Текст книги "Громовержец. Битва титанов"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Прикипел к одной вдовушке, – прямо ответил Скил, – вместе лямку тянем… А ты, княжич, не женился случаем? – Скил исподлобья, украдкой заглянул в серые глаза Жива. Он еще не верил в эту встречу, все казалось, что морок растает, расползется клочьями тумана, и останется он один на пустынной улочке полузаброшенного поселения, из которого мужчины поразбрелись в поисках славы и удачи воинской по белу свету, а женщины, растерявшие родовые узы, не стали их слишком долго ждать. – Наверное, женился…

– Нет, сокол, – признался Жив – не женился я. Мои жены нынче – мысли мои потаенные, думы нелегкие – все ночи с ними провожу.[14]14
  В традиционной «древнегреческой» мифологии первой женой Зевса была Метида. Однако для лингвиста вполне очевидно, что это явная аллегория, т. к. имя данное означает «мысль», «дума» (в русском языке сохранился корень «мет» в словах «сметка», «сметливый» и т. д.). То есть, Зевс, прежде чем пойти на открытое противостояние с Кроносом, очень долго обдумывал это, переживал, осмысливал.


[Закрыть]

– Изводишь себя по-прежнему, старые надежды лелеешь?

Скил убрал руку с плеча своего, выпрямился, будто давая понять, что теперь он вольный человек.

– Пуще прежнего!

– А чего ради, Жив? Это там, на Скрытно, казалось, что стоит только захотеть, и мы перевернем мир… А тут мы песчинки. Тут нас сдует ветром, никто не заметит… – Скил махнул рукой в сторону моря, безмятежно синеющего за его спиной.

– Не песчинки, – тихо, еле шевеля губами, прошептал Жив, будто убеждая самого себя. И вдруг воззрился на Скила вопрошающе и яро. – Ты помнишь, я велел тебе выбросить меч, дескать, не пригодится, помнишь?!

– Помню, – растерянно отозвался Скил.

– Так вот, скоро он тебе может понадобиться… если ты, конечно, не песчинка на ветру.

– Я все понял! – просипел парень. – Когда?! Жив ткнул его кулаком в грудь, рассмеялся.

– Не спеши, подумай о своей вдовушке… может, увезешь ее к себе, на столпы Яровы, позабудешь про все' старье-былье. А мы тут сами управимся…

Скил встрепенулся.

– Кто это мы?

Жив пожал плечами, давая понять, что лишнего не скажет, и так слишком много понаговорил.

– Нет, я с вами! Я с тобой! – зачастил Скил. – Своя голова, могу и ее на кон поставить… а там, глядишь, вперед Кронова башка рыжая отвалится! Злой я на них, ох, злой!

Жив поднес к глазам руку, вгляделся в горящий потаенным зеленым огнем перстень отцов, что будто сросся с мизинцем, нахмурился.

– Скорый ты, сокол, дерганный, и впрямь, злой…

Желваки заходили по желтьм скулам парня, глаза стали колючими, отрешенными, будто на взлете его, сокола, подбили да о землю шмякнули.

– Я на Олена от зари до зари спину гнул, а потом и впотьмах еще надрывался, похлеще, чем на рудниках, – завел он глухо, бесстрастно, – а как в жару да бреду с ног свалился, так подхватили меня люди его за руки за ноги, на свал отхожий отнесли и псам бездомным на съеденье бросили, будто нелюдь я поганая. Спасибо, вдовушка подобрала, выходила, а то б видал ты меня, княжич!

Жив сграбастал парня обеими руками, привлек к себе, прижал, шепнул в ухо:

– Это они нелюди, сокол. Только ты обиды долго не таи, а то на всю жизнь обиженным останешься, а на обиженных воду возят. И зла не держи, сердце много зла удержать не может, лопнет! – Он отстранился. Поглядел в глаза прямо. – И про Крона не говори так. Будто не знаешь, что отец он мне!

Скил опустил глаза, ссутулился. Лучше было промолчать, но не таким уродился он на свет белый, не получался из него молчальник. За то и страдал частенько. За то и мучился.

– Не отец он тебе!

– Молчи.

– Не отец! Все знают!

Жив приложил ладонь к груди – поруч звякнул по брони зерцала нагрудного, не дало оно коснуться мешочка потертого, того самого, с пеплом материнским. Ничего! Жив вздохнул. Улыбнулся натяжно.

