Текст книги "Громовержец. Битва титанов"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Жив провел ладонью по лицу, протер глаза, словно стряхивая грезы, пробуждаясь. Да, она, его любимая, думала точно так же как он, она желала того же. Но мало желать чего-то… Погоня будет! Наверняка, уже есть. Надо спешить. Иначе вечность может оказаться слишком короткой.

– Я люблю тебя! – выдохнул он в нежное розовое ушко.

И подхватил ее на руки, поднялся в полный рост. Гребцы стали поворачивать головы, приглядываться, с хитрецой, с прищуром, с любопытством, не решаясь вымолвить слова или даже улыбнуться двусмысленно.

– Смотрите! Смотрите все! – выкрикнул Жив громогласно. – Вот любовь моя, лада и жена!

Яра молчала, озирая спокойным синим взглядом лица, множество лиц, бородатых и безбородых, мужских, юношеских, девичьих – некоторые сестры ее сводные уже выбрались на верхнюю палубу, ежились под холодным ветром, кутались в платки. Но ей не было холодно, ей и не могло быть холодно рядом с ним, на его горячей и широкой груди. И пусть они изгои, беглецы, пусть счастье может оказаться недолговечным. Но ради этого мига стоило жить, рисковать, стоило броситься в омут с головой. Он назвал ее своей ладой предо всеми! Открыто, громогласно, истово. И это сильнее любых обрядов, любых венчаний, ибо от души и от сердца, а значит… от Бога. Род Всемилостивый, благослови! Матушка Лада Небесная, защити и укрой покровом своим! Яра молила, чтобы миг этот был нескончаемым – она рядом с ними, и надо всеми! Стало быть, не ошиблась, когда узрела его в первый раз, значит, есть оно – Провидение, и они рождены друг для друга, навсегда… Навсегда! Только вот…

– Она же сестра твоя! – послышался вдруг звонкий выкрик с самого носа струга, с передних скамей.

Кричал Талан, рыжебородый и зеленоглазый, не в мать Зареву, а в батюшку своего Крона, кричал старший брат Яры.

– У русов на сестрах не женятся! – поддакнул от мачты Стимир, княжич от покойной Тилиры.

Жив окаменел с прекрасной, драгоценной ношей на руках. Но только на мгновение. Он не мог допустить свары и пересудов, здесь он князь – всевластный и единоправный. Да и не ощущал любимую сестрой своей, не было зова крови общей, может, не врали иные про отца его, а может, Зарева зналась помимо Крона с другими мужами. Было к Яре чувство малое, будто к дочери любимой, крохе родной, которую беречь и лелеять надо пуще зеницы ока… но не сестра!

– Не похоть и сладострастие свели нас! – выкрикнул он так, что на прочих стругах люд к бортам ближним подался. – Но боги всемогущие! От них любовь наша, как и плоть наша![19]19
  Как известно, русы считали богами своих предков, и соответственно были детьми, внуками, правнуками богов (или Единого Бога Рода, в котором сливались все предки всех русских родов). Отсюда выражения «созданные по образу и подобию», «плоть от плоти» несли не метафизическое, а самое реальное, жизненное значение. В то же время каждый рус знал, что если и он проживет по чести, совести, раду и обычаям предком свою жизнь, то и он вольется в этот сонм богов и в Единого Бога, и он станет божеством для потомков и, возможно, для иных народов, населявших Землю.


[Закрыть] Не нам судить их замыслы и предначертания! – Жив нажал на слово «нам», показывая, что не отделяет себя и Яру от прочих русов. от уставов и обычаев русских. – Провидение Божье свело нас, чтобы дать свободу каждому! Все прочее бабьи сплетни, болтовня пустая! – Он замолк на миг. А потом вскинул Яру над головой, воздел к небесам на вытянутых руках, будто вознося ее к богам-предкам. – Вот суженная моя! Вот жена моя! И небо тому порукой!

Яра вздрогнула, замерла в сильных руках. Сердце ее билось спокойно и ровно, без трепета. Не было в нем ни страха, ни тревоги. Она видела всех – и братьев, и сестер, и прочих. И видела, как сомнение исчезает из обращенных на нее взоров, как светлеют лица, как озаряют их добрые улыбки. Так и должно было быть, ведь и она желает всем только добра, они обязаны любить ее, как любит их она, даже больше, ибо она, Яра синеокая, рождена для любви. И она услышала то, чего и хотела услышать, чего ждала ее душа.

