Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Моментально каждый углубился в свое занятие, воцарилась полнейшая тишина, будто разговоров и смеха не было и в помине.

Рихард неторопливо щелкнул зажигалкой, зажег бумажку и стал раскуривать трубку. Выпустив несколько густых клубов дыма и не отрывая глаз от трубки, он, наконец, нарушил тягостное молчание.

– Что ж вы не смеетесь? Ведь смешно как будто?

Все поняли, что Рихард слышал разговор, но никто не решался проронить хотя бы слово в ответ. Обведя всех холодным взглядом и несколько раз затянувшись так, что трубка заклокотала, Рихард саркастически добавил:

– А-а! Это я, видимо, помешал?!.. Что ж, извините…

Чувствуя себя виновником щекотливой ситуации, Майер отважился:

– Прошу прощения, но… мы просто так… Русские парни – веселые…

– А кто говорит, что они грустные? – прервал его Рихард. – Но имейте в виду, от такого «веселья» всем нам может стать тошно! Расползется слух, что из Москвы прибыли десантники-немцы, да еще в нацистской форме, станет этот слух достоянием наших «братьев» из гестапо, вот тогда будет по-настоящему весело! Это, надеюсь, вы понимаете? Или думаете, что сюда нас послали отсиживаться в лесу и получать от партизан шпек и шнапс?!

Десантники уже стояли навытяжку и молча смотрели Рихарду в глаза. Не сказав больше ни слова, он вышел из шалаша, заложив руки в карманы и усиленно дымя трубкой.

– Прав, – вздохнув, проговорил Отто.

– Кто отрицает? – отозвался Майер, словно хотел оправдаться.

Рихард прогуливался с Ильиным в стороне от шалаша. У Алексея возник план действий. Он его изложил Рихарду.

– Завтра рано утром надо переменить место, а я и врач вновь отправимся к партизанам. Уладим, товарищ Рихард. Не беспокойтесь…

* * *

Солнце заходило, бросая оранжевые отблески на макушки могучих деревьев, когда на взмыленных конях примчались в отряд Катышков и его друзья. Вспотевшие, с взволнованными лицами, вбежали они в штабную землянку.

– Командир тут? – едва переводя дыхание, спросил Катышков Скоршинина. Глянув свысока на запарившихся партизан, он лениво и сухо ответил:

– Нет его. А что надо?

– Шо, в лагере нету или в штабе? – переспросил белобрысый парень в казачьей фуражке.

– Ушел с бойцами на задание, – нехотя добавил Скоршинин и нетерпеливо переспросил: – А что случилось?

Партизаны разочарованно переглянулись.

– Ладно. Нет так нет, – сказал Катышков, подходя к столу, за которым сидел Скоршинин. – Так, значит, кого вы, товарищ начальник штаба, тут утром принимали?

– Как кого? – недоумевал Скоршинин. – Ты про десантников, что ли?

Катышков зло усмехнулся. Сняв ушанку, он вытер изнанкой вспотевшее лицо и шею:

– Жорка! Вася! Слыхали? Начальник штаба говорит «десантников»! Умора!..

Катышков, как, впрочем, и многие в отряде, недолюбливал начальника штаба. Не нравилось ему, что Скоршинин вечно важничает, всех поучает своим птичьим голоском. И разговаривает с людьми так, будто все они олухи царя небесного и только он один умник. Теперь он не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать Скоршинину свое возмущение за допущенный им промах.

Скоршинину не нравился тон, которым партизан позволял себе разговаривать с ним, но все еще не понимая, из-за чего парни всполошились, сдержался.

– Ты толком говорить можешь или нет?

– Хе, слыхали? Толком!..

– Я повторяю: это не пивная, а штаб партизанского отряда! Говорите толково, в чем дело?

– Толково хотите? – с издевкой переспросил Катышков. – Пожалуйста! Говорите, десантников принимали, москвичей?! Маху дали, товарищ начальник штаба! Фашистов вы тут принимали… Вот кого!

– Что ты мелешь! – вытаращил глаза Скоршинин.

– Не мелю, а говорю, – настаивал Катышков. – Факт! Фашисты они самые что ни есть настоящие!

