Текст книги "Громовержец. Битва титанов"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Дружины шли, гремя бронями, яря себя кличами, взбрасывая вверх разом сотни и тысячи рук с мечами, палицами, копьями. И шел впереди каждой сотни боевой сторукий, лучший воин из лучших, сотник. А пред тьмою – тысячник-тысячерукий, воевода, доказавший свое умение вести воев в десятках сражений. Шли полки свои, срединные, с великокняжескими соколами и рысями на стягах, в богатых одеяниях и дорогих латах. Шли полки окраинные, со своими знаменами, в непривычных взгляду горицкому шеломах, украшенных то гребнями вздымающимися, то рогами витыми, то перьями птиц не ведомых в коренной Русии. Шли полки и дружины, присланные братьями с Иной реки и Крайней Земли, из-за Камня Угорского – шли поступью мягкой, тигриной, несли на плечах смертоносные палицы-вач-ры и на стягах их алел сам Индра-Единорог, былинный воин-бог древлерусский, предок общий для всех русов земли-матушки, но унесенный Святым Образом в края Иной реки, Индона. Шли, озираясь и тараща в изумлении глаза, черные наемники из нубийских песков, по десятку тонких легких копий несли за спинами каждый, и вели их почерневшие под тамошним жгучим солнцем, соломоволосые русы-стору-кие, проложившие пути на Юг аж до самых лесов непроходимых, сырых и мрачных, населенных зверьем жутким и гадами страшными – расширили Державу русов, но не забыли Князя, пришли по зову его… Многие шли в ожидании чуда неведомого. Ибо не на всякий век выпадают деяния подобные, ибо давно не вздыбливалась земля, населенная внуками Борея и Яра. Каждый из шедших знал, что коли выживет, долго будет рассказывать о делах славных всем в роду своем и память о нем, участвовавшем в Походе Великом, не умрет вместе с ним, но будет жить в былинах всегда, как живут в былинах память и слава богатырей русских. Долго шли полки. Неотвратимо.

Крон не оглядывался на свиту, стоявшую у него за спиной. Знал, не все с ним заодно, розмысел в умах многих. Но молчат. Да и что теперь говорить, толки разводить – поздно! Вот она рать великая! Вот мечта его и дерзания воплощенные! Тяжким трудом дались они в воплощении своем. Но воплотились! И настал день этот, откладываемый раз за разом. Уже сбирались полки под Олимпом по приказу Кронову. Но снова Мара овладевала им – еще три недели лежал в забытьи. Не верили, что встанет! Искали преемника! Ковы ковали и сети плели… Но поднялся он, встал, обретя еще больше сил духовных и веры – непомерно. Нет, не древом, но камнем высеченным из скалы стоял Крон на возвышении своем. И воля его была сильнее воли богов.

И не против родной дочери правил он полки подвластные, не против братьев и сестер своих, люда русского. Но в свои земли, в отчины предков своих, за всех русов вместе и за каждого в отдельности… Только так!

Строг прервал думы князя.

– … здесь примешь? Или в палатах? – прозвучал из-за плеча его мягкий голос.

Крон не расслышал, кого он должен принять. Но горло сдавило предчувствие недоброе. Хотел отмах-

нуться, не время, не место. Осек себя – ему ли страшиться известий.

– Давай!

И отвернулся от полков, оглядел свиту грозно, будто измену выискивая. Свита расступилась. И вышли из-за спин ее чернобородый Кей с Оленом. Были они грязны, истерзаны, обмотаны тряпьем, из-под которого сочилась кровь. Олен упал на колени, будто ноги его не держали, склонил туго перевязанную голову.

Кей шагнул еще, замер, развел руки.

– Ну! – приказал Крон.

– Они разбили нас, – мрачно выдавил Кей. Крон молчал, жег взглядом неистовым.

– Три струга потоплены с вОями, с конями. Восемь они захватили!

– Что-о?! – Крон качнулся, сжал кулаки.

– Да, – твердо ответил Кей. – Восемь стругов они захватили. Шесть сотен воев перешли на их сторону. Остальных посадили в две лодьи малые, безоружных, с питьем одним – отпустили… Но и они не вернутся под твою горячую руку, князь! Мы ушли, полусотня, на последнем струге. Мы дрались как могли…

– Измена! – прошипел Крон, вытягивая тонкий узкий меч из ножен.