– Любо! Любо!! – понеслось-покатилось со всех сторон, со скамей и палубы их струга, и со всех соседних. – Любо!!!

Не кричали немногие, их Яра не видела, не хотела видеть – какое они сейчас имели значение для нее. Братья и сестры, род ее и род Жива не отринули любви их. А стало быть, все честь по чести, все по-людски и по-божески. И пусть впереди потемки, пусть Жива ждет доля лихая, неведомая – она пройдет с ним вместе всеми его путями-дорогами, она разделит его судьбу. И пусть будет что будет!

– Любо!!!

Жив опустил Яру, прижал к груди и трижды, по обычаю расцеловал. Но не дал ей придти в себя, отдышаться, унес на руках в шатер.

И шепнул одно лишь словечко:

– Жди!

За пологом его встретил гул голосов. Жив уже знал, что наболевшее за ночь в сердцах людских рвется из них, просится наружу. И немудрено, ведь большинство никогда в жизни не бывало в море, все им чуждо и непонятно здесь, все гнетет, давит. И только терпеливость исконная, русская не дает опустить руки, утратить дух. Неведомое страшит сильнее зримых страстей лютых. И страх пред великим могуществом, пред непомерной силой Крона, простершего свои княжеские длани почти надо всем миром населенным, велик, ох как, велик!

Немного осталось, браты! – выкрикнул Жив. – Крепитесь. К заходу будем на доброй земле!

Он знал, что говорил. За ночь они совсем немного сбились с направления. Теперь он по солнцу выверил путь, был бы ветер таким как с утра, Старый бог не подвел бы, дедище ветров, бурь и ливней, трясений земных, зим и весен – и все будет в порядке! Скрытень ждет их! Жив не сомневался. Только до Скрытая многое решить надобно, о многом совет держать. Прав был Скил в чем-то, а в чем-то и не прав. Без Дона дела не сделаешь, за него многие княжичи, за него уклад и правда русская, он старший брат, старший Кронид, его не обойдешь. И хотя волю им даровал Жив, и потому бы его по праву считать первым во всем, к нему должен бы Дон пожаловать за советом и словом, признавая князем надо всеми беглыми… Но Дон лежит посеченный, увечный, ему не встать, не перебраться со струга на струг.

Жив махнул рукой гребцам.

– А-ну, давай шибче! Разом!

Те навалились на весла. Струг рванул вперед, разрезая крутой грудью валы белопенные. Выше взметнулась к серому зимнему небу точеная из древа голова Велесова – змей не змей, медведь не медведь, – чудище грозное, по морю бегущее.

Струг, на котором находился Дон, понемногу отставал. Вервь канатная натягивалась, начинала дрожать тугой струной почти что в сотню шагов больших.

А когда дрогнула она будто перун булатный, когда показалось, что то ли она лопнет, то ли мачты повалятся, Жив, с двумя мечами на поясе, в шеломе сверкающем, бельм конским хвостом украшенном, в доспехах узорчатых, вскочил на борт, постоял малость, покачиваясь из стороны в сторону… да и побежал вдруг по толстой верви легким шагом, будто не человек, отягощенный плотью, а призрак воздушный.

Все затаили дыхание, не сводя глаз с княжича, но и рук не покладая. И синеокая Яра глядела в оконце узкое прорезное, глядела, сжавшись в комок– над гиблой ледяной водой в доспехах литых, да это смерти подобно, что же он делает? «Жди!» Она была готова выпрыгнуть наружу, побежать за ним. Но ноги не слушались. И сердце билось как у загнанной белки. «Жди!»

Когда до струга Донова оставалось шагов с двадцать, шальным налетевшим невесть откуда порывом ветра качнуло Жива, опрокинуло. И полетел он вниз, в пучину смертную. Но успел извернуться барсом, зацепился ногой за канат, выгнулся, перехватился одной рукой, другой, чуть повисел, отдыхая. А потом как-то разом подтянулся, вскинул тело над тугой вервью, взлетел над ней, качнулся, раскинул руки с мечами, устоял. И пошел дальше. Но уже без спешки, выверяя каждый шаг.

