Текст книги "Чародей звездолета «Агуди»"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 4

Чазов, медлительный, осторожный, не медик давно уже, а величавый царедворец, присел рядом в кресло, на самый краешек, а потом, подумав, забрался поглубже. Ухоженное лицо излучало уверенность, а когда улыбнулся мне успокаивающе, во рту коротко блеснули идеально ровные крупные зубы с легкой желтизной: не стоит семидесятилетнему ставить себе зубы жемчужной белизны. А вот так, под цвет старой надежной слоновой кости, – в самый раз.

– И как себя чувствуем? – осведомился он. – Нет-нет, пока лежите!.. Придет сестра, посмотрим результаты. Если нужно, проведем добавочные… исследования.

Он не сказал «анализы», слишком много в этом слове от уколов, собирания мочи и говна, серые глаза смотрят уверенно и спокойно, мол, все в порядке, здесь Центр по особенностям здоровья Президента, здесь лучшая в мире аппаратура и лучшие врачи, я на это уверение опустил взгляд, чтобы он не прочел в моих глазах откровенное: если так, почему у тебя самого темные мешки под глазами, желтые белки и склеротические бляшки под кожей размером с тарелки? Не все медицина может, не ври…

Пришла не сестра, да я и не ждал молоденькую вертлявую девочку, что в больницах ошиваются только до тех пор, пока не выскочат замуж. Солидный мужик профессорского вида, наверняка тоже академик, протянул Чазову бумаги, на меня лишь покосился неприязненно, явно не мой избиратель, сказал хмуро:

– Не нравится мне вот это несоответствие… И вот это.

Он указал пальцем. Чазов всмотрелся, кивнул:

– Да, странно. А как вам это?

Он тоже указал пальцем. Мужик, похожий на академика, буркнул:

– И это не нравится.

– А вот это?

– Здесь вообще запущено… Будем резать сегодня? Ампутировать, в смысле?

Моя кожа покрылась липким потом, Чазов прогудел, не отрывая глаз от бумаги:

– Дмитрий Дмитриевич, не волнуйтесь вы так, а то у нас приборы зашкаливает… Это у Константина Михайловича такие шуточки.

– Хороши у вас шуточки, – ответил я нервно.

– Это значит, – проговорил Чазов, взгляд его все еще бегал по бумаге, возвращался, брови сдвинулись на переносице, – что у вас… все нормально… сравнительно. Иначе уважаемый Константин Михайлович так шутить не стал бы.

Я проследил за его взглядом, лицо Чазова очень серьезное, поинтересовался:

– Сравнительно с чем?

– Да так, – ответил Чазов, – так просто… некоторые параметры у вас таковы, что хоть сейчас в космос. Другие… тоже неплохо, неплохо. Люди помоложе вас хотели бы иметь такие данные…. Гм…

– Но что не так? – спросил я.

Он наконец оторвал взгляд от бумаги, глаза оставались очень серьезными.

– Дмитрий Дмитриевич, – спросил он, – вы никогда не баловались шахидизмом?

– Чем-чем?

– Я имею в виду, не любите ли вы время от времени надевать пояс шахида и, накинув сверху просторную рубашку, разгуливать по улицам, помещениям, заходить в людные места…

Я покачал головой, переспросил:

– У меня что, такое состояние?

– Да, – ответил он лаконично. – Как будто этот пояс все еще на вас. Но шахиды надевают его на короткое время. Им нужно дойти до цели, а там рвануть за взрыватель. А вы… ощущение такое, что живете в таком поясе. А это уже наложило отпечаток.

Я вспомнил старое изречение, сказал с иронией:

– Все болезни от нервов?