– Нет! Не измена, князь! – бросил ему в лицо, не отводя глаз, Кей. – Мы дрались с твоими детьми, князь, плоть от плоти, кровь от крови, с сыновьями твоими… И Род свидетель, они оказались сильнее нас и умнее. Вот и все, князь. Нет никакой измены! А те, что ушли к Живу и Дону, не мои люди. Твои! Мы же к тебе воротились.

Крон резко развернулся. Уставился вниз, на проходящие полки. Меч скользнул обратно в ножны. Не время показывать слабость свою.

– Увести, – приказал сипло. Олен пополз к нему на коленях, вцепился руками в сапог мягкий, расшитый бисером.

– Прости, батюшка, прости! Его тут же оторвали, уволокли. Кей ушел сам, отбросив руку двинувшегося на него огромного стража.

– Что с ними делать? – переспросил услужливо, но с играющей на губах странной улыбкой Строг. – Повесить, как ты прежде сказывал?

– Обождать, – процедил Крон, не оборачиваясь, чуя издевку, но не поддаваясь чувствам. – Обождать…

Дон выслушал Жива молча, не подымая глаз, не прерывая. Но своего мнения решил не скрывать:

– Пустое это дело! – сказал, как отрезал. – Только время убьем, а ее не отыщем! Ты жди, брат, коли живая, сама объявится…

Они стояли на корме огромного струга с белыми как облака парусами. Дон сам распорядился менять паруса с багряных на белые, да только не сразу дело делается – стругов теперь много, больше двадцати. Кроме отбитых у карателей Кроновых сподобились еще семь добыть, купеческий караван, шедший к устью великой реки Ра, завернули. Дон пообещал купцам за все расплатиться с лихвой, потом, когда власть возьмет… или на дно. Купцы долго не думали. А охрана их в две сотни мечей сразу перешла к Крониду, видно, почуяли вой, что удача в его руках– и быть ему на престоле. Товар купеческий пригодился и на стругах боевых, и на Скрытне. Набирали силу беглецы опальные. Да еще какую силу!

– Ты не обижайся на меня, – помягчел Дон, – сам прикинь: покуда в кулаке одном мы, не совладать отцу с нами. Поразгоним суденышки по всем щелям моря Срединного, конец им… а без них и нам! Верь мне, брат! Я нынче на море хозяин!

– Хозяин, – подтвердил Жив без усмешки. Умом он понимал, что брат говорит правду. Но сердце не желало прислушиваться к доводам ума.

Раннее весеннее солнышко еще не грело, только ласкало своими шаловливыми лучами. Но могучий, словно изваянный из базальта, обнаженный по пояс Дон, был почти черен – загар въелся в его прежде ослепительно белую кожу. Со дня, а точнее, ночи бегства Дон так и не сходил ни разу на берег, так и жил на стругах… хозяин! царь морской! На каждое судно сам отбирал людей, чтоб везде поровну было матерых мореходов и новиков, чтоб крепкие были да неприхотливые, смышленные… лелеял свою дружину морскую как детище кровное, гордился ею. Звал Жива идти на Олимп… а тот не о деле грезил, а о ладе своей. Нет, не понимал этого Дон, совсем не понимал. Когда Жив собрался было уходить, старший брат положил ему руку на плечо, остановил, заглянул в светлые, напоенные тоской' глаза.

– Знаешь что, – проговорил он душевно, вполголоса, – думается мне, что это знак Божий.

– Что это? – не понял Жив.

– А то, что разъединила вас Судьба до поры до времени! – пояснил Дон. – Стало быть, ей угодно, чтобы ты сначала за всех порадел, а уж потом ь за себя. Понял?!

Жив не ответил. Перебросил ногу через борт. Малая лодья ждала его внизу, качалась на капризных волнах. Лишь позже, когда греб к берегу, на полпути замер вдруг… значит Судьба! значит, это жертва, которую он должен принести – припомнились растерзанная Веша, удушенная Малфа, другие – не первая жертва! и может быть, не самая большая!

Он навалился грудью на весла – мореное древо затрещало, правое весло обломилось. Жив отбросил его. До берега он и на одном дойдет!

Оглянулся. Струги хозяина моря Срединного Дона шли к окоему – легкие, гордые, хищные. Да, это была сила немалая!

Но и на берегу, на родном Скрытое княжича ожидала не дружина прежняя, набранная с бору по сосенке, но войско – сотни мечей, сотни крепких сердец, горячих и холодных голов, сотни русов, терпеливо ждущих его слова.

