Текст книги "Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)"
Автор книги: Юрий Белов
Соавторы: Валентин Рыбин,Ата Каушутов,Вячеслав Курдицкий,Сейитнияз Атаев,Огультач Оразбердыева,Ашир Назаров,Ходжанепес Меляев,Бекге Пурлиев,Агагельды Алланазаров,Байрам Курбанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Если кому-нибудь понадобится пригласить в гости почтенного человека, то зовут «чакылыкчи» и поручают ему это дело.
И вот Ханкули каждый день стал уходить куда-то и возвращаться домой поздним вечером. Наконец однажды в сумерки Тяджгуль увидела, что колхозный сторож гонит во двор к ней семь баранов, а за ним шагает верблюд, нагруженный какой-то поклажей.
Тяджгуль удивилась:
«Что это значит? Зачем это он к нам гонит баранов?..»
А сторож молча загнал скотину в угол двора, снял с верблюда и положил у порога дома два мешка с рисом, масло в кувшинах и ещё какие-то узлы, и она догадалась, что всё это богатство прислал какой-то неведомый жених Бахар для свадебного пиршества.
Из дома вышел Ханкули и вместе со сторожем торопливо перетащил мешки в дом; проводив его, запер ворота и сказал жене:
– Я нашёл Бахар жениха, лучше и быть не может. Правда, он любит выпить, но это ничего, не дам с тобой отвечать на том свете за его грехи. Зато богатый. И нам от него большая будет выгода… Только пока никому не говори об этом. А то набежит народ, угощай всех!.. Завтра зарежем двух баранов, придёт кое-кто… Ты одна-то не справишься… Возьми себе двух помощниц, и я позову кого-нибудь себе на помощь. Вот тут в платке наряды всякие. Отдай Бахар, пускай принарядится! Видишь, какой жених-то щедрый! Ничего не жалеет для нашей дочери…
Сжалось, заныло сердце Тяджгуль. Она не очень-то верила, что Ханкули нашёл для Бахар хорошего жениха, она знала, что им руководила при этом не любовь к дочери, а одна только жадность. Но она ни слова не сказала мужу и отдала узел с подарками Бахар, которая как раз в это время вернулась с работы.
Девушка удивилась, но не нахмурилась и не заплакала, чего с болью в сердце ожидала Тяджгуль, а, наоборот, очень весело зажгла лампу, развязала узел и стала примерять дорогое шёлковое платье, красное, как пламя.
Крутясь перед зеркалом, она одёрнула платье, поправила шнуры у воротника, надела на голову шитую серебром тюбетейку, на пальцы золотые кольца, навесила под самую шею большую брошь из позолоченного серебра с красными дорогими каменьями, перекинула густые чёрные косы на грудь и лукаво заиграла глазами, засверкала, как жемчугом, белыми зубами.
– Ах, Бахар! – с восторгом и умиленьем сказала мать, покачивая головой. – Ты и в самом деле Бахар [4]4
Бахар – весна.
[Закрыть]. Расцвела, как яблоня… Будь счастлива, моя милая!..
На другой день рано утром Тяджгуль видела, как дочь опять крутилась перед зеркалом в новом платье, а потом почему-то порывисто сдёрнула его с себя и бросила в угол. Тяджгуль не обратила на это внимания, потому что была очень озабочена.
Она и Ханкули ещё на рассвете тайком от людей позвали себе помощников, зарезали двух баранов и готовили теперь шашлыки, плов, пекли хлеб, кипятили чай для всадников и молодых женщин, которые должны были приехать за невестой.
Они с головой ушли в эти хлопоты. А время шло. Солнце поднялось уже на высоту птичьего полёта. Ханкули и Тяджгуль приоделись, то и дело посматривая за ворота на улицу – не едут ли всадники. Но их всё ещё не было видно, и это уже начинало беспокоить Тяджгуль.
– Что ж это такое? Давно всё готово, а они почему-то не едут, – недоумевала она.
– Э, что ты понимаешь! – сказал Ханкули. – Они ждут гостей из района, а может быть, даже из Ашхабада. Нельзя же без них…
И в самом деле, в это время по улице, поднимая пыль, проехала потрёпанная легковая машина, в которой сидели какие-то незнакомые городские люди.
– Ну вот, я тебе говорил! – почёсывая бороду, сказал Ханкули. – Сейчас приедут.
Тяджгуль заволновалась и побежала в дом, чтобы предупредить Бахар. Но, переступив порог, она вдруг застыла в недоумении. Свадебное платье, тюбетейка и драгоценные украшения в беспорядке валялись в углу, а девушки не было.