В какой-то миг Яре показалось, что вот сейчас он обернется, посмотрит на нее – она, не мигая, до рези в глазах глядела в спину Жива, в затылок. Но он не обернулся. Он прошел оставшийся путь, вспрыгнул на кромку борта, постоял, всовывая мечи булатные в ножны, тряхнул гривой над шеломом, прыгнул вниз, на палубу, исчезая из виду.

– Вот это князь! – восхищенно прохрипел сто" рукий Хис. – Бог, с небес спустившийся.

Рыжебородый Талан поглядел на него, будто впер' вые увидав. Изрек раздумчиво:

– Не божье это дело-то, по вервям ходить, судьбу-Долю пытать попусту, – подумал и добавил, словно точку ставя: – И не княжье!

Дон лежал на огромной медвежьей шкуре. Лежал весь замотанный лоскутами тканными, набрякшими от крови, где багряной, а где и черной, заскорузлой. Увидав вошедшего Жива, он чуть приподнялся на локтях, застонал. Но не дал стону вырваться наружу, заскрипел зубами.

– Здравствуй, брат! – поприветствовал его Жив.

– И ты здравствуй… – вымученно улыбаясь, ответил Дон. – С чем пришел? Ежели хоронить и тризны править, так зря.

– Ты всех переживешь, – отозвался Жив в том же духе, с улыбкой, ободряюще.

– Гляди, не сглазь!

Вой, присматривавший за княжичем седым, помог ему приподняться, привалиться спиной к дощатой стене. В верхней палубной домине было прохладно для раненого, Жив хотел было приказать снести его вниз, в трюм. Но старший брат, угадав мысли по глазам, по поворотам головы, просипел:

– Здесь хорошо, дышать легче… там не могу! Ты вот что, дай-ка мне меда!

Жив огляделся, увидал у самого стола на полу корчажку с хмельным напитком, поднял, протянул Дону. То припал к ней надолго. Только кадык под растрепанной бородой нервно дергался. Пил, значит, раны мучили, только боль медами надолго не утишишь, не усластишь.

– Пришел я совет держать, – признался Жив. – Вольно было тебе под Олимпом силы свои испытывать наособицу. Да теперь, хочешь не хочешь, надо вместе держаться. Иначе смерть!

– Вместе и будем, – отозвался Дон с одышкой, пуча налившиеся кровью глаза. – Куда ж я теперь один? Покуда немощный, бери в свои руки бразды, Жив, так и людям скажи. Дон сам, мол, младшему власть уступает на время болезни телесной… А там видно будет. Ну, а не по сердцу тебе слово мое, так вынай меч, вот тебе моя душа! – Он отвел замотанные руки от груди. – А хочешь, так в море бросай!

Жив улыбнулся. На время… Так и получится. Нелегко с братом придется, ох, нелегко! Только в любом деле одна голова нужна. Там где гидра многоглавая, там разорение и власть вражеская, изуверская, убивающая народ. Ничего, время рассудит.

Он присел возле раненого, на край шкуры.

– Что думаешь, брат, – вопросил тихо, – оборону держать будем? Или в бегах жизнь коротать?! Дон ответил сразу, словно ждал вопроса.

– Отдышимся малость, рать соберем! Не ждать будем, сами в драку полезем. Беглые долго не живут, на беглых борзые есть. А я не заяц, брат, и не лиса. Да и поздно мне бегать, годы не те…

Жив молчал, слушал.

– А ты знаешь, что я больше всего любил, покуда меня батюшка родной в погреб не бросил? – продолжал Дон совсем о другом. – Знаешь, брат? Жив покачал головой.

– По морю синему на стругах и лодьях хаживать, с ветром спорить и воды под себя подминать. Только на море свобода для меня! Не в теремах да палатах…

Жив усмехнулся еле приметно, пряча улыбку в русых усах. Хорош Дон, про свободу складно говорит, только сам в великокняжеский терем метит, на престол, а там не до ветров и волн будет.

– Зря смеешься, зря! – Дон умолк, лицо его исказилось гримасой боли, меды, и впрямь, не помогали – свежие раны болят нешуточно. Побелел весь, по лбу испарина пошла. Но пересилил себя, сказал: – Не власть мне нужна. Только правда!

