Текст книги "Корабль идет дальше"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Ваши люди выглядят значительно лучше, чем те, которых мне приходится наблюдать в других лагерях. У вас здоровый народ. Всех на работу. Они еще кое-что сделают.

Лагерный врач-лейтенант со шрамом на щеке приложил ладонь к козырьку:

– Да, мой полковник, будет исполнено.

После этого комиссия отбыла. Формальности выполнены, акт о состоянии людей составлен – можно приступать к делу. На следующем «аппеле» было объявлено: «Желающие работать записывайтесь у унтера. Будете получать больше питания, выходить за ворота лагеря».

Надо было решать, как поступить. С одной стороны, люди истощены до крайности, смертность увеличивается, магические слова «за ворота лагеря» вызывают мечты о побеге, о каких-то активных действиях. С другой, на карту поставлена честь советского моряка, советского гражданина. Можно ли, когда наши братья и отцы умирают на фронтах, когда враг убивает, жжет, зверствует на нашей земле, можно ли хоть чем-нибудь помогать ему?

Я подхожу к помполиту Гребенкину и спрашиваю:

– Ну, что делать, Павел Варфоломеевич? Гребенкин хмурится.

– Не один ты задаешь мне этот вопрос. Подожди, решим.

Вечером мы уже все знаем. Партийная организация говорит решительное нет. На внешние работы не выходить. Допускаются лишь работы по самообслуживанию. Нелегко далось такое решение. Ведь люди умирали от голода… И все же оно было принято.

При опросе «кто желает выйти на работу» – записываются не больше двадцати человек. Это уже прямой вызов. Нам уменьшают количество хлеба на семьдесят граммов. Не действует. Тогда гитлеровцы решают применить силу. Что из того, что международное право гласит: «Дисциплина в местах интернирования должна быть совместима с принципами гуманности и ни в коем случае не содержать правил, которые подвергли бы интернированных физическому напряжению, опасному для их здоровья, или физическим или моральным издевательствам».

Утром всех моряков выстраивают, разбивают на группы, вызывают роту солдат и штыками гонят в город и лес на работы. Но не все идет гладко. Капитаны категорически отказываются что-либо делать. Не дают результата никакие угрозы. Многие моряки сопротивляются, применяют крайние меры для того, чтобы остаться в лагере. Кочегар Будик отказывается выходить за ворота, его серьезно ранят штыком. Виктор Свирин и матрос Атарщиков растравляют на ногах раны, Свежов пьет кислоту, Маркин разрубает себе руку, инженер Волчихин калечит себе пальцы, матрос Розов симулирует сумасшествие, механик Сементовский демонстративно отказывается выполнять приказания унтеров, за что причисляется к комиссарам, механик Фисак придумывает не существующую у него болезнь – ишиас… Ребят избивают, сажают в карцер на хлеб и воду, но и это не помогает. Каждый день появляются новые «больные».

В комендатуре склоняют слово «саботаж». Неспокойно спится гестаповцу Маннергейму. Кто же руководит моряками? Кто внушает им такую непримиримую ненависть ко всему, что проводят немцы в лагере? Зиппель предупреждал его… Маннергейм решает – комиссары. От них, и только от них все неприятности. С каким бы наслаждением он уничтожил их всех. В том лагере, где он был раньше, с такими не цацкались. Головы долой, и больше никаких забот… А тут дурацкий приказ: пока никого не трогать. Мол, после войны им найдут достойную казнь, а пока они интернированные. Черт бы их побрал! Наконец решение приходит. Нельзя их уничтожать здесь, сейчас, найдем другое место. Изолируем их в КЦ, в Дахау, в Маутхаузене… Там они недолго протянут. Маннергейм потирает руки.

И вот через несколько дней в послеобеденное время Вейфель неожиданно вызывает на плац помполитов.

– Соберите свои вещи. Возьмите все. А вы спокойно… – поворачивается он к застывшим в страшном предчувствии морякам и кладет руку на кобуру револьвера.

– Гребенкин, Зотов, Шимчук, Антонов, Купрович, Пучков, живо, живо, – по памяти перечисляет Вейфель. Он хорошо осведомлен.