– Точно! – подхватил белобрысый.

– Френчи фашистские, а на них кресты и бляхи надраены, как на парад! И все-то у них на вешалочках, будто не в лесу они, а дома, в Берлине…

От волнения партизан замялся, но Катышков тотчас же его подзадорил:

– Говори, говори, Жора! Не бойся! Крой толково!

– Ну я ж говорю… И автоматы у них немецкие, у каждого вальтерок в новенькой кобуре, шинели отутюженные, все с погонами и свастикой на рукавах, да значки с черепами в петлицах… Ну, все, решительно все фашистское!

– А главное, все они – ни бум-бум по-русски… Во как! Только и твердят, как попки, «корошо» да «корошо»…

– Верно хлопцы говорят, товарищ начальник, верно… Насквозь фашисты! – поддержал и третий парень, зарекомендовавший себя в отряде человеком уравновешенным.

Скоршинин молчал, вид у него был растерянный, а Катышков торжествовал и, не щадя уязвленного самолюбия начштаба, назидательно продолжал:

– А те два типа, с которыми вы тут спозаранку выпивончик устроили, – шкуры предательские! Ловко они зубы вам заговорили!.. И нам хотели своей брехней да сигаретками мозги затуманить, но, шалишь, не на таковских напали!

– Верно, верно, товарищ начальник штаба. Гады они настоящие! Вот, гляньте, какими сигаретами одаривали, – подтвердил третий парень и поднес к лицу Скоршинина лежавшие на ладони сигаретки. Скоршинин сморщился, хотел было брезгливо отвернуться, но передумал и, наклонившись, стал разглядывать на сигаретах немецкие фирменные марки. А Катышков не унимался…

– Во, мать честная, видали?! Вот вам и «толком», – с укором произнес он. – Хороши десантники, нечего сказать… Один там у них, должно быть, главный, старый фашистский черт, с трубкой, в белой рубашечке с подтяжечками да в лаковых бутылочкой сапогах… Живот у него во-о-о, буржуйский, втроем не обхватишь! Такого и морской канат не выдержит, не то что парашют!.. А начальство все думает «москвичи пожаловали!»… Пожаловали, как бы не так…

* * *

Раннее утро застало десантников за работой. Уже сняли парашют, свернули антенны, уложили остатки багажа. Чтобы не помять отутюженную одежду, надели ее на себя и уже были готовы тронуться в путь, когда с поста прибежал Ганс Хеслер и, едва переводя дыхание, сообщил, что по просеке движется колонна вооруженных людей. Кто они, эти люди – оккупанты или полицейские, – постовой не мог разглядеть. Да это и не имело значения. Принять бой – даже в случае самого благоприятного его исхода – означало выдать свое присутствие и тем самым надолго оттянуть, а то и вовсе сорвать выполнение возложенных на десантников задач. И девять одетых в немецкую форму человек, сгибаясь под тяжестью набитых до отказа рюкзаков, поспешно двинулись в противоположную сторону.

Но не успели десантники сделать и сотни шагов, как заметили, что их догоняют и обходят с обеих сторон. Ничего не оставалось, как пробиваться с боем. Но что это? На шапках подступавших к ним людей десантники увидели красные партизанские ленточки. А по мере приближения наступавших Ильин и Серебряков узнали некоторых партизан, радушно принимавших их вчера в своем лагере. Наконец исчезли всякие сомнения, Ильин и Серебряков поднялись во весь рост и закричали:

– Слушайте, товарищи, это мы… свои!..

Однако их слова не возымели никакого действия. Наступающие продолжали молча перебегать, прячась за стволами деревьев и все плотнее окружая группу. Наконец раздался повелительный окрик:

– Хенде хох!

Ильин взглянул в ту сторону, откуда раздался голос, и увидел боязливо высовывающегося из-за дерева Скоршинина.

– Бросай оружие к чертовой матери, не то как чесанем! – послышался голос Катышкова.

