Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Ба-а! Смотрите-ка! Да у него в карманах целый продсклад… И сахар, и сыр, и галеты! Немецкие галеты-то!

– Любопытно! Откуда это у него?

– А я думал, что мальчонка с голодухи такой заморенный!

– Не ел я их, – вдруг сказал Саня. – Они пахнут… тем… – губы его задрожали, и, не договорив, он заплакал навзрыд.

Его утешали, но ни о чем не расспрашивали, поняли, что паренька постигла какая-то беда и сейчас лучше его не тревожить. Рыдания постепенно перешли в жалобные всхлипывания, и мальчик снова погрузился в сон. Так спящего и унесли его разведчики, смастерив из тонких жердей и прутьев носилки.

Была поздняя ночь, когда они доставили Саню в партизанский штаб и сразу же передали в санитарную часть, но только в полдень он пришел в себя и рассказал врачу и медсестре свою печальную историю. В тот же день она стала известна всем партизанам отряда. Его стали навещать, приносить подарки. Особенно большая дружба завязалась у него с разведчиками. Всегда после возвращения с задания они приходили к нему, приносили то яблоки, то мед и даже такие деликатесы, как немецкий шоколад и сгущенное молоко. И всякий раз Саня расспрашивал разведчиков, не встречали ли они его отца.

– Его сразу заприметишь, он на правую ногу шибко хромает, – уже не первый раз говорил он.

– Найдется, Санек, твой отец. Не беспокойся!.. – обнадеживали его разведчики. – Как увидим его, так прямым сообщением к тебе доставим!

Здоровье возвращалось к мальчику быстро, но грустное выражение не сходило с его лица. Окружающие замечали это и не упускали случая отвлечь его от тяжелых воспоминаний. Наконец ему позволили ходить, и вскоре он нашел себе занятие – начал ухаживать за лошадьми санчасти, чистить их, а потом и водить на водопой. Все свободное время он проводил в разведроте. Здесь было веселее. Разведчики и вправду были веселый народ, балагуры, будто не они каждый день рисковали жизнью, а кто-то другой, и о тех других рассказывали Сане увлекательные истории. Но странно, как только они говорили, сколько в том или ином бою уничтожили фашистов, Саня тревожился, брови его хмурились и он расспрашивал партизан, а какие собой были те немцы. Каждый раз он с опаской думал, как бы не попался партизанам и тот хороший немец. Ведь он не фашист.

Его расспросы удивляли партизан, и один из них как-то сказал:

– Да не все ли тебе равно, какие те фашисты – рыжие или черные, высокие или низкие?! Всех их надо давить, как мокриц!..

И тогда Саня рассказал разведчикам о своем, хорошем немце.

– Тот немец мне сказал «Ленин – хороший! Русский – хороший. Партизан – хороший!» Значит, он не фашист… Он сам послал меня к вам, даже заплакал, когда я уходил…

– Да, браток, война такая штука… – задумчиво промолвил один из собеседников.

– Верно, Санек, верно, – отозвался другой. – Не все они плохие, не все фашисты, только в бою выбирать, кто хороший, а кто плохой, никак нельзя. Вот и приходится крушить всех подряд…

Постепенно Саня привыкал к партизанской жизни, к ее суровым будням. Вскоре он был зачислен к разведчикам в то самое отделение, бойцы которого нашли его в лесу. Вместе с ними стал он ходить на задания.

На фронте немцы несли большие потери. Красная Армия то тут, то там переходила в наступление, теснила оккупантов. В тылу у них ширилось партизанское движение. Неслыханными злодеяниями фашисты рассчитывали устрашить народ. Они стали проводить так называемые «акции». Все чаще в селах появлялись команды эсэсовцев в черных мундирах с черепами на фуражках и в петлицах. Они приезжали неожиданно, загоняли всех жителей, независимо от возраста, в огромные серые автобусы, будто бы для переселения в Германию. Но это были автобусы-душегубки. В пути отработанный газ выходил не в глушитель, а поступал в кузов. Люди гибли. Вот каким переселением занимались так называемые зондер-команды СС.