– Отец! – отрезал он, прекращая спор. И добавил мягче: – А ты, Скил, рано с вдовушкой сжился, хоть и спасла она тебя, прежде надо было с мыслями своими поладить, им пару ночек подарить, чтоб в голове ряд да лад настал. Ну да хватит об этом!

– Хватит, – согласился Скил. И будто вспомнил внезапно: – только меча-то у меня нет…

– Была б голова, меч найдется…

Жив смотрел в море, туда, где за синими волнами таился где-то вдалеке не видимый отсюда остров Скры-тень. Там были верные, надежные люди, там были бра-ты, там был Ворон, и Овил… и мертвая Веша, с которой любился он одну лишь весну. Но и здесь он был уже не один. Год в ближней охране Великого князя. Под взглядами всевидящих и молчащих волхвов… почему они молчали?! Нет, пора было решаться на что-то. И он давно бы решился… Только б еще разок, напоследок, повидать ее, узнать, как зовут, услышать нежный и звонкий голос, коснуться бархатной кожи… А там хоть в омут с головой!

Верхушки высоченных елей чуть покачивались в темнеющем небе. Но внизу, на просторной лесной поляне было тихо, безветренно и благостно. Лес ждал ночи, тихой и сонной для одних его обитателей, и безжалостной, может быть, последней для других. Лес был вечен и безмолвен, его не интересовали чьи-то жизни и смерти – все приходят в эту жизнь и уходят из нее, а он остается.

На поляне тоже ждали. Двадцать семь воевод, съехавшихся сюда, в княжью вотчину, со всех северных земель, сидели молча на древних замшелых валунах, невесть кем и когда выложенных по кольцу, зябко кутались в медвежьи и волчьи шубы. Ночь была холодной, скоро зима. И хотя на каждого со всей его свитой хватало вдосталь места в теремах, князь собрал их тут, ибо поляна была непростой. Звали ее Соборной Поляной – здесь и только здесь в последние десять веков человечьих разрешались все споры и думы Севера, сюда собирались старейшины, вожди лесных и прибрежных родов русов. Над Поляной не было сводов и куполов кроме свода и купола небесного, но именно под ним, по поверьям и преданиям, обитал Дух самого Рода Вседержителя в ипостаси Его праведной и неистовой, ярой и справедливой – сам солнцеликий Копола царствовал незримо среди дремучего и вечного леса.

Воеводы ждали слова.

Но князь Куп, застывший на плоском валуне посреди кольца, молчал. Он сидел на трех седых волчьих шкурах, в одном багряном корзне, тяжелыми складками ниспадающем с плеч. Светлорусые, почти седые волосы его были расплетены, распущены. Недвижные руки покоились на коленах. Сквозь смеженные веки не пробивался даже сумеречный уходящий свет. Куп ждал, когда на него снизойдет благодать, дарующая ясность и трезвость мысли, когда в душу его, сердце и мозг войдет Дух великого покровителя и брата старшего Кополы. Ибо и сам он – тень бессмертного бога на земле.

Костры вокруг кольца сидящих вспыхнули одновременно – и теперь невысокое, но ровное и жаркое пламя со всех сторон оберегало Собор от чужих глаз и ушей. Поляна сразу высветилась неровными дрожащими бликами, снопы искр потянулись к уже черному небосводу, словно воздаяние небожителям от прозябающих внизу, на земле… небожителями были отцы, деды, прадеды, пращуры… Воеводы воздели руки вверх, шубы сползли с их спин, теперь и без них было тепло. Дух Кополы нисходил на Священную Поляну.

