Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Вторая амнистия

Ночь была необычной: крупные хлопья снега сменялись мелким дождем, внезапные порывы ветра рассеивали водяную завесу и казалось, что стихия наконец-то обуздана, но не проходило и получаса, как все начиналось сызнова. Погода затрудняла движение партизанской дивизии, колонна которой растянулась километров на шесть-семь.

Близится рассвет, а железная дорога, пересечь которую надо было затемно, все еще где-то впереди. Начальник колонны командир батальона майор Никитин все чаще посматривал на часы. Согласно графику движения дивизия уже должна была подходить к конечному пункту, между тем еще предстояло «форсировать железку» и после этого покрыть немалое расстояние до места расквартирования. Связные на взмыленных конях то и дело летели с приказами комбата соблюдать порядок в колонне, ни в коем случае не давать обозу растягиваться, чтобы, как только увидят переезд, быстро без задержки его пересечь. Но переезда все нет и нет. «И верно ли, что на нем нет охраны? – тревожно думал комбат. – Об этом наши разведчики узнали еще несколько дней тому назад. С тех пор многое могло измениться. Правда, дорога здесь второстепенного значения да и местность открытая. Партизаны в эти края еще не наведывались и вряд ли немцы ждут нас здесь…» – Тем не менее майор Никитин беспокойно вглядывался в даль.

За спиной на горизонте наметилась сероватая полоска. Мокрый снег облепил седоков и коней, дорога раскисла. Батальону Никитина предстояло захватить переезд и обеспечить прохождение дивизии. Это значит, что из головного он превратился в замыкающего. И это также беспокоило комбата. Ведь придется засветло уходить с переезда по совсем разбитой дороге.

Наконец впереди все отчетливее стала вырисовываться длинная цепь сосен. За ними должна быть железная дорога. Конники дозора насторожились, стараясь разглядеть сквозь снежно-водяную пелену, что делается впереди. Вот справа показались столбы шлагбаума. Никаких признаков того, что переезд охраняется, не было. Никитин облегченно вздохнул и пришпорил коня. Следом за ним рванулись конники дозора.

До переезда оставалось не более двухсот метров, когда послышался шум приближающегося поезда и вскоре из-за вытянувшихся на возвышенности сосен выполз паровоз с вереницей вагонов. Досадно было, что не успели заложить фугас и подорвать состав, и все же десятка полтора лихих конников поскакали на полном галопе через припудренную тающим снегом пашню, наперерез составу.

Комбат и остальные конники дозора, продолжая двигаться по размокшей проселочной дороге, глядели вслед умчавшимся товарищам, выжимавшим из коней все силы.

Никитин остановился, приподнялся на стременах, вытянул шею: вот конники почти достигли полотна, но и состав уже проходит переезд. Еще несколько секунд, и партизаны поравнялись с паровозом.

– Эх, проклятый… Уходит! – выкрикнул кто-то с досадой, и тотчас же послышался один, потом почти одновременно еще два взрыва и вслед за этим грохот и перезвон буферов.

Смельчаки забросали паровоз противотанковыми гранатами, повредили ходовую часть и остановили поезд. Возникшая было перестрелка с малочисленной поездной охраной быстро прекратилась, партизаны бросились к составу и тут их постигло разочарование: это был порожняк с запломбированными вагонами-теплушками, видимо, предназначенными для воинской части. Партизаны еще продолжали срывать пломбы, осматривать один вагон за другим когда майор Никитин с остальной частью головного дозора подъехал к переезду и организовал здесь свой командный пункт. Следом подошел батальон, выставили заставы в обе стороны от переезда. Вскоре через железную дорогу потянулись обоз, кавалерия, пушки, подводы с боеприпасами, ранеными и снова телеги с боеприпасами и сонными, промокшими, уставшими людьми.

Комбат стоял некоторое время на переезде, наблюдая за движением колонны и поторапливая ездовых, но как только промелькнула тачанка с командиром дивизии и его штабом, решил укрыться от неприятной изморози в хвостовом вагоне порожняка, который стоял в нескольких шагах. Почему-то дверь вагона никак не поддавалась. На помощь подошли несколько здоровенных парней, поднатужились, дверь с грохотом открылась и… партизаны увидели в вагоне сбившихся в кучу, молчаливо стоящих с опущенными руками немцев.

