщил на землю:

– Колпашево, 75410, пожар третьего двигателя!

Собственно, пожар, если он случится, должна тушить автоматика, пилотам или бортмеханику надо только продублировать – вдруг автомат по каким-то причинам откажет или запоздает. Но на этот раз автоматика сработала четко, и табло погасло даже раньше, до того как Селезнев включил огнетушители вручную.

Диспетчер Колпашевского РДП то ли не понял, то ли не поверил…

– 75410, доложите траверс.

– Балда! – дал разрядку нервам Селезнев, – Сообщи, штурман…

Он не успел закончить приказ, что именно нужно сообщить колпашевскому диспетчеру, как загорелась лампа «Число М»;[10]10
  Эта лампа загорается ара достижении максимально допустимой для самолета скорости пикирования (так называемое число Маха). [Число М – отношение скорости самолета к скорости звука на данной высоте]


[Закрыть] тех пяти – шести секунд, которые потребовались пилотам, чтобы выключить загоревшийся двигатель и потушить пожар, оказалось достаточно, чтобы самолет вошел в пике и скорость превысила допустимую.

– Никита! – крякнул командир, и они вдвоем навалились на штурвалы, задирая нос машины вверх.

Хлопнула дверь – это прибежал из кухни бортмеханик, понявший по изменившемуся шуму двигателей, что с самолетом неладное.

– Что?

Один взгляд на приборы и УПРТ[11]11
  Так летчики называют рукоятки управления режимом двигателей (по первым буквам: «Угол поворота рычага топлива»).


[Закрыть] – все ясно: третий зафлюгирован, Дима едва успел втиснуться на свой такой неудобный и узкий стульчик между кресел пилотов, как Никита, пытавшийся в это время разглядеть через стекла кабины – виден ли огонь, или дым, – очевидно, боковым зрением заметил новый красный сигнал и крикнул: «Горит!»

Командир увидел вспышку нового красного табло раньше Сударева, однако то ли потому, что бортмеханик был уже на месте и двигатели – его забота, а скорее из-за какого-то подсознательного чувства ненормальности в этой пожарной ситуации, удержал руки на штурвале и даже крикнул; «Дима!..»

Но Дима уже ткнул красную кнопку второго двигателя, а дальше, работая двумя руками, повторил все операции, проделанные до этого командиром и вторым пилотом: аварийный «флюгер», кран останова, пожарный кран… На этот раз, однако, табло «Пожар 2-го двигателя» не погасло даже после ручного включения противопожарной системы, и бортмеханик потянулся к тумблеру «2-я очередь» – на каждом крыле Ил –18 рас положены по две группы огнетушителей, по комплекту на двигатель, однако при необходимости, если пожар не гаснет, их можно разрядить по очереди на один и тот же мотор. Но в этом случае крыло останется без огнетушителей, и, если загорится на этом крыле второй двигатель, тушить его уже будет нечем.

– Стой! – ухватил командир Диму за рукав. – Дуй в салон, смотри, есть ли дым.

Из пилотской кабины внутренние, ближние к фюзеляжу двигатели, а именно на них случился пожар, не видны.

Дима все понял, повернулся и буквально перепрыгнул через свое сиденье, на котором он так и не успел поднять спинку.

– Стой! – еще раз крикнул командир. – В салоне никаких дерганий. Улыбайся, черт тебя побери!

– Понял, командир, – сказал Дима, и на его бледном лице появилась вымученная улыбка.

– Балда! – выругался командир. – Сядь на место. Он резким движением переключил рычажок на абонентском щитке в положении БП и крикнул:

– Люся!

К счастью, Кирьянова была на кухне.

– Да, командир.

– Вот что, мать. Глянь-ка осторожно, чтобы пассажиры не заметили… А, черт!

Табло «Пожар 2-го двигателя» погасло.