Он кивнул:

– Даже триппер, вопреки молве, тоже частично от нервов. Здоровый человек иммунен и к трипперу, и даже к сифилису. Даже к СПИДу. У вас нервы очень крепкие, просто железные!.. Вы продержались очень долго, но вашу железность уже крепко подточили. Данные обследования показывают, что в вас бьются смертным боем две, а то и три силы. Вы – всего лишь здание, где они бьются. Видели эти боевички, где парни в черных шляпах обязательно выбирают какой-нибудь заброшенный заводик, и начинается крутая разборка с парнями в белых шляпах?.. Везде свистят пули, высекая искры, потом стрельба из гранатометов, что пробивают в стенах огромные дыры, а в конце кто-то бросает зажигательную гранату… такие бывают?.. в цистерну с бензином. Грохот, столб огня, похожий на атомный взрыв, все здание разносит в куски…

Я смолчал, понимая, что какая там цистерна с бензином, во мне их целый состав, Чазов смотрит с мягкой укоризной, тоже понимает, что я не приму совет плюнуть на все президентство и пойти на всю оставшуюся жизнь ловить рыбу удочкой, иначе, мол, останется мне этой жизни с гулькин нос.

– И как близко, – спросил я, – парень к цистерне?

– Близко, – ответил Чазов. – Вы всегда требовали полной откровенности, так вот он уже замахнулся. Не знаю, когда бросит… но бросит.

Я подумал, прислушался к себе.

– И что советуете?

Он вздохнул:

– Дмитрий Дмитриевич, медицина не всесильна. Мы ничего не можем… сейчас. В смысле, предотвратить. Через недельку или через месяц, никто не знает, вас разобьет жесточайший инсульт или инфаркт. Или оба вместе. А то и что-нибудь третье в придачу, у вас проблемы с печенью и почками. Вот тогда мы и набросимся, начнем лечить, спасать, реанимировать, восстанавливать. Уровень современной медицины таков, что сумеем вас вытянуть из… бездны, откуда не возвращаются. Правда, на президентствовании придется поставить крест, но сколько даже молодых парней ведет тихую спокойную жизнь, будто уже пенсионеры?

– Спасибо, – сказал я саркастически. – Утешили.

Он сказал очень серьезно:

– Дмитрий Дмитриевич, все равно это жизнь! Даже в инвалидной коляске – жизнь, так что не зарекайтесь. И не отмахивайтесь.

Я знаю, что достиг очень многого. Кто-то полагает, что вообще достиг вершины, ведь выше президента не прыгнешь, хотя это фигня на постном масле. Любой крупный ученый выше президента, хотя бы потому, что не бывает вице-ученых или экс-ученых. Но и как ученый я достиг многого лишь потому, что другие вообще только дурью маялись. Нет, это называется по-другому: отдыхали, расслаблялись, кайфовали, балдели, оттягивались, а я все-таки хоть иногда да учился, работал…

Стыдно вспомнить, как я чуть не каждый месяц расписывал на листке полный режим дня, куда включал, в котором часу встаю по будильнику, сколько минут на туалет и чистку зубов, затем – зарядка, подробно перечень упражнений, способных из меня за месяц сделать Шварценеггера… помню зуд и страстное желание включить и это упражнение, и это, и вот это, что обещает выпуклые мышцы спины, и это, что раздвинет плечи… понятно, что в режиме дня находятся обязательные часы для изучения иностранных языков, если бы в самом деле следовал режиму, сейчас говорил бы на сорока языках… Эх, почему постоянно срывался, не выдерживал, отвлекался, почему для гантелей времени не находилось, но вот на пьянки, гулянки, доступных баб…

Сейчас могу сказать почему. Потому что режим писал для себя и следить за исполнением назначал себя. Это к другим могу быть требовательным, а сам с собой всегда могу договориться, увильнуть, а вместо качания мышц могу пойти к пивному ларьку, а потом к доступной всему двору Верке. А вот если бы и за выполнением распорядка дня следил школьный учитель, как следил за посещением школы, я бы сейчас заткнул за пояс семерых Эйнштейнов и трех Камю. И Шварценеггера заломал бы, как медведь зайца. Причем держа под мышкой Сталлоне с Ван Даммом…

После двух таблеток анальгина в черепе тяжелый грохот молотов сменился стуком простых слесарных молотков, а две чашки крепкого кофе заставили усталое сердце сокращаться чаще. Ксения укоризненно качала головой, сейчас есть таблетки куда лучше, но я консерватор, а лучшее – враг хорошего, улыбнулся ей:

– На сегодня все. Если что срочное, мой телефон знаешь.

