Текст книги "Громовержец. Битва титанов"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Но все ж непомерна была мощь Великого князя под небесами.

И не было ему равных, объединись против него хоть весь мир не подвластный ему. Жив знал об этом лучше прочих, не спешил.

Плот под копытами белой кобылы вздрагивал, покачивался на тихих водах Доная. Она прядала ушами, всфыркивала, косила лиловым глазом на царственного седока. Боязно было обученной, отученной от страхов ярой кобылице посреди широкой, полноводной реки. Боязно. Хотя и плыли рядом да позади множество плотов больших и меньших, с людьми ратными, с конями боевыми и обозными, плыли и сами по себе мохнатые лошади, рассекая широкими грудями еще не голубые, но серые волны – плыли тяжело отдуваясь, вскидывая головы, с седоками на спинах и без, с навьюченным оружием и бронями, с припасами. Неспешен и тих был Донай-батюшка. Но воды его клокотали от нарушивших их покой.

Куп не смотрел вниз. Ему не было дела до свинцовой пучины под ногами, до холодных брызг, суеты переправы и всего прочего, земного. Куп смотрел в даль дальнюю. На другой берег, где темнели Кроно-вы рати, где стоял величественный терем-замок покойного Юра. Все там, и только там! Слово его нерушимо. И подвижничество его не только в слове, но и в деле. Пришел час. Пока Рея-племянница просиживала в тереме за шитьем и думами долгими, Куп не терял времени. Время само работало на него. Все видели – кто он. Не только вой севера. Но и Юрово племя. До всех начинало доходить – явился на Донай муж. Муж и воин. Князь. Полки Реины потянулись к нему, не силком, не на звон злата, не из страха. Вот и теперь большая часть их шла за Купом, ибо нет ничего хуже, чем ждать в тревогах и неведении, не мысля даже, что день грядущий уготовляет смертным, ожидающим его на краю бездны.

Воеводы перекликивались, правили дружины, держали переправу. Куп молчал. И видели его со стороны и бояре ближние, и воеводы, и простые вой, преодолевающие могучую реку, не князем, рожденным среди них, но пресветльм и неостановимым божеством Севера, спустившимся из лучезарного Ирия, гневным и праведным, воителем яростным, идущим на Юг не битв и сражений ради, не для приращения земель и добычи богатств, но очищающей изначальной Силой, которая и нисходит на землю для того, чтобы избавлять ее от накопившейся скверны. Кополо! Чистый Дух древлерусского воинства! Покровитель вечно идущих, волна за волной, с родового

Севера стреловержцев и сказителей, блистательных воинов и сладкозвучных певцов. Дух Вечной Молодости, Кипящего Гнева и Заоблачной Чистоты – пылающее Солнце-Хоро, спустившееся к люду, и освещающее собою Путь! Земная ипостась Рода Вседержителя!

И только сам князь Куп, восседающий на белой священной кобылице с распущенной, развевающейся по ветру белой гривой, недвижный, будто окаменевший, белоглазый, видящий то, чего не видят иные– открытый всем взорам и всем ветрам, без броней и доспехов, простоволосый, в одних белых грубых штанах и простой холщовой белой рубахе, распахнутой на груди, не ведающий страха ни пред мечом, ни пред копьем, ни пред стрелою, знал – Копола не внутри него, но над ним и вокруг, повсюду вокруг, будто невидимым облаком облачает его. А внутри только Вера!

Два дня минуло с той ночи, когда Пресветлый говорил с ним. Ночь была темной, холодной. Куп сидел в шатре походном, что стоял посреди поляны. Сидел один – в полной уверенности: коли надо будет просидеть так вот вечность, просидит, смиряя гордыню и буйный нрав, ожидая Знака… Было ли явление Пресветлого знаком таким, нет ли – князь-воин не думал позже. Просто Кополо пришел… и сказал… Он пытался припомнить его облик, и не мог, силился вновь услышать его слова – нет, растаяли в памяти, уплыли куда-то, оставив только след, только суть: иди! пора! Сам Пресветлый был движением – Его не было вне похода, сечи и песни-сказа. И Он сказал так потому, наверное, чтобы не раствориться самому в воздухе прозрачном и холодном, ибо не в ожидании Он.

– Путь твой к отцу твоему! Не по плоти, но в Духе Святом и в Ряде Русском! – изрек, не разжимая плотно сжатых губ, горящий изнутри пламенем вырия, светлый призрак, возникший под сводами шатра.

