Текст книги "Проходящий сквозь стены"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 9

Павел Дмитриевич возвышается над столом, как бегемот над детской коляской. Глядя на него, никто не скажет, что этот толстяк занимался балетом или пришел из тенниса: бывших боксеров или штангистов-тяжеловесов видно сразу. Но боксером он был в те времена, когда я спортом никак не интересовался по возрасту, так что я застал уже этот гибрид носорога с бегемотом.

Он поднял голову, на меня взглянули маленькие свиные глазки. На столе поблескивают стеклами очки в золотой оправе, но что-то я не видел, чтобы Павел Дмитриевич ими пользовался. То ли стесняется, то ли не догадывается, куда их надевать.

– Здравствуйте, Павел Дмитриевич, – сказал я с преувеличенной почтительностью. – Как ваше драгоценное здоровье? Врачи советуют быстрый бег от всех болезней! Можно – вприпрыжку. И вприсядку временами.

– Не жалуюсь, – буркнул он с неприязнью, – а ты, как я вижу, всерьез качаешься?

Я замахал руками, будто отгонял назойливую муху.

– Что вы, Павел Дмитриевич! Здоровому человеку спорт не нужен. А больному – вреден. Я люблю экстремальный спорт – серфинг в «net-mail»e…

– Занятия спортом продлевают жизнь, – сказал он раздраженно.

– На десять лет, – согласился я, – но потратить на него придется двадцать. Невыгодно с точки зрения нашей рыночной экономики.

– То нашей, – рыкнул он. – Но у тебя фигура стала получше.

– Лучше спортивная фигура, – согласился я, – чем спортивное лицо. Вообще-то я, Павел Дмитриевич, по важному делу пришел.

Он испытующе оглядел меня с головы до ног.

– Ты? Что-то в лесу сдохло. А я смотрю, совсем появляться перестал. Болел, что ли?

– По мне похоже? – удивился я.

Он продолжал сверлить меня маленькими глазками исподлобья. Во взгляде появилось недоумение, приподнялся, как жаба, что вроде бы и не подпрыгивает, но становится выше и внушительнее, пугая другую жабу.

– Нет, – сказал он наконец, – не похоже. Ты держишься уверенно, как будто хапнул где-то миллион и сумел скрыться.

Я на миг замер, слишком прозорлив шеф, заставил себя улыбнуться.

– Скажите, где хапнуть, может быть, и рискну.

Он кивнул.

– Скажу, скажу. А ты, похоже, работу совсем забросил?

– С чего вы взяли? – удивился я, потом перехватил его оценивающий взгляд на мои плечи и грудную клетку. – А, это… это реклама нашей продукции. Как видите, действует.

– Дутые мышцы, – фыркнул он. – Может, парафину вколол? Бицепсы так быстро не растут. Даже если креатин будешь жрать тоннами. И качаться с утра до ночи.

– Качаться нужно только один раз, – щегольнул я знаниями последних достижений в бодибилдинге, – но до отказа. Два раза в неделю. Так что у меня на все хватает времени.

– Так чем ты пришел нас осчастливить? – прервал он.

Я лучезарно улыбнулся.

– Своим увольнением.

Он кивнул, ничуть не удивившись.

– Давно пора. Я всегда говорил, что от тебя толку не будет. По крайней мере, в этом деле.

– А в каком будет?

– Не знаю, – ответил он равнодушно. – Пока что ты никто. Никакой. Не определишься сам, никто за тебя этого не сделает. Разве что стоять на почте с высунутым языком, чтобы людям не облизывать марки самим…

– Да уж как-нибудь, – ответил я независимо. – Заявление писать на увольнение по собственному желанию… или как?

– Первый раз увольняешься? – спросил он с интересом. – Нет, у нас без формальностей. Вот твоя трудовая, я все вписал. Сейчас только дату убытия и… где же она, печать… Вот, все в порядке!

Он дохнул на печать и поставил оттиск в серой книжечке. Я вздохнул:

– Ну вот, теперь пропахло водкой… Ладно, счастливо оставаться!

– Погоди, – сказал он с удивлением. – А расчет? Все-таки ты в этом месяце пару недель проработал…

Я отмахнулся.

– Какой расчет? Я слышал, что бухгалтер, услышав о моем приходе, скрылась, чтобы деньги не отдавать.