Товарищи собирают вещи. Они не знают, куда и зачем их везут. Одно ясно: с Вюльцбургом они расстаются навсегда. Увидят ли они нас когда-нибудь? Трудно отрываться от своих… А мы стараемся хоть как-то скрасить им эти тяжелые минуты. Суем пайковый хлеб, теплые вещи, носки, варежки – все ценности, которые хранились на черный день в наших мешках. Говорим слова утешения, просим не терять надежды на возвращение в замок, хотя сами этому плохо верим.

Помполитов выводят. На дворе комендатуры стоит большая машина-фургон. Около нее толпятся офицеры. Мы все высыпали на двор, висим на проволоке. Сердце щемит от тревоги и жалости. А вдруг их расстреляют? Унтера заталкивают помполитов в машину. В последнюю минуту из фургона высовывается Гребенкин, машет нам рукой и кричит:

– Прощайте! Не вешайте голов! Все равно мы победим! Прощайте!

– Прощайте! – кричат остальные помполиты, но мы их не видим, слышатся только их голоса. Машина выезжает из ворот. Бедные ребята! Ничего хорошего их не ожидает. Это понимают все. Понуро мы расходимся по двору. Настроение – хуже быть не может.

Через несколько месяцев такая же судьба постигла Сашу Сементовского. Он отказался от работы. От всякой работы. В мастерской резчиков, в городе, в Вюльцбурге по самообслуживанию. Это был протест против грубости, насилия, гитлеровского хамства. Видно, чаша терпения переполнилась. Причиной такого душевного взрыва послужила ссора с Вейфелем. Тот в оскорбительной форме, с криками и угрозами принуждал Сементовского выполнять какую-то работу. И тогда Саша с ненавистью проговорил:

– Работать не буду. Совсем не буду. Делайте что хотите, – повернулся и пошел в камеру.

Вейфель ринулся в комендатуру к Маннергейму. Результатом его доклада явился приказ о немедленной высылке Сементовского в штрафной лагерь. Моряки тяжело переживали его отъезд. Куда его увезли, мы тоже не знали…

Ко мне подходит Дальк. Он печален и мрачен.

– Да, вот так, – говорит он, – но все равно мы еще существуем…

Напрасно потирал руки Маннергейм, напрасно весело улыбался, провожая отъезжающих помполитов.

Итак, основное ядро партийного руководства увезли из Вюльцбурга. Но гитлеровцам от этого легче не стало. Коммунисты остались. Они создали строго законспирированную партийную тройку, своеобразный центр, бюро, откуда давались поручения остальным членам партии и активным беспартийным. Главная цель оставалась прежней. Тройка, несмотря на потерю помполитов, твердо решила не сдаваться, противопоставить гитлеровцам все, вести борьбу с ними любыми средствами… Очертить вокруг моряков заколдованный круг, спасти их от разложения, не дать гитлеровской нечисти прорваться за этот круг…

В тройку вошли хорошие, уважаемые всеми люди: Савва Георгиевич Дальк, Владимир Иванович Шилин, Борис Николаевич Иконников, и несколько позже в нее вошел Алексей Петрович Устинов.

Немцы распространяют в лагере антисоветский листок «Клич». Его почти никто не читает, открыто издеваются над статьями, унтера пачками находят газетку в уборных. Это бесит Маннергейма. Но это пустяки по сравнению с теми сведениями, которые он получает от конвоиров рабочих групп. Как будто и работают внизу, в городе, не так уж и плохо – что возьмешь с врагов? – но всегда там происходят странные вещи… Ломаются станки, останавливаются циркульные пилы, вырубается в самые неподходящие моменты электричество, разбиваются ящики с ценным оборудованием… И виновных не найдешь!

– Вчера при выгрузке вагонов интернированный Румянцев уронил ящик с дорогим коньяком, предназначенным для Восточного фронта. Все бутылки разбились вдребезги. Я его бил и пугал, он твердил одно: «Слабый я очень. Не могу поднимать тяжести. Не посылайте на работу…»

– В карцер мерзавца! На хлеб и воду! Будет поаккуратнее! – орет Маннергейм.