Страшен человек явлением своим на свет белый. Всем и всему страшен: травам, которые вытаптывает и выжигает, деревьям, что изводит под корень, зверю дикому, избиваемому нещадно и безмерно, рыбе, идущей на нерест, но загоняемой в сети и запруды – всем зло несет он. Леса обращает в пашни, а тучные нивы в пустыни – по его стопам наступают на лик Земли-матушки и Сахара, и Кара-Кумы, и Гоби… Беспощаден двуногий ко всему порожденному вокруг него. И для жизни всей многоликой, вмещающей и его, не венец он вовсе и не вершина творения, но губитель, с которым несравнимы ни саранча, ни пожарища лесные, ни моровая язва – смертная плесень он на теле земли, всепожирающая, всеразлагающая. Все слова во всех книгах всех времен, от глиняных дощечек и наскальных знаков до изящной вязи, выходящей из лона машин рукотворных, посвящает он себе. Поет песнь величия и гордыни – благому, созидающему, одухотворенному, украшающему собой Природу, Вселенную. И нет в мире гимна громче, слаще и приторней. И нет лживей. Ибо не владеет словом Вселенная и не вписывает его в книги читаемые. Но коль имела бы дар сей, во все скрижали внесла б одно: убийца есть двуногий! губитель! смертная язва на теле моем! И было бы то единственной правдой о человеке. И нет иной правды о нем. Страшен двуногий разумный всем и всему. Но страшнее всего себе подобным. Ибо не вмещает его болезненный разум столь злобы и ненависти к окружающему его, сколь вмещает их к ближнему своему. Страшен человек! Созданный по Образу и Подобию, отринувший Свет и проклятый, отданный во власть страстей своих – власть дьявольскую, разбредается он изначально по земле не в жажде прекрасной освоения новых пространств, но в страхе пред себе подобными, в постоянном бегстве от них, от самого себя… Нет ему исхода, ибо от себя не убежишь, ибо преследователь твой в тебе сидит. Нет исхода, нет спасения! Страшна судьбина человечья – из всех живущих на Земле он один идет чрез свой век в муках тревог, отчаяния и страха. Ему одному дано прозрение грядущего своего. Ни трава, ни древо, ни зверь, ни рыба не ведают ужаса смерти, ужаса конца неминуемого, живут вне печали и страха. Не на плечах своих, но в сердце и мозгу своем несет губитель всего живого тяжкий груз проклятия. Ибо уже в мире Яви судим он по делам своим. И наказан за них – за содеянные, и за грядущие. Мстит Вселенная губителю своему, его же руками мстит и губит его – его же руками, смер-тию смерть попирая. И нет губителю исхода из Вселенной, губящей его. Замкнут круг, неразрывно кольцо бытия.

Страшен человек смертный. И велик! Ибо и в проклятье, отринув гордыню и усмирив алчь животной сути своей, ищет в мире ряда и праведности, уповая на искупление и Царствие Небесное, дерзает обрести тень его на земле, прощая врагов своих, отводя руку поднятую с мечом… Легко и беспечально жить непроклятому, нечеловеку. Не горяч он, не холоден. Не милости его ждут, и не кары. И нет суда на него, и нет спасения, ибо неотчего ему спасаться, и не за что его судить. Человек же в мир этот приходит подсудным, на суд и приходит, низвергнутым в пропасть черную, но наделенный одним лишь правом – подняться из нее. Бездонна пропасть проклятия. Беспредельна и бесконечна. Страшна участь обретающегося в ней и не видящего исхода из нее. Страшен обитающий в ней. И велик поднимающийся из нее к Свету.

Зарок подошел к Овлуру, откинул личину шелома. И, махнув рукой в кольчатой перчатке на полчища, замершие далеко внизу, под холмом, спросил:

– Может, это и есть он?

– Кто? – не понял Овлур, огладил пышную бороду. Он шелома не надевал, знал, сюда, на башню бревенчатую, упирающуюся в небеса, ни одна стрела не долетит.

– Тот, которого все сразу узнают! – растолковал Зарок очевидное для него. – Гляди, экая силища! И стяги его, знакомые…

– Иди, проспись! – посоветовал Овлур.

– Ладно тебе, – не обиделся Зарок, – сколько времени прошло, а я все думаю над словами Юро-выми. Не мог князь попусту сказать!