Куп медленно открывал глаза. Будто пробуждаясь с трудом и нежеланием. Но в душе его царило умиротворение, прежнего гнева, ярости, растерянности и злости не было. Больше года эти недобрые, толкающие на необдуманные ходы чувства-бесы терзали сына великого и благого Юра. Больше года он сдерживал себя – воля отца и великого князя нерушима, а значит, нерушима и блага власть надо всеми землями Юра Великой княгини Реи, его племянницы родной – так было угодно Роду, а стало быть, и его покровителю Кополу. Рея держала в своем маленьком кулачке огромное, бескрайнее княжество, ближние бояре Юровы помогали ей… но резвые гонцы приносили порой вести безрадостные: посягали на отцовы земли с юга и с востока, посягали Кроновы дружины – разведывали силу и крепость, нагло, бесстрашно, не по ряду, посягали бродячие вольные ватаги, бродники, малые князья, племена чужие. Не всем отпор достойный давался. Женская воля! Бабья власть! Куп изводился, страдал – ведь трещало по швам Юрово наследие. Он посылал к Рее многажды людей немалых своих, помощь сулил, защиту и ограду. Но ответ всегда был суров и короток: блюди свои земли, свои рубежи, исполняй волю отца и Великой княгини! На своих землях был ряд и лад, дары и справу на Донай отправляли богатые, вовремя, как и было заведено… Но, чуял нутром Куп, не только от гонцов знал, – дрожит земля под ногами у Реи, качается. И первый, кто сотрясает ее – Крон. А против Крона Рея слаба, не устоит она, не выдержит, дело только во времени… Они все могут опоздать. Вот тогда уж, точно, воля Юра будет порушена, ибо Крону он завещал ни пяди… Да и кто еще там придет на смену Рее. Все сразу узнают его! Что ж, выжидать теперь? До каких пор? Пока все прахом пойдет?! Нет! Сейчас Куп был спокоен как никогда. Он верил в могущество и мудрость Копола, он верил в мудрость и опыт воевод лесных, братов своих. В эти нелегкие минуты принятия решения – последнего решения – с ним и в нем самом был Дух Рода Вседержителя. Так было, потому что иначе быть не могло.

Куп столь же медленно поднял лицо к черным с багряным отсветом небесам, долго вглядывался в них – и когда ощутил на себе тяжелый и пронизывающий взгляд сверху, взгляд потусторонний и вселяющий силы незримые, нетелесные, встал – один, посреди Соборной Поляны.

Его слова ждали. И он должен был изречь это слово.

– Всю душу ты из меня вымотал, черт лесной! – выругался Овил. – За каким рожном нам эти крепи?! Люди просвета не видят, выдохлись все!

Ворон кивал седой головой, будто соглашался с доводами воеводы. Осматривал кладку, проверял верви на камнеметах, поторапливал работных.

– Успеют еще отдохнуть, – отвечал он добродушно, но твердо, – и с тобой, Овилушка, ничего не сделается. Зато встретим теперь ворога загодя. Только сунься к нам!

Овил стучал себя кулаком по лбу, кривился.

– Да они в другом месте пристанут, вот и всех дел! Не глупее нас Кроновы вой, неужто понять не можешь!

– Пристанут, – соглашался Ворон, – коли их известит кто. А ежели нет, так и не успеют пристать, тут и на дно пойдут, на корм гадам морским.

Ворон не договаривал, что и в прочих удобных бухточках по северному берегу Скрытня у него припасено кое-что для непрошеных гостей. Перуны громовые носили скрытно, в мешках да сундуках малых, прятали ладно – чужой не найдет, а свой достанет быстро. Дозорные на вершинах – чуть где завиднеются кровавые паруса, ясно будет – куда идут, где пристанут. Вот там не плошай, времени не теряй. Что-то внутреннее, тяжкое, муторное, гнетущее, но не обманывающее подсказывало старому воеводе – будут дела ратные, да еще какие! в хороминах укрытных да пещерах не отсидишься! А еще сердце подсказывало, что не погиб княжич, жив. Далеко он где-то, но живой, невредимый, ждет от дядьки верного чего-то, помощи-подмоги какой-то, а какой – поди догадайся. Ворон делал, что мог, что умел, что ему опыт ратный да жизненный подсказывал.

Работали на крепях все. Но молодежь сильную да здоровую на шесть часов каждый божий день отвлекали – на учение. Сам Ворон с Овилом на смену учил парней рубиться в бою, стрелять из луков, метать перуны-дротики, ставить засады, идти по следу… и снова рубиться. Даже семерых горяков, крепких да отважных, вовлек в учение, доверил – пускай обвыкаются, пускай жизнью живут, как русы, хватит по горам да долам прятаться от нее. Пугливы были горяки и доверчивы. Коли опускал меч в поединке учебном супротивник их– и они опускали, улыбались… тут им и доставалось, тут им урок шел, чтоб не зевали, лихой бой раззяв не любит. Еще пятеро пробовали, да не выдержали, сбежали в горы. А эти пока не ноют, не просят отпустить. Своих набиралось под сотню – весь Скрытень облазили, всех русов переписали, заставили стряхнуть сонь и одурь мшелую. Да стариков еще с полсотни, да жен и девиц четыре десятка – тоже сгодятся: и припасы подносить, и побитых выносить, а будет совсем худо, рядом встанут. Хватит прятаться да таиться! Ну, если уж большая рать пристанет к острову, тогда малая горсть воев молодых прикроет отступление, тогда женам да старцам, детям да увечным время будет уйти. Ворон кивал патлатой седой головой. А сам-то знал – все так, все верно, но не в одном этом дело! еще кое-что будет! вот Жив придет, все и прояснится! Непременно придет! А Овил ворчал:

– Загнемся мы прежде, чем сюда сунутся враги наши. Сами себя погубим, изведем вконец!

Ворчал, но работы тяжкой не бросал. Хотя и ждала стареющего воеводу в зеленых долах Скрытня, в теремке рубленном, уютном молодая женушка, Мила любимая и ненаглядная. Все теперь у Овила было только здесь, на скрытном острове. Прочий мир для него стал чужим и ненужным.

Яра топнула ногой на прислужницу-бабку, загнала ее в тесную каморку-спаленку, в ее обиталище убогое. А сама белкой перескочила широкую светлую горницу узилища своего, припала к окошечку решетчатому, узорному.

Охранника не пришлось ждать долго. Хотт нес службу справно, мерил ногами из конца в конец узкий ход нетемной темницы, думал о своем, повесив голову в плоской медной шапочке-пшеме. И грезились бывшему сторукому дети его, сироты при живом отце… время шло, а надежды на освобождение не прибывало. Увечная рука болела все сильнее. Только боль эта отдавала в сердце… может, эта, а может, и другая. Хотт гнал черные мысли прочь, его дело нести службу, какой бы она ни была, на то он и не пахарь, не волхв, не горшечник, на то он и служивый.

– Эй, Хотт! – приглушенно крикнула в окошечко Яра. – Слышишь?!

Охранник обернулся на зов, подошел к двери с окошечком, поглядел вопрошающе в лицо княжне-узнице.

– Иди сюда! – потребовала та.

– Не могу, – прошептал Хотт, покачав головой. Яра рассмеялась.

– Да ты не бойся, – проговорила она сквозь смех, – не буду в тебя бросаться! Что я, дите, что ли… Иди!

Хотт опустил глаза.

– Не могу. Нельзя мне к княжнам заходить. Узнают, накажут…

– Трус! – выпалила Яра.

Хотт поднял глаза. Нет, он не трус, он бывал в таких сечах, в таких переделках, какие и присниться не могли бы этой взбалмошной девчонке. Он ничего не боялся по-настоящему, всерьез… но терпеть обиды ни за что, по прихоти опальной дочки Кроновой. Нет!

И все же он достал ключ, отворил дверь. Вошел.

Яра глядела на него своими огромными васильковыми глазищами девичьими. Но горело в них эдакое, что Хотта взяла оторопь: прикажи она ему сейчас отступить, выпустить ее из темницы или, пуще того, бежать с нею, и думать бы не стал. Девчонка! Тринадцатилетняя взбалмошная и капризная девчонка… Но сидит в ней что-то непонятное, нечеловеческое, что позволяет вертеть людьми, как ей вздумается, по прихоти своей.

– Не бойся, я не выдам тебя, – сказала вдруг Яра тихо, почти нежно, как любимому старшему брату. – Только ты мне пообещай, что выполнишь одну маленькую просьбу, ладно? – Голос ее– стал медоточив, вкрадчив.

У Хотта закружилась голова. У него, познавшего десятки жен и девиц, смотревшего на них как на добычу или мимолетное увлечение, нечто несерьезное и нестоящее, у него, отца кучи детей-сирот! Непонятная, страшная девчонка!

– Нет, – ответил бывший сотник, – я никогда не даю обещаний, даже если мне сразу говорят, чего хотят. Нет.

Яра положила узкую теплую ладонь на его плечо. Хотт вздрогнул, дернул кадыком. И медленно, но решительно покачал головой. Эх, коли б она не была княжной, он говорил бы с этой девчонкой совсем иначе. Старшая дочь у него почти такая же… должна быть такой, если только жена Влава не сотворила что-нибудь с детьми, трудно семерых тянуть на себе, даже при помощи княжьей… есть ли она, эта помощь?! Хотт приоткрыл глаза, поглядел на Яру.