– Ой! – дико закричала Тяджгуль, схватилась за голову. – Эта бесстыдница сбежала!.. Она опозорила нас на весь свет!
– Да что ты, дура, глотку дерёшь! – закричал Ханкули. – Куда она могла сбежать? Наверное, побежала на минутку к невестке.
– Да как же не сбежала? Ты посмотри только… Она ничего не надела, всё побросала.
Ханкули заглянул в дом и, нахмурясь, затеребил седую бороду.
– И давно её нет?
– Да не знаю… Не видела, как она прошмыгнула. Утром она надевала платье, и вот оно тут, а её нет…
– Эх, старая дура! Тебе бы верблюдов пасти, а не дочь растить!
Ханкули разразился было страшной бранью, но вдруг посмотрел на ворота и замолк. Приосанился и закашлял в ладонь.
Во двор вошёл секретарь правления колхоза и двое незнакомых городских людей. Один из них, толстый, в очках, с портфелем, вежливо поздоровался с Ханкули. Хозяин засуетился:
– Добро пожаловать! Заходите, заходите в дом! Эй, жена, постели-ка скорее ковёр!
Во двор въехал колхозный фургон, на котором сидел конюх Махмуд, и остановился возле дома.
«Ой, Бахар! – подумала Тяджгуль, торопливо расстилая ковёр. – Вот уж и гости пришли… Где теперь её искать?..»
– Нет, нет! – сказал человек в очках. – Не беспокойтесь! Мы на минутку, по делу. Это вы Ханкули Байрам-оглы?
Ханкули беспокойно кашлянул в ладонь и сказал:
– Да, я Ханкули…
– Так вот мы из прокуратуры. Скажите, пожалуйста, председатель колхоза Елли Оде-оглы вчера вечером присылал вам баранов и кое-какие вещи?
Человек в очках открыл портфель, вынул бумажку и стал перечислять:
– Семь баранов, пять пудов рису, пять пудов муки, полпуда топлёного масла, три пуда кунжутного масла. Правильно?
– Да, как будто так… – подтвердил Ханкули и, поперхнувшись, опять закашлял.
– Видите ли, – всё так же спокойно и вежливо продолжал человек в очках, – всё это принадлежит колхозу, а вовсе не Елли Оде. Он украл это самым бессовестным образом.
– Как украл? – удивился Ханкули. – Он же мне сказал, что всё это его, он сам заработал. Как же так?
– А так! Он не только это украл. Он присвоил себе немало того, что должен был раздать колхозникам по трудодням. Он, конечно, ответит за это. А сейчас разрешите взять всё, что он прислал вам.
– Да берите, берите! – замахал руками Ханкули, перепугавшись, как бы и его не притянули к ответу. – На что мне ворованное!.. Только я ничего этого не знал. Честное слово!
И вместе с конюхом стал складывать в фургон все дары щедрого Елли Оде.
Тяджгуль, бормоча себе под нос: «Ай, боже мой, какой позор!», тоже поспешно связала в платок шёлковое платье, тюбетейку, шитую серебром, дорогие украшения и сунула в фургон.
Затем все сели на повозку и поехали.
А конюх следом за ними погнал пять баранов.
– А где же ещё два барана? – вдруг строго спросил человек в очках.
«Да вот они, в казанах!.. Всё ещё целы…» – хотел сказать Ханкули, но постыдился и только виновато почесал переносицу.
– Так я вас, Ханкули-ага, попрошу сейчас же следом за нами прийти в правление колхоза.
И Ханкули поник, ссутулился и уныло побрёл за ворота. Тяджгуль стояла у порога, смотрела ему в спину и дрожала от страха, как в лихорадке.
Муж вернулся уже после обеда сильно расстроенный.
– Ну как, Ханкули? – робко спросила Тяджгуль. – Всё ли благополучно?
– Э! – махнул рукой Ханкули. – Я всегда говорил: все эти моты – подлецы и негодяи! Кто не бережёт копейку, обязательно сядет за решётку. Хорошо, что я ещё выпутался…
– Ну, слава богу! – с глубоким вздохом облегченья сказала Тяджгуль. – Но где же Бахар? Куда она делась?
– Э, Бахар!.. Бахар твоя замуж вышла! – закричал Ханкули.
– Как замуж? – всплеснула руками Тяджгуль. – Что ты болтаешь?.. Как же так? Ни отцу, ни матери ничего не сказала!..