– Всем нужна правда, – переиначил слова братние Жив. Погасил улыбку на губах. Всмотрелся цепким взглядом в Дона. Могуч тот, крепок телом даже сейчас, иссеченный весь… и не только телом. Такой любую хворь переборет. Это не Аид немощный и духом павший, это борец, титан! Ему бы по праву править над Русией. Да только ведь отца готов бьи убить родного, дай волю – разорвал бы руками собственными. А еще о правде говорит взыскует ее… родителей своих, какими бы ни были они, не по правде жизни лишать. Всем хорош Дон – и умом, и телом, и духом. Но нет в нем чего-то эдакого, что ряд дает, без чего властитель не пастырь стаду своему, но волк… Нет, и так неверно, не волк Дон. Брат старший! И права своего не отдаст. Нечего и надеяться. Верно Скил предрекал, верно.

– Всем правда нужна, – повторил Жив. – За правдой и пришел к тебе, брат. Старшинства твоего не отрицаю. И ежели понадобится, под твою руку встану. На том крест целую! – Жив поднес на ладони к губам свят-оберег, доставшийся от матери, княгини великой Реи, поцеловал его, спрятал за пазуху. – Одного от тебя жду. Слова крепкого. Что никогда не пойдешь против меня! А я – против тебя никогда! Иначе все попусту, иначе лучше мне было на Скрытие в норе сидеть, а тебе в погребе!

Дон кивнул. Нахмурился. Видно, слово ему нелёгко давалось, видно, не привык бросаться им. Младший пришел с честью. Много таких, что увечного и в расчет не взяли б, с израненным даже говорить бы не стали. А этот пришел… дикарь, беглец, а может, и самозванец. Нет! Дон отбросил последнее, нет!

– Ты мне свободу дал, – просипел он. – А я за добро привык добром платить. Вот тебе мое слово!

Он протянул руку. Жив сжал ее. И ощутил, что силушка в Доне немалая, великая силушка, даже нынче, в болезнях и слабостях. Но еще он почувствовал, что сила эта не злая, что против него она не обернется.

– Значит, так тому и быть!

Жив встал. И чуть не свалился на доски. Струг качнуло – резко, неожиданно, будто он напоролся на отмель. Жив выскочил из домины.

Многое изменилось на море, пока он беседовал с братом. Небо стало серым, почти черным. Свинцовые тучи, гонимые Старым, накатывались словно полчища вражьи. Бились в борта валы… Буря! Она налетела нежданно-негаданно. На Русском море Срединном бури редкие гости, даже зимой. Но, видно, Старый не за беглецов был, а за Князя великого. Вот еще вал накатил, ударил в борт – водопадом соленых брызг окатило гребцов – иные из них почуяли соль морскую на губах своих впервые в жизни.

– Разворачивай носом на волну! – закричал Жив во все горло.

Рулевой и без него правил струг, упирался. Один из воев бежал на подмогу. Ничего, управятся. Жив бросился к борту, к верви заветной. Успеть! Надо успеть, покуда буря в полную власть не вошла. Сзади его ухватили крепкие руки. Четверо сотников опальных удержали. Княжич Прохн рубанул коротким мечом по канату.

– Смерть там!

Жив рванулся. Разбросал сотников. Но было поздно. Струг, на котором ждала его лада любимая, Яра синеокая, уносило по воле разъяренного Старого бога, лютого и коварного. Только изогнутый нос с хищным ликом то взлетал к тучам, то пропадал меж валов пенных, будто сам Велес кланялся Старому, признавая его силу и власть на море.

Когда мальчишка-дозорный донес Ворону, что три струга с багряными парусами вот-вот подойдут к берегу, воевода не поверил ушам своим – в эдакую бурю идти к берегу, на скалы?! Да и не ходят зимами великокняжеские посланники без особой надобности, без войн и смут серьезных.

– Точно видал?! – переспросил он сурово.

– Точно, батька! – парня трясло, то ли от пронизывающего сырого ветра, то ли от страха.

– Да ты не дрожи, – мягче сказал Ворон, положил руку на худое плечо – чего зря ругать парнишку, недоверие выказывать, он под ливнем холодным прибежал, ног не щадя, да и глаз у него верный, в учениях ратных не раз проверенный. – Не бойся, малый, не бойся, покуда море не утихнет, они не пристанут, им за струги побитые Крон-батюшка головы поотрывает, кто выживет.