Овлур улыбнулся.

– А ты не думай. Ты жди!

Овлур покачал головой, отошел так и непонятым до конца. Чего ждать-то еще! Уже, вон, дождались! Кроновы орды под самыми стенами стоят, знака ждут.

Будто лес за ночь вырос. А ото всех порубежных застав ни слуху, ни духу, ни единый гонец, видно, не пробился, ни один беглец сквозь заслон-кольцо не прорвался. Много повидал Овлур на своем веку. Но такого не видывал. Тревожно было на душе у него. И не только у него.

Нависла тревога черной тучей над безмятежным прежде краем, каждого коснулась черным крылом птица Туга. Изо дня в день, как надвигалась гроза, твердили Зарок с Овлуром княгине – беги! укрывайся в иных теремах и палатах, благо много их по Донаю, много вне его. Но Рея наотрез отказалась уйти из отцовского дома. Не для того сан великий принимала. Хотя и негоже с отцом родным биться ей, дочери первой, старшей… может, и любимой. Долгие вечера и ночи просиживала Рея над Большим чертежом Державы Юровой, вглядывалась в порубежную черту… Четыре десятка крепостей-застав смел Крон, будто их и не было. А может, не смел? Может, сами перекинулись под руку сильному? Ведь и младенец смекнет, что у отца сил побольше будет… Рея хорошо помнила его – огненноволосого, со сверкающими глазами-изумрудами, вспыльчивого, быстрого, резкого, но неизменно-ласкового с ней, с дочуркой, вечно путающейся у него в ногах, в широком корзне княжеском. Любил ее, но деду отдал безропотно – ряд есть ряд. Огромен был отец и всемогущ. Таким и запомнился – великаном, вздымающим ввысь гордую голову. Помнила его лучше матери, глядела часто украдкой, тайком, любовалась – и не было для нее тогда лучше человека на свете. Отец! А клал когда свою сухую и большую руку ей на голову, казалось, куполом накрывал, прятал ото всего мира, под рукой его было тихо и покойно, беззаботное время, безмятежное…

А теперь вот накрыл дланью могучей и неотвратимой все княжество ее. Черная тень, давящая, предгрозовая!

– Княгиня…

Рея вздрогнула. Зарок прервал ее думы своим появлением в горнице. Был он встревожен и хмур, капли пота ползли по бледному челу.

– Княгиня, нрости! Нельзя ждать, недоброе случиться может.

– Говори, – приказала Рея.

– Куп на том берегу Доная рати строит – восемнадцать больших полков. Уже и переправу мостят…

Рея встала – гневная, с горящим взглядом.

– Он же слово дал! – процедила сквозь зубы. Зарок развел руки, не ему оправдывать князя северного, родственника госпожи. Но сказать надо.

– Тебе дал. А Крону не давал!

Рея подбежала к ближнему боярину, ударила кулачком в неохватную грудь, укрытую доспехом из твердых выпуклых кож. Зарок и не почуял удара, но обиделся, опустил глаза.

– Теперь у отца повод будет! Не зря выжидал столько под стенами! Понимаешь ты это?!

– Я-то понимаю, – ответил Зарок, – только Купу я не указ. Что делать прикажешь?

– Срочно гонцов! – твердо выговорила Рея. – Одного к дядюшке, другого к отцу! Без промедления!

Зароку не надо было растолковывать, какие слова вложить в уста гонцам. Он все понимал. Только вот внемлют ли словам этим князья?!

А Рея тем временем бежала по крутым дубовым лестницам наверх, в башню теремную. Бежала, не жалея ног, не переводя духа – все выше и выше. Вырвалась на воздух белкой загнанной – растрепанная, раскрасневшаяся, пышащая жаром. Два стража шарахнулись от нее по сторонам, замерли, готовые повиноваться. Но княгиня и не взглянула на них.

Подбежала к высоким перилам… И голова закружилась от высоты – весь мир был под нею. Но недоброе – прав был Зарок – творилось в этом мире. Два полчища несметных, черных будто грозовые тучи, страшных и гнетущих словно два охватывающих всю землю крыла птицы Туги, сходились, стекались друг к другу – одно крыло черное наползало на пресветлый Донай, омрачая его чистые воды… другое огибало терема великокняжьи, Реины терема-палаты, будто не крепи людские, а скалы или леса непроходимые – две тучи грозовые плыли не по небу, но по земле. А казалось, вот-вот полыхнет огнем убийственным, небесным, коим Перун-Индра тешит удаль молодецкую и спасает Явь от наползающей змеем-Волосом Нави загробной.