Ильин был уверен, что произошло какое-то недоразумение, что все выяснится и встанет на свое место и, чтобы избежать напрасных жертв, предложил товарищам бросить оружие. Парашютисты оказались в плену… у партизан! Скоршинин запретил партизанам вступать в какие-либо разговоры с пленными, а на вопрос Ильина – что все это означает, – коротко отрезал:

– Молчи, шкура!

Пленных десантников поместили в партизанской бане под усиленной охраной. Вскоре начались допросы. Собственно, допрашивали только русских, так как никто из партизан не владел немецким языком.

«Следствие» Скоршинин начал с Серебрякова. И когда конвойные выводили его из штабной землянки, Ильин увидел на лице врача синяки. В ходе допроса Ильин, не стесняясь в выражениях, предупредил Скоршинина, что он ответит за самоуправство и рукоприкладство. Это окончательно взбесило начальника штаба.

– Ах ты, сволочь! Угрожать вздумал? На… – он с размаху ударил Ильина по лицу и занес руку, чтобы ударить еще. Но один из охранявших Ильина партизан заслонил его собою. Разъяренный усач приказал партизану выйти из землянки, но все же стал сдержанней.

На настойчивую просьбу Ильина запросить Москву Скоршинин, размахивая маузером, разразился руганью:

– Сукин сын! Канючишь? Запутать хочешь? Сознавайся, гад, какое задание получили от гестапо?

Этот щупленький, страдавший болезненным самомнением, но недалекий человек обладал непомерной фантазией. Она порождалась тщательно скрываемым чувством страха. Во всей истории с десантниками ему мерещились какие-то дьявольские хитросплетения гестапо. Ему чудилось, будто гитлеровцы уже протянули свои щупальца к партизанскому отряду, к его штабу и лично к нему, Скоршинину. Он вспомнил, что накануне во время обеда Ильин предложил командиру отряда, комиссару и начальнику штаба встретиться с десантниками где-либо поблизости от их расположения, но только не в партизанском лагере.

– Все ясно! Хотели взять живьем командование отряда? Так что ли? – твердил Скоршинин и размахивал маузером перед самым носом Ильина, которого охраняли дюжие партизаны, вооруженные автоматами, отобранными у десантников.

– Погоди! Ты у меня заговоришь! И не таких мы видывали! – с перекосившимся лицом цедил он сквозь зубы. – Да я и сам могу сказать тебе, кто ты такой, – и усач достал отобранные у десантников удостоверения, среди которых был документ Ильина (разумеется, на другую фамилию), но фотография не оставляла сомнений в том, что документ принадлежит ему. На документе отчетливо была тиснута печать Главного имперского управления безопасности. С яростью Скоршинин тыкал в нее пальцем и злобно приговаривал:

– Вот откуда ты приполз, гад! Вот…

Он дотошно перебирал все предметы экипировки десантников и каждый раз ядовито вопрошал:

– Немецкий шоколад – тоже из Москвы? А?

– И деньги гитлеровские в Москве раздобыли?!

– А пудру, одеколон для чего? Фашистов бить или кого подкупать?!

Попытки Ильина объяснить, что все эти вещи необходимы для выполнения задания командования, наталкивались на глухое и в создавшейся обстановке естественное недоверие:

– А чем докажете?

– Запросите Москву – и все станет ясно! – твердел Ильин.

– А может, Берлин запросить? Гиммлера?

Лишь на рассвете, когда уже сам Скоршинин изнемогал от усталости, допрос был прерван и конвойные доставили десантников в баню. Товарищи ждали их с нетерпением. Они ужаснулись, узнав, что их принимают за гитлеровцев, а русских считают предателями и почему-то слушать не хотят, когда им предлагают запросить Москву. Долго обсуждали десантники создавшееся положение, но так ничего и не придумали. Приходилось ждать возвращения в лагерь командира или комиссара отряда в надежде на то, что они сумеют разобраться.

Утром партизаны принесли пленникам ведро с варевом и сухари. И тут Рихарда вдруг осенило. Он предложил объявить в знак протеста голодовку.

– Это испытанный метод борьбы коммунистов, – сказал он. – Фашисты на такой акт не способны, и партизаны поймут это!

Но Скоршинин истолковал это по-своему.