– Хорошо, господин президент. Вы в Кремле?

– Нет… наверное, нет.

В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.

– Зря вы так, – осмелилась она заметить, – больно неспокойные времена.

– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью – профессиональный риск президентов.

В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система, но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на средневековых рыцарей мотоциклисты.

Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.

Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла мысль, обдумал неспешно, сказал:

– Геннадий, на втором повороте сверни.

Шофер не удивился, только спросил коротко:

– К Карелину?

– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать пора.

Он широко улыбнулся:

– Не получится!

– Почему?

– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция невинности – все.

Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку, в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное, насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного – ни одного! – неуважительного анекдота.

Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, – блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным столом в тени ветвей, четыре легких кресла…

Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись. Шофер засмеялся:

– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь постоянный допуск!

– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.

Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.

– А что, могут не дать?

– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой дискеты.

У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными газами.

Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке, расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом. Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…

– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?

Он отмахнулся:

– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно только на заходе солнца.

– Вот так все еще узнаем новое…

Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:

– А как насчет посидеть за тем столом?

Он остановился, в глазах понимание и сочувствие.

– Что, насиделся в кабинете?

– Еще как.

– Тогда на веранду? Там солнце только с утра.

Иногда, сбиваясь, он обращается ко мне на «ты», ведь я его ученик, его аспирант, тут же спохватывался, все-таки в гостях президент страны, переходил на вежливое «вы», но в остальном оставался все тем же добродушным мэтром, крупнейшим геополитиком, в те давние времена и названия такого не существовало, а геополитиком он уже был, публиковал работы, подвергался гонениям, но эти же работы приносили с Запада огромные по тем временам гонорары, эти хоромы построил еще на закате Советской власти, здесь и жил, выезжая на кафедру только в случае крайней необходимости.

Худой, жилистый, родом из бедной семьи, вынужденный с раннего детства трудиться с утра и до ночи, он пронес эту привычку через всю жизнь и сейчас, в свои семьдесят пять, уже обеспеченный выше крыши, увенчанный званиями и должностями, оставался таким же трудоголиком, как и в молодости. Лицо его, обтянутое сухой кожей, почти без морщин, глаза горят, как факелы, иногда мне казалось, что внутри Генриха Артемовича полыхает светильник, слышен даже запах не то сандала, не то еще чего-то пахучего, древнего, надежного.

Солнце соскользнуло с моих плеч, воздух сразу показался прохладнее и свежее, будто здесь в тени совсем другой состав. Карелин опустился в кресло, оно жалобно пискнуло под его громадным весом.

Из-за дома торопливо вышла цветущая женщина в ярком цветном сарафане. Закатное солнце блестело на оголенных плечах, гладких, как яйца динозавров, такие же солнечные зайчики отражались от широкого улыбающегося лица. Она торопилась в нашу сторону, руки спешно комкают передник, по самые локти в зеленоватых брызгах, Лина Алексеевна не только поливала, но, похоже, и воевала с сорняками. На мгновение она скрылась в пристройке, а через пару минут уже поднималась к нам на веранду с плетеной корзинкой в руках, черноволосая, с сильной проседью, с черными бровями вразлет и блестящими трагическими глазами. Над ее головой порхали две красные с коричневым бабочки. Двигалась она легко, как Анна Каренина, имея такое же пышное тело, а дерзкой яркой внешностью напомнила цыганок, но не базарных, а вольных, таборных, которых знаем только по фильмам и операм.