Теперь большинство наших людей ходит на работу в город. На ниточную фабрику, на фабрику знаков различия для немецкой армии, на лесопильный завод, на завод металлоизделий. Некоторые работают на валке деревьев в лесу и батраками у крестьян. Налаживаются связи с населением Вайсенбурга.

Партийное бюро меняет тактику. Если раньше оно призывало сопротивляться немцам внутри лагеря, то сейчас наш лозунг – саботаж. Все работающие за воротами замка получают задания: незаметно вредить, завязывать знакомства с немцами, доставлять в лагерь как можно больше сведений о положении на фронтах, выискивать среди немцев антифашистов, познакомиться с русскими людьми, насильно угнанными в Германию, и военнопленными, работающими в городе. И моряки, проявляя удивительную изобретательность, успешно выполняют эти задания.

…Кочегар с «Эльтона» Шиман работает на токарном станке в мастерской. Вернее, помогает мастеру., Подает ему инструмент, точит резцы. Мастер не нарадуется: «Хороший рабочий. Исполнительный. Всегда– яволь, яволь. Надо ему поручить самостоятельную работу». И моряку поручают точить детали. Проверили первый десяток. Хорошо! А в результате вся партия оказалась запоротой.

– Как ты мерил, унтерменш? – в гневе кричит мастер.

– Яволь! Как вы приказали.

– О, идиот! Я показывал по-другому.

Шимана переводят на земляные работы. Во дворе мастерской они вместе с механиком Жабенко роют канаву. Стоп! Наткнулись на электрокабель. Один мимолетный взгляд друг на друга – и Жабенко засыпает кабель землей. Моряки садятся отдохнуть. Но конвоир уже тут как тут.

– Опять сидеть? Работать, работать! Бистро, бистро! – Он замахивается автоматом.

Моряки «в испуге» вскакивают, хватают кирки и начинают лупить по кабелю. Сноп искр! Конвоир в ужасе кричит:

– Стоп!

Но уже поздно. Кабель перебит до основания. Мастерская встает почти на двое суток. Виновных нет. Никто не знал, что в этом месте проходит кабель…

Машинист Володя Андреев меняет с мастером в деревообделочном цехе циркульные пилы. Проявляет сметку и дисциплину.

– Можешь менять пилы сам? Мне надо уйти на час, а простаивать нельзя. Эй, Вальтер, присмотри за ним, – говорит мастер конвоиру и уходит.

Володя меняет пилы. Он устанавливает их режущими кромками зубьев в обратную сторону. Включает ток, все пилы разлетаются на куски. О, идиот! Они ничего не соображают, эти русские. Тупы, как бревна. Из-за них мастер должен получить выговор, а может быть, его обвинят в саботаже. Ведь он ушел…

Интернированные продолжают «трудиться». Они сыплют песок в буксы вагонов, ломают станки, разбивают ящики с ценным грузом, суют гвозди в машины, обрывают, где возможно, провода… «Тянут резину» с выполнением приказаний. С виду исполнительные, дисциплинированные, только и слышишь от них: «Зер гут. Яволь! Айн момент!» – а работа почему-то не двигается.

…Москву отстояли. Ленинград героически обороняется. Об этом знают все интернированные, но настроение у людей подавленное. Знают моряки и о том, что пали Севастополь, Одесса, гитлеровцы прорываются к Волге, лезут к Баку… Газеты все еще полны сообщениями о победах на суше и на море. Бородатый капитан Прин, потопивший английский крейсер «Роял Оак», сейчас получил еще одну награду – брильянтовый крест с дубовыми листьями – и весело улыбается со страниц газет.