Партизаны знали это, и когда разведка сообщила им, что оккупанты задумали переселять жителей ближайших населенных пунктов, командир отряда сразу принял решение.

Группа разведчиков вышла на задание. Недалеко от станции на хуторе жил старик-железнодорожник. С виду был он невзрачным – маленького роста, худощавый, но очень подвижный. Как и до войны, он работал на станции стрелочником, работал исправно, им были довольны. Но и другие свои обязанности старик выполнял отлично. Обо всем, что происходило на станции, он сообщал навещавшим его партизанским разведчикам или связным.

Было уже за полночь, когда к нему пришли, разведчики. Стрелочник сказал, что ожидается прибытие какого-то особого воинского состава с особой командой.

– Немцы говорят, будто здесь будут строить оборону и поэтому всех жителей куда-то переселят.

Разведчики переглянулись. Они догадались, о чем идет речь. А Саня вдруг вскочил.

– Переселять? – вскрикнул он. – Они их убьют!

– Тише, Санек, разберемся, – успокоил его командир разведки.

Стрелочник узнал об этом еще сутки назад, во время своего дежурства. Но прибыл ли уже этот особый эшелон на станцию или нет, он не знал и мог узнать, лишь вновь заступив на дежурство. И только вечером или ночью после дежурства он сможет сообщить разведчикам. За эти сутки эшелон мог прибыть, выгрузиться и зондер-команда СС могла уехать неведомо куда. Чтобы этого не случилось, решили сделать так. Саня под видом внука пойдет со стариком на станцию. В случае чего, старик скажет, что к доктору внука привел. А как узнают все, что нужно, Саня сейчас же отправится с донесением в условленное место на опушке леса.

Часа за два до рассвета «дед» и «внук» тронулись в путь. Неподалеку от будки стрелочника старик оставил Саню в укрытом от ветра местечке, а сам направился к сменщику, который копошился у одной из стрелок. Вместе они обошли и осмотрели все стрелки, и сменщик отправился домой. Выждав минуты две-три, старик привел Саню в будку и прежде всего сообщил:

– Состав тот покамест не прибыл, а прибыть, слыхал, будто должен сегодня. Тупик для него уже освободили… Придется тебе, милок, подождать тут, чтобы зазря своих не баламутить.

Старик показал Сане, как подбрасывать торф в чугунную печурку, и мальчик охотно занялся этим делом. Глядя на огонь, он вспомнил родной дом, семью и порою ему казалось, что вот прогонят фашистов и все опять будет по-старому. Но звонил висевший на стене в деревянном ящике телефон, стрелочник выходил встречать поезда, и грезы мальчика рассеивались.

Так прошло часа три. Наконец после очередного телефонного звонка стрелочник сказал, что с соседней станции вышел тот «особый» состав. Саня хотел было тотчас идти к своим, но старик велел ему дождаться прибытия эшелона.

– Надо узнать, куда эти бандиты подадутся. Вот тогда-то и пойдешь. Не так ли, Александр Степанович? – хитро прищурив глаз, произнес железнодорожник.

В знак согласия Саня молча, с достоинством кивнул головой.

Минут через двадцать мимо будки проползли вагоны-платформы с огромными автобусами мышиного цвета и несколько маленьких пассажирских вагонов, запорошенных снегом.

У Сани заколотилось сердце: автобусы были такие же, как и те, в которых «переселяли» его односельчан. Он их запомнил на всю жизнь. Увидел он и немцев: все они были в черных шинелях.

Старик напялил поглубже ушанку и, схватив метлу и лопатку, вышел из будки. Вернулся он нескоро, сообщил, что состав подали под разгрузку, и с досадой добавил:

– Горланят себе, ироды, в вагонах, пьянствуют, наверное….

Снова зазвонил телефон. Старик снял трубку.

– Стрелочник будки номер два слушает… Понятно, господин дежурный начальник: паровоз к колонке, потом на заправку и обратно к составу. Стало быть, скоро отбывает?.. Нет? Понятно, господин дежурный начальник.