– А я и не боюсь, – обиделся светлоглазый, продрогший паренек. – У меня для них подарочек припасен! – Он похлопал себя по боку, где на ремне болтался короткий иззубренный меч.

– Герой! – Ворон усмехнулся, прищурил единственный глаз. – Ты вот чего, давай собирай людей – цепь знаешь?

– Знаю!

– Тогда вперед! А я своих пошлю!

В горенке у стены бревенчатой уже стояли семеро крепышей, прислушивались. Им не надо объяснять что к чему.

Сборы были недолги. Да дорога до моря из долин горных долга. Ничего! Ворон поглядел на небо, сейчас непогода была им на руку. Старый на их стороне. Да и у северных крепей набережных двенадцать добрых мужей – в случае чего на себя удар примут, пока подмога подоспеет.

Сердце у воеводы билось неровно, судорожно. Вот он, настает час судный, коего ждали столь долго, к коему готовились, себя не щадя. Наготове были, а все одно, пришел он нежданно-негаданно.

– Шевелись! Шевелись, браты!

Вой без покриков знали, что спешить надо. Да только по мокрым и скользким тропам горным во весь опор не помчишься. Тут главное, чтобы непогода держалась, ежели чуть стихнет, струги их поджидать не станут. Правда, с ближних застав к тем двенадцати береговикам подойдут еще два десятка воев, им путь вдвое короче от вежей своих. Но все равно лучше поторопиться.

– До весны, гады, подождать не могли! – злился седоусый Овил, кряхтел, ругался, хромал, но не отставал от Ворона. Овилу было нелегко, сердце его разрывалось надвое: и ворога надо бить, не спрячешься, не отвертишься, и жену молодую бросать жаль, не было б ее, и душа б не болела.

С северного склона Ворон сам углядел струги. Были они без снастей и парусов, видно, и обрывки сорвало прочь. Буря стихала. И валы были уже не столь крутыми, и ливень иссяк. Но корабли не давались волнам, выгребали в море, оставаясь на месте, видно, силы гребцов и Старого выравнивались… Ворон облегченно вздохнул. Вот тебе и каратели! Да у них после эдакого побоища со стихией ни сил ни духа не останется на что другое. Им бы живым выплыть!

– Сами окочурятся! – мрачно изрек Овил. Поглядел на воеводу с надеждой. – Может, вспять повернем? Ноги не чужие, свои!

– Нет! – отрезал Ворон.

К крепям спустились затемно, короток зимний день.

Ворон сам проверил камнеметалки. Обошел тайники – перуны громовые лежали в сухости, целе-хонькие, тихие. Теперь оставалось только ждать. Костры жгли низкие, под каменными прикрытиями, не особо опасаясь – огня с моря не увидят, а дым развеет ветрами – в непогоду что дым, что туман, что вихри, все серое да черное. Шесть десятков добрых воев от мала до велика, вооруженных до зубов из тайных кладовых пещеры Диктейской, ждали непрошенных гостей. Шесть десятков русов, готовых умереть, но не отступить.

К утру ветер стих. Море застыло серой неласковой гладью под медленно высветляющимися небесами. Ворон сидел на старом чурбаке, теребил ус, выжидал. За несколько темных часов непроглядной ночи струги разметало поодаль. И было видно, как сейчас они подтягиваются друг к другу. Шли они тихо, было ясно с первого взгляда, что то ли гребцов за бурную ночь убыло, то ли весла поломало да повышибало из рук. Ворон молчал, не таким он представлял себе приход княжьих людей, совсем не таким, да только жизнь наперед не предугадаешь, надо подлаживаться под нее.

Овил высунул голову из-за крепей сморщился и, подумав, сказал:

– Уходят, небось!

– Нет, – отозвался тихо Ворон, – не уходят. И он оказался прав. Когда струги сошлись на сотню шагов один от другого и третьего, они вдруг почти без задержки пошли к берегу. Сомнений не оставалось, корабли собираются пристать к Скрытию.

Ворон подозвал старшего метальщика, угловатого старика в меховой шапке и толстом корзне из козьей шерсти. Старик был крепкий, смышленый, толк в деле знал, на Скрытень бежал лет сорок назад, сам уж и позабыл отчего, но он все время мерз и потому кутался в корзно, покашливал.

– Ну что, не оплошаешь? – спросил Ворон. Старик промолчал, чего на пустые вопросы отвечать.