Груди ее, полные, как дыни, все еще ухитрялись держать форму, да и в поясе все еще хороша, дивный такой контраст: пышные груди, тонкая талия и мощные бедра. Карелин перехватил мой взгляд, вздохнул:

– Нашла для себя такую дурь, как сад и огород, но меня грядки не волнуют, а на тренажерах себя, такого дорогого и любимого, изнурять – ленив, ленив…

Лина Алексеевна улыбнулась мне, поставила на середину стола корзинку, доверху полную отборной клубники. Пошел сильный зовущий запах, я втянул ноздрями воздух, перед глазами пронеслось полосатое тело тигра с крылышками, а со стороны сада прилетела еще бабочка. Лина Алексеевна смотрела веселыми глазами хозяйки, у которой есть все и есть чем похвастаться.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказала она певуче, – простите, замешкалась! Это такая зараза, собираешься полить один цветочек, а не успеешь опомниться, как уже ночь, а то и утро…

– А весь сад перепахан, – усмехнулся Карелин. – Лина, принеси нам, пожалуйста, холодного узвару.

Она сказала обиженно:

– А поужинать?

Карелин взглянул на меня вопросительно. Я хотел привычно отказаться, последние пару лет вообще ем через силу, надо есть, вот и ем, всякие там витамины, углеводы и белки, но в животе как будто ощутилось пустое место, я прислушался, сказал нерешительно:

– Почему нет? Но только самую малость.

– Ничего, – сказал Карелин, – теперь Лина завела поросенка.

– Правда?

– Такой хорошенький, – сказал Карелин. – И смышленый… Веселый, все играть хочет.

– Резать будете? – спросил я кровожадно.

Он покачал головой:

– Как можно? Он теперь наш любимец. Взяли, чтобы доедал… после гостей, а теперь самому готовим отдельные блюда. По книжечке.

Он захохотал, зубы крепкие, крупные, и сам здоровый, крепкий, я ощутил зависть, он старше меня лет на пятнадцать, но я уже весь трухлявый, а он и жену молодую завел, и на лыжах зимой бегает, в озере до первого снега купается…

Тихое очарование струилось в густом, теплом, как парное молоко, воздухе. Над головами тяжело гудели, как старинные бомбовозы, коричневые жуки. Толстые, как шмели, даже толще, тускло отсвечивают металлом, не летят, а плывут неспешно, рев их моторов доносится басовитый, успокаивающий. Один пилот, засмотревшись на богатый стол внизу, врезался в ветку, рухнул тяжело, но – до чего же гравитация несправедлива к людям! – ударился с вроде бы такой силой, что должен был в лепешку, но лишь дважды подпрыгнул и остался на выпуклой спине, растерянно дрыгая в воздухе крючковатыми лапами.

Я придвинул палец, намереваясь помочь перевернуться, Карелин сказал участливо:

– Пусть сперва придет в себя. Ишь, шарахнулся, бедолага…

Бедолага, убедившись, что размахивает лапами зря, воздух хоть и поплотнее, чем для нас, людей, но все же рвется, с усилием принялся раздвигать металлические полусферы, царапал ими стол. В щели высовывались тончайшие крылья, вибрировали, хрущ крутился по спине, но чудовищным весом не давал крылышкам высунуться больше. Его закружило сильнее, закачало, наконец бросило на бок, тяжело перевернулся и встал на ноги, похожий на металлическую черепаху с выдвигающимися артиллерийскими орудиями. Крылья тут же исчезли под блестящим металлом, он поводил головой с блестящими слюдяными глазами, вздрогнул, увидя нас, готовых броситься на него и съесть, торопливо приподнял защитные полусферы, крылья выплеснулись до бесстыдности нежно-розовые, непристойные для такого мужественного жука, я успел увидеть, как быстро-быстро завибрировали. Жука подняло и понесло по длинной дуге вверх.

Нежно угасает вечерняя заря, небо приняло густой синий цвет, волнующий, насыщенный, огромный багровый шар уже просел за далекий темный лес.