Железнодорожник повесил трубку.

– Выгрузки нынче не будет. Состав остается у нас, – сказал он. – Придется тебе еще малость задержаться… Может, и разузнаю, куда они дальше подадутся. Посиди, милый, посиди еще маленько…

– А наши-то как там? Ждут меня, а я тут сижу. Еще подумают, случилось с нами что-нибудь…

– Ладно, – решительно ответил старик, – иди, Александр Степанович! Скажешь хлопцам: состав прибыл, подали его в тупик под разгрузку, но разгрузки нынче не будет. Может, завтра начнут, кто их знает… А вечером будто в санпропускник пойдут.

– Куда? – не понял Саня.

– В санпропускник, в баню, что на краю станции. Вот и все. Что еще сказать? Ничего… Скажи – не разузнал старик, куда направятся ироды после разгрузки. А завтра утром сменяюсь, так что пусть там наши поступают, как понимают. Понял?

Саня быстро оделся, старик повязал ему голову бабьим платком, и они вышли из будки. У семафора расстались, и вскоре Саня скрылся из виду…

Юный разведчик точно передал все, что наказал ему старик. Этих сведений командиру отряда оказалось вполне достаточно, чтобы принять решение. Два батальона партизан получили приказ блокировать немецкую особую команду в санпропускнике и полностью уничтожить.

Уже совсем стемнело, когда батальоны подтянулись к станции и затаились в ожидании. Тем временем Саню вновь послали к стрелочнику. Но в будку он пришел не один. Его привел полицейский. С испугу старик поперхнулся печеной картошкой. «Попался, не дошел до своих», – подумал он, натужно откашливаясь.

– Не вовремя закашлялся, старый хрыч. Твой хлопец? – недружелюбным тоном спросил полицейский, растирая побелевшее от мороза ухо.

«Ну, крышка!» – решил про себя стрелочник и твердо ответил:

– Мой. А что?

– Вот тебе и «а что!» – передразнил полицейский. – Привел внука до дохтура, а пустил одного шляться по путям. Знаешь, где его сцапали? У того состава, что утром прибыл! Ходит и ревет что есть силы: «Деда потерял! Заблудился!»

У старика отлегло от сердца. Он и впрямь подумал, что Саня заблудился.

– У-у, баловень, – напустился старик на мальчика, – вот огрею кочергой, будешь знать, как самовольничать!.. Я стрелки чистил, – продолжал он, обращаясь к полицейскому, – ему наказал дожидаться, а вернулся в будку – его и след простыл.

Для пущей убедительности старик замахнулся на «внука» кочергой. Саня смекнул, как вести себя, и будто от страха уткнулся лицом в угол.

Полицейский ухмыльнулся, прихватил дедову печеную картошку и ушел.

Старик хмуро уставился на Саню, ожидая, что он скажет в свое оправдание. Саня все рассказал, но умолчал о том, что не случайно зашел в тупик. А заглянул он туда в надежде увидеть того высокого голубоглазого немца, который спас его от смерти. Сказать об этом стрелочнику Саня не решился и поскорее перевел разговор на главное, ради чего пришел вторично.

– Надо, дедушка, узнать время, когда команда пойдет мыться.

Старик развел руками.

– Да нешто немцы мне об этом докладывают? – заворчал он. – Как это я могу узнать? Соображают там, что приказывают? Разве только дождаться того часа, посматривать? А иначе и не знаю, как поступить…

Решили посматривать. Старик часто выходил из будки то чистить стрелки, то заливать керосин в лампы, то еще за чем-нибудь, но немцы по-прежнему сидели в вагонах. Наконец стрелочник вернулся с сообщением, что немцы выходят из вагонов и строятся в шеренги.