Опешившие от неожиданности комбат и партизаны вскинули автоматы, но из вагона почти одновременно раздались полные тревоги голоса:

– Свои! Свои, братцы!

– Свои! Не стреляйте…

Партизаны застыли в недоумении: как это «свои», когда все в немецкой форме?! Правда, говорили они на чистом русском языке. Наконец они поняли в чем дело: это были небезызвестные партизанам власовцы.

Прозвучала короткая команда Никитина, и один за другим бледные от страха власовцы стали выпрыгивать из вагонов и складывать оружие. Это были преимущественно рослые, плечистые, чисто выбритые, молодые парни в длинных отутюженных шинелях и начищенных до блеска кургузеньких жестких сапогах. Все на них было немецкое, только кокарда да нарукавная нашивка с цветами флага императорской России отличала этих выродков от чистокровных арийцев. Над трехцветной нашивкой красовались три желтых буквы «РОА», что означало «Русская освободительная армия».

От этого щеголеватого сброда повеяло мертвечиной, чем-то давно и безвозвратно канувшим в вечность. Казалось, будто перед глазами мелькают кадры дореволюционной кинохроники…

Двадцать восемь обезоруженных власовцев партизаны повели ускоренным маршем параллельно продолжавшей двигаться дивизии. Сидевшие на подводах партизана встречали и провожали пленных градом презрительных словечек. Торопливо скользя по грязи, власовцы шли, опустив головы, и лишь некоторые с завистью поглядывали на партизан, ничем не запятнанных советских людей, сражавшихся за свою Родину… О чем думали эти люди, шагавшие по русской земле, сами русские, но вставшие в ряды заклятых врагов своей страны?

Пока колонна дивизии проходила через переезд, партизаны приводили паровоз и вагоны в полную негодность. Вскоре переезд опустел.

В полдень части дивизии расположились на отдых. Дежурные роты заняли оборону. В помещение, занятое комендантским взводом батальона, где под охраной сидели власовцы, пришел майор Никитин. Надо было решить, как быть в дальнейшем с этим отребьем.

Когда Никитин перешагнул порог комнаты и пленные, как по команде, встали на вытяжку, перед ним оказался рослый чернобровый власовец с широченными плечами.

Комбат пристально всматривался в лица соотечественников, одетых в ненавистную всем честным людям на земле форму гитлеровского вермахта.

– Что ж, гады, молчите?

Никто не шевельнулся. Только позади Никитина кто-то из партизан тихо выругался.

– Говорите «свои», «свои», а почему заорали только тогда, когда мы дверь открыли? А? Небось, надеялись улизнуть, сукины дети?!

И снова никто не ответил.

Никитин уставился на чернобрового власовца, что первым попался ему на глаза:

– Молчишь?

Тот виновато взглянул на комбата, хотел что-то сказать, но только открыл рот, глотнул воздух и не произнес ни звука.

– Я спрашиваю! – повысил голос комбат. – Почему сразу не подали голоса, когда партизаны остановили состав?

– Охвицеры-рогатикы не пущалы – пробасил кто-то из пленных.

– Это правда! Мы хотели сразу открыть вагон, – волнуясь, заговорил высокий чернобровый парень, – но офицеры взялись за автоматы…

Опять наступила тишина. Никитин чувствовал, как в нем закипает безудержная ярость. «Офицеры… – думал он. – Неужели из бывших наших офицеров?!» Сквозь стиснутые зубы он тихо, очень тихо, почти шепотом приказал:

– Офицерам выйти!

Власовцы замешкались, потом двое робко протиснулись вперед, в толпе нарастал шум.

– В чем дело?

– Выходь до охвицеров, выходь кажу!.. А то ишь ягненком вже прикинулся… – послышался грубый голос.

– Выплывай, камбала, на поверхность!

– Не слышишь, что ли? – заговорили остальные, выталкивая из угла маленького власовца с бельмом на глазу. Этот, пожалуй, единственный из всех был низкорослый и узкогрудый.

– Тоже офицер? – резко спросил Никитин.