– Гляди, чтобы разом, – напомнил Ворон, – как условлено! От тебя зависит, сколько наших назад вернется, понял?

– Понял, – глухо отозвался старик, зябко передернул плечами, кашлянул и ушел.

Струги шли тихонько. Ворон ерзал на чурбаке, ругался мысленно, клял Крона. На него сейчас были устремлены взгляды из трех больших укрытий, где дрожали натянутые канаты, удерживающие гладкие бревна, похоже на руки с ладонями, в коих зажаты чудовищные глыбы.

Наконец терпение его лопнуло.

– Давай! – Ворон махнул рукой.

Старик в шапке высунулся из среднего укрытия, погрозил ему пальцем. Ворон отвернулся – сейчас гордыню нужно в кулаке держать, не выпускать ее наружу. Пора! Струги уже близко, вон, и люди видны, гребцы. Пора!

Три огромных валуна взвились в серое небо одновременно. Бесшумен и недолог был полет их. Зато падение страшно – мачту у среднего струга снесло, будто ее и не было, одним камнем. Другим ударило по корме, так, что нос струга взмыл над волнами, словно вставшая на дыбы лошадь взвилась над лугом зеленым. Третий валун упал в волны.

– Давай!!! – выкрикул Ворон, закусил ус, сжался в комок, готовый сам броситься в холодные воды.

Еще три глыбищи взметнулись вверх. Теперь все они обрушились разом на среднее судно – только бревна полетели в стороны.

Диким криком наполнился воздух. Ворон видел, как выскакивали из струга разбитого гребцы, кидались в море, плыли к соседним кораблям.

Третий залп закончил дело. Струг был разбит в щепу и разметан. Десятка два голов торчали из воды, кто-то цеплялся за обломки, кого-то уже тащили на борта других стругов, что поневоле замедлили ход свой, стали в двухстах с лишним саженей от каменистого берега. А какой-то человек даже высился на искореженной, погружающейся в воду корме и кричал что-то хрипло, яростно и неразборчиво. Ветер уносил прочь обрывки слов. Да Ворон особо и не прислушивался: мало ли что кричат в бою, каждого слушать, голову потеряешь. Надо добивать!

– Шевелись, браты! – заорал он сам во всю глотку! – Не давай им продыху!

Только теперь заготовленные глыбищи приходилось подтаскивать на руках, укладывать в подающие же-лобы, что были рассчитаны лишь на три броска. Мало! Надо было еще пару камнеметалок ставить!

–..о-ой!..о-орон!!! – доносил ветер. Воевода невольно вгляделся в кричащего, что-то до боли знакомое было в далекой фигурке, что маячила над волнами. Или просто казалось? Нет, некогда время терять!

– Живей давай! – выкрикнул он. И уже хотел было отдать приказ особому десятку выученных воев доставать перуны из тайников. Все были наготове, только слово скажи.

Тем временем кричавший бросился в воду. Но поплыл не к стругам застывшим, ждущим судьбины своей, а к берегу. Ворон не сразу понял это. А когда понял, поднял руку вверх – не спешить, выжидать. И впрямь странно было – княжий каратель, один, безоружный, беззащитный, плывет к ним. Не иначе как хитрость, уловка какая!

Человек плыл быстро, будто не на суше, а в море родился. Ближние вой Вороновы, не прячась, вышли вперед с обнаженными мечами, изготовились. Вновь задрожали от натуги канаты. Но Ворон не опускал руки. Чем ближе подплывал княжий дружинник, тем сильнее начинали дрожать ноги у старого воеводы. Он не верил глазам своим.

Жив! Он! Ворон встряхнул головой, зажмурился, стукнул себя кулаком по лбу. И вновь открыл глаз.

Княжич выбирался из волн – огромный, сильный, усталый, тяжело дышащий, повзрослевший и налившийся мужской мощью. Да, это был он!

– Жи-и-ив!!!

Ворон распихал воев и побежал навстречу тому, кого ждал все эти годы и кого не узнал… Глаз проклятый! Мало того, что один остался, так и тот подслеповатым стал, старость близится. Но все это неважно, все это мелочи, главное, княжич жив, сын всеблагой госпожи его Реи, кровь Юрова!

– Жи-и-ив!!!