– Что, командир? – В голосе Людмилы слышна была тревога. – Что случилось? Почему мы так…

– Отвяжись, не до тебя. Потом объясню. Вызывал колпашевский диспетчер:

– 75410, почему не докладываете о прохождении траверса? Вы у меня на траверсе, удаление…

– Колпашево, докладывает командир 75410. Пожар второго и третьего двигателей!

– А?.. – голос диспетчера осекся.

– Пожар ликвидирован, идем на снижение.

– Вас понял, – пришел в себя диспетчер. – Принимаю меры.

22 часа 42 мин.

Москва, Центральная диспетчерская Аэрофлота

Выслушав сообщение новосибирского диспетчера, Козырев нажал на кнопку связи с руководителем полетов – тот в это время с кем-то разговаривал, однако в ЦДС было установлено твердое правило: в особых случаях на связь с руководителем полетов выходит любой диспетчер, обрывая любой разговор. Для этого и есть у каждого на его селекторе особая кнопка – клавиш.

Услышав вызов, Владимир Павлович глянул через стеклянную стену вдоль зала – кто? Увидел встревоженное лицо Козырева и переключился:

– Слушаю.

– Особой срочности: пожар двух двигателей, Ил –18, в районе Колпашево, ГРДП Новосибирск, – услышал он голос Козырева. – Самолет идет на снижение.

Владимир Павлович бросил взгляд на электронную карту – куда сажать? Под всеми городами Центральной и Западной Сибири горели красные индикаторы. Но сажать-то надо немедленно!

– Толмачево примет?

– Выясню, Владимир Павлович.

– Пожар ликвидировали?

– Не сообщили. Выясню.

– Ищите посадку!

Порядок, регламент оповещений особой срочности в ЦДС разработал до мелочей, и все же в каждом случае, не так уж они, к счастью, часты, выплывает что-нибудь непредвиденное.

Пока Владимир Павлович принимал доклад «восточного» диспетчера, ею левая рука уже тянулась к группе белых телефонов прямой правительственной связи, где в центре, чтоб заметней, находился аппарат с надписью «Министр ГА».

Министра дома не оказалось, а выяснить, где он, времени не было. Но, с другой стороны, только министр мог отдать необходимые в таких случаях распоряжения, и они касались прежде всего генерального конструктора самолета и «соседей».

Владимир Павлович вызвал «соседей».

– ЦДС Аэрофлота, особой срочности. В районе Новосибирска терпит бедствие пассажирский самолет – пожар двух двигателей. Прошу принять возможные меры.

Оказывается, «соседи» о чепе уже знали – приняли с самолета сигнал бедствия. Но помочь не могли ни чем – в этом районе у них не было ни одной подходящей посадочной полосы. Далее по регламенту следовало бы поставить в известность генерального конструктора, но что можно ему сообщить, кроме самого факта? Неизвестно даже, потушили ли они пожар. «Значит, связь с самолетом».

Напрямую с самолетом связаться невозможно – слишком далеко. Придется через Толмачевский КДП, а одновременно задействовать канал дальней связи через радиоцентр во Внуково.

Владимир Павлович глянул сквозь стеклянную стену и по двигающимся губам Козырева понял, что аэрофлотский канал связи с Новосибирском занят – Козырев ищет аэродром, который может принять терпящий бедствие самолет. И он подключился к междугородной:

– Алло, по «самолету»: Новосибирск, аэропорт Толмачево, руководителя полетов.

Пароль «самолет» сработал безотказно: Толмачево отозвалось немедленно.

– ЦДС, первый, – бросил в микрофон Павлов, – нужна прямая связь с самолетом… Как нет?

Выяснилось, что самолет и от Новосибирска слишком далеко для прямой связи.

Пришлось через колпашевского диспетчера сообщить на борт самолета просьбу выйти по командной рации на связь с ЦДС, но какая это связь за две с половиной тысячи километров!

Сплошной треск и помехи. Совсем ничего не слышно.