– Теперь не сказывают, сами замуж выходят…
– Да за кого же?
– Да за этого… сына Акмамеда, Мурада, что недавно из армии вернулся.
– О! – вдруг вся посветлела Тяджгуль. – Ну что ж, это хорошо. Он хороший человек!
– Хороший, – заворчал Ханкули. – А я из-за него чуть не сел за решётку вместе с этим негодяем Елли. Ведь это он и Бахар всё подстроили.
– Как он?.. Как они?.. Ничего не понимаю! – заволновалась Тяджгуль.
– Очень просто. Поехали нынче утром в район и рассказали всё про Елли прокурору, а заодно и расписались там в районе. Ну что же теперь с этими казанами делать? Наварили без толку…
Ханкули уставился на казаны с жирным пловом и задумчиво почесал затылок.
– Хуже всего то, что своих двух баранов, придётся отдать в колхоз. Вот что сделал с нами этот негодяй Елли!
– Ну что ж, и отдай! – сказала Тяджгуль. – А что наварили – не пропадёт. Даже и хорошо, что наварили. Ведь надо же справить свадьбу Бахар.
– Справить! – закричал Ханкули. – Я, что ль, буду справлять своими баранами? Жених должен справлять!
– О, да он отдаст! Он не поскупится. Он любит Бахар. Я-то уж знаю! Он и стадо баранов для неё не пожалеет!
– Ну?.. Разве он такой? – удивился Ханкули. – Тогда я сейчас отведу двух баранов в правление…
Он вошёл в хлев, долго приглядывался к животным, наконец выбрал двух самых тощих и погнал за ворота.
Перевод Б.Шатилова
Беки Сейтаков
Чувал-бахши
Глубокой осенью два всадника отъехали от колодца Дамлы. Холодный степной ветер хлестал в лица, уносил остатки сна. Лошади, громко всхрапывая, нетерпеливо дёргали поводья и поминутно переходили на рысь. Седокам приходилось сдерживать их. Кони чувствовали простор и, видимо, знали, что путь их лежит к родным местам.
Передний всадник, широкоплечий и статный, был так могуч и велик ростом, что казалось, он скачет на коне, стоя в стременах. Звали его Ёлбарс-рябой [5]5
Ёлбарс – тигр.
[Закрыть]. Он и на самом деле похож был на зверя, но только не внешностью, а повадками и характером. Неслышно он подходил к жертве, никто не мог бы сказать, кого он «приглядел». Эти качества и ценил в нём главарь хорезмских басмачей Джунаид-хан. Рассказывают, что приблизил он его к себе после одного случая: Джунаиду понравилась папаха проезжавшего мимо джигита, и он сказал, что хотел бы иметь этот тельпек. Тогда Ёлбарс вскочил на коня, догнал незнакомца, отрубил ему голову и вытряхнул её из папахи у ног Джунаида. Такой человек главарю был нужен.
На этот раз Ёлбарс-рябой держал путь в Карадашлы.
Спутник его, чахлый, щупленький человечек Берды-шакал (приобрёл он эту кличку, поскольку всё время пресмыкался перед рябым), ехал чуть-чуть сзади. Упаси аллах, если «шакал» забежит вперёд. Иное дело – смотреть вперёд. Оттого, что он всегда смотрел вперёд из-за спины рябого, у него и мордочка вытянулась, стала шакальей…
На заре всадники расседлали коней, бросили на песок попоны и легли отдохнуть. После сна отведали холодной баранины и двинулись дальше. Ёлбарс-рябой точно рассчитал, когда они должны быть в Ка-радашлы.
Чувал-бахши, среднего роста, худощавый человек, с тонкими чертами лица, похож был на чеканщика, каких рисуют в старинных книгах. Он только что поужинал, закончив хозяйственные дела, и стал готовиться ко сну. Он потянулся к шнуркам сыромятных чокаев, когда за стеной послышался конский топот, незнакомые шаги и голос:
– Махтумкули-ага дома?
Бахши не узнал говорящего, но почему-то вздрогнул и внутренне подобрался. В комнату вошли двое: одноглазый верзила и плюгавенький оборванец-дервиш.
– Салам алейкум, – проговорил одноглазый.
– Валейкум эссалам, – ответил бахши, силясь вспомнить, где он раньше слышал этот голос. А в том, что голос ему знаком, никакого сомнения не было.
И, словно догадавшись, о чём думает хозяин, гость сдёрнул с лица грязную повязку. Чувал-бахши почувствовал, как закачался у него под ногами пол, а на лбу выступил холодный пот.