За год она изменилась, но не слишком. Подросла, золотистая голова до плеча ему достает, волосы – чудо, и в темнице искрятся будто на солнышке, волнами стекают по шее, спине, плечам, колышутся – совсем живые. Лицо светлое, чистое, чуть тронутое загаром, не зря в садике время коротает, тонкий нос, трепетный, густые темнорусые брови-змейки, алые губки – без помад и красок… а глаза! небо синее, бездонное – есть от чего голове закружиться. Стройная, былиночка длинноногая. Но ноги крепкие, ровные, бедра налитые, упругие, кисея шелков уже не может скрыть девичьи высокие и полные, чуть колышащиеся в такт шагам груди. И все же девчонка! девочка! дите! Хотт стряхнул с себя оцепенение.

– И чего же ты желаешь, княжна? – спросил он, склоняя голову.

Яра улыбнулась хитровато, но по-детски, шаловли^ во. Еще раз огладила крепкое плечо, навевая на стражника мысль трепетную и сладостную, но недопустимую, страшную, смертную

– Две луны минуло, как гуляла я в саду с подружкой, – начала она, – а ты с двумя воямй отцовыми выводил в дальний конец брата моего сводного, бедного Дона… помнишь?

У Хотта отлегло от сердца, его даже бросило неожиданно в холодный пот, но он не посмел утереть испарину. Слава Роду, искушение отступало, избавляя его от погибели.

– Помню, – прошептал он.

– Один из воев, Хотт, молодой был, светлобородый, сероглазый, высокий – тебя на голову выше…

– А тебя – на две, – вставил совсем смело стражник.

Яра прикусила алую губку. Глаза ее начали отливать не синью, но сталью. В голосе появилась хрипотца:

– Я хочу видеть его, Хотт. Молчи! Слушай! Ничего не говори! – она приложила два пальца к его холодным, плотно сжатым губам. – Мы должны встретиться, поговорить! Проси чего хочешь, все дам, все исполню… только не говори больше нет!

Хотт отстранился, пошел к двери.

Но Яра опередила его, уперлась спиной в дубовые доски, выставила вперед руки, ощерилась будто волчица юная. Страшный, потусторонний огонь яри запылал в ее синих глазах.

– Стой! – прошептала она грозно. – Сдвинешься с места, скажешь «нет» – и я закричу, расцарапаю тебя и себя! Ты не выйдешь отсюда, Хотт!

Он не выйдет… Это точно! Она на все способна. Хотт заскрежетал зубами.

– Но зачем тебе этот дикарь?! Ты же княжна!

– Дикарь? – повторила Яра.

– Да, его поймали в горах на Скрытне, мои люди, твоего отца дружинники! Он был немым, диким, кусался и ничего не понимал! Это сейчас его приодели немного, обучили, как вести себя! Но внутри он все тот же дикарь! Он горяк! Его взяли в охрану за силу невиданную… но в груди, в голове у него пусто! Уймись, княжна! Дай мне выйти отсюда! Не пара он тебе…

– Молчи! – осекла охранника Яра. – Молчи! Я знаю, что ты не трус, я пошутила тогда, хотела просто позлить немного! Ты ничего не боишься, Хотт. Так почему ж ты испугался какой-то мелочи? Тебе ничего не будет. Ты просто дождешься, когда его снова пришлют в темницу. И ты выведешь меня. А там… не твое дело! Я княжна, Хотт! И я буду княжной повсюду– и в заключении, и на том свете! Я буду приказывать! А ты будешь исполнять! – Яра заговорила тише, нежнее, как прежде, как со старшим братом, – ведь будешь, Хотт?

– Буду, – покорно ответил бывший сотник-сторукий.

Крон возвращался из похода веселый, бодрый и осененный надеждой, светлой надеждой. Теперь он знал, что нужно делать. Последние сомнения оставили его. Эх, дочка, дочка, родимая кровиночка! Рановато тебе быть великой княгиней… и вообще, должен быть один Великий князь, один во всем поднебесье.