– Давай, Саня, мотай быстрей! Скажи хлопцам, бандюги отправляются в баню. Запомни время: сейчас без десяти десять. Понял? Беги…

Саня мгновенно оделся и скрылся в темноте. Старик долго стоял у будки, прислушиваясь, не раздастся ли окрик полицейских, не прогремит ли выстрел? Но кругом было тихо. «Должно быть, благополучно ушел малец», – с облегчением подумал он, и хотя давно уже продрог, в будку не заходил, все прислушивался. Прошло около часа, как ушел Саня, а тишину по-прежнему ничто не нарушало. Старик начал волноваться. «Могут не успеть! Отмоются бандюги, тогда труднее будет с ними совладать», – размышлял он и так и не услышал, как к санпропускнику подкатили на санях партизанские роты.

Часовые-эсэсовцы не сразу сообразили, что за войско в столь поздний час появилось у бани. Лишь один часовой успел что-то крикнуть, но было уже поздно. К санпропускнику бежала лавина вооруженных людей. В окна полетели гранаты. Выскакивавших в одном белье эсэсовцев встречали очередями из пулеметов и автоматов. А Саня судорожно сжимал в руках автомат, проклинал фашистских убийц, причинивших столько страданий его родным, односельчанам, ему самому, порывался стрелять и не мог. «А вдруг он там… И я его убью!?» – думал он, и перед глазами возникал отчетливый образ большого, сильного и доброго человека, улыбающееся лицо, слезы на глазах.

Операция длилась не более четверти часа. «Зондеркоманда СС-267» была уничтожена целиком. Батальоны уже возвращались с задания, когда другие партизанские подразделения подорвали и зажгли особый состав, стоявший в тупике.

Вскоре после этой операции партизанская часть предприняла рейд по глубоким тылам оккупантов. Далеко позади остались места, с которыми у Сани связано так много тяжелых воспоминаний. «Того немца здесь не может быть», – с облегчением подумал мальчик. И хотя он понимал, что, возможно, и среди немцев есть такие же хорошие люди, все же теперь он не чувствовал себя скованным. Он вспомнил, как лежа в овраге, рыдал, кусая до крови губы и руки, как душило его сознание бессилия, невозможности защитить мать, сестренок, братишку. Теперь он возмужал, был не одинок и чувствовал себя сильным, призванным спасать ни в чем неповинных детей, женщин, стариков от жестокой участи, постигшей самых дорогих ему людей.

Во многих смелых операциях участвовал Саня Ячменев. Он был в числе лучших партизан-комсомольцев, которых командование представило к высоким правительственным наградам и направило на Большую землю с почетной миссией – принять от имени партизанского соединения боевое Красное Знамя.

…Из Кремля вся группа партизан направилась к Мавзолею Ленина. Медленно прошли они вдоль Кремлевской стены, подолгу всматриваясь в таблички с именами выдающихся деятелей революции. Обойдя вокруг Мавзолея, Саня вновь вышел на площадь и увидел группу людей, подходивших со стороны Спасской башни. Он не сразу понял, почему один из этой группы привлек его внимание, почему вдруг защемило и тревожно забилось сердце. Когда же наконец понял причину этого непонятного волнения, он бросился к человеку, который выделялся изо всей группы своей прихрамывающей походкой. Радостный возглас раздался на площади:

– Папа-а!

…В эту первую минуту такой желанной и неожиданной встречи они не произнесли ни слова, но ордена на пиджаке отца и на гимнастерке сына уже рассказали им о жизни каждого за долгие месяцы и годы разлуки.

Признание

Сквозь неплотно закрытые шторы в небольшой, скромно обставленный кабинет пробивалась струя солнечного света. К игравшим в ней миллионам пылинок присоединялась голубоватая полоска дыма, лениво тянувшаяся из доверху наполненной окурками пластмассовой пепельницы.

Следователь, молодой шатен с аккуратным пробором, поднял брови и, поправив очки с толстыми стеклами в массивной оправе, потянулся к пачке папирос. Сидевший напротив него широкоплечий с посеребренными висками мужчина лет сорока пяти вдруг замолчал. Следователь отложил в сторону папиросу.

– Значит, вы хорошо помните этот случай? – спросил он с ноткой удовлетворения в голосе.

Собеседник ответил не сразу и без особого желания:

– Да, конечно.