– Хитрят, сукины сыны! Прикидываются бывалыми революционерами…

* * *

В Москве беспокоились. Рации десантников, словно по команде, прекратили выход в эфир. Что случилось? Неужели все погибли или угодили в лапы противника? Не может же быть, чтобы сразу испортились все рации… Ведь некоторые должны уже отправляться на задание. А путь к месту назначения – не короткий и не легкий!..

Опытнейшие радисты-слухачи рыскали по диапазону, слушали и вызывали рации десантников на основной и дополнительной волнах, но все было безрезультатно…

Между тем положение десантников усложнялось. Оккупанты предприняли карательную экспедицию в район, освобожденный партизанами. На заставах развернулись тяжелые бои. Кое-где партизанам пришлось потесниться. А остававшийся в лагере Скоршинин не преминул объяснить неожиданную активизацию оккупантов их стремлением вызволить пленников. Он совсем потерял самообладание, когда немецкий самолет сбросил бомбу в расположение партизанской кухни.

– Нащупали, – с тревожной уверенностью сказал он. – Теперь вот-вот налетит целая эскадрилья! Чего доброго, сбросят сюда еще один десант…

И Скоршинин приказал оставшимся с ним партизанам немедленно покинуть лагерь. Он метался по лагерю как угорелый, торопил и назойливо твердил всем:

– Осторожность – не трусость…

Этот принцип, сам по себе правильный, Скоршинин применял только для того, чтобы избежать опасности, но отнюдь не с целью нанести врагу наибольший урон.

Партизаны ушли в глубь леса, конвоируя истощенных голодовкой подавленных десантников. Только на четвертые сутки Скоршинин наконец убедился, что оккупанты и не пытаются выбрасывать десант на партизанский лагерь. К тому же высланные им связные, сообщили, что бои на заставах прекратились, каратели ушли восвояси. И снова Скоршинин суетливо поторапливал всех в обратный путь, но на этот раз предусмотрительно не вспоминая свой девиз.

Печальной вестью встретили партизан прибывшие в расположение лагеря раненые бойцы – убит командир отряда Афанасенко. Эта тяжелая для партизан утрата была вдвойне тяжелой для десантников. Рухнула их надежда на то, что командир отряда вернется и разберется. Теперь же до возвращения в лагерь комиссара за командира отряда оставался Скоршинин. Не было никакой надежды поколебать его уверенность в том, что десантники действовали по заданию гестапо. Никакие разумные доводы не могли сломить его упорства. А категорический отказ связаться по радио с Москвой заставлял думать, что этот недалекий и вместе с тем самоуверенный и несдержанный человек способен собственной властью решить судьбу пленных.

Тревожно было на душе у десантников. А в Москве отчаялись окончательно. Теперь было ясно, что с десантниками что-то произошло. По-прежнему ни одна их рация не выходила на связь, хотя уже несколько дней мощнейший передатчик круглосуточно вызывал своих корреспондентов одновременно на основной и запасной волнах…

* * *

С вечера разразилась первая весенняя гроза. Она оказалась предвестницей неприятных событий. Прибыли связные и сообщили, что карательные войска дотла сожгли шесть деревень. Жители одной из них не успели бежать в лес, их согнали в деревянное здание школы и заживо сожгли. Среди сгоревших оказалось много родственников партизан. К утру партизаны привезли трупы своих родных, чтобы похоронить их в лесу. Были здесь и останки старушки-матери комиссара отряда Иванова, его жены и двух дочерей.

В лагере творилось невообразимое, когда к трупам стеклись родные и близкие. Сюда, по приказанию Скоршинина, под усиленным конвоем привели и пленников. Дескать, смотрите, изверги, смотрите и трепещите! Пощады не будет!

Скоршинин и не подозревал, что для этих людей нельзя было бы придумать более жестокую казнь, чем присутствие здесь не только в качестве соотечественников оккупантов, но и в роли матерых гестаповцев.

Десантники стояли с окаменевшими лицами. Они слышали гневный ропот партизан, понимали, какие чувства их обуревают, разделяли их горе и… молчали, молчали, опустив головы и не глядя людям в глаза.