Поход этот к северным рубежам княжества, к Донаю и притокам его, был тайным походом. Даже из ближних больших людей, бояр, мало кто знал, что возглавляет его сам Крон. Считалось и принималось на веру, что дружины вел темник-тысячник[15]15
  Существует ошибочное мнение, что слова «тьма» (тысяча), «темник» (тысячник) занесла на Русь «татаро-монгольская» орда в XIII в. На самом деле это исконно русские слова. А вот слово «орда» представляет собою искаженное, германизированное русское слово «рада» (сравни «работа» = «арбайт»).


[Закрыть] Олен. Крон ехал в свите, в доспехе обычного всадника-охранителя, лицо его наполовину скрывала личина шелома, выпуклое забрало в виде оскаленного злого барса. Огненно-седые волосы были забраны под шелом, связаны в пук, а русая борода ничем не выдавала Великого князя. Даже если кто и догадается, будет держать язык за зубами, каждому ведомо, что с Кроном шутки не шутят… Да и какие там шутки! Последние годы вымотали князя до предела – все вокруг рушилось, разваливалось, бродило, кипело и готовилось взорваться безумным, вселенским взрывом, погружая мир в окончательный и беспробудно-безнадежный хаос. Казалось, повсюду, от самого Олимпа до дальних концов великого княжества, люди, населяющие его: и вельможи и черный люд, позабыли про ряд и совесть, про заветы, уклады, обычаи, про самого Господа Бога! Не хватало никаких дружин и ратей, чтобы слать их на запад, восток, север и юг – восстанавливать лад и покой. Да и сами рати, видя бесчинства и беспредельность властвующих и безвластных в провинциях, впадали в бесчинство и несли уже неизвестно что: то ли добро, то ли зло, то ли порядок, то ли раздор… а что уж точно, страх! да, тот самый, который порождает слабость душ и сердец, а вслед за этим – измену и предательство, воровство еще большее и буйство, обуянных ужасом, буйство тех, у кого земля горит под ногами, которым судьба злодейка, а жизнь копейка. Хаос! Он один видел все это, он один понимал до конца, до тоскливо-мучительного, неостановимого конца – куда Доля катит камень их судеб. Пропасть! Черная, страшная пропасть. Без стен. Без дна. Могильная пропасть, откуда ни за что не выкарабкаться… Нет, Крон не жалел себя и не по своей доле страдал, две жизни не дано прожить даже Великому князю. Держава! Не для того Ее крепили и строили тысячелетиями, вели к могуществу и славе, чтобы в считанные годы, годы его власти, его правления, а стало быть, и его ответа за все, рухнуло здание, созданное прадедами, пращурами всеми Кронидами и теми, кто был до них. Ни днем, ни ночью Великий князь не находил себе покоя. Все перепробовал за десятилетия: и кнут, и пряник, и мед, и меч… сокровищницу отчую опустошил, сил извел несметно, жизней положил тысячи, а ничего так и не добился. И не его вина! Не его! Крон не знал ни сна, ни отдыха, не щадил себя, лишь изредка забываясь в коротких и буйных пирушках да в объятиях многих жен своих и наложниц. Он сделал все, что мог… Люд подлый! Народ… виновен во всем: от мала до велика, от пахаря и воя до темника, советника и волхва. Души истлели, ржой покрылись, сердца и мозги черви выели. Ничего не сотворишь с ними, ничего не выправишь, ибо сами стали червям подобны! От бессилия и лютовал Крон частенько – в гневе топил бессилие это. Страдал. Мучился. Хотел лучшего, светлого, великого… а впереди яма зияла черная и бездонная. И чем дальше, тем чернее и шире был зев ее. И вот – надежда! Наконец-то! Помер Юр старый, жадный и злопамятный, скаредный тесть, ненавидящий зятя своего. И пусть душа его упокоится в вырии. Пусть воздается ему на пастбищах Велесовых! Крон не держал зла на усопшего. Но и пускать все на самотек не собирался. Посылал к дочке, Рее любезной, послов важных, дары богатые – намекал, что нынче сам Род Всемогущий велел объединяться под его, отцовской дланью. И он не обидел бы ни саму дочку гордую, ни бояр ее, ни воевод, ни сынов и дочерей других праведного Юра, всем бы воздал по чести их и достоинству… Нет, гнала послов прочь дочурка, не желала уважения родителю выказать. Гордыня! Вот тогда и стал посылать Крон отряды малые и побольше по всей границе с владениями Реи – боем разведывать крепость северного соседа. И доносили ему, что нет прежней крепи, что слабеют рубежи – далеко вглубь задонайских земель пробивались дружины, сея раззор и смятение, отпор получали слабый, поздний – видно слаба женская рука, слаба! Да только Великий князь все не верил, все мнил себя, не допускал мысли, что за год с небольшим все порушилось на севере, не могло такого быть. Потому и решился сам пойти походом, тайно, хоть и негоже то было, не княжеское то дело – князю или в прямой бой «на вы» идти, или в тереме сидеть, но уж не примериваться, что да как. Но смирил Крон гордыню. Дело важнее было гордыни его. Олена прикрытием поставил – и прошел с дружиной двенадцать переходов по Донаю – семь застав порубили да пожгли, два городца на копье взяли, штурмом. Только, добычу за собой не тащили. Не злато-серебро для Великого князя добыча, а разведанье сил соседа, противника будущего. Мысль-спасительница завладела Кроном, когда увидал воочию все. Надеждой воспылал. Сомнения прочь ушли. Теперь в его воле большим ратным походом скрепить силы Державы своей: сильных и верных еще приблизить, воодушевить, делом единым сплотить, а слабых да подлых наказать безжалостно, как во время мира не покараешь. Походом великим влить новую веру в люд подвластный, новых сил дать ему, надежд. Общее дело всегда крепило народ. Вот и теперь скрепит, оздоровит, излечит! Да, так и должно быть, так и будет. Крон верил, точно знал! Но не только общее дело. Еще и другое кое-что… В войне с Севером кровь их родов очистится, заиграет с новой силой. Но северяне лишними не станут. Крон знал нравы и обычаи северных русов – суровых, неприхотливых, честных, прямых, любящих во всем ряд и справедливость. Он станет их Великим князем. И они примут его – как победителя, по праву крови и силы. Они подчинятся ему… И вот тогда… Вот тогда он пошлет их дружины, их рати на запад, восток и юг. И они мечами своими, честью своей и правдой своей восстановят порядок повсюду, они скрепят железными дружинами земли Державы бескрайней. И не в пропасть черную канет она, а возвеличится и упрочится на земле… Да будет так!