– Остряк, – произнес он неодобрительно. – У нас без формальностей. От той зарплаты прошло десять рабочих дней… это полторы сотни долларов. Из них на вычеты… Ладно, обойдемся без вычетов, и так гроши. На, держи.

Он вытащил из стола, протянул две купюры. Я взял без интереса, сунул в карман. Он смотрел с некоторым напряжением, обычно увольняемые начинают доказывать, что им причитается больше, но меня больше интересовала трудовая книжка, я ее еле всунул в тугой карман первой, а деньги… это разве деньги?

– Куда направишься? – поинтересовался он уже спокойнее.

– Да отдохну годик-другой, – ответил я. – Присмотрюсь. Как раз закончится второй срок службы нашего президента… Тоже непыльная работа, если подойти с умом.

– Остряк, – повторил он.

У меня все впереди, сказал я ему взглядом. Я могу быть всем, даже президентом. Он смотрел с непониманием, больно уверенный у меня вид, а он привык видеть меня с согнутыми под гигантским рюкзаком плечами.

Я сказал почти ласково:

– Счастливо оставаться, Павел Дмитриевич!.. Пусть вам будет удача во всем.

Уходя, я чувствовал его взгляд. Вроде бы это он обидел меня, сам знает, нарочито обидел, а я вот не обиделся и даже пожалел его, который уже все, уже весь. И президентом никогда не станет. Вообще уже ничем не станет.

В отличие от меня, который еще может стать всем.

В дальнем конце коридора Глеб Павлович и Данилин все еще курят у открытого окна, но вид по-прежнему такой, словно вот именно в эту секунду выскочили перевести дыхание после изнурительной работы и чуточку курнуть, сделать хотя бы пару затяжек. По дороге две двери с надписями «М» и «Ж», я зашел в первую, у писсуаров двое опустошают мочевые пузыри и неспешно беседуют о футболе.

Не желая им мешать, я зашел в кабинку. На крышке бачка пустой тюбик из-под крема, мокрый обмылок и небольшое шило. Я закрылся на защелку, но, пока сам отливал лишнее, вспомнил, что по ту сторону стены женское отделение. Говорят, там не такие тесные кабинки, и вообще у женщин роскошный зал, где перед огромным зеркалом подновляют макияж.

Предостерегающе пискнул голосок стыдливости, воспитания, что нехорошо-де, я же сын школьной учительницы, но тот, другой голос возразил, что, напротив, хорошо, а вообще ничего нет стыдного в том, что естественно. Стыдиться надо извращений, а я не гомосек какой-нибудь. Перед глазами посветлело, я увидел, словно через матовое стекло, огромное залитое ярким светом помещение, впятеро больше, чем у нас, такие же кабинки, одна закрыта, остальные с распахнутыми дверцами, а перед зеркалом от стены и до стены подкрашивают губы Эмма и Наташа.

Эмма поинтересовалась:

– Слышала, там Виталик, который посыльный, пришел. Вроде бы увольняться.

Наташа сдвинула плечами:

– Хороший парень, но дохлый какой-то.

– Не скажи, он в последнее время здорово накачался!

– Да нет, я о том, что вон Босяков вгрызается во все, как зверь, а Виталий нежизнеспособный какой-то.

– Так тебе Босяков больше нравится?

Наташа передернула плечами.

– Бр-р-р! Нет, конечно.

– А мне казалось, что ты начинаешь принимать от него знаки внимания…

Наташа двинула плечиком.

– Это другое дело. Во-первых, он хоть и не президент всей фирмы, но для нашего отделения – босс. Во-вторых, за ним Стела и Ленка бегают, надо им напомнить, у кого сиськи больше. Да и вообще… с Босяковым лучше дружить, тебе не кажется?

– Да, – вздохнула Эмма. – Только он конь, понимаешь?

– А тебе лучше, если бы козел?

– Лучше всего баран, – засмеялась Эмма. – У них все как у коней, но еще и стричь можно.

Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели. Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по ту сторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило в ладони.

От окна в мою сторону оглянулся Босяков:

– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?

– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.

Он сказал угрожающе:

– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начистить рожу, больно ухлестываешь за Наташкой…

– Успокойся, – ответил я с такой покровительственной улыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет с тобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она не любит. Предпочитает анал.