Партийное бюро внимательно следит за настроением людей. Надо как-то отвлечь их от тяжелых мыслей, занять чем-нибудь… Чем, как? Сейчас трудно сказать, у кого первого зародилась мысль создать курсы штурманов двухсоттонников и механиков третьего разряда, но такие курсы были созданы. Теперь, в хорошую погоду на плацу, а вечером в камерах, занимаются по захваченным с судов учебникам матросы и кочегары. Матросов консультируют капитаны, кочегаров– старшие механики. Учатся серьезно. Придется держать экзамены. Комиссия уже готовит экзаменационные вопросы. А через несколько месяцев наступает и день самих экзаменов. Ничего, что председатель комиссии Балицкий, капитаны Богданов, Новодворский и наши «деды» Долженко и Устинов не имеют на рукавах золотых нашивок, ничего, что на ногах деревянные колодки и безумно хочется есть. Со всею строгостью спрашивает комиссия. По-настоящему волнуются экзаменующиеся. И по-настоящему радуются, когда им вручают свидетельства – не отпечатанные, а написанные чернилами на серой тетрадочной бумаге с четкой надписью вверху: «Подлежит обмену на диплом в конторе капитана Ленинградского порта». Ленинградского? Вернемся ли? Вернемся, ребята, будете еще плавать, надейтесь, не опускайте голов.

И действительно, по возвращении на Родину бывшие матросы Кузнецов, Сныткин, Леонов, Люсков, Атарщиков, Козодеров и многие другие получили дипломы штурманов двухсоттонников и механиков третьего разряда. Вюльцбургская комиссия была признана правомочной.

К капитану Дальку, секретарю подпольной партийной организации, подходит Мудров. Лицо у него необычно серьезное.

– Савва Георгиевич, – говорит повар, – я не знаю, можно ли, но, если можно, примите меня в партию. Мне кажется, сейчас самое время…

– Почему самое время?

– Если умирать – то коммунистом. Ведь другой-то веры у меня нет.

– Зачем же умирать? С этим торопиться не надо.

– Ну, все равно…

– Посоветуюсь с товарищами, Миша. Возможно, в кандидаты и примут.

– Возможно? Вы считаете, что я недостоин?

– Я этого не сказал, но решить один, принять тебя или нет, не могу. Есть порядок. Подожди немного. Думаю, что примут.

– Пожалуйста, Савва Георгиевич. Заявление писать?

– Никаких бумаг не надо.

На следующем совещании партийная тройка принимает Мудрова в кандидаты Коммунистической партии.

– Билет мы тебе вручить не можем, но считай, что ты его получил… Все остальное, когда вернемся на Родину. Будь достоин этого звания, Мудров. Оно ко многому обязывает, – торжественно произносит Дальк.

– Буду достоин.

Так приняли в Вюльцбурге в кандидаты партии Мудрова, Богданова, Свирина, Валовня, Леонова и Березкина.

А за стенами замка творятся дела, которые вызывают полную растерянность среди администрации ИЛАГ-13. Больше всего неприятностей у Маннергейма. Игорь Маракасов слышал, как комендант орал на него. Орал так громко, что крики разносились по всей комендатуре:

– Что же это такое?! Вы должны положить конец этим безобразиям! Вы отвечаете за то, чтобы у нас не было никаких происшествий! У вас есть для этого все. Если вы желаете оказаться на Восточном фронте, то я вам помогу.

Маннергейм вышел от коменданта красный, как школьник, получивший нагоняй от директора. Смеет кричать на него, офицера гестапо, который не спит ночами и обеспечивает порядок! Если бы не он, то еще бы не то было… Но, если честно говорить самому себе, дела из рук вон скверные.

…Два моряка с «Волголеса» – Ушков и Базанов – и один интернированный из еврейской группы работали на вокзале. Разгружали вагоны. Случайно они обнаружили ящик с оружием. С опасностью для жизни они спрятали три пистолета. Моряки знают, что такое оружие в лагере и как оно может пригодиться. Не раз они мечтали получить в руки хоть один револьвер. И тут такой случай… Но их постигло несчастье. Они попались. Кражу заметили… Этот смелый поступок стоил всем троим жизни. Немедленно по возвращении в Вюльцбург Маннергейм отправил их в гестапо. Они не вернулись.

…Владимира Ивановича Шилина, как хорошего плотника, посылают с группой моряков в город делать какие-то ящики. Одного взгляда на них достаточно, чтобы узнать, для чего они предназначены. Это ящики для оружия. Шилин демонстративно бросает инструмент и отказывается работать. То же делают остальные плотники. Группу немедленно возвращают в лагерь. Открытый саботаж!