Кое-что в Толмачеве все же знали: пожар потушен, самолет идет на двух двигателях с большим снижением, но управления слушается.

– Посадить сможете?

Секундная заминка. Наконец, дипломатичный ответ:

– ЦДС, первый, метеоусловия в Толмачеве ниже минимума «Д»[12]12
  Минимум «Д» – видимость до километра, нижняя кромка сплошной облачности – 80 метров. Посадка в этих условиях возможна только со специальной аппаратурой автоматического захода на полосу.


[Закрыть]

«А какой модели самолет?» – промелькнула мысль, и рука снова потянулась к тумблеру внутренней связи «Восточный сектор».

– КДП Толмачево, связь не прерывайте! – И тут же – в микрофон селектора: – Александр Иванович… – Козырев оторвался от телефона, поднял взгляд. – Что за рейс?

Козырев понял, наморщил лоб, вспоминая:

– Рейс 2884. Хабаровск – Свердловск.

– Чей самолет?

– Ил –18… Свердловский!

Еще одно переключение на селекторе:

– Свердловск, по «самолету». Аэропорт Кольцово!

Он ждал. В трубке пощелкивало, доносились голоса телефонисток, повторявших пароль «самолет»…

– Слушаю!

– Свердловск? ЦДС, первый!

Но в это время зазвонил один из телефонов прямой связи. Старший диспетчер, сидевший за соседним пультом, взял трубку, Владимир Павлович краем глаза заметил, что трубку он снял с аппарата «Министр ГА», и кивнул: «Давайте сюда!»

– Докладывает Павлов, – прижал он трубку к уху – теперь у него были заняты обе руки. – В районе Колпашева пожар двух двигателей, рейс 2884, Ил –18. Пожар ликвидирован, самолет продолжает полет на двух с большим снижением.

Министр: Куда можно посадить?

Павлов: Выясняем.

Министр: «Соседи» не берут?

Павлов: Подходящих полос у них там нет.

Министр: Сколько он может продержаться в воздухе?

Павлов: Сведений не имеем.

Министр: Так получите эти сведения!

Павлов: Прямую связь с самолетом установить трудно.

Министр: А вы по кривой!

Павлов: Будет выполнено, товарищ министр.

Опять напомнил о себе свердловский диспетчер – на другое ухо:

– Кольцово, ДСУ…[13]13
  Диспетчерская служба управления.


[Закрыть]

Павлов: Подождите… Простите, товарищ министр. Я слушаю.

Министр: Выясните: модель самолета, оснащенность навигационной аппаратурой, подготовку экипажа, количество пассажиров, запас топлива. Генеральному докладывали?

Павлов: Не успел.

Министр: Надо успевать.

Павлов: Будет…

Министр: Сам проинформирую, выполняйте свои обязанности. О ходе полета докладывайте через каждые пять минут. При обострении ситуации – немедленно.

Павлов: Слушаюсь.

Положил трубку прямого телефона на место, а селекторного, на котором «сидел» свердловский диспетчер, перебросил на левое ухо, выдернул из кармана ручку, нажал, выбрасывая стержень, на кнопку и стал записывать вопросы министра, разбивая их на две группы – по адресатам, от кого можно получить ответ. Теперь – он знал по опыту – события, приказы и рекомендации будут нарастать как снежный ком, и все будет замыкаться на нем, на руководителе полетов ЦДС. И от того, сумеет ли он в них не утонуть, не запутаться, зависит многое, и прежде всего – безопасность полета и посадка самолета, потерпевшего аварию. Главное в этой обстановке чрезвычайного положения – действовать быстро, но не допускать спешки. И действовать по порядку.

Записал, глянул на «московские» часы и под чертой проставил время получения приказа 22.43.

22 часа 43 мин.

Пилотская самолета № 75410

Самолет, пока выключали двигатели и выводили его из пике, потерял восемьсот метров высоты, и теперь они шли между эшелонами,[14]14
  Эшелоны для самолетов класса Ил-18 размечены по высоте через 600 метров, причем идут самолеты «в вилке», то есть навстречу друг другу.