Непонятны были слова, а их запомнил почему-то Куп. К отцу… Может, пригрезилось просто? Может, Мара навью тень наслала? В бессонных ночах многотрудных походов всякое случается. Но не под силу владычице мира грез и наваждений одарить смертного Светом… А то был Свет! Не спал до утра Куп в ту ночь. И день следующий провел в раздумьях тяжких. А к вечеру собрал воевод, сказал одно: «Выступаем!»

Куда он мог идти? Только вперед! Того желал Копола. А воля Пресветлого выше воли Великой княгини, выше воли отца покойного Юра… «путь твой к отцу твоему!» Куда, в мир загробный, в вырий?! Или тем хотел сказать Копола, что смерть уготована ему и что нельзя бежать от нее, от судьбы своей?! Но не по плоти отец… а иного Куп не знал, никого иного на всем свете белом не мог назвать таковым. Куда идти? Вперед!

Тих был Донай-батюшка. Тих и широк. Но воды его пенились по воле множества воев, по воле ведущего их туда, на тот берег, к смерти ли, к жизни, к славе и чести, или к позорищу несмываемому. Вперед!

Видел Куп, как медленно и неотвратимо, будто далекая черная волна океанская, начинают надвигаться по брегу на него полчища Кроновы. Пусть! Так и должно тому быть.

Неотвратимо надвигались и его рати. Лишь терем высокий с возносящейся к небесам башней стоял недвижно. На крутом холме стоял, за частоколами и оградами многими. Куп ведал – нет покуда в тереме Кроновых людей, стоит крепко, так и будет стоять – твердыней незыблемой. Нет оттуда ни угрозы, ни подвоха… а Рея-племянница, княгиня Великая поймет его. И простит. Не глядел Куп на терем.

Но острый взор сам узрел тревожное. Высокий и чистый крик пронзил небеса. Будто черная птица взметнулась над башней, расправила два малых, еле видных отсюда крыла. И опять вскрикнула, пронзая тугой и печалью само сердце.

И марево белое потекло пред глазами Купа. Ледяным огнем обожгло грудь и спину, словно ветром с Белого Острова дунуло. Вздрогнул Куп. И увидел в светлом дневном небе чистую ярь Белой Звезды – глазам больно сделалось.

– Нет! – закричал он, не разжимая губ, беззвучно и страшно.

Но не услышал его никто.

– Дерзость твоя непомерна, – тихо, но отчетливо произнес сидящий на скамье старик, безбородый и длинноусый. – Благодари Велеса-владыку, что мы терпеливы и добры, девчонка! – говорил он говором странным, цокающим и одновременно шипящим. Но слова складывались в речи понятные, доступные. – Вела бы тихо себя и благопристойно, не имела б печалей, да и нас бы не отрывала от дел. Твоя участь мужей развлекать… или за скотом ходить.

– Я княжна! – выкрикнула Яра. И топнула ногой. – Я дочь великого Крона!

Но здесь ее никто не боялся. Мало того, здесь ей никто не верил. Братья Талан со Стимиром, да и сотник Хис с ними стояли возле самых дверей – избитые, закованные в медные цепи, хмурые. Они в разговоры не вступали, хватит уже, наговорились вдосталь, здесь на все слова, на все вопросы один ответ – кулаком в зубы. Сестрицу пока не трогали – хороша была, сочна, только горда слишком, такую красоту портить не решались без слова Гуле-ва, старейшины, выбранного на Круге еще тридцать зим назад.

– Ты жалкая бродяжка, – спокойно поправил ее седоусый Гулев, зябко поежился, запахнул тяжелое черное корзно – в палатах было холодно и сыро, почему-то не топили. – А спутники твои – изгои, бродники! Люди достойных родов не являются в чужие владения сирыми, в лохмотьях. Они приходят с поклоном и дарами.

– Наш струг разбился о подводные скалы! – Синий огонь полыхал в огромных глазах юной княжны. – Буря лишила нас одежд и даров! Вот поэтому мы сиры и босы!