– Почему вы отказались работать? – спрашивает Шилина гестаповец, когда моряки приходят в замок.

– Если вы заставили нас копать канавы, валить деревья, производить нейтральные работы, то это не значит, что мы будем что-нибудь делать на оборонных объектах, – с достоинством отвечает ему Владимир Иванович. – Это противоречит международному праву и нашим чувствам русских.

Что такое? Маннергейм ослышался? Он вне себя.

– Молчать! Мы вас заставим делать все. А пока в карцер! Вейфель! Гетц!

Моряков избивают и бросают в холодный, сырой подвал.

С тех пор как мы стали выходить за ворота замка, все чаще и чаще можно было услышать произносимое шепотом слово «побег». Как заманчиво оно звучало! Вырваться на волю, не видеть гитлеровских рож, не слышать их истошных криков, а самое главное, оказаться у своих, рассказать там про наш лагерь…

Сколько самых фантастических планов строилось во время прогулок по плацу! Но все понимали, что из нашей тюрьмы бежать почти невозможно. Значит, остается один путь – бежать с работы. Партийное бюро серьезно обдумывает этот вопрос. Прежде всего, есть ли смысл в таком побеге? Стоит ли рисковать людьми? Желающих бежать много, надо выбрать наиболее подходящих для этого моряков. Смысл есть.

В Советском Союзе не представляют, в каких условиях содержатся советские интернированные. Об этом надо рассказать. Только не лезть на рожон, произвести хорошую подготовку, выбрать соответствующую погоду и время года.

Первые два человека – электромеханик Самойлов и штурманский ученик Зайцев – получают от партийного бюро «добро». Они бегут с работы из города. Их ловят, посылают в штрафной лагерь, через два месяца измученных возвращают в Вюльцбург.

Не успели забыть о побеге этих двух парней, как из леса, с валки деревьев, бегут еще три моряка – Круликовский, Шанько и Шумилов. Их тоже ловят, тоже посылают в штрафной лагерь и через некоторое время возвращают в замок. Такая же судьба постигает механика Сысоева. И хотя шансов на успех очень мало, – Вюльцбург расположен в центре Германии, каждый моряк на счету, никто не знает языка, линия фронта лежит за тысячи километров от лагеря, – люди не оставляют мысли о побеге, стремятся выполнить задание. В Советском Союзе должны знать правду о судьбе моряков.

Неспокойно живется Маннергейму и коменданту. Усиливают охрану. Протягивают еще один ряд проволоки на железобетонных столбах. Ночью между проволочными рядами пускают свирепых собак. Устраивают дополнительную проверку интернированных.

В лагере появляется свой поэт. Это радист Жора Филиппов. Он пишет патриотические, полные веры в будущее и нашу победу стихи и песни. К ним подбирают музыку. Когда бывает очень горько и заедает тоска по дому, мы тихонько напеваем его песни, и становится легче… Кто из интернированных моряков не помнит этих песен: «Караван», «Давай закурим», «Катюша», «Пароход»! Услышишь какую-нибудь из них, и вспомнится все дорогое, что так безжалостно отняли у тебя гитлеровцы…

 
И крепко с причалом связал пароход
Конец проржавевший стальной.
Он снова встречает в плену Новый год.
Запущенный, ржавый, больной.
Когда же двенадцать ударов звучит
И сделан из кружки глоток,
На судне заржавленный брашпиль стучит
И слышится хриплый гудок….
 

Любили мы и другую песню – «Давай закурим». Она начиналась словами:

 
Почему, мой друг, ты так нахмурен,
Светится печаль в глазах твоих?
Доставай кисет, давай закурим
Папиросу дружбы на двоих…
 

Жора Филиппов писал не только песни. По поручению партийного бюро он составлял злые антифашистские раешники, призывающие советских людей, военнопленных и репатриированных, к борьбе. Вот кусочек текста такого раешника, обращенного к солдату РОА:

«Кто давно изменил чести знамени красного и не хочет искать себе выхода ясного, кто сменил интересы народа и Родины на кулек недозрелой фашистской смородины, кто немецкою пулей в брата прицелился, кто священную клятву нарушить осмелился, если в немца он штык свой вонзать собирается, так скажите, чего ж он сейчас дожидается?»