– Нет! – закричала Рея, раздирая криком стылый весенний воздух. – Не-ет!!! Но никто ее не услышал.

Жив глазам своим не поверил, коща перед ним бледной тенью, будто явившейся из царства мертвых, предстал Полута.

– Ты, брат? – изумился он, приподнимая голову. – Здесь?!

Айд-Полута кивнул.

– Я, брат. Не ожидал?

Жив развел руками. И увидел вдруг выступившего из-за стены Ворона. Тот глядел в землю, прятал глаза– и неразумному было ясно, что это он привел княжича в пещеру потаенную. Жив начал наливаться ярью, гневом.

– Не ругай его! – упредил недоброе Полута. Он явно оздоровел, или так казалось в сумраке подземном, может, ему было привычней здесь, в этой природной темнице, чем там, на свету, под чистым небом и ясным солнцем. – Я все знал про пещеру Дик-тейскую. Жив. Но знал только по рассказам да грамотам тайным.

– Правду говорит, – подтвердил Ворон, – все мне выложил, будто хаживал этими норами тыщу раз. Потому и привел его!

Жив встал из-за широкого и низкого, корявого стола, на котором лежали грубые кожи с чертами и резами, запахнул их – мало ли что – подошел к огромному сундуку, прикрыл тяжеленную крышку. Третий день он сидел здесь при дрожащем свете масляных ламп. Третий день добирался до сути сокровенной, что заключена в кожах – не спешил, знал: наверху люд надежный, пока и без него обойдутся. ан, нет, потревожили уединение! разыскали! Эх, Ворон, Ворон! Еще бы Дона сюда привел!

– Рад, что здоров ты, – будто через силу выда-вил Жив, даже чуть приобнял брата и тут же, молча, подивился холоду его тела. – Ну, а знаешь коли, знай, только язык держи за зубами…

– Не предатель я! – оборвал его Полута. Был он совсем не похож на братьев, крепких, высоких, налитых жизнью. Темнорусые волосы не скрывали глубоких залысин, убегающих по лбу к темени. Жидкая борода клочьями свисала с вытянутого, безвольного подбородка. Глаза его не имели цвета, блекло и мутно отражали слабый свет пламени, будто не зрели пред собой ничего. Невысок был Аид и сутул. Стоял, переминаясь, тяжко ему было стоять – слабый, немощный, еле живой. А сказал – словно громом оглушил: «не предатель я!» Далеким эхом многократно повторенным, отозвались слова эти в голове Жива, отцовским голосом отозвались «ты верный… не предашь!» Отвернулся Жив, сгорбился сам. Но ненадолго. Нет, он не предатель! Предают своих, друзей предают, единомышленников, родных. А Крон ему не друг… и не родня после смерти матери! Жив прижал ладонью к груди мешочек с пеплом – и будто ощутил биение ее сердца, материнского… Родителей не судят!

– Тоща говори, зачем пожаловал, – громче сказал он.

– Сам узнаешь, – неожиданно властно прошептал Полута. – Пошли!

И резко развернулся – чуть не упал от слабости, видно, хворым был не на шутку.

Ворон потихоньку пристроился позади. У него Аид тревог не вызывал – что такой мозгляк им сделает, даже если и удумал что-то недоброе? Ворон рассуждал как вой, как кореван. Ничего он не сделает! И страшиться его нечего! Одно дело, что княжич, брат Живу. так запросто шею ему не свернешь в случае чего… ну и тем более, не его дело, сами разберутся, родня. Думал так старый дядька, пока шли они по узкому лазу подземному, что вел к кладовым с бронями и мечами. А как остановились, пройдя мимо них, в тупике глухом, враз думы из головы вылетели, одна осталась: может, безумен Аид, может, за время заточения ума лишился.

Жив молчал, скрестив могучие руки на груди. Полута тоже молчал. Просматривал сырой, мшистый камень вершок за вершком – в потемках он видел лучше здоровых и зрячих. Наконец поднял руку, положил ладонь в еле приметную впадинку, надавил… но ничего не произошло. Ворон за спиной засопел, вздохнул тяжко, с укором.

– Здесь! – истово сказал Полута.

– Отойди!