Он спросил, набычившись:

– А ты откуда знаешь?

Я нагло ухмыльнулся:

– Не догадываешься?

И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью. В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшей из туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать, картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.

Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстро вошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду, голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило в задницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделся дико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.

– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.

– Что-то ужалило! – вскрикнул он.

– Пчела, наверное, – предположила она.

– Да какая… – сказал он и прибавил крепкое слово, – пчела!.. Как будто скорпион!

– Нет здесь скорпионов, – сказала она рассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая… Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…

Он огляделся.

– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим друг другу задницы.

Она посмотрела внимательно, улыбнулась.

– Пойдем. А как тебе моя?

Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то ни было пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку? Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.

– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когда вот так приподнята…

– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, – у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?

– Руки чешутся подержать в ладонях эти ягодицы, – признался Глеб Павлович.

Она кивнула.

– Ну пойдем, подержишь. А то перерыв заканчивается.

Они ушли, делая вид перед курильщиками в другом конце коридора, что каждый идет по своим делам. Кровь бросилась мне в голову, захотелось ринуться следом и как-то напакостить обоим. Большим усилием удержался. Никто никого не преследует, какого хрена я берусь защищать тех, кто в защите не нуждается. Сам дурак.

Впрочем, чтобы идея с шилом не забылась от единичного применения, я прошелся вдоль коридора в поисках применения. На том конце собрались у пожарного крана курильщики, раньше они чувствовали себя хозяевами везде, а теперь им, как неграм, отводят особые места, куда белые люди не ходят.

Я пошел внутри стены, ориентируясь на затемнение в середине. Ближе к краям, где будет соприкосновение с воздухом, стена как бы истончается, что дает мне хороший ориентир, как идти, чтобы не высовываться плечом или боком.

Кстати, я как-то истончаюсь в стене, хотя сам этого совершенно не чувствую, но прохожу же вдоль таких стен, где даже с моим далеко не богатырским размахом плеч высовывался бы в обе стороны!

К стене прижимаются спинами сразу двое, я изготовился ткнуть шилом ближайшего, потом другая идея пришла в разгоряченную голову. Осторожно ухватив кончиками пальцев ткань на заднице, я подтянул ее чуть ближе. А так как мужик и так прислонился задницей, то это «ближе» оказалось на пару миллиметров уже в глубь самой стены.

Хотел и второго, но этот в плотно облегающих джинсах, не ухватишь, а у первого штаны болтаются, как и предписано модой… Он обеспокоенно оглянулся, ощутил неладное, подвигал задницей.

Кто-то сказал сочувствующе:

– Глисты? У моей собаки такое же было. Садится на траву и давай елозить задом! Зуд в анусе, значит.

– Пусть пьет декарис, – посоветовал второй и объяснил занудно: – Это глистогонное.

– У него от другого в анусе зуд, – сообщил третий.

Все захохотали. Еще один произнес задумчиво:

– Вообще-то я мог бы помочь… Совсем за небольшую плату!

– Да ты чё? – добавил еще остряк. – У Тимыча вон какая задница! А ты еще и деньги с него брать хочешь!

– Ну ладно, уговорил. По-дружески могу и за так…

Тимыч, у которого брюки сзади то ли прилипли, то ли зацепились, раздраженно дергался, но штаны не настолько широки, чтобы повернуться в них и рассмотреть, что же держит, а толстая шея не поворачивается даже вбок. Наконец, не выдержав насмешек, рванул, полагая, что прилип к жвачной резинке. Послышался треск раздираемой материи.

Я ожидал, что оторвется лишь крохотный кусочек размером с ноготь мизинца, но ткань разошлась по шву, и на стене повис клок размером с ладонь. Мужики сперва обалдело умолкли, затем грохнули таким хохотом, что один едва не проглотил сигарету.

Тимыч обалдело лапал прореху на заднице, оттуда нагло полезли голубенькие семейные трусы с цветочками, потом зло выматерился, отчего мужики от смеха начали сползать по стенам на пол.

Один наконец заинтересовался, почему же такое случилось с Тимычем, взялся за болтающуюся ткань. Мне можно бы все так и оставить, но я, воодушевленный проделкой, осторожно приблизил из стены палец и кончиком осторожно подтолкнул погруженную в бетон ткань к границе с воздухом.