– Может, поэтому, – рассудительно ответил Гулев-старейшина, – а может, и не по этому. К берегу нашему прибивало немало несчастных. И каждый находил у нас пищу и кров. Но чаще с моря приходили те, кто не желал нам добра, девочка. И мы с ними не церемонились. Вы не похожи на несчастных… Гордыне вашей нет предела. И потому эти вот бродники, – он кивнул на скованных одной цепью, – будут ломать камень в пещерах, до последнего дня своего. А тебе, детка, повезет больше– ты будешь утешать мою старость среди прочих наложниц… может, ты родишь мне еще одного сына, и тогда я сделаю тебя своей двенадцатой женой, ты будешь получать больше нарядов и сладостей, у тебя будет тихая и покойная жизнь. А коща я уйду в вырий… ты сможешь уйти со мной, если будешь хорошо любить меня, если будешь достойна этой чести. Да, тебе повезло!

– И это твой суд?! – выкрикнул от дверей рыжебородый Талан, дернулся, загремел цепями.

Его тут же повалили, насели сверху. Здешние вой были такими же безбородыми и длинноусыми, как и их повелитель. Но они были моложе и сильнее его. И все же власть принадлежала Гулеву.

– Убрать их! – приказал он.

Всех троих вывели, точнее, выволокли силком, волоча на цепях, безжалостно лупя в спины и плечи рукоятями мечей.

– Пошли его… к Велесу, сестра! – выкрикнул напоследок Талан. И тут же получил удар в зубы.

– Да, тебе повезло, – не обращая внимания на выкрики и ругань, повторил Гулев. – Подойди ближе!

Яра не стронулась с места.

Но один из воев – высокий парень в кожаных бронях, еще безусый, но резвый – подбежал, ухватил за локоть, подтащил к скамье.

– Ешь, – старческая рука протянула гроздь винограда, черного, мелкого. На расписном глиняном блюде, стоявшем на столе подле скамьи, таких гроздей было много. Лежали яблоки, сливы, сушеные сладости. Стояли кувшины с вином кислым и сладким, с водой. – Ешь, детка!

Горло сразу свело судорогой, до боли захотелось взять виноград, впиться в него зубами, утолить обуревающую тело жажду, усмирить голод. Никогда в жизни Яра еще не хотела так есть. В нетемной темнице она изнывала от избытка пищи, выбрасывала лишнее за дверь или в оконце, несмотря на ворчливую ругань бабки. Здесь она умирала от голода.

– Нет!

Тонкая, но сильная рука выбила гроздь – та упала на дощатый пол, вздрогнула как живой зверек, замерла.

– Нет!

Старик улыбнулся, разгладил усы.

– Мне нравится твоя строптивость, – совсем тихо произнес он, – я люблю укрощать непокорных… и они меня больше любят… потом. Подведи ее ближе! – Приказал он стражу.

Тот железными пальцами впился в плечо княжны, сдавил его до хруста. Подвел к старейшине вплотную.

Высохшая желтая рука в коричневых старческих пятнах заскользила по волосам, щекам, шее, замерла на тонкой шитой парче, скрывающей под собой грудь. Страж не заметил быстрого движения – будто птица крылом махнула, и рука отдернулась, вся в кровавых полосах царапин. Темная густая кровь еле сочилась, лишь две или три капельки сорвались вниз, на доски выскобленного чистого пола.

– У тебя острые коготки, – прошептал Гулев. – И все же ты не муж, и не воин, ты дева… и должна будешь покориться, не мне, девочка, но своей женской природе, я лишь окажусь в нужный час рядом, пусть не сегодня, пусть в другой день, когда ты будешь ласковей. И помни, естество твое сильнее тебя!

– Я княжна, – выкрикнула Яра, удерживаемая теперь за оба хрупких плеча, – а не блудливая девка! И у меня есть муж! Великий князь!

– Великий? – переспросил старейшина. – И как же его имя?

– Жив!

Гулев задумался, потер виски ладонью.

– Не слыхал про такого…

– Еще услышишь!

Гулев встал. И наотмашь ударил пленницу по щеке.

– Не смей мне угрожать.

Яра захрипела в бессильной ярости. Никогда прежде' ее не касалась рука смертного так, позорно и тяжко, отбрасывая ее вниз, в гущу безликих и презренных бродяжек, девок, которых можно безнаказанно бить, изгоек, проклятых самим Родом.