– Прекрасно, – сухо проговорил следователь, снял очки, неторопливо протер стекла носовым платком и, водрузив их обратно на суховатый нос, добавил:

– Так вот, значит, дело какое. Обвиняетесь в убийстве человека.

Слова эти были произнесены нарочито спокойным тоном, словно речь шла о пустяках, хотя пристальный взгляд следователя говорил об обратном. У него был свой метод допроса, выработался и определенный подход к каждой категории людей. Разговаривал он, как правило, тихо, сдержанно, порою выражал сочувствие, и неискушенному человеку могло даже казаться, что этот молодой человек чрезмерно мягок и доверчив. Но так бывало преимущественно в начале допроса, а позднее, если не все шло гладко, он срывался. Уже не раз ему указывали на этот изъян, но часто он не мог до конца выдержать роль. Да и «пациенты» бывали разные: иные средь белого дня до одурения утверждали, что стоит глубокая ночь. А этот странно, очень странно реагирует. Едва заметно дернул левым плечом, на секунду опустил глаза. Следователь заметил это.

– Виновным себя признаете? – после короткой, но для обоих многозначительной паузы так же спокойно спросил следователь.

– В чем? – в свою очередь спросил обвиняемый, будто весь предшествовавший разговор не состоялся.

– В убийстве.

Обвиняемый задумчиво посмотрел на следователя, вздохнул и ничего не ответил. Воцарилась гнетущая тишина. Прокуренный воздух закупоренного кабинета, запахи мастики от натертого до блеска паркета и ацетона от недавно отремонтированных кресел затрудняли дыхание. Обвиняемый был грузным человеком и при малейшем волнении страдал одышкой. Как бы желая дать понять своему «пациенту» бесполезность запирательства, следователь взял отложенную в сторону папиросу, закурил и сочувственно промолвил:

– М-да… Случай, разумеется, малоприятный. Тем более, что всплыл он спустя двадцать лет. Мне тогда было двенадцать да и вы были молоды… Понимаю. Но и вы поймите: сейчас играть в прятки бесполезно. Лучше сразу начистоту: вы совершили убийство?

– Да, но…

Еще минуту назад казавшийся флегматичным, ленивым, следователь вдруг преобразился. Жестким, требовательным тоном он перебил собеседника:

– Что «да»?

В глазах обвиняемого мелькнула настороженная лукавинка.

– А вы хотели бы, чтобы я сказал «нет»?

Следователю не нравилось поведение допрашиваемого, он хотел сказать ему что-то резкое, даже накричать, но сдержался:

– Вы сказали «да». Значит, вы признаете, что совершили убийство?

– Да, совершил потому, что считал своим долгом поступить именно так…

– Об этом мы еще успеем… А сейчас давайте уточним: итак вы не отрицаете, что совершили убийство?

– Нет…

– Что «нет»? – резко оборвал следователь. – Давайте условимся договаривать.

– …

– Повторяю: итак, вы не отрицаете, что убили человека?

Выждав немного, чтобы не дрогнул голос, обвиняемый решительно ответил:

– Нет. Не отрицаю. Но…

Следователь почувствовал, что нажим его увенчался успехом и, решив довести признание до конца, не дал обвиняемому договорить:

– Минутку! Вы признались в совершенном убийстве. Так? Значит, вы признаете себя виновным?

Обвиняемый молчал.

– Хм… Интересно… – усмехнулся следователь. – В совершении убийства признались, а виновным в совершенном деянии – смелости не хватает?! М-да… Смею, однако, заверить, что так или иначе, а судить вас будут.

– За что?

– За что?! – со злой усмешкой повторил следователь и, не выдержав, стукнул кулаком по столу. – За убийство! Понятно?

По лицу обвиняемого пробежала тень. Слегка вздохнув, он вытер со лба испарину.