Жив сам надавил рукой на камень. И ощутил, что в этой впадинке нет ни сырости, ни мха. Надавил сильнее – кулак провалился в какую-то дыру, рука по локоть ушла.

– Ну, что я говорил! – обрадовался Полута. Он сейчас совсем не был похож на того полупокойника, что лежал на носилках, влекомых четырьмя калеками. Даже глаза загорелись своим, внутренним огнем.

Не прошло и часа, как они расчистили лаз, свернули мшистый камень и освободили проход в огромный зал подземный. И во тьме было видно, что своды его теряются в высях, а противоположная стена где-то далеко, в десять шагов не дойдешь, а то и в сто… Ворон зажег факел. Но Полута замахал на него руками.

– Погаси! Всех погубишь!

Дядька послушался. Княжич, видно, мудрый, не зря черты и резы читал, знает про что-то. После огня глаза снова долго привыкали к потемкам. А как привыкли, как прошли вперед за Полутой, так и увидали – стоят по стенам пещерищи бадьи, округлые и высокие, не сосчитать, и каждая в рост человека среднего.

– Все так и есть! Все так и есть! – твердил шепотом Полута.

Крышка ближней бадьи никак не давалась ему. Жив подошел, помог. Запустил внутрь ладонь – и вытащил обратно, стряхнул брезгливо маслянистую черную жидкость, вляпался в дрянь какую-то, гадкую, вонючую!

А Полута не побрезговал, зачерпнул в ладони, отбежал к дыре, через которую проникли в зал, плеснул на землю. И крикнул Ворона:

– Вот теперь зажигай!

Ворон высекал искру осторожно, опыт у него был, знал, пещера может учудить что угодно. И все же, когда полыхнуло жаром, еле успел голову отдернуть, чуть усы не спалил.

– Горючая вода! – заключил, вставая.

– Горючая, живая, – закивал Полута. – А дол-хна быть еще и мертвая водица…

– Мертвая? – не понял Ворон.

– Это так сказывают, – пояснил Полута. – Мне без нее не жить!

Пока Полута обшаривал зал в поисках своей «мертвой воды». Жив все глядел вверх – в пещеру явно проникал откуда-то слабенький свет, иначе бы не видать им ни бадей, ни стен, как ни привыкай глазами, как ни напрягай их. И он нашел. Дыра не была видна с краю, ее можно было заметить с самой середки подземного зала.

– Вот это дело! – обрадовался Жив. Подозвал дядьку. – Видал?!

– Угу, – промычал тот.

– Вот так мы вытягивать бадьи будем, – пояснил княжич, – иначе горючую воду наверх не поднять!

Сказал, сделал еще шаг – и чуть не полетел с уступа вниз, еле удержался. Вгляделся пристальней – там, внизу, было черное озерцо, маленькое совсем крохотное. Жив лег на живот, спустил руку, пальцы обож-гао холодком.

– Водица, – сказал он.

Полута выявился из тьмы призраком, упал наземь. Но его руки не хватало. Тогда он сорвал с тела верхнюю рубаху, ухватился за край рукава, спустил ее вниз, подождал, покуда намокнет.

Жив глядел на брата, ничего не понимая. Потом глядел вниз – догляделся, увидал на дне озерца множество костей, еле белеющих сквозь темную водицу.

– Человечьи, – прохрипел совсем рядом Ворон. И передернулся.

А Полута тем временем вытянул отяжелевшую рубаху, принюхался, лизнул спадающие капли… и начал вдруг выжимать воду прямо в рот, запрокинув голову. Глотал долго, с жадностью, будто в последний раз пил на этом свете. Потом затих с полуприкрытыми глазами. И простонал:

– Все! Живу!

Ворон не понял. Снова подумал – безумен княжич, совсем плох.

Но тот неожиданно рассмеялся, упал на спину, замотал головой из стороны в сторону. Жив поднялся, подошел ближе, думал помочь. Только Полута отмахнулся, снова сел.

– Вот она – мертвая вода! – просипел истово, будто узрел сошедшего с небес Рода. – Вот он напиток богов! Амвросия!

– Сказки, – выдохнул Ворон, – бабьи сказки. Нету никаких напитков… и чудес нету никаких. Вот Скрева, упокой ее душу Матерь Ладо, целебные настойки умело варила, это я на своей шкуре испытал, точно! А мертвой воды не бывает!