Четыре дня минуло с того часа, как укрылись они от стылого ветра в сырой и темной пещере. Но это лишь поначалу пещера показалась сырой и темной. Только привыкли глаза, высохла кожа на лицах и руках, почувствовали они, что откуда-то из глубин ее несет теплом и сухостью. Зажгли факел. И пошли. Талан с сотником Хисом впереди. Яра со Стимиром сзади. Ход в пещере был ровным, не покатым. Они просто углублялись в ее нутро, не опускаясь вниз. И уже через час-другой стали замечать кладку из кирпича-сырца по стенам, кто-то крепил ходы, а значит, и здесь жили люди. Это и было самым страшным. Какие люди?! Но останавливаться не было смысла. На берегу серого холодного моря смерть. Впереди – неведомое. Они избрали путь вперед. И, переночевав в пещере, к утру выбрались из нее в место сухое, теплое, за невысокой, но плотной грядой. Выбрались прямо на поляну. А чуть дальше, на полет стрелы, зеленел первой зеленью редкий лесок. Обошли поляну, вошли в лесок, плутали с непривычки – откуда у узников привычка, только Хис немного разбирался, что к чему, бродили, изнывали от жажды – ни ручьев, ни озерца, ни ягод. Голод мучил. А Яра, где б ни была, куда б ни шла, везде одно видела – как вздымает ее любимый над головами, над палубой, над волнами, надо всем миром поднебесным, одно слышала, как говорит: «Смотрите! Смотрите все! Вот любовь моя, лада и жена!» Тем и жила, не замечая ни жажды, ни голода. Лада и жена! Любовь! Где он теперь, живой ли, мертвый… Нет, и думать нечего, живой, только живой! и она его непременно разыщет! или он ее! какая разница! Потом зашли в избушку крохотную посреди леса, кособокую и ветхую. Там были припасы: орехи, грибы сушеные, ягоды. Вода в жбане стояла. Только напиться успели, и то не вдосталь. Там их и скрутили. Будто из-под земли выросли ловкие вой, говорящие, вроде бы, подобно русам, на понятном языке, но слов понимать нежелающие. Скрутили, глаза завязали, повели куда-то. Потом в погребе полутемном все выпытывали – откуда, мол, зачем пожаловали. Правде не верили… а лгать было нечего, да и непривычна Яра была ко лжи. Братьев и сотника били. Но беззлобно, скорей, для порядку, чтобы не дергались, не ерепенились. Потом на другую поляну привели – огромную, с черным кострищем и огромным деревянным богом посредине. Длинные хижины, то ли три, то ли четыре, не разберешь, стояли по краям поляны, на взгляд будто переходили одна в другую. Там было много народу: и мужей, и жен, и детей. На гостей незванных глядели недоверчиво, но без ненависти. Впервые Яра видела столько много карих глаз, устремленных на нее, дивилась– волосы светлые, а глаза словно мед спелый, янтарно-ржаной. Да и одежи были грубые, толстыми швами наружу, где холстина дерюжная, где кусок шкуры почти невыделанной. Но на диких горяков не походили, те вообще кроме шкур ничего не знали. Свои, русы, только странные, будто и не свои. Мечи у стражей были медные. У старшего – бронзовый. Щиты из кож бычьих. У одного воя на поясе Яра нож диковинный увидала – каменный, черный, острый по лезвию-сколу, от такого мороз по коже.

Долго их водили. Кружили, есть-пить не давали. Потом привели к гряде с иной стороны, на другом краю леса. Там и были палаты, в горе выбитые, деревом обшитые, но стылые. Там их и встретил старейшина Гулев, встретил неласково, видно, не ждал от чужаков добра.

– Не смей угрожать мне! – повторил старик. Опять занес руку, намереваясь ударить. Но передумал, опустил.

– Придет день, ответишь! – с неженской, недевичьей злостью прошипела Яра. В синих бездонных очах ее загорелся черный неистовый пламень. Дернулась, вырвалась совсем ненамного, выбросила вперед ногу– длинную, стройную, сильную – норовила в пах ударить, попала в колено. Гулев вздрогнул, сморщился от боли. И все же ударил с размаху по щеке пылающей еще раз, не жалеючи.

– А хочешь – отдам тебя воям, в дружину молодшую?! – просипел он раздраженно. – У нас обычаи насчет дев и жен строгие. Но на таких как ты ряда нет! Пусть душу отведут!

Безусый страж сдавил плечо так, что слезы ручьем потекли из глаз. Горячее дыхание обожгло ухо. Яра услышала:

– Смирись! Ты чужеземка, нет тебе защиты здесь, смирись!

– Защиты?» – выдохнула Яра. И крикнула громко. – Нет?!