– Да я же не охвицер, товарищ майор. Я хвельдфебель: старшина, – щелкнув каблуками и выпятив узкую грудь, угодливо пояснил власовец. Но его прервали.

– Ничего што не офицер…

– Ще почище, гад!..

– Не прикидывайся, камбала, сковорода для тебя готова…

– Прекратить базар! – крикнул Никитин.

Все смолкли. Комбат кивнул головой стоявшим позади партизанам. Троих – штабс-капитана, прапорщика и фельдфебеля – увели. Вновь воцарилась тишина.

Комбат неторопливо достал кисет, вынул и слегка помял обрывок газеты, положил на него щепотку самосада, скрутил цигарку, сунул обратно в карман кисет и извлек из другого зажигалку. Он не успел зажечь ее, как со двора донеслись одиночные выстрелы – один, второй, короткая пауза и снова выстрел, другой и, наконец, почти подряд два…

Стоявший на часах у дверей круглолицый пожилой партизан с длинными запорожскими усами слегка кашлянул. Кое-кто из пленных не выдержал и переступил с ноги на ногу.

Никитин затянулся и, выпустив облако дыма, взглянул на застывших в ожидании решения своей участи власовцев. Взгляд его опять невольно остановился на высоком парне с черными, как смоль, бровями. Его красивое лицо теперь побледнело и как-то сразу осунулось.

– Докладывай, ты кто? Может быть, тоже офицер или, как там у вас называется, фельдфебель? – сдерживая гнев, спросил комбат.

– Нет, нет, я – рядовой, москвич. Все мы попали к ним случайно, я правду говорю… – ответил высокий.

Услышав слово «москвич», Никитин все остальное пропустил мимо ушей. Это слово его поразило. Он не был москвичом. Больше того, он никогда не бывал в столице. Но слово «москвич» было для него синонимом слов «революционер», «большевик», «ленинец», и он не мог себе представить, чтобы москвич мог оказаться изменником, власовцем. Он чувствовал себя так, словно на него свалился потолок, дух захватило. Едва слышно переспросил:

– Как ты сказал?!

Власовец щелкнул каблуками.

– Говорю, мы попали к ним поневоле. Нас насильно мобилизовали в лагере…

– Погоди, – перебил его Никитин. – Откуда ты родом?

– Я?

– Да, ты!

– Из Москвы. Я – москвич.

Никитин ощутил прилив ярости. Все еще не веря своим ушам, он почти вплотную придвинулся к власовцу и в третий раз спросил:

– Откуда, говоришь?

Власовец, почуяв недоброе, глухо повторил:

– Из Москвы.

И в ту же секунду, не отдавая себе отчета, Никитин вскинул плетку, с которой никогда не разлучался, и со всего размаха хлестнул власовца по голове.

– Мос-квич!.. – скрипя зубами, выкрикнул комбат и, задыхаясь от негодования, выбежал из хаты, будто не он, а его самого хлестнули плеткой.

Удар был сильный. Чернобровый съежился, схватился обеими руками за голову и застонал. Остальные, казалось, не дышали.

Пожилой усатый партизан, что остался караулить пленных у открытых настежь дверей, прищурив глаза, с пренебрежением посмотрел на съежившегося власовца и неторопливо заговорил:

– Слухай, ты, «москвич» ядреный!.. Чего хнычешь? Скажи спасибо! Це ж тебе, знаешь, шо? Амнистия! Амнистия, дурень ты зэлэный… Бо у нас так бывае: аль расстреляют, аль плеткой отстегают… Гаубвахты тут немае. Да и на кой вона сдалась, що б з вами тильки возиться да охрану ще виставляты?.. А надо б вас всих за таковские штуки шлепнуть к ядреной матеры! Да, да… Дожились – пидняты руку на Батькивщину! Эх, вы…

Партизан еще долго ворчал. Власовцы стояли не шевелясь, гадая, что их ждет. Некоторые даже завидовали «коллеге», у которого на левой стороне лба вспух багровый рубец. Если верно говорит усатый партизан, то у него теперь все позади, дешево отделался…

Под вечер, незадолго до выхода дивизии в рейд, власовцев вывели во двор комендатуры. Вид у них был далеко не такой, как утром, – в течение всего дня их не кормили. У партизан был неписаный закон: кто не воюет против фашистов, тот не ест. Этого власовцы, конечно, не знали и высказывали самые худшие предположения. Когда же их привели на тот самый двор, откуда несколько часов тому назад донеслись выстрелы, они и вовсе приуныли.