Лина Алексеевна принесла кувшин с узваром, красивые расписные чаши. Пока мы с Карелиным пили, наслаждаясь холодным напитком, Лина Алексеевна снова смоталась в дом, крупная, под стать Карелину, но ловкая и быстрая, вскоре на столе появились в широкой плетеной вазе груши янтарного цвета, краснощекие яблоки, гроздья темного винограда, на соседнем блюде вкусно пахнет горка ягод, даже с виду чувствуешь ее нежность и сладость, земляника, черника, брусника. Не все, конечно, из своего сада, груши и клубника из разных месяцев, но что-то, ясно, и свое, выращенное своими руками. Я вообще-то не понимаю, как может академик гордиться тем, что умеет сам сколотить табуретку или перекрыть крышу, в этом какая-то завуалированная трусость ухода от более сложной работы, но сейчас я сам стараюсь отключить мозги, просто отдаться покою и незамутненному счастью а-ля дзен или там хунь-сунь.

– Ну и как вам, дорогой Дмитрий Дмитриевич, вторая половина президентства? – поинтересовался Карелин.

Я вздохнул, возвращаясь в этот реальный мир, но не желая возвращаться полностью, а так: вынырнул чуть и снова обратно в покой:

– И легче… и труднее.

Он проговорил с сокрушенностью в голосе:

– Эх, восемь лет выброшено из науки! Хорошо, что президентство ограничено двумя сроками.

Я отмахнулся:

– На третий срок меня все равно бы не выбрали. Рейтинг падает.

– Вас это тревожит?

В голосе лукавство, я ответил откровенно:

– Если честно, досада берет. Немножко, но берет. Самую малость. Все-таки ни на йоту не отступил от тех принципов, которых придерживался. Но то, за что меня избрали семь лет назад, сейчас уже чуть ли не ставят в вину. Ладно, протерплю полгода… А потом бы снова на кафедру. Возьмете?

Он усмехнулся, рассматривал меня с живейшим интересом.

– Странно, а ведь вы, Дмитрий Дмитриевич, в самом деле не меняетесь. Такая огромная власть, а все такой же… Конечно, возьму. И не только потому, что в моем штате окажется президент страны, пусть даже бывший, но благополучно правивший два срока. На вас, как на блестящего ученого, делал ставку не только я. Очень надеюсь, что у вас еще хватит сил…

Я сказал с удовольствием:

– Хватит? Да я их копил все эти семь лет!.. На президентстве работал совсем другой половинкой мозга. Если мозга, конечно. Не поверите, но даже делал кое-какие наброски. Оформились две очень интересные гипотезы, пора переводить в теории, вот только текучка заедала. Да и как-то неловко президенту заниматься наукой.

– Скажут, – согласился он, – страну забросил, в бирюльки играет.

– Что-то в этом роде.

– А что, – спросил он словно невзначай, чтобы я в любой момент мог отделаться ничего не значащей фразой или перевести разговор на другое, – трудности бывают и у президентов? Как я слыхивал, у правителей более точная информация, чем та, которую добывают газетчики?

– Естественно, – ответил я спокойно, – девяносто пять процентов всякой важной информации газетчикам подбрасывается именно из этих источников.

– А остальные пять?

– Четыре – высасывают из пальца, один – добывают сами. Да, собственно, мы, президенты, в плане информированности мало чем отличаемся от простого слесаря перед телевизором. Разница в том, что эту же информацию получаем чуточку раньше. Иногда – полнее. Во всяком случае, всегда по желанию можно лично для себя что-то уточнить, узнать больше, оподробнить.

Он взял виноградную гроздь, сквозь тонкую шкурку ягод просвечивали темные зерна, похожие на свернувшихся в утробе зародышей. Карелин отрывал по одной, бросал в рот. Природа это не просто предусмотрела, но и сама спровоцировала неразумное животное съесть, для этого семена обернула сладостью, а сами зерна упаковала в кремниевую оболочку, которой никакой желудочный сок не страшен. Так что глупое животное должно, по хитроумному замыслу винограда, отнести зерна далеко от места, где сожрало приманку, а там выложить их… в хорошо подготовленном месте.