Гулев рассмеялся, сверкнул глазами. Не таким уж и старым он был, каким казался. Сам подошел ближе. Ухватил строптивую девчонку за подбородок. Сказал почти добродушно:

– Да ты, поди, не в своем уме? Надо было б тебя с самого начала к коровам да овцам…

– Есть мне защита! – не слушая, выкрикнула Яра. Извернулась и укусила старейшину за пальцы.

Тот отдернул руку и в третий раз ударил пленницу по щеке.

– Есть? Ну и кто же это? – спросил уже серьезно, видно, ему начинала надоедать эта игра.

– Муж мой! Жив! Великий князь Русский! – разъяренно прокричала Яра. – И отец мой – Крон всемогущий! Они убьют тебя, изверг старый!

Гулев взмахнул рукой. Вздохнул горестно, качнул головой обритой наполовину, с длинным и густым клоком волос, свисающим на левое плечо. Но не ударил, пожалел.

– Далеко твоя защита, – с ухмылкой сказал он. А мы здесь, рядом. – Только по глазам вижу, не безумна ты, нет. Но дерзка чрезмерно и ярью неистовой налита до краев… в деве не должно быть столь много яри и злости лютой. Может, ты навь, принявшая обличье людское, может, вила Велесова?!

– Княжна я! – выпалила снова Яра. – Прикажи отпустить, ирод! Но знай, защита у меня везде есть. повсюду! И воздается тебе за все с лихвой!

– Опять угрожаешь? – Гулев был явно расстроен. Он не мог справиться с девчонкой, и это удручало его. – А ведь я могу и тебя в каменоломня… а могу просто жизни лишить, подумай, девка строптивая, змея!

– Ты сам змей!

Яра согнула ногу, ударила назад, стража по колену, дернулась изо всех сил, вырвалась и набросилась на старейшину с кулаками, в приступе безумного гнева она уже не видела и не слышала ничего вокруг, она била старика кулаками в грудь, царапала лицо, едва не опрокинула его. Два других воя, покрепче, посноровистей, вовремя перехватили ее руки, оттащили.

Гулев насилу отдышался. Сел на скамью. Налил себе вина полный кубок. Но прежде, чем отпить, приказал:

– Высечь ее. Прямо здесь!

Еще три воя подбежали к бьющейся, кусающейся, кричащей пленнице, ухватили ее за руки-ноги, бросили на скамью, закинули подол на голову. Били долго, с чувством, не жалея – видно, и им дерзость незванной гостьи не по вкусу пришлась. Потом устали. Гулев успел выпить три кубка. Смотрел на все не отрываясь, не мог скрыть восхищения – столь прекрасного, дивного женского тела он еще не видывал, хотя не мало пожил, немало повидал, имел много жен и наложниц по доброму ряду Русскому. Но в прекрасном обличий, в дивном теле жил бес, не приведи Господь, такого в свой дом, а пуще того, в свою душу впустить! Нет уж, Гулев распрощался с мыслью пригреть бродяжку на своей груди, нет уж!

– Давай ее сюда!

Когда пленницу подвели ближе, старейшина спросил добродушно:

– И где ж твоя защитники, детка? Яра огромным усилием согнала с глаз пелену, выпрямилась на дрожащих ногах, вытянула шею. И плюнула прямо в лицо мучителю.

– Ах ты…

Гулев коснулся пальцами собственной щеки, посмотрел на них – кровь. И губы у несчастной все в крови – искусала их, вон какие пухлые, багряные. И жалко ее стало до кома в горле. И безнаказанным такое бесстыдство оставлять нельзя, никак нельзя, все видели, позор!

– В море ее! С камнем на шее! – приказал он сурово.

Вой застыли в нерешительности, видно, и им такой приговор показался слишком строгим. Но пересилили себя, потащили жертву к дверям дубовым.

Яре уже было все одно, что в море с камнем, что на меч грудью. Она не желала жить – так жить! здесь жить, с этими извергами! Но все-таки она не смирилась, она нашла в себе силы громко, торжествующе крикнуть:

– Есть у меня защита, старый кат! И не жить тебе, не жить!

У самых дверей стражи услыхали тихое:

– Назад! Стойте!

Застыли, чуть разжали руки, ощущая, что жертва перестала вырываться.

– И кто же меня спровадит на тот свет? – поинтересовался он устало. – Мальчишка Жив, у которого нет сил себя защитить? Или Крон, старый дьявол? Так он нас тридцать лет достать не может! Руки коротки! Так кто же?!