Мужик дернул, ткань отделилась с легкостью, ощущение у всех осталось таким, что была приклеена к стене просто слюнями. Он с таким недоумением держал клок в руке, что все от хохота вообще сползли на пол и ползали там на карачках, багровые, умоляли знаками не смешить их больше, а то вот прям щас лопнут, как мыльные пузыри.

– Ничего не понимаю, – произнес он в полном недоумении.

Он понюхал лоскуток, дернулся всем телом, брезгливо отодвинул на вытянутую руку, а пальцами другой руки зажал себе нос. С пола слышался уже не смех, а жалостливое всхлипывание. Курильщики хватались друг за друга, пытаясь подняться, от смеха руки и ноги становятся как вода, снова сползали по стенам на пол, уже не ржут, а повизгивают, багровые, как вареные раки.

– Так вот… – сказал мужик с лоскутком трагически, – почему куры дохнут… откуда пошел птичий грипп…

Из кабинета директора вышел сам Павел Дмитриевич, нахмурился, но и грозный вид начальника не заставил всех отрезветь. Павел Дмитриевич подошел, начал было интересоваться, что стряслось, но сам ржать начал раньше, чем ему объяснили, больно злой и растерянный вид у Тимыча, зажимающего узкой ладошкой прореху, а ткань кокетливых трусиков так и вылезает наружу, будто ее оттуда выдувает мощным ветром.

Ну дебилы, подумал я. Нашли, над чем смеяться. Человек без штанов остался. Сейчас бабы начнут наперебой предлагать ему помочь с его проблемами…

У нас бабы такие.

Впрочем, они везде теперь такие.

Глава 10

Мама задержалась, пришла возбужденная, обрадованная и расстроенная, все вместе. Оказывается, задержалась внизу, жильцы собрались наконец и выбрали домовый комитет, а маму избрали старшей. Не потому, что выглядит крутой, а как раз наоборот: крутых боятся и не любят, а она такая интеллигентная и тихая, со всеми приветливая, никому никогда грубого слова… вот и попалась. И отказаться не могла.

И сразу же ворох проблем: установить новую дверь взамен той имитации двери, что оставили строители, поставить цифровой замок, нанять консьержек: в соседнем доме уже есть, а его сдали на месяц позже нашего, еще нужно договориться, по сколько собирать с каждой квартиры на оплату консьержек и содержание в чистоте подъезда…

– И на фиг тебе эти хлопоты? – спросил я.

– Кому-то ж делать надо, – ответила она смиренно. – К тому же доплата будет от ЖЭКа в размере целой тысячи рублей!.. За свет и за воду будем платить половину стоимости…

Я вдохнул, не зная, как сказать, что теперь мы ни в чем не будем нуждаться. Что зарплата моя будет расти стремительно, что больше ей не придется брать дополнительные уроки и вести параллельный класс.

– Это мелочи, – сказал я.

– А самое главное, – добавила она, – все уклоняются от такой работы, но, если не делать, дом превратится в свалку. Уже и так… Какой чистый и красивый сдали строители! С каким ликованием мы вселялись! А сейчас загаживаем так быстро, что скоро будем задыхаться в смраде… На субботу наметили провести собрание. Будем решать, что делать, чтобы дом снова стал чистым и безопасным.

– Ну на фиг это тебе? – повторил я.

– А вдруг сумеем очистить дом? – спросила она с надеждой. – Так хочется жить в чистом!

– Да он и так вроде ничо, – ответил я и постарался вспомнить, что маме не так, потом подумал, что старшее поколение почему-то достают разные надписи на стенах подъездов, лестничных площадках и в лифте, – а вообще-то делай, если время девать некуда.

Она скорбно вздохнула, я перехватил ее взгляд на толстую стопку школьных тетрадей. Я посмотрел тоже, отчего-то стало совестно, мама взглянула просительно, уже зная, что откажусь, но я сказал неожиданно:

– Приду. Посмотрю на тебя в роли старшей.

– Не смейся, – сказала она жалобно, – какая из меня старшая?

– В классе-то старшая, – возразил я.

– То в классе…

– Здесь тот же класс. Только на переменке.