Раешники подписывались псевдонимом «Ермил». Ермила знали за стенами замка, с нетерпением ждали от него вестей. С бумагой в лагере было плохо, и писалось все на рекламных листках. Их крали и приносили работающие на фабрике металлоизделий. Желтый листок, на одной стороне кот в сапогах с кастрюлькой в лапах, другая сторона чистая. На ней и писали. Специальные доверенные переписчики размножали эти листовки, а Маркин, работавший грузчиком на лагерной автомашине, с большим риском развозил их по окрестным лагерям военнопленных и репатриированных в Швабах, Нюрнберг и Вайсенбург. Содержание листовок согласовывалось с Устиновым, которому бюро поручило связь с внешним миром.

Вообще что-нибудь вынести или принести в замок было делом чрезвычайно трудным. Унтера при выходе из ворот или возвращении в лагерь устраивали обыск. Но моряки оказались хитрее. Они применяли самые совершенные методы контрабанды. Куда только не прятали запрещенное! Вплоть до банок с двойным дном, в которых носили баланду. Так проникли к нам ножички, пилочки, напильники, украденные в мастерских. Этим же путем уходили из лагеря пачки патриотических листовок. На воле, в городишке Вайсенбург, появляются друзья немцы, с которыми коммунисты устанавливают связь. Как-то матрос Вакульчук принес из Вайсенбурга такие новости:

– Сегодня водили на фабрику к Ансельму. У него русские военнопленные работают. Пока наш фриц ходил к хозяину пить свой шнапс, мы покалякали. Говорят, что приехали к ним эти – ну как их там? – из армии Власова. Не то РУА, не то РОА. Всех военнопленных вербуют в эту армию. Форму немецкую дают, паек немецкого солдата, а кто не хочет, того в лагеря смерти…

– Ну и как, идут?

– Некоторые идут. Все равно, говорят, Германия победит Советский Союз. Красной Армии нет, чего уж тут…

– А ты что?

– Я-то? Сказал, что они дураки, если верят гитлеровцам. Все липа. И Красная Армия есть, и победы фрицевские уже кончились.

– Это ты правильно. А они что?

– Где доказательства, спрашивают. Сомневаются, одним словом.

– Вы часто к Ансельму ходите? – спрашивает матроса Шилин.

– Теперь туда каждый день будут водить.

– Так вот, передай военнопленным, что будут доказательства. Пусть подождут идти в армию предателей. Понял? Пошлем с тобой бумажку… Сумеешь пронести и отдать?

– Конечно, – кивает головой Вакульчук. – Не такое выносили.

На следующий день на тонкой бумаге военнопленным посылается обзор военных действий за последнюю неделю, собранный по крохам из разных источников, и призыв верить в нашу победу. Завязывается переписка.

Но не хватает фактов правдивой информации, которую можно было бы передать этим людям. Конспиративно во время прогулки собирается бюро. Решают, что необходим свой радиоприемник. И снова многие интернированные получают задания.

Начинается подбор деталей. Моряки, работающие в городе, срезают провода, вынимают лампы из приемников, тащат материалы для изготовления конденсаторов, одним словом несут все, что может пригодиться. Коле Тульскому и Леве Березкину где-то на чердаке, – они убирали там мусор, – удается в груде хлама отыскать старый радиоприемник. Они разбирают его на части и приносят в лагерь. Теперь можно начинать работу. Сборка поручается одному из лучших радистов, Евгению Рудакову. Он работает в строжайшей тайне даже от своих. И вот недели через две засветились лампы приемника. Шулепников подошел ко мне и шепотом сообщил:

– Сегодня будем слушать Москву. Я вам все расскажу…

– А мне послушать можно?