– Вот тебе, папаша, и «амнистия»! – шепнул один из них стоявшему рядом усатому партизану.

– Не хнычь! – цыкнул на него партизан.

Двадцать пять власовцев выстроились во фронт. Пришел командир батальона и сообщил пленным о принятом решении. Им предоставлялась возможность искупить свою вину в боях с фашистами. И сразу началась сортировка.

Сияющие от радости, выходили они из строя: кто получил назначение ездовым, кто в орудийный расчет, кто к минерам, а кто для начала помогать на кухню. И каждый, получив назначение, срывал с себя и втаптывал в грязь погоны, трехцветные нашивки и кокарды.

Очередь дошла и до рослого чернобрового парня с перевязанной головой. Батальонный писарь не преминул съязвить:

– Ваш «крестник», товарищ комбат!

Москвич опустил сконфуженно голову, а Никитин сурово взглянул на писаря. Реплика ему не понравилась. Вся эта история с москвичом стоила Никитину немалых переживаний. Ему было больно, что этот красивый статный парень напялил на себя форму оккупантов, что он оказался москвичом, что сам Никитин так ошибся, относясь с наивным, трогательным благоговением ко всем без исключения москвичам, и, пожалуй, что он не сдержался, ударил плеткой. Таков был комбат Никитин. Ему легче было бы расстрелять предателя, чем поступить так, как он поступил на этот раз.

В ожидании назначения москвич стоял в строю точно на смотру. Своей выправкой он заметно выделялся среди власовцев. И это раздражало Никитина. «Точно немец, будь он неладен!» – подумал он и, взглянув на нарукавную нашивку с буквами «РОА», спросил:

– Давно носишь эту дрянь?

– Около года…

– Точнее?

– Десять месяцев… с половиной, – отчеканил чернобровый, щелкнув каблуками.

Никитин поморщился:

– Год… а как вымуштровали! Будто не люди, а куклы заводные! Отучили, наверное, и думать? За вас ведь «фюрер» думает, мерзавцы! Против своих братьев, своего народа пошли… Вас бы не в батальон, а на виселицу отправить!

Молчали пленные. Молчали и партизаны. И никто не догадывался, почему это под самый конец распределения комбат говорит с таким возмущением, точно только сейчас увидел этих власовцев.

Тяжело вздохнув, Никитин спросил:

– Стрелять из противотанкового ружья умеешь?

– Сумею. Выучусь, госп… – власовец осекся. – Виноват! Сумею, товарищ командир! – Он вновь щелкнул каблуками.

Никитина резануло недосказанное слово, после него и слово «товарищ» показалось ему в устах этого человека фальшивым, да еще это автоматическое щелканье каблуками… С трудом он сдержался, чтобы не выхватить из кобуры пистолет. На скулах заходили желваки. Комбат отвернулся и, уже не глядя на власовца, спросил:

– Образование какое?

– Среднее. С первого курса института ушел на фронт.

«Неужели этот мерзавец сознательно, по доброй воле стал предателем? – подумал Никитин. – Будь он какой-нибудь малограмотный, темный, можно было бы еще предположить, что околпачили его, заморочили голову… А тут студент!» – Никитин чувствовал, что если даст волю размышлениям, то опять не сдержится, и быстро спросил:

– Фамилия?

– Орлов.

– Имя, отчество?

– Юрий Максимович.

Каждое слово власовца было для Никитина словно соль на рану.

– Зачислить бронебойщиком во вторую роту, – приказал Никитин писарю. – Пусть таскает противотанковое ружье, он здоровый, паршивец… – и, глядя в упор на Орлова, жестко добавил: – Будешь стрелять мимо цели, отправлю к тем офицерам… Ясно?