– Зря кипятитесь, – равнодушно сказал он. – Ведь я у вас, так сказать, в руках. Вы – меня вызвали сюда, вы – допрашиваете, вы – обвиняете в убийстве. Вы можете меня и арестовать… Чего же вам кричать да еще стучать по столу? Несерьезно… Не вам, а мне следовало бы волноваться, кричать…

Следователь не выдержал:

– А вы не читайте мне нотаций! За убийство вас будут судить по всей строгости закона!

– Пожалуйста, – пожал плечами обвиняемый. – Но в таком случае за убийство не одного, а двух человек…

Следователь привычным жестом хотел снять очки, но отдернул руку, словно обжегся.

– Как «двух»?!

Обвиняемый опустил голову, нахмурился и, глядя исподлобья на следователя, твердо произнес:

– В тот день я убил двоих. Да, двоих…

…Поздней февральской ночью 1943 года штабы партизанских отрядов и соединений облетела весть о прибытии в села по ту сторону реки Ипуть войск противника. В донесениях разведчиков подчеркивалось, что гитлеровцы расположились в крестьянских хатах и, судя по всему, надолго. К исходу следующего дня аналогичные сведения поступили и с противоположной стороны партизанского края, охватившего огромную территорию Клетнянских лесов. А еще день спустя народные мстители уже точно знали о намерении оккупантов блокировать партизанский край. И хотя блокада не предвещала ничего хорошего, для партизан этих мест она не была новостью: минувшей весной и на протяжении почти всего лета оккупанты не раз посылали карательные экспедиции, но все они кончались для них плачевно, а освобожденная территория еще более увеличивалась и к осени превратилась в огромный партизанский край. Сюда стекались на зимовку десятки отрядов, бригад, групп и соединений, здесь был оборудован аэродром, на который с Большой земли прилетали с посадкой двухмоторные транспортные самолеты. Они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты и вывозили раненых.

Освобожденный район стал для оккупантов костью в горле. И вот гитлеровское командование вновь решило ликвидировать его. К этому, как видно, фашисты готовились давно. Они стянули много войск, боевой техники, особенно артиллерии, и окружили партизанский край плотным кольцом. К тому же была зима, глубокий снег затруднял передвижение, на нем оставались следы, а оголенный лес просматривался далеко вглубь. Все это лишало партизан немаловажного преимущества – маневренности, скрытности передвижения.

Оккупанты учли свои промахи и на этот раз применили новую тактику: днем они наступали, сжимая кольцо окружения, а по ночам вели непрерывный артиллерийский обстрел леса. В это время войска, занятые днем в операциях, отдыхали.

На четвертые сутки партизаны были вынуждены покинуть теплые землянки. Днем они вели бои с наседавшим противником, ночью их донимали холод и артиллерийский обстрел. И хотя потери были незначительные, они основательно измотались.

Шли седьмые сутки этой изнуряющей борьбы, когда на совещании партизанских командиров было решено одновременным ударом в разных местах прорвать кольцо блокады и на время покинуть район Клетнянских лесов.

Стояла лунная ночь. В морозной дымке искрился голубоватый снег. Было светло, настолько светло, что засевшие где-то впереди гитлеровцы не выбрасывали, как обычно, осветительные ракеты. В полночь лавина партизан на санях, верхом, на лыжах, с длинным обозом боеприпасов, продуктов питания и раненых ринулась на прорыв. Молча скользили они по снежному насту, готовые в любую минуту принять бой. Оккупанты то ли прозевали головной дозор и большую часть колонны, то ли стушевались перед столь внушительной силой и открыли бешеный огонь с флангов тогда, когда к месту прорыва подошел арьергард. Замыкавший колонну батальон вынужден был развернуться и принять бой. Трассирующие пули скрещивались в воздухе, вокруг свистели и рвались снаряды и мины. Получив подкрепление, немцы перешли в наступление. После часового боя батальон с частью обоза оказался окончательно отрезанным от ушедшей далеко вперед колонны и был вынужден отступить. Весь остаток ночи они углублялись в лес.

Утром появилась авиация противника и, напав на след батальона, сбросила большое количество противопехотных и фугасных бомб. Испуганные взрывами лошади рвали упряжь и метались по лесу с перевернутыми санями.