– Что вы! Поручено только нескольким…

Да, не все счастливцы могут слушать голос Родины. Это дело бюро поручает Маракасову, Шулепникову, Бегетову, Ратьковскому и Рудакову. Один из них слушает, другие стоят на страже у дверей в коридоре. Вечером приходит Шулепников. Возбужденный, глаза сияют. Я понял, что сеанс прошел успешно. Он отзывает меня в сторону:

– Ой, если бы вы знали… Слышали голос Левитана! Понимаете, Левитана. Как заговорил – в горле запершило. Боялся – не расплакаться бы… На фронтах не так уж плохо, как тут сообщают. Тяжелое, конечно, положение… Вот примерно как обстоят дела…

Теперь ежедневно мы слушаем сводки Совинформбюро. Их записывают, размножают, читают в камерах, отправляют военнопленным и насильно угнанным русским.

Из-за колючей проволоки, из-за двадцатиметровых стен, невзирая на обыски и запреты, доходит голос Москвы до измученных людей, теряющих веру в жизнь, он вливает в них новые силы и волю к борьбе.

Три месяца просуществовал приемник. Этот маленький уродливый аппарат, как кислородная подушка, помогал дышать и жить сотням наших людей. Только из-за неосторожности одного из моряков приемник во время очередного обыска камер был обнаружен Вейфелем. Какой скандал! В лагерь, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, с глубоким рвом, с целой псарней охранных собак и гарнизоном в сто человек, интернированные сумели пронести радиоприемник. Гестаповец Маннергейм разгневан. Опять неприятность, да еще какая! На допросе он тычет пистолетом в лицо радисту Жене Рудакову: ведь только радист мог собрать приемник…

– Для какой цели служил аппарат? Отвечай! Рудаков прикидывается дурачком.

– По музыке соскучились, герр хауптман.

На столе гестаповца радиоприемник. Рудакову приказывают включить его. Что-то трещит в наушниках, слышатся сплошные разряды. Необходимо вскрыть заднюю крышку. Несколько минут радист копается внутри ящика. Наконец все в порядке, раздается бравурный немецкий марш. Но Маннергейма не так легко обмануть. Он отпускает Рудакова и на прощание говорит:

– Завтра ты услышишь другую музыку…

На следующий день в комендатуру приглашают радиоинженера, специалиста-немца. Он внимательно осматривает приемник и презрительно бросает:

– Этот ублюдок может слышать только Германию, и не дальше, чем на двести километров от лагеря. Посмотрите, ведь это сплошная кустарщина.

Маннергейм облегченно вздыхает. Значит, Москву все же интернированные не слышали. Уже легче.

…В уголке камеры сидит Рудаков и спокойно докладывает членам бюро:

– Вскрыл заднюю крышку, вытащил деталь диапазона коротких волн. Засунул ее в приемник так, что сам черт не найдет. Теперь с трудом Нюрнберг можно слушать.

А Маннергейм, чтобы замять дело и не доводить случай до высокого начальства (иначе несдобровать ни ему, ни коменданту), решает наказать виновных домашними средствами. С этого дня подозрительную четверку не выпускают в город. Свирепствуют унтера, солдаты, охрана, конвоиры. Но дело уже сделано.

В лагерь привозят советских подданных, интернированных в разных странах: во Франции, Германии, Бельгии, Чехословакии. Вюльцбург наполняется гомоном новых голосов. Заселяют свободные камеры. Самые невероятные и разноречивые вести с воли.

Скоро мы выяснили, что эти люди стали советскими гражданами примерно при таких же обстоятельствах, как и поляки, но во всем остальном они резко отличались от них. Среди французов, как мы окрестили приехавших, было много инженеров, химиков, архитекторов, музыкантов, был крупный математик Л. А. Калужнин, были даже учителя высших школ, которых почтительно называли профессорами. Интернировали и привезли в Вюльцбург из Чехословакии даже В. Ф. Булгакова, последнего секретаря Льва Толстого. Некоторые имели самое отдаленное отношение к Советскому Союзу и к России вообще. Было совершенно непонятно, почему они попали в Вюльцбург как советские граждане. Заключили, например, в замок какого-то косноязычного банкира, слюнявого и хвастливого, матерого врага коммунистического строя, только за то, что он родился в России и в младенческом возрасте был оттуда вывезен. Встречались и другие типы. Петлюровец, два молодых парня, бежавших от коллективизации, белый эмигрант. Но были также люди, искренне симпатизирующие нам, желающие помочь во всех делах. Одним из них был Аронович. Он сражался на баррикадах Мадрида, хорошо знал несколько языков. Впоследствии он помог нам как переводчик в очень ответственный момент. >В общем, публика была самая разношерстная, и партийное бюро должно было еще больше законспирироватъ свою работу, тем более что стало известно – немцы вербуют себе из этой группы информаторов. Банкир и петлюровец стали агентами Вейфеля.