Яра издали обожгла Гулева ярой синью глаз.

– Род-Вседержитель! И Пресвятая Матерь Лада! Они лишат тебя жизни, ибо я их дочь! А они мои родители! И они покарают тебя, старый убийца! Покарают и за меня, и за моих братьев! Так и знай!

Гудев усмехнулся, откинулся на лавке, сбивая со стола кувшин с вином. Склонил голову набок, прищурился.

– Ладно. Поглядим, – процедил он. – Поглядим, кому Род отец родной, а кому… в погреб ее! На новолуние у нас Круг большой. Давненько мы добрых жертв не приносили Роду-батюшке. Видно, он сам нам послал эту отрочицу. Да свершится все по воле богов. Стеречь ее крепко-накрепко!

Сначала Крон услышал женский крик, раздирающий небеса, прорывающийся в заоблачные выси и уходящий в мир иной, нездешний. Он сразу узнал этот голос, хотя не знал его, не слышал его долгие годы, десятилетия, да и слышал если – совсем не тот, а еще детский, слабенький и тоненький. Лишь позже он увидел черную тень, черную птицу, взметнувшуюся в полете своем над теремом… Но от крика того до видения, с одним лишь поворотом головы пробежало пред ним почти полжизни: вот молодая красавица, жена его ненаглядная протягивает к нему руки белые, смеется, хохочет, ждет – и его, и чего-то еще, ниспосланного будто Свыше, а под перевязью груди ее уже живет, дышит, бьет ножками нерожденное и непонятное пока существо, ждет своего часа, а вокруг синь моря лазурного, брызги, лодья. паруса алые… и сам он, молодой, крепкий, огненно-волосый и ненасытный во всем, от любви до сечи, алчущий жизни… а вот уже не Рея спешит ему навстречу, а крохотная девочка, едва вставшая на ноги, тянущая маленькие пухленькие ручки к отцу, падающая, вновь поднимающаяся, и все же видящая только его одного, устремленная только к нему – зеленые дубравы, бархатистые нежные склоны, журчание ручья – и все это его, весь свет принадлежит ему, и короткое счастье… но мало, мало, мало! походы! бои! суд! странствия и возвращения! бурлящая, стремительная жизнь! и ожидающая его девочка, дочь, любимая, добрая, нежная и любящая – она всегда встречала его изо всех походов, выбегая далеко за ворота, будто простая поселянка, и счастье было в самой улыбке ее… долгие годы. И вот он провожает ее за ворота – с богатыми дарами и доброй свитой, и сердце щемит от боли, а она улыбается ему – впервые она выше, он на земле, она на вороном коне, и солнечный нимб за ее головой светлой, и слезы на ее щеке, и взгляд, говорящий больше слов. Память. Проклятая память!

Крон окаменел в седле.

Черная птица, взмахнув черными крылами, взвилась над высокой теремной башней, будто в порыве дерзком, будто желая пронзить небеса не одним лишь криком печальным и страшным. Но не превозмогла тяжести бренного тела, пала наземь, отпуская в чистый Вырий одну только душу легкую и светлую.

И показалось Великому князю, седому как лунь Крону, что сам он под тяжестью лет и грехов, отягощенный содеянным рухнул на черную смертную землю. Это его встретила она всем своим непомерно-убийственным телом. И его казнила.

Медленно, очень медленно поднял он руку. Подлетевший на буланом коне походный воевода Удал, замер как вкопанный, одним целым с буланым – человек-конь.

– Остановить… – прохрипел Крон, – остановить людей!

Строг замер за спиной, ждал слова, склонив голову. Он тоже слышал и видел все, почти все. И он понял – кто был черной птицей, принявшей смерть на глазах у двух несметных ратей, а вернее, меж ними.

– А ты, – Крон не глядел на ближнего боярина, – ты пошли за ней… за телом дочери! И пусть готовят тризну!

Дон с легкостью пардуса перепрыгнул с борта на борт, расправил плечи, огляделся. Впервые он сам не участвовал в захвате чужого струга, сидел на пустом бочонке, перевернутом вверх днищем, следил за ходом боя. Собственно, и боя никакого не было– двоим-троим сунувшимся было гребцам врезали хорошенько мечами, плашмя. А прочие сгрудились возле мачты и, похоже, не собирались защищаться, хотя каждый был вооружен – пусть и бронзовые мечи, пусть медные латы, а все ж не с пустыми руками.