[Закрыть] по-прежнему снижаясь со скоростью пять – шесть метров в секунду. Удержать самолет на заданной диспетчером высоте, в эшелоне, можно было в единственном случае – за счет скорости, однако скорость и без того уже упала на треть, и дальнейшие попытки удержать падающий самолет могли при вести к тому, что он вторично сорвется в пикирование. Поэтому летчики, полагаясь на оперативность колпашевского диспетчера, который должен был для них расчищать все эшелоны до тех пор, пока самолет не зависнет в горизонтальном полете, продолжали снижаться.

Конечно, снижались они, несмотря на нервозно – напряженную обстановку, не вслепую, а с помощью локатора, который Витковский переключил в положение «обзор самолетов», и все же теперь ко всему, что принес с собой отказ двух двигателей, добавилась реальная опасность столкнуться с каким-нибудь самолетом идущим ниже. На таких скоростях, да еще если машины идут встречным курсом, до катастрофы недолго. А в том, что нижние эшелоны заняты, у них не было никаких сомнений: переговоры с диспетчером все самолеты в зоне ведут на одной и той же частоте, и Витковский отлично слышал, как колпашевский диспетчер резким, срывающимся голосом приказывал командирам Илов и «антонов» менять эшелон, курс, одним словом – разгонял их под снижающимся самолетом во все стороны.

Бывают в жизни мгновения, когда чувствуешь бессилие, граничащее с ненавистью к самому себе. Именно такое бессилие испытал Геннадий Осипович в те бесконечно долгие секунды, когда пилоты и механик выключали двигатели, тушили пожар и вытаскивали самолет из пикирования, – он им, как и бортрадист, в эти секунды помочь не мог абсолютно ничем и просидел все это время в каменном оцепенении, не отрывая взгляда от табло «Пожар двигателей» Потом вдруг до его со знания дошло, что они падают («Снижаемся», – одернул он себя) и что уже вошли в зону чужого, встречного эшелона.

Однако первым из них двоих понял, что нужно делать, радист Невьянцев. Иван Иванович в экипаже был самой незаметной фигурой. И по положению – самый младший (хотя по возрасту он шел вторым за Витковским), и по характеру. Но молчаливо – сонный Иван Иванович обладал, тем не менее, завидным для летчика качеством: он никогда не нуждался ни в каких указаниях – ни командира, ни штурмана. Что бы ни потребовалось им – переход на связь со следующим диспетчером, погода по ближайшим портам или передача радиограммы о пассажирах и грузах в порт посадки – у Невьянцева все было готово: рации включены им на нужные частоты, а на блоке автопилота перед механиком всегда лежала пачка листков из блокнота – радиограммы «метео» по всей трассе.

И сейчас едва колпашевский диспетчер подтвердил прием аварийного сообщения – «Вас понял… Принимаю меры», – Иван Иванович, не дожидаясь приказа командира, вытащил из портфеля расписание частот радиостанций, нашел прежде всего Новосибирск, настроился и записал: «Новосибирск, 22.30, 10/10 сл. 60 прибор…»

– Иван! – окликнул его командир. – Сходи в салон, посмотри, не дымим ли. И вообще – чтоб без паники. Понял?

– Понял, – сказал Невьянцев, снял наушники и выбрался из кресла. – Людмиле объяснить?

– Объясни. Но тоже… Понял?

– Понял, – повторил Невьянцев я вышел.

В салонах был только дежурный свет – большинство пассажиров после обеда снова спали. Но некоторые в первом салоне, разбуженные; очевидно, пикированием, теперь с недоумением переговаривались, гадая, что произошло. Особенно бурные дебаты были в первом ряду, однако, прислушавшись, Невьянцев понял, что это шумит тот самый читинский «заяц». И еще Невьянцев понял, что командир правильно послал его, члена экипажа, пройтись сейчас по салонам: он сразу же уловил на себе взгляды проснувшихся и споривших пассажиров и сообразил, что от его поведения зависит, стихнут разговоры или перейдут в панику.