Жильцы столпились в холле, и всякий, входя снаружи через парадную дверь, смотрел с недоумением, шарил взглядом в поисках трупа. Многие оставались послушать, в помещении становилось все теснее. Я видел, как с улицы сунулись двое парней, но, увидев такую толпу, поспешно отступили и почти выбежали, пряча лица.

Мама моя сперва пыталась вести собрание, но очень быстро все пришло в неуправляемое состояние, жильцы орали и доказывали друг другу, навязывали свое, отрицали чужое. Хотя в целом решили раскошелиться на входную дверь с магнитным замком и кодом, некоторые хитрецы сразу же уперлись: им-де это не надо, рассчитывая, что дверь все равно поставят, а им ключи выдадут бесплатно.

Особенно кипятился один жилец с говорящей фамилией Говнюков. Его у нас в доме считают правозащитником: он участвует во всех митингах против власти, обличает произвол и жандармизм, требует свободу политическим заключенным, превозносит победы ваххабитов в Чечне и доказывает, что русские – самые ленивые и неспособные в мире, потому Россию надо разделить на части и раздать другим народам.

– Надо быть тупоголовым русским, – орал он, забывая, что сам вроде бы русский, – чтобы всерьез полагать, будто цифровые замки помогут защитить дом! Все равно кто-то выходит, кто-то заходит. Достаточно подождать десять-пятнадцать минут, обязательно откроется дверь…

– Так это ждать надо, – возразил кто-то слабо. – Если приспичит, он лучше к другому подъезду пойдет…

– Вы идиоты? – спросил Говнюков патетически. – Ну да, у нас же страна такая! Замок, чтоб вы знали, электрический. Если дернуть рубильник, дом останется без света, открывай – не хочу. Еще можно отжать дверь фомкой. А если с кирпичом в руке дождаться, когда кто-то выйдет, то кирпич можно подложить под дверь, и ни одна собака не поинтересуется, почему дверь открыта настежь, а никто мебель не носит.

Мама сказала быстро:

– Будут консьержки – будут следить, носят мебель или нет. И вообще… за приходящими.

– У нас что, полицейское государство?

– При чем здесь полицейское? Просто порядок..

– Какой может быть новый порядок?

Она спросила устало:

– Что вы к словам цеплятесь? Все равно порядок нужен…

– Да? – закричал он так, что все умолкли. – А вспомните, с чего начинали Гитлер и Муссолини? Вообще все диктаторы начинали с того, что наводили чистоту в общественных туалетах, на улицах и в подъездах!.. Нет, уж лучше жить в засранном доме, чем при фашистском режиме! Мы демократы или не демократы?

Мама сказала жалобно:

– Демократы, демократы! Но почему демократы должны жить в загаженном доме?

– Потому что загаженность – от низкого уровня культуры в целом, от недостаточного духовного развития, а жесткие меры диктаторского режима не должны… не должны иметь места!

Народ обалдело слушал да бросал отдельные реплики, мама возразила:

– Давайте вернемся к нашему дому. Ставим цифровой замок или нет?

Говнюков отрезал за всех:

– Не ставим! Это я говорю, как убежденный демократ. Нельзя ограничивать права и свободы личности. В нашей стране, что идет к правовой системе, каждый волен заходить в любой дом…

– …и срать там, – вставил кто-то из задних рядов.

Говнюков выкрикнул раздраженно:

– Вас дурачат! Не видите? Вас всегда дурачила власть, а вы молчите! Это только кажется, что дверь открыть трудно! Надо, мол, тянуть с бычачьей силой. Но я еще неделю тому для эксперимента жвачку на электромагнит налепил – все, входи без всякого ключа! И одни по-прежнему тупо прикладывают ключ с магнитом, другие… вон подростки сразу сообразили, все сейчас из соседних домов собираются у нас…

Он осекся, а Денис, здоровенный мужик из бывших омоновцев, спросил угрожающе:

– Так это с твоей подачи под моей дверью насрали?

Говнюк ощерился:

– Докажите!

– А что доказывать? Ты сам признался!

– Вы мне не тыкайте, не тыкайте! У нас правовая страна, я вас по судам затаскаю.

Денис стиснул кулаки, каждый с бычью голову, но жена повисла на нем, уговаривая, что с говнюками связываться – себе дороже, а Говнюков победно посмотрел по сторонам.