Через несколько дней евреям, которые находились среди прибывших, приказали нацепить оскорбительные желтые звезды с надписью «Jude». Моряки сразу же разгадали попытку Маннергейма разделить лагерь, сыграть на низменном чувстве антисемитизма. Но нам оно было чуждо. Утром после поверки мы демонстративно гуляем вместе с евреями, дружелюбно разговариваем с ними, помогаем подняться в камеры слабым. Злобно следит за происходящим на плацу Маннергейм. Еще одна провокация не удалась. Скоро желтые звезды исчезли с пиджаков и пальто. Гитлеровцы не пытались восстановить это правило.

С питанием в лагере стало несколько лучше. Интернированные, выходящие на работу в город, завели знакомства и с успехом меняли сделанные в лагере игрушки, портсигары, шкатулки на хлеб и картошку. Обратно в лагерь с фабрик и лесопильных заводиков приносили «материал» – обрезки бука, дуба, иногда даже ореха. Унтера на это смотрели сквозь пальцы и дерево не отбирали. Тем более что сами они часто получали презенты и одаривали своих знакомых изящными вещицами. Матери охотно покупали детишкам забавных собачек, деревянные кораблики, попрыгунчиков. Давали за них хлеб, брюкву, сигареты. Все делалось неофициально. Когда в камерах производили очередной обыск, инструменты, если их находили, отбирали. Но мы научились их прятать, а если теряли, то товарищи приносили снизу новые.

Однако несмотря на некоторое облегчение нашей жизни, люди продолжали умирать. Ослабленный голодом организм уже не мог сопротивляться болезням. Малейшая простуда иногда являлась роковой. Ревир полон. По утрам «проветривают» помещения. Часами распахнуты окна. На койках мечутся люди в жару. Это на руку гитлеровцам. Скорее перемрут. Врач-лейтенант еженедельно приезжает к нам на «оппеле» и продолжает «лечить» своими методами. У Круликовского болит зуб? Сейчас поможем. Доктор берет щипцы и вырывает больной зуб, а заодно и здоровый. Интернированному не нужно много зубов, жевать ему почти нечего.

Степанов очень болен. У него нарыв в горле. Доктор его «оперирует». Делает укол в горло. Степанов через несколько минут умирает прямо на стуле. Хорошо. Можно списать еще одного человека и разломить бирку. Умирает машинист Сеня Ушаровский. Он задыхается ночью в ревире. Некому помочь. Никто не дежурит в лазарете. Нет, лучше не болеть. Стопка клетчатых мешков лежит в углу на тумбочке. Все знают, для чего они приготовлены. Когда умирает моряк, немцы всегда ставят один и тот же диагноз: «Умер от болезни, привезенной из Советского Союза», – так записывается и в карточку.

Иван Иванович Хельм, лагерный переводчик, предприимчивый человек. Как-то он увидел у Вейфеля отличный ореховый портсигар с инкрустацией. Он повертел его в руках, прищелкнул языком и спросил:

– Отличная работа. Кто сделал?

Унтер нехотя показал на окна тюрьмы.

– Там многие этим занимаются. Запрещаем, но уж так смотрим… – Он растопырил пальцы и поднял руку к глазам.

– Понятно, понятно, – буркнул Хельм и пошел в барак комендатуры.

На следующий день. он. сделал, предложение Олегу Сныткину. Моряк славился как лучший резчик.