Только здесь, в салоне, он почувствовал, что у него мучительно болит поясница. Радикулит. Но почему поясница разболелась именно сейчас? «В кабине тепло, сквозняка нет…» – подумал он и вдруг вспомнил, как однажды, года два назад, едва не попал под колеса машины. Было это осенью, переходил дорогу и вдруг «Волга». Визг тормозов, истошный сигнал… Машина остановилась в полуметре. Когда попробовал идти дальше, то почувствовал, что не может сделать ни шагу: малейшее движение отдавалось в пояснице такой болью, что темнело в глазах. «Вот оно что, – понял Иван Иванович. – Значит, и сейчас струхнул порядком».

Обе бортпроводницы были на кухне. Здесь положение было несколько хуже, чем у них, в пилотской. Таня ползала по полу, вытирая его, – при пикировании опрокинулась банка с яблочным соком, а Людмила, не просто встревоженная, а изрядно напуганная, забилась в угол, рядом с телефоном.

– Ну, ты чего, Люда? – улыбнулся Иван Иванович – Меняем эшелон, пошли на снижение.

– Ты что, меня за дурочку считаешь? – быстро и тихо, так, чтобы не слышала Таня, выдохнула Людмила. – Что случилось?

– Брось паниковать, – сказал Невьянцев, подошел вплотную и кивнул на второй салон: – Как там?

– Не знаю. Не смотрела.

– Так пойдем посмотрим, – взял ее за локоть Невьянцев. – Прими нормальную физиономию. – И они вошли во второй салон.

Картина та же, что и в первом: три четверти спят, видно, хабаровские – так намаялись, что пикирования не почувствовали! А остальные спорят о том, что случилось с самолетом, когда вдруг так неожиданно стали проваливаться кресла.

– Улыбайся, Люда, смотри, сколько на тебя смотрит народу, – сжал локоть Людмилы Иван Иванович. – Знаешь, есть такой анекдот: вернулся муж из командировки без предупреждения, вошел в квартиру, видят – дело неладно, а обнаружить никого не может. Вот и крикнул что есть мочи: «Пожар!»

– Ну и что? – включаясь в игру, усмехнулась Людмила. – Я этот анекдот слышала еще от Райкина. Открывается дверца шкафа – и из него…

– Ошибаешься, – придержал Людмилу за локоть Иван Иванович посреди салона. – Сейчас придумали новый вариант. «Пожар?» – воскликнула жена и…

Иван Иванович протянул руку, снял с багажной сетки саквояж.

– А это, Люда, ты зря такие вещи над головой держать разрешаешь. Ваш? – наклонился он к пассажиру, сидевшему у борта и улыбавшемуся до ушей – услышал, видно, анекдот о пожаре. Иван Иванович громко говорил, во весь голос. – Держите! – подал он пассажиру саквояж. – Сетка только для шляп и шапок.

Потом Иван Иванович снял с сетки чей-то портфель – на этот раз с левого борта, и, нагибаясь, спрашивал у тех, кто не спал: «Ваш? Ваш?» Не найдя хозяина, засунул портфель на прежнее место и потащил Людмилу в хвост самолета:

– Идем, идём, посидим на диванчике.

Диван был занят – на нем сидел перепуганный на смерть парень. «Хвост тряхнуло, выходит, основательно», – сообразил Невьянцев, заметив, что парень сидит пристегнутый.

– Диванчик, Люда, я гляжу, занят. Опередили нас с тобой, – рассмеялся Иван Иванович. – Знаешь, есть такой анекдот… Пойдем на кухню, расскажу.

– Ты что высматривал? – требовательно спросила Людмила, когда Иван Иванович задернул за собой шторы. – Что ты там увидел, за бортами?