Вскоре на одной из застав, выставленных батальоном, появились фашистские лыжники. Завязался бой. Нагрянули гитлеровцы и на другую заставу. Партизаны отражали одну атаку за другой, не давая немцам приблизиться. Лишь к вечеру оккупанты откатились, так и не добившись успеха. Но как только стемнело, заговорила вражеская артиллерия. Всю ночь пришлось маневрировать по глубокому снегу. Между тем многие партизаны в бою лишились лыж. Было невероятно трудно передвигаться. А днем снова налетели самолеты, снова бомбили. Потерь почти не было, но не было и передышки…

На третьи сутки завязался особенно упорный бой. Потери партизан были невелики, но батальон разбился на мелкие группы. Большинство из них оказалось без запасов боепитания и продовольствия. Теперь каждый из командиров самостоятельно принимал решение: одни надеялись прорваться через кольцо окружения и догнать своих, ушедших с колонной в Белорусские леса, другие решили отсидеться в лесу в расчете на то, что гитлеровцы не станут долго блокировать опустевший лесной массив.

В числе таких разрозненных групп был и взвод связи. Двенадцать шифровальщиков, радистов и их помощников возглавлял молодой лейтенант Игнат Ефимов. Этот всегда подтянутый, порывистый, но рассудительный парень, несмотря на исключительно трудное положение, в котором оказался его взвод, сохранял бодрость духа. И прежде он не раз попадал, казалось бы, в безвыходное положение, но всегда благополучно выходил из него.

Группа уже несколько дней бродила по лесу, шарахаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы избежать столкновения с гитлеровцами. Их карательные отряды рыскали по сугробам, прочесывали просеки. Положение разрозненных групп становилось все более отчаянным. Каждый патрон был на учете, продукты иссякли, а усталость стала невыносимой. Стрельба же в лесу не прекращалась. Ефимов и его товарищи находились в состоянии постоянного напряжения, ежеминутно прислушивались, часто меняли направление движения. Но, петляя, Ефимов все же вел группу на юго-запад, куда ушли главные силы бригады. Это решение он принял несмотря на то, что именно с юго-запада больше всего доносилась стрельба и гитлеровцы именно оттуда особенно упорно наседали на партизан. Создавалось впечатление, будто в противоположной стороне блокада менее плотная и устойчивая. Но Ефимов подозревал, что немцы не случайно так упорно добиваются, чтобы партизаны отходили на север. Там могут быть засады, ловушки…

И тринадцать связистов, истощенных голодом, измотанных бесконечными переходами, шли и шли, утопая в снегу. Каждый из них нес тяжелый груз. Радисты помимо оружия не расставались со своими рациями и рабочим питанием к ним. Остальные несли запасные диски с патронами и гранатами, по шесть четырехсотграммовых шашек тола, всякого рода ключи и приспособления к минам замедленного действия, наконец запас питания для радиостанций – анодные и большие батареи БАС-80 общим весом с добрый десяток килограммов на душу. Лейтенант Ефимов и его помощник старший сержант Петр Изотов – парень богатырского сложения, попеременно несли динамомашину с ручным приводом.

Шли гуськом, с трудом переставляя ноги. Часто приходилось останавливаться, чтобы сменить идущего впереди. Головному приходилось особенно туго: ноги утопали в снегу выше колен. Это быстро утомляло. В движении разогревались до испарины, а на привалах мерзли, коченели руки и ноги. И опять подымались, опять шли и шли…

– Хоть бы кто из нас скапустился или пристал, а то чертова дюжина к добру не приведет, – устало ворчал самый молодой в группе девятнадцатилетний партизан Игорь Гороховский.

Ефимов оборвал его:

– Брось болтать чепуху!.. Какую-то чертову дюжину придумал… Вас двенадцать, а тринадцатый – я. Успокоился?

– Все равно тринадцать – уныло буркнул Гороховский, не глядя на лейтенанта.