Прощаясь с останками жен, детей, стариков-родителей, люди плакали навзрыд и разражались проклятьями и угрозами в адрес все еще стоявших поблизости и украдкой смахивавших слезы пленников.

Покойников похоронили, у могильных холмиков остались только те, кто вдруг лишился самых дорогих и любимых людей, а пленников все еще не уводили. «Смотрите, изверги, смотрите и трепещите! Пощады не будет!»

Совсем опустела лесная полянка, ставшая теперь кладбищем, когда Скоршинин подошел к старшему конвоя и приказал увести пленных.

– Всех вас, гадов, расстреляем за такие дела! Фарштейн? [14]14
  Понятно (нем.).


[Закрыть]– сказал он, с ненавистью глядя на проходивших мимо десантников. – А вас, предателей Родины, повесим! – добавил он, пропуская Ильина и Серебрякова.

Десантники понимали, что теперь только комиссар мог повлиять на Скоршинина и предотвратить задуманную им расправу. Но как поведет себя комиссар, узнав о постигшем его и многих товарищей по борьбе жестоком горе? Найдет ли он в себе силы не поддаться естественной в таких обстоятельствах жажде мщения?

Всю ночь десантники не сомкнули глаз. На рассвете до них донесся шум необычного для этого времени суток оживления: скрип колес и топот лошадей сливались с голосами людей. Все происходящее в лагере и доступное наблюдению десантники невольно связывали с мыслями о том, что ждет их в ближайшие часы и, быть может, минуты. Наступившая вскоре тишина, как и неожиданно возникший шум, казалась зловещей.

Тревожно забилось сердце Алексея, когда утром открылась дверь бани и ему приказали выйти. Конвойные повели его не по той тропинке, по которой прежде водили на допрос к Скоршинину, и Ильин решил, что ему уже не суждено вернуться к товарищам. Он шел не чувствуя ни рук, ни ног. «Погибнуть так глупо! От своих же!..» – твердил про себя Алексей. Он старался собраться с мыслями, что-то придумать, как-то убедить партизан, но мозг не подчинялся, мысли путались, обрывались…

Алексей не заметил, как его подвели к небольшой землянке. Когда он вошел и осмотрелся, к нему вернулись и ясность мысли и самообладание. На застланном плащ-палаткой топчане лежал человек с забинтованной грудью. Находившиеся здесь же врач отряда и Оксана, обращаясь к раненому, называли его комиссаром. В углу на табуретке лежала одежда комиссара, и на свисавшем рукаве выцветшей гимнастерки Ильин увидел эмблему ЧК. Волна безотчетной радости охватила его. Он верил, что этот человек сумеет распутать клубок подозрений, созданных воображением начальника штаба. Он понял, что нарушившие ночную тишину и встревожившие десантников звуки были вызваны возвращением в лагерь группы партизан. Вспомнилась и незнакомая ему тропинка, по которой всего несколько минут назад он шагал в состоянии полной обреченности. Теперь же она представлялась дорогой к жизни, борьбе и, быть может, к смерти, но к смерти достойной, оправданной. Алексей совсем забыл, что в глазах окружающих он все еще был предателем, изменником, и, встретив озабоченный и, как ему почудилось, укоризненный взгляд Оксаны, он смущенно отвернулся, будто и в самом деле был в чем-то непростительно виноват перед этими людьми.

Разговор комиссар начал с вопросов, на которые Ильин уже не раз отвечал за эти дни. Его раздражала необходимость опять и опять говорить о том, что, казалось бы, не подлежит сомнению, само собою разумеется. Но он всячески старался не выдать своего раздражения ни словом, ни тоном. Ранение у комиссара было тяжелое, он с трудом говорил, время от времени замолкал, закусив губу и плотно сомкнув веки. Испытывал ли он в эти секунды приступы острой физической боли или перед его глазами всплывали образы заживо сожженных дочурок, жены, старушки-матери, – этого Ильин, конечно, не знал, но он видел и понимал, что человек этот тяжко страдает и все же говорит с ним без предубеждения, тактично, стремится трезво взвесить все обстоятельства. И все-таки Ильин не смог сдержаться, когда речь зашла о том, как убедиться в правдивости слов десантников. С возмущением рассказывал Алексей комиссару об упорном и необъяснимом нежелании начальника штаба связаться по радио с Большой землей и получить необходимое подтверждение из Москвы.