Дон даже растерялся.

– Ну что, – просипел он, оглядывая чужаков, – обезручели со страху?!

Никто не ответил. Лишь свои вой закряхтели, затоптались позади и с боков в недоумении, кто-то даже выругался вслух, коротко и непотребно. Дон зло покосился на него. Но не стал позорить при чужих.

Выкрикнул сердито:

– А ну, выходя кто смелый!

Вышел крепкий, совсем еще молодой парень с длинными вьющимися волосами, перехваченными кожаным ремешком, с умными и быстрыми зеленым» глазами. Вышел, вытянул неспешно меч из ножен… и воткнул его в доску под ногами, выпустил рукоять– меч задрожал, заходил ходуном. Но прежде, чем он застыл, успокоился. Дон узнал парня – по смышленым быстрым глазам, по повадке. Таким или почти таким он был и… давным-давно, двадцать лет назад. Неужто и время над ним невластно, не постарел даже, наоборот, еще моложе.

Ябед? Ты?! – выдохнул он изумленно. Перед глазами сразу встал тот далекий день, погожий, ясный, когда он сам еще совсем юным, двадцатипятилетним, угодил с простора вольного и бескрайнего в темницу безвыходную. В тот день они вернулись в гавань Олимпийскую с островов, вернулись веселые, усталые, счастливые – на резвых малых стругах, обгоняя друг дружку… он даже помнил, как трещали мачты и чуть не лопались паруса, а они все гнали и гнали, не уступая, не желая уступить ни шага. И он не чуял ничего, это потом все врут про предчувствия. Он поверил приятелю, другу. сыну ближнего отцовского воеводы – смышленому и быстрому на слово Ябеду, сам выскочил на берег, вспрыгнул на коня, поскакал к отцу на пир молодецкий… Ябед скакал следом, хохотал во всю глотку, подзадоривал. Вместо пира его ждал поруб. Скрутили – ничего не подозревающего, еще улыбающегося, веселого, заломили руки за спину. А Ябед уже не смеялся, только плечами пожимал, отводил глаза– его не тронули. Дон тогда все понял, они боялись, отец боялся, что он может уйти, сбежать. Потому и пошел на хитрость… да, на хитрость. А друг-приятель – на подлость. Первые дни Дон рвал и метал, клялся самому себе, что достанет предателя, задушит своими руками, вырвет лживый язык… потом отошел, даже простил: что мог поделать лучший друг, коли воля Великого князя требует от него иного? Ничего! Простил и забыл. И вот тебе встреча!

– Ябед отец мой, – спокойно отозвался парень, не клоня головы, глядя прямо в глаза, – а я сын его – Промысл![25]25
  Ябед, Промысл – исконные русские имена, позже переиначенные «древними греками» на свой лад: в Иапе-та и Прометея. Русский корень «мет» роднит Прометея и Метиду понятием «сметливости», «сметки», «быстрого, живого ума». В «древнегреческую» мифологию Прометей-Промысл вошел как сын «титана Иапета». Фактически в «титанов» были переосмыслены независимые, но достаточно сильные царьки-князья Средиземноморья и воеводы-темники, обладавшие, пожалуй, еще большей силой.


[Закрыть]

Дон недовольно хмыкнул, оглянулся на своих воев.

– Похож, похож сынок, – протянул он с явным презрением, и добавил: – ликом похож. А нутром, духом – не в отца! Тот посмелее был!

Промысл не заставил себя ждать.

– И духу и смелости мне не занимать! – выкрикнул он яро. – Только драться с тобой не буду! Ибо к Живу иду, к Великому князю! В его войско… а ты лишь его правая рука!

– Что-о-о?! – взревел Дон.

И бросился на дерзкого мальчишку.

Но его удержали, ухватили сзади под руки. Теперь всем было ясно – никакие это не чужаки, сами идут на Скрытень, свои! А своих обижать негоже. Дон горячий, но отходит быстро – дай ему порубить мальчишку, потом сам жалеть будет, ночей не спать.

– Ну чего ты, батько, – прошептал в ухо седому княжичу Гориван, второй после него боец на море, обритый наголо, светлобородый и черный ликом словно дикий нубиец. – Да прости ты его!