– Бывает, – отрезал Полута. Он дышал шумно, в полную грудь, словно ему только сейчас, после долгах лет неволи, пришлось вдохнуть воздуха сколько влезет. Был он совсем не похож на себя прежнего. – Бывает. Тут не чудеса. Тут смолы древние! Соли редкие! Все, как в грамотах!

– Ладно, не гомони, – успокоил его Жив, – проверим, какие там смолы. Ты лучше про уговор наш помни – ни слова!

Его больше занимала горючая вода. Склады потайные доспехов, мечей, копий, дротиков, перунов гремучих, свитки и дощечки мудрые, кожи-чертежи – тайны веков многих, тайны яриев-предков, вой многолюдные, перекинувшиеся к нему, струги, кони, а тут еще… вода горючая, про которую только слышать доводилось! Почему? Откуда все это?! И почему все к нему, словно он притягивает к себе… Это Судьба-матушка! Это Род Вседержитель! А стало быть, все роды их от самого истока до дня нынешнего – все за него! иначе и быть не может! Значит, Правда с ним, на его стороне… А он все думает, все решиться не может! Почему? Отчего?! Только эхом в закоулках души глубинной: «ты верный… ты не предашь!»

На следующий день не до бадей было и не до Полуты. Послов принимал. Издали пожаловали. И не первые. Неделю назад с небольшим приходили из жарких краев, с Иной реки четверо. Вроде русы – светлоглазые, высокие, на головах будто выгорелая под солнцем пшеница, жилистые – а все ж иные, недаром и река Индом зовется. Иным Доном: в одеждах золотистых, складками спадающих, даже штаны не обтягивали ног, а будто с запасом шились, на шеломах перья розовые, мечи в каменьях – три таких, усыпанных алмазами, не мечи, игрушки – поднесли Живу. Сыны Индры-змееборца, рассекателя преград. Рода звали странно, без имени, просто Вышним.[22]22
  Персонажи «древнеиндийской» мифологии Вишну, Кришна и т. д. имеют исконно русское происхождение, это очевидно не только из анализа их образов, но и из самих теонимов, означающих «вышний», соответственно, и «коричневый» (санскрит, «темный»), «красный», «крышний», т. е. «верхний».


[Закрыть] Были вкрадчивы, но настойчивы и тверды. Жива называли не князем, но рачей, а когда поправляли их, улыбались, склоняли головы с почтением, но твердили свое, ибо знали: князь – любой князь, а рача – добрый, рачительный князь-созидатель. Сами от такого же прибыли союз крепить. Жив союзников привечал. До этих приходили слы хаттов – крутоплечие, могутные, с выпирающими подбородками и мясистыми носами. Тоже русы, но немало за последние века их деды-прадеды жен ванских пояли за себя, закурчавели, заматерели наподобие волов своих небесных, коим поклонялись. Хатты жили рядышком, через море, меж Сиянной и Туманной,[23]23
  Сиянна – древнее название южного побережья Малой Азии. Туманна – северного, причерноморского.


[Закрыть] жили на плоскогорьях лесистых и плодородных, среди живности богатой, тешили себя скачками конными, охотой на львов… Но и им, видно, от Крона-батюшки досталось крепко, раз их коняз прислал слов с поклоном. И силы у него было в стократ больше, чем у Жива, и добра, и челяди, и годами старше втрое – все равно Кланялся, верил в право княжича на престол Олимпийский. И тем и другим Жив даров дал, наказал, чтобы дружины слали. Послы улыбались хитро – с дружинами и пришли, тайком, будто на Великий Поход, Кроном объявленный, да сами по себе – дружины недалеко, по островам малым, за полдня перехода до Олимпа, ждут. Дивился Жив хитрости русов окраинных. Но не попрекал, каждому доброе слово находил. Сомнения оставляли его, все тише, все реже голос отцовский в ушах эхом звучал. Время лечит, время правит…

Вот и этих троих слушал, не прерывал. Приглядывался. Бороды седые, волосы длинные, в пучках и косах, лица грубые, морщинистые, обветренные, а глаза ясные, молодые. На плечах рысьи шкуры с мордами оскаленными, уши с кисточками торчком на мордах, как живые рыси, вот-вот прыгнут. Пояса железные, наборные, с каменьями узорчатыми, сапоги бисером расшиты, отвороты меховые. И в дары меха принесли – черные, с проседью, невиданные на Русском море. С Урала дары, с гряды далекой, где предки хаживали во времена незапамятные… не все ушли, стало быть!