– Так точно, ясно, товарищ командир! – отчеканил Орлов. – Не подведу. А за амнистию, товарищ командир, благодарю вас…

– М-да-а… Благодаришь, – тихо пробормотал Никитин и принялся распределять остальных.

… Воевал москвич Орлов неплохо. Даже хорошо. Впрочем, не будь он взят при оружии и в форме оккупантов с мерзким трехцветным лоскутком на рукаве, можно было бы смело сказать – воевал отлично! Но…

* * *

Война подходила к концу. Партизанская дивизия уже была расформирована. Бывший командир батальона Владимир Савельевич Никитин получил назначение на работу в Москву. В сущности у него все было впереди. Когда отпраздновали победу над гитлеровской Германией, ему не исполнилось и тридцати лет, он только входил во вкус новой для него работы, мечтал обзавестись семьей.

Правда, выглядел он много старше своих лет. Сказались тяготы войны, ранения и не в последнюю очередь особенность его характера. Уж очень близко к сердцу принимал он не только безмерные бедствия советских людей, но и то, что другим, более равнодушным людям казалось мелочью. Среди партизан он славился скрупулезной точностью в исполнении своих обязанностей, высокой требовательностью к себе и к своим подчиненным и, вместе с тем, исключительной человечностью, душевностью. И не случайно, комната на Земляном валу, где он поселился, приехав в Москву, вскоре стала местом постоянных встреч бывших партизан.

Как-то в жаркое воскресное утро к Никитину неожиданно явился его большой друг – бывший начальник штаба партизанского батальона Иван Иванович Родин. Не раз во время войны они мечтали о такой встрече именно в Москве! Для многих товарищей эта мечта оказалась несбыточной – они полегли в далеких лесах и полях…

Иван Иванович был человек общительный, жизнерадостный и, в отличие от Никитина, весьма разговорчивый. Войдя в комнату, он весело отрапортовал:

– Иван Иванович Родин, главный эксперт и дегустатор винно-ликерно-водочно-спиртовой и прочей такого рода мерзкой продукции – прибыл без вашего вызова!

Друзья горячо расцеловались, посыпались взаимные вопросы. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как они расстались, да и в батальон Никитина капитан Родин прибыл незадолго до расформирования дивизии, однако и нескольких дней совместной боевой жизни бывает достаточно, чтобы навсегда остаться самыми преданными и верными друзьями. Когда Никитин уезжал в Москву, капитан Родин остался в армии и вскоре отбыл в Германию добивать фашистов. А теперь он ехал со своей частью на Восток. Так назревали события…

Увлеченно, с шутками и прибаутками Родин рассказывал о своем житье-бытье, о планах на дальнейшее и вдруг вспомнил:

– Да! Слушай-ка, Владимир Савельевич! Знаешь, кого я только что встретил?

– Не томи, рассказывай, – взмолился Никитин, зная повадку друга начинать повествование издалека, ходить вокруг да около, разжигая любопытство слушателей.

– Так вот, слушай, иду это я, значит, около кинотеатра «Метрополь»… Знаешь, где это?

– Да знаю, знаю, – нетерпеливо отозвался Никитин. – Ты говори, кого встретил?

– Знаешь?! Ну и хорошо. Это недалеко от Большого театра, – невозмутимо продолжал Родин. – А я туда и направился. Думал, может, удастся заполучить билетик на «Лебединое»… Как раз сегодня идет, представляешь?! И вдруг слышу: «Товарищ начальник штаба!» Оглядываюсь и глазам не верю: в синем бостоновом костюме, в белой рубашке, с галстуком, весь с иголочки, наодеколоненный, ну, прямо – вицеконсул, а то и посол заморской державы! И кто ты думаешь? Наш!

– Партизан?..

– Конечно.

– А фамилия-то как?

– «Милок».

– «Милок»? – переспросил Никитин, напрягая память. – Что-то не припоминаю такого…

– Да это не фамилия! – поспешил ответить Родин и махнул рукой. – Фамилию-то я сейчас запамятовал. Ну, «милок», помнишь, хлопцы его так прозвали не то за высокий рост, не то за… покладистость… Во второй роте был у нас красивый такой, спокойный парень, с густыми черными бровями. Бронебойщик.