– Ведь речь идет не только о судьбе девяти человек, – говорил Ильин, – но, что гораздо важнее, о вы полнении очень серьезного боевого задания… Скоршинин просто не желает помочь нам. Да, да! Не желает! Он вбил себе в голову, что поймал гестаповцев, угрозами и кулаками хочет заставить нас подтвердить его фантастические подозрения, оклеветать самих себя…

Комиссар внимательно, не прерывая, выслушал взволнованную речь Ильина и, когда Алексей замолчал, спокойно и доброжелательно сказал:

– Связаться с Большой землей, с Москвой… Это разумно. Но как? Москву мы только слушаем, есть у нас радиоприемник, а вот двусторонней связи нет, рации нет!..

Слова эти привели Алексея в замешательство. «Как же партизаны проверят, кто мы такие? Опять тупик?». «И зачем, спрашивается, усатый карлик скрывал это от нас? Что же теперь делать?..»

Наступила пауза. Ее прервала Оксана.

– Рация есть… У них вот отобрали, да не одну, а несколько…

По изнуренному лицу комиссара пробежала легкая улыбка. На реплику Оксаны никто не ответил, но это замечание направило мысли Алексея в новое русло.

– А что если сделать так, – сказал он комиссару. – Я сообщу вам свои позывные для выхода в эфир на связь с Москвой, больше того, открою вам один из шифров и тогда под вашим контролем по одной из наших раций установлю связь с командованием и вы получите необходимое подтверждение…

– Ничего из этого не выйдет, – ответил комиссар после некоторого раздумья. – Ведь мы ничего не поймем. У нас никто не знает азбуку Морзе. Ты будешь стучать на ключе, ты же будешь записывать ответную шифровку, а мы все равно не будем иметь уверенности в том, что говорил ты с Москвой… А ведь это главное!

Комиссар по-своему был прав. Алексей понимал это, но не мог заглушить чувство обиды.

– Я, товарищ комиссар, предложив открыть вам шифр, пошел на крайнюю меру. Вы чекист и должны понимать, чем это грозит лично мне. Но я не вижу другого выхода. А вы тоже не доверяете. Что же остается делать? Сложить руки и окончательно сорвать выполнение задания Москвы?! Так, что ли? Ведь каждый день пребывания в вашей бане только на руку врагу! Я уж не говорю о том, что ваш начштаба грозил нам расстрелом.

– Говоришь ты складно, но… – комиссар вдруг застонал и замолк. К нему тотчас же подошел врач. Проверив пульс, он шепотом приказал караульному увести Ильина, но раненый, не открывая глаз, подал знак, чтобы Алексея не уводили.

Спустя минуту он едва слышно сказал:

– Сам знаю… что надо разобраться… Но как?

И снова надолго замолчал. Глядя на него, Алексей думал: «Вот человек! Тяжело ранен, потерял всех своих родных, а думает о нас!»

– Ладно, – вдруг произнес комиссар, – попытаемся… Не подтвердят – в смоле кипятить будем! Сделаем так: дадим тебе рацию… Свяжешься со своим командованием, доложишь, что партизаны приняли вас за фашистов, грозят расстрелять… И пусть Москва скажет, кто вы. Но так, чтобы мы услышали это по нашему приемнику!.. – комиссар с трудом произносил эти короткие фразы.

– Пусть Москва передаст в сводке…

Опять наступила томительная пауза.

Ильин напряженно старался разгадать замысел комиссара. Ведь он не сказал самого главного – как может Москва в открытой передаче что-либо сказать о сугубо секретных делах? О какой сводке говорит комиссар? Совинформбюро?! Но не скажут же в ней, что в тыл врага сброшен десант… Тем более не скажут, из кого он состоит. Снова и снова Алексей пытался проследить ход мыслей комиссара и, доходя до слова «сводка», становился в тупик.

А комиссар молчал. Состояние его ухудшилось, и врач настоял на том, чтобы увести пленного.