– Проходи, Ёлбарс. Каким ветром? – проговорил он, лихорадочно соображая: «Что делать?»
Но делать было нечего: дом есть дом, вошли гости, а восточные обычаи гостеприимства никто не отменял. Бахши обязан был принимать гостей.
– Всё ещё жив, бахши? – Ёлбарс, хрустнув суставами, опустился на кошму. – Говорят, большевики обещают вам сладкую жизнь…
– Живём как можем, – словно не уловив ехидства и желчи в словах рябого, ответил хозяин и подумал: «Как же быть? Эх, узнал бы об этом председатель ревкома Рейиов!»
Плотно поужинав, гости принялись за чай. Говорили о том, о сём, но о цели приезда, однако, сообщать не торопились, словно испытывали терпение хозяина.
Бахши ждал, стараясь побороть в себе страх и ненависть, которые смешались в одно невиданной силы чувство.
– Я к тебе по делу, Махтумкули-ага, – наконец-то начал рябой. – Хан-ага попросил найти тебя. Уши хана ждут хорошей песни.
«Отвалились бы они у него», – подумал бахши, а вслух сказал:
– Ёлбарс-батыр, я тронут вниманием Курбанмамед-сердара. Петь ему – большая честь для любого бахши, и я бы с радостью поехал, но…
– Никаких «но», – отрезал рябой и, оттолкнув чайник, всем своим видом заявил, что разговор окончен.
– Понимаю, только…
– Смотри, не пришлось бы раскаиваться. Потом не говори, что тебя не предупреждали.
Дело принимало крутой оборот. Бахши знал, что гнев и коварство хана – это не шутка.
– Ёлбарс-батыр, я без гиджакиста не бахши, ты же знаешь.
– А где этот… Ну как его… Гиджакист твой? – в рокочущем голосе рябого появились гневные нотки. – Или он с потрохами продался большевикам?
– Вчера у Сапара умер брат, – тихим, упавшим голосом проговорил бахши.
– Хан ждёт тебя, – пропустив мимо ушей слова собеседника, стоял на своём Ёлбарс.
– Мы мусульмане, яшули. Песня и смерть не должны быть рядом.
– Ты поедешь в Дамлы…
– Я поговорю с Сапаром.
Чувал-бахши был человеком, многое повидавшим на своём веку. Он решил не перечить рябому, а выиграть время. Во что бы то ни стало нужно выпроводить незваных гостей, посоветоваться кое с кем в Ильялы и уж потом принимать окончательное решение.
– Я не могу здесь задерживаться, – после долгого молчания сказал рябой. – но ты, бахши, помни: хан не любит ослушников.
– Ватыр, передай хану, что я спою ему. Обязательно спою…
Ёлбарс-рябой неторопливо стал перетягивать лицо платком. Берды-шакал, весь вечер хранивший подобострастное молчание, засуетился, вскочил, стал бегать вокруг рябого, тряся лохмотьями своего нищенского одеяния.
Бахши вышел за порог проводить «гостей». Тьма стояла кромешная, моросил мелкий, нудный дождь.
– О том, что я был у тебя, никому не слова, – садясь на коня, сказал вполголоса рябой. – А сболтнёшь… Вместе с языком оттяпаю голову…
Всадники растворились в сыром, липком мраке ненастной ночи.
Ёлбарс-рябой своим приездом словно бросил камень в хауз: взбаламутил чистую воду. Проводив «гостей», бахши вернулся в дом. Уронив голову в ладони, погрузился в размышления. Он пытался разобраться в происходящем. С точки зрения народного обычая бахши был прав. В то время, когда у Сапара-гиджакиста траур, он не должен петь. Горе близкого – и его горе. Но разве Джунаид-хан посчитается с обычаем? Разве способен он понять всё то, что творится сейчас на душе у бахши?
Кто-то из домашних тихо вошёл в комнату и поставил перед ним еду.
– Унесите! Унесите сейчас же! – закричал вдруг Чувал-бахши.
Кажется, он впервые в жизни повысил голос на близких; он понял вдруг, что, отказавшись ехать с рябым, он, в сущности, собственной рукой подписал себе смертный приговор. И не только себе, Джунаид не пощадит ни его стариков, ни детей.
Бахши почудилось, что под кошмой, на которой он сидел, что-то шевельнулось. «Змея!» – молнией пронеслось в мозгу. Он вскочил, отпрянул в сторону, но тут же понял, что в доме, да ещё в это время года, никакой змеи быть не может. Однако сесть на прежнее место не решился, а, нахлобучив до самых бровей папаху, поспешно вышел на улицу.