Никитин понял, что речь идет о его «крестнике», но не подал вида. Это напоминание не вызвало у него радостного ощущения. А Родин продолжал:

– Ну как же, помнишь, на Варшавском шоссе отличился, а потом насквозь пробил из бронебойки легковую машину фрицевского генерала, что с какой-то мамзель ехал?!

Никитин ничего не ответил.

– Да знаешь, знаешь ты его…. – уверял Иван Иванович.

– Конечно, должен знать, раз он в батальоне у нас бронебойщиком был, – сказал Владимир Савельевич. – Так что с ним?

– Вот, значит, какая встреча! В Москве! Представляешь?

– А он что тут делает?

– Он, оказывается, москвич! Обнялись мы, значит, расцеловались по всем правилам, а тут подходит к нам широкоплечий детина, ростом выше нашего парня. Полковник! На груди у него, Владимир Савельевич, куда нам – партизанам! В два ряда, а сверху звездочка!.. Герой! Я аж замер, потом руку к козырьку потянул, приветствую. Оказывается – брат нашего. Родной! Представляешь, а?!

Никитин почувствовал облегчение. «Родной брат Герой Советского Союза… Должно быть, и впрямь наш Орлов не по доброй воле попал к власовцам», – думал он.

– Так, так… Это интересно! И очень хорошо!

– Должно быть, подводник, – добавил Родин. – И вот пристали оба ко мне, дескать, зайдем по такому случаю посидеть… В ресторан, значит, тянут… Я бы и рад, говорю, да спешу к бывшему комбату, к тебе, стало быть. Рассказал им и про тебя, что знал. Тогда и решили сей же час всем к тебе заявиться. Что на это скажешь? А?!

– Правильно решили! А где же они?

– Погоди, расскажу. Дал им, значит, твой адрес. Они пошли в какой-то коммерческий магазин, говорят, есть такой где-то на улице Горького. У полковника имеется какая-то книжечка не то с лимитками, не то со скидками – не кумекаю я в этих тыловых делах… Уяснил только, что надо им, значит, отовариться… Теперь уж скоро должны подойти. Не возражаешь, что я так?

– Да что ты, Ваня, милый! Сам знаешь – я всегда с удовольствием!.. Вот и у меня на такой случай есть кое-какие припасы, – сказал Никитин, доставая с окна бутылку и тарелки с закуской.

Через несколько минут раздался звонок. Никитин открыл дверь. На пороге стоял широкоплечий высокий капитан первого ранга со звездой Героя Советского Союза и множеством орденов, а из-за его спины робко выглядывало знакомое лицо. Это был Юрий Орлов. Никитин весело и шумно поздоровался с гостями, радушно пригласил их войти в комнату, а гости, извиняясь за беспокойство, завалили стол свертками со всякой снедью.

Все принялись за сервировку стола, подшучивая над злосчастной холостяцкой долей и проявляя незаурядную изобретательность в поисках заменителей обыкновенных тарелок, вилок, рюмок и прочих житейских предметов. Наконец уселись и начались тосты, воспоминания, разговоры… Никитин был рад встрече, охотно рассказывал о себе, с искренним интересом расспрашивал то одного, то другого, но никак не мог отвлечься от навязчивого воспоминания. Стоило ему взглянуть на Юрия, как перед глазами отчетливо всплывала картина первой встречи с ним: красивое, запоминающееся лицо, стройная фигура в гитлеровской форме, сырое, зябкое утро на железнодорожном переезде, а потом щелканье каблуков и… забинтованная голова. Прежде, почти ежедневно наблюдая Орлова на привалах, в походах или в боях, Никитин, казалось, забывал об этом, перед ним был боец-партизан и только. Теперь он смотрел на Орлова в синем бостоновом костюме, а видел его в аккуратно подогнанной гитлеровской форме со всеми ее атрибутами.

Бывший бронебойщик держался скромно. Впрочем, таким был он и в отряде. Брат его, моряк, оказался отличным рассказчиком. Иван Иванович же пребывал в особо приподнятом настроении. Он и в самой тяжелой обстановке, когда, казалось, нет никакой надежды на спасение, не упускал случая пошутить, а сейчас эта его склонность проявлялась в полную силу. Большой любитель песен, он не раз прерывал оживленный разговор, настойчиво требуя подпевать ему, и после каждой песни то он, то Никитин восклицали: «А помнишь, как тогда…» – и снова следовал рассказ о партизанских делах. Особое удовольствие им доставляло рассказывать моряку о ратных делах его младшего брата, сам Юрий только смущенно улыбался и ограничивался короткими репликами.