Ильина отвели в баню. Рассказывая товарищам о беседе с комиссаром, Алексей неожиданно нашел разгадку его последних слов. Она состояла в том, чтобы включить в сводку Совинформбюро условную фразу или какие-то отдельные слова, цифры…

Ильин не успел сообщить подробностей, как его снова повели в землянку комиссара. Кроме врача и Оксаны теперь здесь был Скоршинин. Когда Ильина ввели, он насупился и отвернулся. По выражению лиц присутствующих можно было догадаться, что до прихода Ильина разговор шел «на высоких тонах».

– Значит, договариваемся так, – начал комиссар, возвращаясь к прерванному разговору. – Даем тебе рацию, передашь своему командованию, в каком вы оказались положении, и сообщишь, что мы требуем подтверждения по открытому радиовещанию. Для этого пусть Москва включит в очередную сводку Совинформбюро, например, такую фразу: «Партизанский отряд «За правое дело» в боях с немецко-фашистскими захватчиками освободил 9 населенных пунктов, пустил под откос 6 воинских эшелонов…» Вот так. Текст радиограммы показать мне до передачи… Все ясно?

– Ясно, товарищ комиссар! Можно выполнять? – вытянувшись в струнку и опустив руки по швам, бодро отчеканил Алексей.

– Выполняй… И скажи там своим, чтобы кончали голодовку… Делу она не поможет. Если правду о себе говорите, то силы беречь надо, а если брешете, то все равно не жить вам…

Уходя, Алексей впервые открыто и радостно взглянул на Оксану. Его привели в штабную землянку, усадили за стол, дали карандаш и бумагу. До связи с Москвой оставалось чуть больше двух часов, и Алексей не теряя времени, принялся за составление радиограммы. Он писал, перечеркивал, исправлял, стремясь изложить все предельно ясно и коротко. После условной фразы Алексей написал: «Если эта фраза завтра не будет включена в сводку Совинформбюро и не будет передана по общему радиовещанию, всех нас расстреляют».

Радиограмму отнесли комиссару. В ожидании ответа от него Ильин по памяти повторял содержание, стараясь представить себе, какое впечатление она произведет в Москве, не возникнут ли сомнения, все ли будет ясно…

Скоршинин лично принес завизированную комиссаром радиограмму. Принес и одну из раций и динамо-машину с ручным приводом. Он неотступно следил за Ильиным, когда тот, стараясь сохранять спокойствие, стал шифровать. У радиста, как и у сапера, ошибка смерти подобна: достаточно спутать всего одну цифру, и в Москве могут не понять депешу…

По просьбе Алексея привели Альфреда Майера. Он установил антенну, натянул провода противовеса, опробовал работу динамомашины и задумчиво сидел в ожидании, когда Алексей подаст ему знак крутить.

Скрипнула дверь. В землянку вошел Иван Катышков. Он принес два котелка с каким-то ароматным варевом и большой свежий круглый хлеб. От запаха пищи у изголодавшихся Ильина и Майера закружилась голова. Ильин невольно вспомнил разумный совет комиссара прекратить голодовку. Но он еще не видел своих товарищей, не мог передать им слова комиссара, а решить это в одиночку или вдвоем с Майером было бы предательством. И Алексей решил ничего не говорить Альфреду и отказаться от пищи. Он гневно взглянул на Скоршинина, подозревая его в желании лишний раз поиздеваться над пленниками. Но на этот раз выражение лица Скоршинина не показалось Алексею враждебным. Скорее оно отражало растерянность и даже раскаяние. Тем не менее на предложение Скоршинина поесть Алексей с нескрываемой неприязнью ответил отказом.

– Рубай, рубай! – обратился Катышков не столько к продолжавшему шифровать Ильину, сколько к судорожно глотавшему слюни Майеру. – Не отравишься. Жратва гут! Не какой-нибудь «эрзац» из опилок, а щи партизанские с мясом, будь здоров!..

Майер все понял. Бросив взгляд на Ильина, он решительно отодвинул котелки, обернулся к партизанам и внушительно сказал:

– Коммунист!.. Понималь? Ленин! Москау!