Сырая, тёмная ночь приняла его в свои цепкие, холодные объятия. Не видя ничего, бахши шагал наугад, но дорога ему была хорошо знакома, и поэтому он вскоре оказался у цели.
В доме Сапара-гиджакиста чуть теплился огонёк самодельной керосиновой лампы. Вокруг неё в глубоком, печальном молчании сидели несколько мужчин. В неверном, слабом свете бахши не разобрал их лиц и, кроме хозяина, никого не узнал.
Но вошедшего узнали все. Сапар, сообразив мгновенно, что бахши наведался неспроста, поднялся ему-навстречу:
– Проходи, бахши-ага…
Другие тоже привстали, потеснились, пропуская гостя в глубину комнаты на почётное место.
Бахши молча опустился на кошму, сели и все остальные.
– Люди, вы знаете, что в жизни мне ничего не давалось легко, – сказал он. – Всё, что есть у меня, – и землю, и воду – я приобрёл честным трудом. Вот этими руками. И не сегодня-завтра я могу лишиться всего этого. Даже жизни. Зовёт к себе Джунаид. Как быть?
Сидевший справа от него пожилой человек с густыми кустистыми бровями сдвинул на лоб папаху, почесал затылок и заговорил глухим простуженным басом:
– От своей судьбы, конечно, не уйдёшь, бахши. Но наша судьба в наших руках. Твой голос нужен людям, и мы защитим тебя. Нужно сообща искать выход. Сапар, а не знаешь ли ты кого-нибудь в округе, кто хотя бы чуть-чуть играл на гиджаке?
– Знаю, – задумчиво проговорил Сапар, который сидел у потухшего очага и что-то чертил прутиком на синевато-сизой саксаульной золе. Все обернулись в его сторону.
– Кто он?
– Я!
– Не-ет, – возразил аксакал. – Нужен человек, который смог бы поехать с бахши.
– Я и поеду.
– Но ведь у тебя, Сапар, такое…
– Умершего не воскресить, – голос Сапара зазвучал твёрдо, уверенно. – Лучший памятник усопшим – борьба живых за жизнь. Я не оставлю тебя, Махтумкули-ага, в беде. Я хоть сейчас готов в путь.
Он обвёл взглядом всех сидящих:
– А в случае чего – наши люди отомстят Джунаиду за нас.
– Спасибо, спасибо тебе, Сапар-джан… – прерывающимся голосом сказал Чувал-бахши.
Мглистым, сырым утром следующего дня Чувал-бахши и Сапар, оседлав лошадей, двинулись в путь. Но не в Дамлы, а в Ильялы.
– Поговорим с Рейимовым, – предложил бахши. – Может быть, он что-нибудь посоветует.
В ревкоме путники никого, кроме дежурного, не застали, – было ещё слишком рано. Терять время им было нельзя, и они отправились к председателю ревкома домой.
Рейимов, гладко выбритый, подтянутый и бодрый, пил утренний чай. Необычным гостям он нисколько не удивился, пригласил в комнату, предложил завтрак.
– Мы к тебе по очень важному делу, башлык… – начал бахши.
– Слушаю.
– Позавчера ко мне наведались люди Джунаид-хана.
– Что им нужно было? – спросил Рейимов.
– Им нужен я. Джунаид-хану вздумалось повеселиться. Песен захотелось.
– Ну и?
– Я отказался. Но, подумав, решил, что допустил ошибку. Как ты считаешь?
Рейимов отставил в сторону пиалу, задумался.
– Если я не поеду к нему, этот зверь растерзает меня, – продолжал бахши. – А если поеду – мы ещё посмотрим, кто кого.
– Пожалуй, ты прав, бахши, – сказал наконец Рейимов. – Но как ты найдёшь его?
– Он у колодца Дамлы. Рябой Ёлбарс сказал.
И опять задумался Рейимов. Взяв в руки пиалу, он забыл отхлебнуть из неё и долго держал на весу.