Ефимов с досадой махнул рукой. Он еще раньше заприметил что-то странное в поведении Гороховского: то он становился не в меру говорлив и весел, то вдруг сникал, молча удивленно озирался по сторонам, немигающими глазами смотрел на товарищей и будто не узнавал их.

Было хмурое морозное утро, когда группа, в который раз, пересекала просеку. Неожиданно поодаль показалась длинная цепочка людей, переходивших просеку в обратном направлении. И те и другие остановились, присмотрелись и, убедившись в том, что набрели на своих, пошли навстречу друг другу.

Оказалось, что это была сборная группа из партизан, отбившихся от своих отрядов. Было их двадцать два человека и среди них молодая женщина по имени Лора, жена погибшего недавно командира одного из отрядов. Ефимов знал ее и был рад встрече. Сборную группу вел старший лейтенант Васин. Собственно, никто его не назначал; сам проявил инициативу, возглавил людей, хотя партизанил он, по словам Лоры, не очень давно.

– Бежал из плена, – пояснила она. – У нас был командиром отделения. Говорит, будто старший лейтенант…

Подошел и сам Васин.

– Куда путь держите? – спросил Ефимов.

– А куда теперь идти? К линии фронта… – как само собой разумеющееся сказал Васин и добавил: – Главное вырваться из окружения, а там будет видно…

Доводы Ефимова о нецелесообразности и опасности избранного Васиным направления не убедили его. Он и слушать не хотел о маршруте в Белорусские леса. Лора молчала, но выражение ее лица говорило о скептическом отношении к плану старшего лейтенанта.

В разговор вмешался Изотов:

– А может, и в самом деле лучше двинуть на северо-восток?! Откуда мы знаем, что там засады? Только догадки…

– Хэ-хэ! В Белорусские леса ушла без малого вся наша орава, теперь туда и немцы пожалуют… Это уж как пить дать! Все отсюда перемахнут туда… – затараторил вдруг стряхнувший с себя уныние Гороховский.

– Ишь ты! К бабушке на печку захотел? А кто воевать с немцами будет? – разозлился Ефимов. Доводы Гороховского не поколебали его. Но группа Васина должна была вот-вот тронуться в путь, и Ефимов подумал: «В самом деле, ведь никто не знает, какое положение в северной части района. Быть может, там проще прорваться? Да и легче будет вместе, тем более, что у группы Васина есть станковый пулемет, правда, без станка, но с затвором, исправный…»

– Ладно, – сказал он примирительно. – Пусть будет по-вашему. Пошли вместе на север…

Васин, показавшийся Ефимову при первом знакомстве человеком черствым, неразговорчивым, как-то сразу преобразился. Он предложил Ефимову распределить рации, питание к ним и прочий груз между бойцами его подразделения и высказал искреннее сожаление, что ничем больше не может помочь.

Ефимов принял предложение с благодарностью, но приказал отдать только вещевые мешки со взрывчаткой, капсулами, детонаторами и другими приспособлениями к минам и часть запасных комплектов питания.

– Радистам не положено расставаться со своими рациями, – ответил он на повторное предложение Васина распределить и рации.

Изотов нес теперь лишь динамомашину, или, как обычно ее называли радисты, «крутилку», а Ефимов при себе оставил главную рацию – портативную – и сумку с документами.

Тронулись в путь. Все почувствовали облегчение, но не надолго: Васин отказался остановиться на дневку. Он, наоборот, предпочитал двигаться только днем.

– Сейчас видно, куда идешь и что делается вокруг. А что ночью? – парировал он доводы Ефимова.

Было тяжело после бессонной ночи, но Ефимов с товарищами решили не отставать. Так они и шли, подолгу отдыхая, однако и переходы совершались немалые. Васин шагал бодро, людей вел уверенно, отдавал четкие приказания, отчитывал отстающих, не терпел пререканий, хныканья.

К радости Ефимова и его товарищей, день прошел спокойно. Остановились на отдых, только когда стало темнеть. Ефимов очень удивился, узнав, что старший лейтенант разрешил разжигать костры. Он поделился своими опасениями с Изотовым.