– Да! Юрий! – вспомнив что-то, воскликнул Родин. – Расскажи-ка толком, как это ты ухитрился тогда на шоссе за несколько минут подбить не то три, не то четыре танка? Расскажи-ка…

– Что ж мне оставалось делать? – ответил Юрий. – Танки появились на шоссе, через которое переходила дивизия, рассекли ее на две части. Темновато было, стрелять издали бесполезно и опасно: в своих можно попасть. Ну, я и пополз к шоссе, добрался до кювета, примостился за придорожным столбиком… Меня немцам трудно было разглядеть, а я танки хорошо видел, бил по ним с близкого расстояния, почти в упор… Вот и все…

– Да, дал ты жару фрицам! – похлопывая Юрия по плечу, заключил Родин.

– Вот так-то, друзья, – задумчиво произнес моряк, как бы подводя итог воспоминаниям. – Воевало нас пять братьев. И батя, имея белый билет, пошел в ополчение, когда враг к Москве рвался. Недалеко, под Клином, остался наш батя… Два брата тоже не вернулись; один – под Курском погиб, другого в Берлине за несколько дней до капитуляции наповал, сволочи, фаустпатроном… Осталось нас трое: Юрка – наш меньшой; второй – без ноги, еще в госпитале, я – третий да мать-старушка…

Моряк нахмурился, молча, не глядя ни на кого, долил стопки и, тяжело вздохнув, сказал: – За тех, друзья, кто не дожил до победы!

Оживленная, шумная беседа прервалась. Наступила торжественно-печальная тишина.

– Теперь, Юра, жизнь свою надо устраивать, – сказал Никитин, желая отвлечь товарищей от грустных мыслей.

– Да, с осени придется ему подналечь! – ответил за брата моряк. – Ушел он воевать с первого курса и теперь, как говорится, ни до бога, ни до людей… Без образования в наше время худо. Кстати, и к вам, товарищи, просьба. Вы, так сказать, его начальство, вижу, что знаете его, как облупленного. Желательно, чтобы именно вы дали ему характеристику…

– А почему ж не дать? – подхватил Иван Иванович. – Дадим. Парень он что надо! Не беспокойтесь… Такую, брат, характеристику дадим, что любо-дорого! Но, братцы, имейте в виду, завтра в полдень я – ту-ту-у! Нах Остен! К самураям порядочек наводить… Так что давайте не откладывать…

Никитин воспринял просьбу моряка как вполне естественную, вынул из планшетки школьную тетрадь, вырвал из середины двойной листок, положил его на стол.

– На, Савельич, пиши, – сказал Родин, подавая авторучку. – Знаешь, откуда она у меня? Из самого логова врага! На Унтер ден Линден взял, честное слово! Смотри, «Пеликан»! Лучшая фирма… Фрицы сделают так уж на совесть! Попробуй, как пишет.

Никитин с любопытством осмотрел ручку, черкнул несколько линий и завитушек на краешке газеты. Авторучка и в самом деле была хороша.

– Во, Савельич! Только на купюрах такой ручкой расписываться! Дарю тебе на память по случаю нашей встречи в столице!..

– Еще чего! – запротестовал Никитин. – Тебе самому понадобится… К тому же для тебя – это память о Берлине… – Но Родин и слышать не хотел.

– Обо мне не беспокойся. Коли переживу очередную суматоху, то как-нибудь уж найду себе новую, какую-нибудь «Киси-миси-суки-цуки!» – заразительно смеясь, говорил он. – Давай, Савельич, пиши. Мужик ты писучий, я знаю… Давай!