– Я вот о чём думаю, Махтумкули-ага. Не от хорошей жизни воспылал Джунаид-хан любовью к твоему искусству. В стане его сейчас недовольство и разброд. А с ним, понимаешь, ушло много случайных, простых и очень хороших людей. Одних Джунаид-хан увлёк обманом, других – силой. Сейчас многие из них уже прозрели, жизнь сдёрнула повязку с их глаз… Поняли, что не по пути с Джунаидом. Главарь чует, что дело кислое, вот и послал за тобой. Песня, по-настоящему хорошая песня, она бодрит, силы придаёт людям. У него сейчас на песню, на тебя надежда. Будешь в Дамлы, Махтумкули-ага, намекни, что Советская власть, если они вернутся по домам, никого не тронет. Пусть они о своих головах не пекутся, но ты смотри в оба. С тебя Джунаид, если что, снимет голову. Твои песни, бахши, нужны людям. Спой им такое… Ну, объясни им что к чему…
– Спасибо за добрый совет, башлык…
– Будьте осторожны, друзья. Не забывайте, что вы играете с огнём…
Чувал-бахши и Сапар поднялись, а Рейимов, словно извиняясь, добавил:
– Можно было бы послать с вами охрану, но пять… десять джигитов от головорезов Джунаид-хана вас не спасут.
– Мы поедем одни, – твёрдо сказал бахши.
Шатёр был разбит на возвышении – ханский глаз видел весь стан. Поодаль, в широкой ложбине, между грядами барханов, как чёрные грибы, теснились старенькие бедняцкие кибитки.
На двух всадников, подъехавших к ханскому шатру, вначале, кажется, никто не обратил внимания. В шатёр поминутно входили и выходили со склонёнными головами люди, подъезжали и отъезжали, пришпоривая скакунов, конники. Первыми гостей узнали мальчишки.
– Бахши приехал! Чувал-бахши приехал! – закричали они.
Поспешили к приезжим и взрослые. Всем хотелось поговорить с бахши, узнать, что и как там в Ильялы, в Карадашлы, в Бедеркенте… Каждому казалось, что он целую вечность не был в родных местах. А там осталось всё самое близкое и дорогое: дом, земля, родственники.
Люди окружили гостей, позабыв, о том, что встречать их должны были приближённые хана и никто больше. Джунаид им этого не простит, но о последствиях никто сейчас не думал.
Почти всех собравшихся Чувал-бахши и Сапар знали в лицо, много здесь было их односельчан, жителей Карадашлы. «Реджепкули-нищий здесь! – с удивлением подумал бахши. – Он-то зачем? И Аширкули, и Овезберды-ага, и Амангельды-батрак… Тоже мне басмачи…»
– Как там?.. – заговорил Реджепкули-нищий. – В Карадашлы?.. Говорят, многих большевики кончили?..
– Кого кончили? За что? – бахши вопросительно взглянул на него. – Все живы, здоровы. И вас никто не тронет, если вернётесь. Чего вы здесь забыли?
От ханского шатра отделился коротконогий человек в длинном, до самых пят халате, и подошёл к приезжим.
– Чего сбежались?! – крикнул он в толпу.
Коротконогий молча кивнул бахши, а Сапара, кажется, не заметил вовсе.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Мы хотели бы, чтобы о нашем приезде доложили хану, – ровным, спокойным голосом сказал Чувал-бахши.
Лицо коротконогого искривила презрительная улыбка:
– Хан всё знает. Следуйте за мной…
Приезжих разместили в худой, грязной кибитке, в которой, кажется, никто не жил. Впрочем, здесь валялось несколько драных кошм и стоял самодельный глиняный прибор для курения.
Вскоре слуги хана внесли в кибитку скатерть, несколько высохших лепёшек из джугары и два небольших чайника.
– Хан просил, и мы приехали, – разливая чай в пиалы, заговорил Чувал-бахши. – Мы к его услугам.
– Хан не просит, хан приказывает и повелевает, – оборвал его коротконогий. – Но ты, бахши, не подчинился приказу…
– У нас несчастье. У Сапара умер брат… Но мы готовы петь сейчас…
– Лёжка нужна к обеду. У хана было желание слушать твои песни, а теперь они ни к чему! – коротконогий поднялся, давая понять, что больше говорить не о чем, и вышел из кибитки.
Бахши и гиджакист переглянулись и молча принялись за чай. Пили с жадностью, черев несколько минут опустели оба чайника.
– В таком положении, Сапар-джан, мы ещё не бывали, – опрокинув пиалу, проговорил бахши.
– Не было бы хуже, – ответил Сапар. – Мне кажется, это только начало…
В низине, между двумя огромными барханами, неподалёку от ханского шатра бушевал костёр. У самой кромки огня стояли цепочкой закопчённые тунче и чайники.