Ворон бросился навстречу с распростертыми объятиями, будто не он только что потчевал гостей камнями. И княжич невольно развел руки, обнял старого дядьку своего, спасителя и учителя. Они стояли по колено в воде и сжимали друг друга могучими ручищами. Ворон, не таясь и не стыдясь, плакал, слезы ручьем лили из его единственного глаза, мешались на щеках и груди княжича с солеными стекающими струйками. Этой встречи ждал каждый из них. И каждый знал, что ее могло и не случиться.

Наконец Жив отпрянул от седого воеводы, поглядел в постаревшее лицо, улыбнулся краешком губ и сказал с придыхом:

– Да-а, славно вы нас встречаете, браты любезные!

Черный патлатый бес, безликий и безглазый, будто насланный самим незримым Волосом из бездн преисподней, наваливался на грудь, давил ребра, не давая сердцу воли, душил, стискивал горло ледяными костлявыми пальцами. И не было мочи отпихнуть его, приподняться, избавиться от пут властителя мира Нави. Острые когти впивались в виски, омерзительная шерсть лезла в рот, в нос, в глаза… Но руки не слушались, видно, остатки сил и самой жизни покинули их – не согнать вражину, не прикрыться даже! Бес мелко трясся, то ли в ознобе потустороннем, то ли в приступах торжествующего хохота. И не было адской пытке ни конца, ни начала.

Вечность сменилась вечностью, истекающей в беспредельном круговороте своем, прежде чем из черно-мохнатой безликости высветились вдруг мутно и зыбко лики – много ликов, напряженных, выжидающих, чужих… Бесы! Кругом одни бесы!

Крон нечеловеческим усилием оторвал пудовый затылок от подушки, чуть приподнялся на локтях, затрясся мелко и тяжко, будто посланец Волоса все еще владел его плотью… И вновь провалился в тьму окаянную.

– Ничего, – тихо вымолвил Соклеп, врачеватель семьи верховного, немногословный и кряжистый старик, не отходивший от ложа Кронова второй недели, – денек-другой проспит князь-батюшка наш и здоровее прежнего будет.

– Ой ли?! – усомнился Строг, ближний боярин и советник, переглядываясь с мужами старшей дружины, с женами Великого князя, сидящими на устланной парчой лавке вдоль стены бревенчатой опочивальни – пришли, ждут. Все ждут…

Соклеп не ответил. Только голову склонил, давая понять, что пора и самым ближним оставить покои болящего, не томить его даже и во снах и наваждениях духом своим. Поняв врачевателя без слов, выпрямились, напряглись в ожидании четверо охранителей – только брони звякнули упреждающе и грозно.

Олен вышел первым, сдерживаясь, чтобы не закряхтеть, не застонать – раны да ушибы болели немилосердно. Но пуще того болела душа, словно в огне пылала, мщения жаждала, расправы с беглыми, поднявшими руку на князя, на него, слугу верного! Только не пустил Олена в погоню дальнюю Строг, уготовил ему худшую долю – ответ держать за свершившееся. Но не ему одному отвечать! Позади тяжко дышал в спину, в затылок чернобородый Кей. Он теперь никто, одно счастье, что выжил – выловили из вод смертных, да другое счастье, что на порог княжий пускают! До поры до времени! – Олен осклабился недобро. Но не обернулся. Теперь каждый сам по себе. А ведь еще недавно жила надежда смутная, невысказываемая, потаенная – помрет Великий князь, отойдет под длань Родову… и все обойдется. Нет, ускользала призрачная нить надежды. Не обойдется!