– Ладно, прощаю, – тут же, с ясной неохотой протянул Дон. И бросил парню в лицо: – Скажи братам спасибо, папенькин сынок!

Промысл опустил глаза, улыбнулся сдержанно. Но и этого слова не оставил без ответа.

– Был папенькин… нынче сам по себе. Ушел я от Ябеда. Ушел!

– А чего так? – поинтересовался Гориван.

– За Крона он стоит крепко. Мой путь иной. И у всех другое моих… верно я говорю? – Промысл обернулся к стоящим у мачты.

Было их с три десятка – самые разные, молодые и старые, крепкие и не очень, одетые богато и совсем босые. Видно, не по роду и званию собрались кучей, но по духу. Потому и ответили разом:

– Верно!

Дон подошел к Промыслу. Выдернул меч из палубы, отдал в руки. Посоветовал на будущее:

– Зря не бросай, сынок! – Потом вдруг обнял парня крепко-накрепко, прижался щекой. И спросил: – Ну как там Ябед, помнит меня, нет?

Промысл не ответил. Что ответишь, когда не вел отец речи о молодых годах своих, о другах-недругах, а врать не стал.

– Помнит, – сам ответил Дон, – как не помнить. Ну да ладно, может, когда и повстречаемся.

Промысл не понял намека. Почувствовал в голосе Кронида тяжесть, тоску и обиду. Но не принял их на себя. Он чист душой, чего ему бояться, у него нет счетов с этим богатырем-великаном, способным вырвать мачту из палубы голыми руками. Кронид! Сын Великого князя… этим все сказано. Пожалел только, что сгоряча обидел старшего руса. Но и печалиться шибко не стал – ведь тот уже простил ему горячность.

– У меня послужите, – сказал Дон властно, безоговорочно, – на своем струге. Вот так! Пока есть время сходим на Аласию, проведаем кто там за правду стоять намерен, а кому жить надоело. – Он оглядел вдруг всех: и старых, проверенных воев своих, и вновь прибившихся. И вскрикнул будто в запале: – Чего молчите, браты, али не любо вам?!

– Любо! Любо!! – закричали вразнобой, но громко, яро и те и другие.

Солнышко в этот день палило нещадно, повернув коло земное с весны на лето. Во всей красе пылал в поднебесье огненный Хоре, хороводил свой вечный хоровод вокруг мира срединного и моря Русского. Глядел на него Дон, прищурившись, из-под руки – и видел, как знак Божий, – пора на Олимп, не на

Аласию, на Олимп, к батюшке в гости, пора! Последняя отсрочка Живу!

Крон сам, по крутым бревнам высокой крады,[26]26
  Крада – четырехугольная пирамида, слагаемая из бревен, с плоским навершием, куда кладут мертвеца. Крада– одновременно и костер и жертвенный алтарь. Подробно описана Гомером в «Илиаде»: сцена похорон руса Патрокла. На протяжении нескольких тысячелетий русы кремировали своих покойников, прямиком отправляя их в рай-вырий и одновременно вознося жертву богам-предкам, приобщая к ним еще одного.


[Закрыть] как по лестнице, ведущей прямо в вырий, поднялся вверх, возложил последнюю хрупкую и сухую веточку к ногам дочери. Опустился на колени рядом, поцеловал в ледяное, белое чело.

Рея лежала тихо и покойно. Будто и не она кричала тогда, под самыми небесами, будто умерла во сне в собственной постели. На лице не было ни царапинки, ни припухлости. И это больше всего поразило Крона. Боги любят ее! Даже после смерти любят! Это укор ему, именно ему – он мало ее любил, он совсем не любил ее, свою родную дочь! И за это он наказан!

– Прости меня, – тихо прошептал он. Потом припал к уху, касаясь его губами, заговорил быстро, будто боясь опоздать, не успеть сказать самого главного, самого важного: – ТЫ уйдешь туда, ты увидишь его, доченька! Проси его, моли за меня, моли! Нет вины хуже моей, я все знаю, все! Но он простит меня, ибо мудрый и добрый, ибо знал, что не корысть мною двигала, но радение за Державу… нет мне прощения! но он простит! он не откажет тебе! он дед твой… и он любил тебя больше, чем я! пусть простит и за это! Я лишил его зрения, сделал незрячим, а он стал видеть больше! Прости меня, Юр! прости меня. Рея! Это я убил тебя, но… все равно прости!

Крон оторвался от дочери. Выпрямился. Взглянул вниз.