Крон гарцевал на сером неказистом жеребце, будто ему было двадцать лет. Никогда он не чувствовал себя столь молодым, сильным и жаждущим боя. Все, хватит набегов. Пора возвращаться. Пора собирать большое войско, да не одно, пора приступать к великому делу, к подвигу воинскому и державному.

Олен ехал на черной кобыле чуть впереди. Не оглядывался. Знал, что лучше ему князя не замечать, пока сам знака не подаст. Ехал, закинув за спину позлащенный шелом на ремне и думал думу горькую: сколько богатств оставили, сколько добычи бросили, эх, совсем Князь великий ума-разума лишился, пора бы ему замену себе подбирать… сколько сокровищ, эх! Не понимал этого Олен.

Но совсем растерялся он, опешил, когда что-то тяжелое круглое ударило в грудь, прямо в зерцало чеканное. И отскочило, упало под копыта коню посреди тропы лесной, широкой. Оглянулся на одну сторону – стволы да кроны багряные, на другую – кроны да стволы, кустарник пожухлый, трава. А тут еще взлетело вверх… упало рядом.

– К бою, браты! К бою!!! – заорал во всю могучую глотку темник.

С обеих сторон разом, прикрывая, подскакали вои-дружинники, в тройное кольцо взяли Олена с ближними, с князем, укрылись за щитами червлеными, ощетинились копьями и мечами.

Олен нагнулся, пригляделся.

– Головы, – прошептал кто-то сзади, один из хранителей, – вон та Скурата Длинного, а эта – Улова. Посек кто-то!

– Посек, мать твою! – озлобился Олен, хотел ткнуть говорившего в лицо, уже кулак в кольчатой перчатке поднял. Но опешил.

Прямо на него глядели пылающие зеленым огнем глаза Крона. Они светились из глазниц личины, будто там горело пламя неведомое.

– Дозор это, доглядные наши, – пояснил кто-то с другой стороны. – Там еще четверо были…

Все поглядели разом на стволы деревьев, вверх, будто ожидая, что вот сейчас оттуда вылетят и падут еще четыре головы. Но случилось неожиданное – с двух сторон ударил град стрел. Нападение было внезапным. Ведь ехали по своей земле, не ждали погони.