В строгом соответствии со своими чинами сидели вокруг костра люди хана: чем знатнее и богаче, тем ближе к огню. Простой люд расположился на ребристых склонах барханов.
В первом круге, рядом с бахши, было ханское место. Но сейчас оно пока пустовало. Сидящие вокруг костра застыли в чинном ожидании: все боялись упустить момент, когда появится Джунаид-хан, каждому хотелось как-то показать ему свою верность и преданность. И только вверху, на склонах барханов, люди в ожидании песен Чувал-бахши обменивались мнениями, все были радостно возбуждены.
Чуть в сторонке ото всех, почти на самой верхушке одного из барханов, сидел, скрестив по-восточному но-си, Реджепкули-нищий. Он внимательно наблюдал за происходящим, размышляя о том, в каком тяжёлом, гнетущем положении оказались многие односельчане, да и он сам, поддавшиеся ханской агитации. Что ждёт их в будущем? Нищета и лишения. Защищая свою шкуру, хан не пощадит никого, – так что у каждого, кто сейчас в стане Джунаида, есть шанс погибнуть либо от пули красноармейца, либо от клинка ханского есаула. А может быть, правду сказал сегодня Чувал-бахши? Может быть, и в самом деле им всё простят, и новая власть позволит жить в родных местах?
Мысли его прервал голос сидящего рядом джигита:
– Яшули, не спуститься ли нам пониже к костру?
– Не торопитесь, – поглаживая бороду, ответил Реджепкули-нищий, – пересядем, когда начнёт петь.
А внизу, у костра, тем временем Чувал-бахши и гиджакист, пользуясь отсутствием хана, вполголоса вели неторопливый разговор.
– Запомни, Сапар-джан, мы поём не для хана, а во-он для них, – и Чувал-бахши взглядом указал на склоны барханов, где собрались уже все: и стар и млад. – Пусть вспомнят они дом и родные селения.
– Почему они не сядут поближе к костру?
– Боятся хана. Но мы заставим их приблизиться. Песнями заставим.
У ханского шатра возникло вдруг какое-то движение. Слуги откинули полог, и из шатра вышли четыре вооружённых есаула. За ними в синем одеянии, поверх которого был накинут мерлушковый полушубок, шёл сам Джунаид-хан. Дальше следовали двое его сыновей. Люди у костра встали, приветствуя повелителя.
Настраивая дутар, бахши взглянул на Сапара. Большие с поволокою глаза гиджакиста были полны печали. Пальцы его дрожали.
– Крепись, Сапар-джан…
Джунаид-хан уселся на подушках, прищурившись, сказал:
– Важным стал ты, Чувал… О людях вовсе забыл. Люди здесь, можно сказать, жизнь отдают за правое дело, а у тебя времени нет наведаться к ним. Или петь разучился?
Чувал-бахши вздохнул глубоко, словно хотел набрать в лёгкие воздуху на всю оставшуюся жизнь, подумал о хане: «Только бы сабля твоя не выскочила из ножен, прежде чем я закончу свою песню!» Вслух же произнёс:
– Мы покажем всё, на что способны, хан-ага. Постараемся, чтобы вы остались довольны.
Бахши шлёпнул по дутару – дал понять гиджакисту, что пора начинать.
Песня слетела со струн и птицей закружилась над папахами.
Погода стояла промозглая, уже совсем зимняя. От колючего, пронизывающего ветра даже этот гигантский костёр спасал плохо, но Чувал-бахши, кажется, не замечал непогоды. От песни к песне он пел всё громче и вдохновеннее. Тугие порывы ветра уносили песни одну за другой в степь.
«Да, – размышлял Джунаид-хан, – такой бахши родится раз в столетие. И он должен служить большевикам?! Не-ет… Два дня ты будешь петь здесь, а потом… Рябой умеет исполнять мои желания…»
А Чувал-бахши, затягивая после каждой песни всё туже и туже кушак, меньше всего думал о своём грозном и коварном соседе. Он видел, что люди с восторгом встречают его песни, и поэтому вкладывал в пение всю душу, всё своё мастерство.
Реджепкули-нищий, перебравшись со своими односельчанами поближе к огню, подбадривал певца восторженными выкриками. Он жадно внимал каждому слову бахши.
И когда запел Чувал-бахши песню «Пора юности», Реджепкули да и многие другие заметили, что тридцатипятилетний певец преобразился вдруг в двадцатилетнего юношу. Заметили по тому, как он поспешно поставил пиалу, отхлебнув глоток крепкого чая, как задорно встряхнул головой и ударил по струнам. Бахши чувствовал себя молодым, ощущал в себе столько удали, энергии и силы, что, кажется, мог уложить самого сильного и ловкого борца Хорезма.