Никитин сосредоточился и начал писать каллиграфическим почерком:

Характеристика

Тов. Орлов Ю. М. прибыл в батальон…

Никитин остановился. «Прибыл… – это слово к данному случаю не подходит, – подумал он. – Прибыть можно по вызову, по назначению, по мобилизации, наконец, добровольно. Но не так…» Несколько минут Никитин пытался как-то обойти это щепетильное место, однако ничего путного не получилось. Перед глазами стояли власовцы, сбившиеся в кучу у открытой двери вагона, а на первом плане высокий парень в длинной хорошо отутюженной немецкой шинели, с кокардой на фуражке. Вспомнилось караульное помещение, удар плеткой… Никитин с трудом удержался, чтобы не взглянуть на вешалку: там под шинелью висела та самая плетка. Он сохранил и берег ее как реликвию, напоминавшую о годах суровой борьбы, о многих удачах и неудачах.

Как-то его батальон дрался за овладение переправой. У подножья моста в бетонном укрытии засели фашисты. Никитин приказал подкатить пушку. Пушка била по укрытию, но все снаряды пролетали мимо. Нависла угроза провала всей операции. Вот тогда-то к Никитину подскакал на коне командир дивизии, вырвал из рук Никитина плетку и хлестнул ею комбата… Буквально следующий же снаряд снес часть вражеского укрепления. Потом еще и еще, один за другим следовали прямые попадания. Вскоре началась и переправа…

Вспомнив об этом, бывший комбат инстинктивно взглянул на своего бронебойщика: на лбу под волосами у него виднелся шрам… Никитин почувствовал, как учащенно забилось сердце, к лицу прихлынула кровь. Он встал.

– На-ка, Иван Иванович, пиши ты, – решительно произнес Никитин и протянул самописку Родину. – У меня что-то не получается. Собственно, тебе как начальнику штаба сам бог велел писать характеристики…

Все рассмеялись, а Родин стал упорно отнекиваться: и почерк у него некрасивый, и пишет нескладно, наконец, виновато признался:

– Нет, братцы, не получится у меня дельной характеристики… Сами видели, я тут хватанул больше всех… Ну что это за документ будет? Курам на смех!.. Не-е!.. – и, потянув Никитина за локоть, силой усадил его за стол: – Знаешь, Владимир Савельевич, ты начал писать, ты и дописывай… Голова у тебя ясная. Я знаю. Не крути нам шарики… В конце концов, батальоном командовал ты… Вот и пиши. Юрка – парень что надо! Воевал, дай бог каждому! Пиши, пиши…

Никитину стало неловко. После минутного замешательства он сказал:

– А знаете что, товарищи, отложим-ка это дело на завтра…

Все насторожились.

– Что-то не пишется, серьезно… – продолжал Никитин. – Как-никак, а выпили мы основательно! По-моему, на свежую голову лучше пойдет…

Братья Орловы промолчали, но по их лицам пробежала тень сомнения. Никитин заметил это и добавил:

– К тому же, товарищи, надо заверить наши подписи!

– Вообще-то желательно… – произнес моряк не совсем твердо. – Но как, в таком случае, быть с подписью Ивана Ивановича? Он завтра, кажется, отбывает?

– Да, да, Владимир Савельевич, завтра в 10 часов 40 минут отчаливаю!

– А мы, Ваня, утром напишем характеристику, ты ее подпишешь, я заверю твою подпись и заодно тоже подпишу. А днем на службе заверят мою подпись, пришлепнут гербовую печать… Вот это будет настоящий документ!

– Порядок! – воскликнул Родин. – Это будет документ по всем правилам, а не филькина грамота!..

На том и порешили. Было далеко за полночь, когда братья Орловы покинули гостеприимного хозяина, а на следующий день вечером, как и уговорились накануне, снова зашли к нему.

– Ну, как, не опоздал Иван Иванович на поезд? – спросил моряк.

– Нет, что вы! Человек он пунктуальный, – ответил Никитин, приглашая их сесть. – И характеристику подписать успел, и на поезд успел.

При этих словах братья обменялись быстрым взглядом, а лицо Юры покрылось румянцем.

Никитин достал из кармана пиджака аккуратно сложенный листок бумаги, развернул его и, не решаясь начать неприятный разговор, стал перечитывать характеристику. Наконец он переборол себя, взглянул прямо в глаза обоим братьям и тихо сказал;