– Как прознали про меня? – спросил Жив уральцев.

– Слухом земля полнится, – ответил старший.

– Слух долго ползет, – не согласился Жив, сам налил сладкой браги каждому в ковш, пригубил из черпака, отер усы.

Послы выпили, не торопясь, степенно. Им нечего было добавить к своим словам… кроме главного. Старший вытер губы рушником расшитым, что лежал у него на коленях, расправил ткань, покрытую красными оберегами, поглядел Живу в глаза, пристально, будто оценивая наперед. Улыбнулся печально.

– Волхвы волю богов вопрошали, княже, на Камень ходили, на самый верх, в Сварогово урочи-. ще. Боги на тебя показали, хоть и молод чрезмерно… не нам судить, – посол вздохнул, ему самому было за шестьдесят, не меньше, но налитые силой, бугристые руки, говорили, что такой еще может один на один выйти с бурым.[24]24
  Бурый – медведь. Отсюда и английское, немецкое «бэр». У русов-индоевропейцев был тотемным животным, олицетворением Волоха, чье имя нельзя было произносить.


[Закрыть] – Старейшины судили. Из двенадцати трое приняли сторону Корона, послали молодых воев к нему. Их роды теперь отлучены. Раздор, княже. Хоть и мир стоит по Уралу, все равно раздор – он сперва в головах и на словах зачинается, потом в кровь проникает, горячит ее, заставляет руки за мечи браться. Ты об этом тоже помни. Ты всему причина. И спрос будет не с одних старейших. Спрос с тебя будет…

– Знаю! – ответил Жив, выдерживая испытующий взгляд.

– Ну, а коли знаешь, знай и другое – дружины наши выступили, давно – по рекам большим, по притокам идут, к Донаю-батюшке. Но коли скажешь– на юг поворотить, поворотят.

– Не скажу, – отозвался Жив. Сам разрезал черную ржаную ковригу, еще дышащую жаром, протянул из своей руки куски сдам. – Пусть туда и идут. – Помолчав немного, спросил. – Велики ли числом дружины?

– Нет, – прямо ответил старший, – невелики, восемь сотен мечей. Но каждый десятка стоит – рысичи!

Жив перевел взгляд на оскаленную морду, что недвижно лежала на плече старшего посла уральцев, крепила серую топорщащуюся накидку. Рысичи. Он и сам знал, что вой у них отменные, видел их отряд малый в Сиянне, во времена юношеских странствий – матерые вой, угрюмые и нездешние, прошедшие от лесов дремучих до Святых земель Яровых. Уже потом, позже читал по доскам испещренным в пещере, как тысячелетия назад шли рысичи передовыми малыми дружинами, разведчиками, прокладывая яриям-русам дорогу через земли неведомые и племена чужие. По всем краям обжитым и диким стояли с незапамятных пор становища рысичей с Урала, с реки пращуров Ура Древнего. Свои, русы… но и у них, отведи беду. Господи, разлад пошел. Весь мир трещину дал, все глубже она, все дальше края ее друг от друга. Неужто, и впрямь, он один во всем виноват?! Жив нахмурился. Но сказал твердо:

– Доброе дело! Возвращайтесь к старейшинам, поклон низкий передавайте. И еще скажите: один князь – одна Держава! один отец всем, любящий и справедливый… и все дети ему, чада любезные! закон и ряд по всем землям Русским! Пусть Урал крепко держат… А еще передайте: негоже роды отлучать!

Старший посол вскинул седые косматые брови в недоумении.

– Отлучать надо старейшин нерадивых. Таково мое слово. Пусть поразмыслят. И пусть помнят, волхвы не ошиблись – с нами боги наши, а стало быть, весь Верхний, Нижний и Срединный миры. Против нас тени, не имеющие опоры. Идите!

С послами передавал он князьям да старейшинам перуны громовые, наказывая хранить их, как память о власти его и призвании. Передавал дары богатые– благо пещера Диктейская не пустела, казалось, что и не убывает из нее. Уходили послы с верой, несли ее родам своим и племенам. На синих просторах берег их лодьи скорые сам властитель морей – Дон. Прирастала его мощь морская не по дням, а по часам. Не таился больше, с вызывом проводил десятки бе-лопарусных стругов у берегов Русии, на глазах Кроновых людей, мимо крепей прибрежных и застав. И не решались уже те на прямой бой, страшились вызова.