Трое воев упали с коней. Их места заняли другие.

Крон молчал, хмурился, кусал губы. Дурной знак – срубленные головы в пыли под копытами.

– Засада! – закричал темник. – Браты, не робей!

Запыхавшийся вой остановил лошадь подле Крона. Но выкрикнул Олену, вперед:

– Позади сила вражья!

– Сколько? – ощерился Олен.

– Больше сотни, дале не видно за лесом, может, и две, три.

– Может! – темник заскрипел зубами, но сдержался. – Где задние доглядные были, где застава, олух?!

– Побили всех, – тихо ответил вой, – головы на рожнах держат – девять голов, одна к другой. Сотник Черн спрашивает, что делать. Он развернул сотню, хочет отход прикрывать…

– Прикрывать, мать твою! – разъярился пуще прежнего Олен, тыча под нос вою плеть, – ты гляди вперед, гляди!

Лесная тропа впереди была перекрыта конниками – только трое умещались на ней в ряд, неширокая была тропа, но за ними посверкивал шеломами целый лес голов. А стрелы, не столь густо как в первые два раза, но продолжали падать, бить, вырывать из рядов то одного, то другого дружинника. Положение складывалось незавидное. Олен насупился, опустил тяжеленную до фуди личину бронзовую, волчью. Достал меч огромный, положил поперек колен, сгорбился.

Все смотрели на него. Молчали.

– Будем выжидать, – наконец процедил Олен, – как пойдут на нас, отбиваться станем. С божьей помощью отобьемся…

– Браты! – вдруг прогремело рядом. Серый жеребец взвился на дыбы. Ближние к темнику невольно отпрянули. Кони заржали испуганно.

– Браты! – Крон сдернул шлем, тряхнул им над головами и забросил далеко вперед, на тропу, будто пренебрегая вызовом смерти. Вылетевшая из-за стволов стрела с черным оперением с силой вонзилась в кожаное оплечье доспеха, затрепетала. Крон не стал ее выдергивать. Он резко откинул голову назад – огненно-седые волосы рассыпались по плечам, в лесу будто светлее стало от этого, будто малое солнце вспыхнуло. – Вперед, браты!

Со всех сторон раздались возгласы:

– Князь!

– Великий князь с нами?

– Чудо! Господь Род прислал нам спасение!!!

– Вперед, браты, с нами всемогущий Крон! Натиск был безумен по своей мощи и смелости. Их на самом деле поддерживали боги-предки. Задние еле успевали за передними. Но каждому казалось, что он видит сверкающее рыжее солнце огненных волос впереди.

Сам Крон видел, как летят в его лицо стрелы, дротики-перуны, копья. Но он несся вперед – один, опережая самого быстрого из своей дружины на два конских туловища. Он отбил сверкающим стальным мечом три копья, увернулся от перуна. И врезался в гущу противника. Теперь пришел черед слетать чужим головам. В сече Великий князь был холоден и расчетлив, но вместе с тем яростен и необуздан. Опомнившийся Олен настиг князя в гуще битвы, среди множества живых и мертвых, но еще не упавших на землю тел.

– Держись, батюшка! – завопил он блажным голосом. И перерубил пополам сразу двоих. Олена трудно было раскачать, но и он не был трусом. И он знал, что когда врага числом больше, когда он везде и повсюду, спасти может только смелость и воля. – Браты! Великий князь с нами! Орр-а-а!!! Мы давим, ломим!!! За мной!!!

Крон сек направо и налево, не щадя рук. Два меча сверкали подобно двум молниям. Щитов он не признавал. Владел одинаково прекрасно, что левой, что правой. Но и он успевал замечать растерянность на лицах воев-супротивников. Он не сразу даже понял причину их растерянности – и они не ожидали узреть своими глазами Великого Крона, властелина полумира и самого полубога. И вот этот полубог, будто снизошедший с небес, двумя разящими молниями карал их. Они били, кололи, рубили… Он опережал их, прокладывая посреди тропы лесной тропу кровавую, страшную. Стрелы пронзали, губили людей. Палицы дробили черепа. Копья прошибали груди. Мечи разрубали плечи, отсекали руки и головы. Но Крон был словно заговоренный – ни копья, ни мечи, ни палицы, ни стрелы не брали его.