И полилась песня, будоража сердца слушателей. Бахши бросал в души собравшихся семена сомнений, тревог и надежд. Он пел об увядшем под жестоким зимним ветром цветке жизни, об ушедшей юности…
Многие, в том числе и Реджепкули-нищий, украдкой смахивали слёзы. Барханы, окутанные мраком неза-метно наступившей ночи и освещённые с одной стороны багровым отсветом костра, казались старику в эти минуты воплощением вечности. Реджепкули почти физически ощущал: песня несёт его на лёгких крыльях в неведомую даль. Реджепкули-нищий вздрогнул, огляделся вокруг, – он на прежнем месте, по-прежнему бушует костёр, поёт Чувал-бахши.
То, что творилось на душе у белобородого Реджепкули, можно было сравнить лишь с чувствами молодой женщины, которую отдали за нелюбимого в чужие края…
Эту песню Реджепкули уже слышал однажды. Много лет назад. Но в то время он жил в родном селе, был молод, крепок и силён, и в ту далёкую морозную ночь судьба соединила его с любимой девушкой.
Теперь же… Он в годах, дети и внуки, за судьбы которых он в ответе… Что ждёт их? А может быть, песня трогает и больше волнует сейчас потому, что поёт её знаменитый на всю Туркмению Чувал-бахши?
Реджепкули закрывал глаза и видел родное селение Карадашлы, ощущал во рту вкус воды из колодца, что в самом центре посёлка…
«Эх, доведётся ли ещё увидеть родную улицу, Карадашлы?» – подумал он.
– Доведётся, яшули, доведётся, – сказал сидящий рядом человек.
Реджепкули вздрогнул, поняв, что высказал свои мысли вслух.
– Нам нечего делать здесь, – продолжал сосед. – Пусть Джунаид сам расхлёбывает кашу… сам заварил…
– Акмурад, не умеешь ты язык держать за зубами, – одёрнул говорившего кто-то из пожилых.
Новая песня как бы продолжала предыдущую. То, что начал бахши первой песней, завершал этой.
Чем сокровища на чужбине —
лучше бедность в родном краю.
– Люди! – сказал Реджепкули-нищий. – Вам всё понятно? Надо действовать!
Джунаид-хан тоже понял слова песни и окончательно решил, что с этими бахши пора кончать.
Уже на рассвете Чувал-бахши исполнил любимую песню Джунаид-хана «Бал Саят». Да так, как не ис-поднял её ни один бахши ни до него, ни после. Кончив петь, он ослабил струны дутара и спросил:
– Ты доволен, хан-ага?
Джунаид-хан, не ответив, встал и зашагал к своему шатру. Свита его покорно последовала за ним. Поблагодарить бахши никто из них не счёл нужным.
У самого шатра хан приостановился:
– Ёлбарса ко мне!
Уставшие, голодные, Чувал-бахши и Сапар с трудом взобрались на лошадей. Путь им предстоял неблизкий, и в добрые времена они бы, конечно, отдохнули перед тем как отправиться в дорогу. В добрые времена, а сейчас… Унести бы ноги!
– Послушай, Сапар, – обратился к спутнику бахши, когда скрылся за горизонтом ханский стан, – не к добру это…
– Ты о чём, бахши-ага?
– Да о том, что с миром отпустил нас этот зверь.
Но Чувал-бахши ошибался – прячась за барханами, за ними всего лишь на расстоянии винтовочного выстрела неотступно следовал рябой Ёлбарс. Он должен был выполнить приказ своего повелителя.
Ёлбарс, подгоняя коня, объехал уже Большие барханы и совсем было сократил расстояние, догоняя музыкантов, но в это время из-за саксаулового леска выскочило несколько конников: каждый держал ружьё наперевес.
– Эй, Рябой! – крикнул один из них, и Ёлбарс узнал по голосу Реджепкули. – А ну-ка, опусти винтовку и поверни коня. Если Чувал-бахши не вернётся в Карадашлы – не топтать и тебе эту землю.
Ёлбарс вскинул было трёхлинейку, но несколько джигитов взяли его на мушку. Реджепкули сказал:
– Поклянись, Рябой, именем аллаха, что не тронешь бахши, или мы тебя…
Ёлбарс-рябой, этот хозяин пустыни, зашевелил губами, произнося слова клятвы.