Невеселы, хмуры были думы ближних Кроновых. А сам Великий князь спал – тихо и безмятежно. Исчадия вырия подземного покинули его мятущуюся душу. И виделись Крону бескрайние, неохватные ни одним взглядом земли. Но он видел все их, будто с вышних небес смотрел. Густо-синие моря-окияны омывали эти земли, по их спокойным водам плыли лодьи и струги, крохотные, будто листья земляной ягоды, брошенные в лужицу под ногами. А на землях стояли грады бревенчатые и грады каменные – где чего в избытке было, из того и ставили поселения. Мало еще градов стояло, мало! Долгие дороги да бездорожья лежали меж ними. И видел Крон гонцов, купцов и путников, спешащих, едущих, бредущих по дорогам лесным, водным и пустынным… И не видел он пожаров и распрей, раздоров и смут, не стлался черный дым над полями, не вился серо-багряный над селищами. Мир стоял над землей его благодатной и угодной богам Русским. Мир и покой. Покой и мир стояли в самом сердце князя, в душе его – будто извечно, будто всегда, лишь что-то далекое и смутное процеживалось змейкой памяти – не всегда, не извечно, а впервые за всю жизнь суетную! Отдыхал князь, ибо имел право на малый отдых, ибо всю жизнь в трудах маялся, не давая пощады себе и сна… Вот теперь и отсыпался за долгие-долгие годы. А еще снилось ему, что, взирая на весь мир Божий с небес высоких, лежит он в опочивальне своей, в самом углу ее, на некняжески простой постели, на привычном своем лежбище, и стоит посреди опочивальни стол огромный, с разостланными чертежами земель Русских, со многими свитками и резными досками, что колышатся язычки пламени в светильниках масляных, благовонных – но светло от них в опочивальне словно днем ясным… и сидит в углу на скамье страж его новый, молчаливый и сдержанный горяк с суровым не по возрасту лицом руса, сидит и глядит на него молча, будто ждет чего, а чего – и самому Крону неведомо.

– Это ты, сын мой, предал меня, – тихо прошептали губы князя. А в голове обожгло от нелепицы страшной мыслью: «Почему сын?!» Но мысль эта тут же растворилась в пустоте, будто канула с небес куда-то вниз, то ли в пустоши земные, то ли в пучины океанские.

Крон приподнялся, сел на постели, опустил ноги.

– Предать может только свой, – еле слышно ответил страж.

– А ты… ты мне чужой?! – Крон встал на ноги. Но они не держали его, и он снова опустился на ворох белья шитого узорами.

Что-то теплое, сыновнее загорелось в светлых глазах стража, словно оттаяло сердце его, пробудилась душа родная, близкая, ближе которой и быть не может.

– Сыно-ок, – прошептал Крон. Протянул тонкие высохшие руки.

Страж поднялся, сделал шаг к отцу… и замер.

– Ну что же ты, сын? – в горле у Великого князя разом пересохло, голова затряслась. – Иди ко мне. Иди! Я все прощу тебе!

Лицо стража исказилось, щеки окропились слезами, в глазах серых дрогнула синевой боль нутряная. Он сделал еще шаг навстречу отцу. И застыл камню подобно. Но не камнем, ибо камень тот истаял вдруг в пронизанном светом воздухе… и не стало стража-сына, такого родного, близкого и такого чужого.

И выявилась на месте его фигура высокая, царственная, с гордо вскинутым подбородком и нимбом длинных распущенных волос. Беспощадный взгляд жег пуще огня.

– Рея?!

Ответа ему не было.

Великая княгиня стояла недвижно, застывшим изваянием, даже высокая грудь ее не вздымалась под ниспадающими складками одеяниями.

Мертвая!

Крон зажмурился. Но видение не пропало. Лишь ударило в уши будто изнутри:

– Ты простишь… Но тебе не простится! Остаток сил покинул его, спина не выдержала. И Крон повалился на простыни, на подушки. Ледяным ветром обожгло грудь. И расширились еще шире окоемы, ибо он продолжал видеть.

И узрел Верховный полчища несметные, надвигающиеся на его земли с севера. С того севера, куда мостил мостки он, храня Державу свою и приумножая ее. Неостановимо, страшно шли полчища… Опоздал! Он опоздал!

Холод отчаяния, безнадежности сковал сердце, обратил его в вымерзший камень. Огромны, беспредельны земли, нет им конца… только бежать некуда! Повсюду шаги, повсюду поступь тяжкая и жгущий огнем взгляд. Море? Море… Увиделся вдруг среди пучин изумрудом зеленым Скрытень, высветился, будто отражаясь в зеленых глазах Кроновых. Но заалел ни с того ни с сего, налился кровью яркой и ярой, грозя лопнуть, залить все земли пресветлые. Безнадежность!

Крон рванул ворот льняной рубахи, только затрещала добрая ткань, вскинул голову седую, без огненной рыжинки прежней, огляделся – в опочивальне было тихо и пусто, будто все на земле вымерло.

В ужас повергло его пробуждение. Застонал Крон сквозь сжатые зубы, желая вновь провалиться в небытие, раствориться в грезах.