– Цифровые замки, – заявил он, – срать в парадной не мешают. Не верите, зайдите в любой дом, понюхайте.

Денис вполголоса ругался, а его сосед, Терентий Иванович, тихий и такой же интеллигентный, как моя мама, возразил мягко:

– Кто спорит? Вы совершенно правы. Но замок усложняет процесс проникновения в дом. Отсеивает большинство срунов. Заходят уже не те, кому надо в самом деле облегчить кишечник, а именно те, кому нужно насрать именно в этом доме, кому-то насолить. Таких намного меньше.

Говнюков возразил патетически:

– Я хочу свободы! А это ограничение моих прав как демократа.

– А квартирный замок не мешает? – спросил кто-то из собравшихся. – Или у вас дверь без замка?

– Замок на входной двери в подъезд, – продолжал Говнюков непреклонно, – мешает моим гостям приходить ко мне.

Терентий Иванович, видя поддержку, поинтересовался так же интеллигентно:

– А дергать дверную ручку, нажимать кнопку лифта, потом в самой кабине нажимать на кнопку этажа…

– Это другое дело!.. Это не ограничивает меня как демократа и члена общества защиты прав человека от человека!

Мама моя беспомощно поглядывала по сторонам, пыталась как-то вести собрание, но жильцы галдели, перебивали друг друга, наконец, когда уже все устали, даже Говнюков притих, слово взял Терентий Иванович, он как-то распрямился и заговорил веско и убедительно:

– Кто спорит, что от крутых профессиональных воров никакая дверь не защитит? Но крутые профи в наш дом и не придут, а вот всякую мелочь, которой в сто крат больше, отсеять сможет. В том числе и любителей срать в подъездах. Тем более, как выяснили исследователи, вся эта насранность, разбитые лампочки, исписанные стены, подпаленные стены и выломанные решетки в лифтах – это дело рук не жильцов, а всей дряни, что заскакивает в ближайший по дороге подъезд выпить и облегчиться.

Я помалкивал, вообще-то этот Говнюков говорит дело: сам не терплю никакого надзора. Сколько себя помню, всегда под пристальным вниманием старших: так ли одет, так ли подстригся, почему за компьютером, а не за учебниками, не с теми ребятами дружишь, не с той девочкой ходишь, не так держишь вилку, почему рубашку бросил на стул, а не повесил…

С другой стороны, мама очень переживает при виде загаженного подъезда и побитых зеркал в лифте. А когда вчера, выходя из кабинки, вступила в дерьмо, явно не собачье, дома, пока отмывала обувь, расплакалась и капала в чашечку с водой прозрачные капли, то ли сердечные, то ли сохраняющие нервы.

Маму я люблю, она совсем не боевая, а слабая и жалобная. Это Вован со своей на ножах, ненавидит и желает, чтобы скорее померла: у него мать – гром, коня на скаку остановит, Кабаниха, властная и крутая, все в доме должно свершаться по ее слову и указу. С такой, наверное, и я был бы в контре, не люблю ходить строем, но моя никогда мне не перечила, только вздыхала и смотрела грустными глазами, а еще тихонько плакала, стараясь, чтобы я не видел.

Хорошо, сказал я себе со злобной решительностью. Мне эта мелкота не мешает, подумаешь – насрано, но ради мамы я очищу дом от всего, что делает его не таким, как хочет мама, а хочет она всегда хорошего, я это уже знаю. Даже когда бегу со всех ног от ее «хорошего».

Собрание постепенно превращалось в полный бардак, где галдят так, что сами не слышат своего же галдежа. Я попятился к двери, вышел, вслед за мною вышла Вера Павловна, милая тихая женщина, живет двумя этажами ниже, всегда улыбается, здоровается первой. Приученный к ее улыбке, я улыбнулся уже заранее.

На газоне перед подъездом разлеглось с полдюжины бродячих псов, еще трое-четверо бегают друг за другом дальше за домами. При виде Веры Павловны эти, что на газоне, вскочили и радостно ринулись к ней, ликующе прыгали вокруг и ласкались, счастливые, как бездомные дети, которые неожиданно взяли к себе богатые и добрые люди.

Вера Павловна смеялась и гладила их. Они подпрыгивали, становились на нее передними лапами, пачкая одежду, но она не обращала на такие пустяки внимания, брала их морды в ладони и целовала в носы.