Скоршинин от удивления разинул рот. Жалкий у него был вид, как у побитой собаки. Катышков многозначительно подмигнул ему:

– Во, мать честная, видали?!

И не спросив разрешения, сконфуженно унес котелки и хлеб.

Кончив шифровать, Ильин стал проверять рацию. Надев наушники, он включил приемник и начал прослушивать, есть ли помехи на волне, на которой будет работать Москва. Но что это? Он услышал позывные Москвы, хотя до установленного времени оставалось более получаса… Алексей насторожился. По мере того как он устранял помехи, все отчетливее звучала морзянка: «СА-ноль, «СА-ноль».. Наконец позывной «СА» зазвучал так громко, что его услышал и Майер. Весь подавшись вперед, он вопросительно смотрел на Ильина. Они не знали, что обеспокоенная молчанием стольких раций десантников Москва уже несколько дней вызывала их круглосуточно.

– Москау? – прошептал Альфред.

– Москау! – ответил Алексей. – Крути! – кивнул он на динамку.

Завизжала динамка, на передатчике замигала контрольная лампочка. Несколько секунд Алексей отстукивал свой позывной, потом перешел на прием и тотчас же услышал позывной «СА-пять!» Москва слышала Алексея на «пятерку»! Началась передача шифрованной радиограммы. Никогда еще, работая на рации, Алексей не испытывал такого напряжения, как в этот раз. Когда, наконец, радиограмма была передана, он почувствовал себя вконец обессиленным, веки смыкались, голова неудержимо клонилась вниз. Непрерывно крутивший рукоятку динамки великан Альфред дышал, как загнанный конь, и вытирал обильно выступивший пот с лица, шеи, груди. Сказались бессонные ночи, голодовка.

Как во сне добрели они до своей землянки-бани. Вопрошающим взглядом встретили их товарищи.

– Гут, гут! – все еще тяжело дыша и улыбаясь, сказал Альфред.

Собравшись с силами, Ильин воспроизвел по памяти содержание радиограммы.

– Остается терпеливо ждать, – заключил он и спохватился. – Да, вот еще что! Комиссар настаивает на прекращении голодовки…

Договорить ему не дали. Оказалось, что, когда Ильин и Майер были в штабной землянке, комиссар вызвал Серебрякова и через него повторно передал десантникам предложение кончать «забастовку». Не дожидаясь их решения, он приказал доставить пленникам хлеб и молоко. Но десантники не притронулись к пище. Они ждали Ильина и Майера, чтобы принять решение сообща. И теперь все молчали, так как первое слово должен был сказать, конечно, Рихард Краммер.

– Что ж, – начал он, – положение изменилось. Наивно было бы думать, что комиссар поверит нам на слово. Однако он не впадает в крайности, что свойственно начштабу. Больше того, он нашел разумный выход из положения. Завтра, надеюсь, все станет на свое место… Предлагаю прекратить голодовку.

– И выпить за здоровье комиссара по стопке… «млека»! – подхватил Майер.

– Именно по стопке плюс сто граммов хлеба и ни капли больше! – серьезно сказал Серебряков. – Иначе, после стольких дней голодовки, не поручусь, что не наживете заворот кишок.

– В таком случае рекомендую избрать «виночерпием» и хлеборезом доктора Серебрякова, – заметил Отто Вильке.

Дрожащими руками Серебряков разлил молоко, нарезал кусочки хлеба. Дрожащими руками взяли десантники свои порции и медленно, стараясь продлить удовольствие, съели их.

– О-о! «Шпек» отличный! – улыбнулся Майер одними глазами, и все невольно вспомнили о блаженстве, с которым совсем недавно Рихард насыщался салом, присланным партизанами.

– А «шнапс» тебе все-таки не удалось допить! – парировал Рихард.

Пока ели и разговаривали, настроение у всех было приподнятое. Наступил вечер, и десантники благоразумно легли пораньше, чтобы отоспаться за все бессонные ночи, но никто не уснул. Множество тревожных вопросов возникало в мыслях каждого: «Нет ли ошибки в шифре?», «Как отнесется Москва?», «Успеют ли включить в сводку условную фразу?», «Надежный ли у партизан радиоприемник?..»