Я тоже засмотрелся, приятно видеть добрых людей, сзади скрипнула дверь, из подъезда вышел Денис-омоновец с женой и ребенком. Только спустились по ступенькам, собаки развернулись и с бешеным лаем набросились на них.

Пара псов подпрыгивали и пытались ухватить Дениса за руки. Ребенок завизжал и спрятался за маму. Мама заохала, закричала, укрывая чадо обеими конечностями.

– Уберите своих собак! – заорал Денис. – Убери, сука… а то я их всех поубиваю, и тебя, гадина, тоже…

Его жена заорала еще громче, перекрикивая лай. Вера Павловна перепугалась и пыталась утихомирить собак, но те старались выказать ей преданность и верность, бросались и лаяли, бросались и лаяли, защищая отважно и верно свою кормилицу.

Денис загородил жену, та за его спиной быстро утащила плачущего ребенка, а Денис пинками отбивался довольно успешно, но другие набрасывались сзади, послышался треск разрываемой ткани.

– Ой, ну что же это… – закричала Вера Павловна в отчаянии.

– Сука! – орал Денис. – За такие дела в тюрьме сгною!.. Они у тебя все бешеные!..

Кто-то в сторонке, не разобравшись, прокричал:

– А почему она своих собак не водит в намордниках?

– Так это бродячие, – объяснил кто-то.

– И бродячих пусть в намордники!

– Так это ж настоящие бродячие…

– Как это?

– Ну ничьи. Ничейные.

– А чего ж они ее так охраняют? Значит, это ее собаки…

Понятно, все только глазели и комментировали, давали советы, это мы все умеем, все мы такие умные, когда учим других, но никто с места не сдвинулся, чтобы помочь реально. Собаки наконец малость отступили, Денис вытащил мобильник и заявил, что вызывает милицию, санэпидемстанцию, «Скорую помощь» и комитет по надзору за бродячими животными.

Мне стало грустно, я вернулся домой, в своей комнате малость поэспериментировал с прохождением через стену на большой скорости. Обжигает так, словно я тигр, прыгающий через горящий обруч в цирке.

Поздно вечером вернулась мама, усталая до невозможности, изнуренная, будто разгружала вагоны с люминием, а то и с чунгунием. Я сам приготовил чай и бутерброды, она вяло рассказала, чем закончилось собрание, а я поведал про собак, что так защищали Веру Павловну.

Мама вздохнула:

– У нее и муж такой… Оба добрые, жалостливые. Начали подкармливать бродячих собак, теперь те начинают собираться у нашего дома целыми стаями. Ждут их! Понимаешь, сынок, любой собаке, как и женщине, хочется кому-то принадлежать. Особенно – сильному и доброму. Эти собаки уже считают их своими хозяевами.

– Еще бы.

– Ну а хозяев надо защищать, так собачки понимают. Вот и защищают… даже когда не надо. Просто показывают «хозяевам», как они стараются, как их любят, как их защищают.

Я спросил опасливо:

– Это и на меня кинутся?

– Вообще-то на жильцов обычно не обращают внимания, но когда выходит кто-то из их «хозяев», то стараются показать ему, что его ценят и берегут. Этим мне тоже придется заниматься, как старшей по дому: и бродячих собак жалко, и себя – тоже. А у многих еще и дети! Ты вот спишь крепко, а другим от собачьего гавка и ночью не до сна. Ночью лают на всех, кто входит в дом, к их «хозяевам». Даже пробуют не пропускать в дом!

Я пробормотал нерешительно:

– Это терпеть еще можно…

– Да? Но дальше все хуже и хуже. Со вчерашнего дня, когда Вера Павловна или ее муж идут к метро, собаки всей стаей бегут впереди и по бокам, охраняют, лают и набрасываются на всех на пути, разгоняя народ. А несчастная Вера Павловна бежит следом и кричит, вся красная от стыда: «Не бойтесь, не бойтесь, это они нас охраняют!»

Я засмеялся, представив эту сцену.

– И ничего не поделать?

Она вздохнула.

– Не знаю. Но что-то делать надо.

– Что?

– Не знаю, – повторила она убитым голосом. – Труднее всего, когда приходится останавливать хороших людей в их чрезмерной хорошести.