А я политик, подумал я внезапно. Сравнения у меня еще те, да и спокойно так представляю вещи, от которых меня до президентства просто бы передернуло. Циничнее стал или толстокожее?

– А сейчас какая проблема самая серьезная?

– Сейчас – привлечение инвестиций. Помните, когда началась перестройка, всех страшила мысль, что иностранцы ринутся в Россию и поспешно все скупят?.. Уже тогда всячески отгораживались, строили барьеры. Оказалось же, что никто сюда не рвется, заводы и земли наши никто не то что покупать, даром не желает… Но это, так сказать, проблема едва ли не вечная. Хоть и на первом плане. На втором же, увы, хоть и менее острая, но растущая с угрожающей быстротой и неотвратимостью…

Я вздохнул, горло внезапно перехватило.

– Вы побледнели, – сказал он встревоженно.

Я вяло отмахнулся:

– Это я так… Внезапно представил, а что, мол, если эта проблема выйдет на первое место еще при моем сроке правления? Глупость, конечно.

– Что именно, Дмитрий Дмитриевич?

– Национализм, – сказал я. – Хотя на самом деле никакой не национализм, это я брякнул так, по дурости и по накатанной дорожке. Все так брякают, а я ж всенародно избранный, вот и тоже… как народ. Это не шовинизм или фашизм, как любят выкрикивать дешевые попугайчики, у которых своих голов нет, это не тоталитаризм… слов таких еще не придумано!.. Словом, в мире стремительно нарастает раздражение. Чем оно вызвано? Возможно, перенаселением. Всем стало тесно. Возможно, всем, даже в вечно голодной Африке, хватает жрать, пить, и теперь можно поднять морду от корыта и попробовать отодвинуть соседа. И отодвигают. Столкновениями на границах, межэтническими конфликтами, межрелигиозными, а то и вовсе надуманными, из-за которых раньше не обменялись бы даже нотами. Всюду пахнет порохом, всюду взрываются бомбы, падают самолеты, сходят с рельс поезда, а люди, разделившись на синих и лиловых, режут друг друга с таким ожесточением, словно разделились на красных и белых.

Он кивал, глаза загадочно мерцали.

– В мире – да, знаю. А что в нашей России?

Я развел руками:

– Кроме уже перечисленной нехватки инвестиций, упадка экономики, наркомании, алкоголизма, сокращения срока жизни, резкого падения рождаемости, роста преступности, изношенности баллистических ракет… можно перечислять еще и еще долго, добавилось переселение различных этнических групп из-за рубежа. На Дальнем Востоке уже существуют диаспоры корейцев, вьетнамцев и китайцев, в Ставропольском крае – турки-месхетинцы, в Ростовской – армяне, но сейчас заговорили о кобызах, что устроили просто настоящий демографический взрыв в Рязанской области. В то время как у коренных жителей не больше одного ребенка, что ведет, как понимаете, к сокращению местного населения вдвое, у кобызов в среднем восьмеро детей на семью! Такой прирост понятен в Средневековье, когда целые страны выкашивали то войны, то эпидемии, но при нынешнем уровне медицины они выживут все или почти все. По уверению наших доморощенных умников, что понимают только простую экстраполяцию, через сто или двести лет все материки будут заселены кобызами, а через тысячу лет ими будет заполнено и все морское дно, а океаны выйдут из берегов!

Я говорил зло, саркастически, приглашая Карелина посмеяться над страхами неграмотных придурков, но на душе скребли кошки.

Карелин кивнул, сказал благожелательно:

– Да вы не взвинчивайте себя, не взвинчивайте. Теперь вижу, непросто далась вам эта работа. Нервы-то поистрепала… Понятно же, что такой демографический взрыв наблюдается только в первом поколении. Но уже второе поколение, я говорю о детях, родившихся в этой стране и впитавших дух благополучия… сравнительного благополучия, уже не станет вот так обрастать детьми. У богатых упор делается не на количество детей… мол, хоть кто-то да выживет!.. а на качество. Ведь уверены же, что выживет, так что надо все усилия бросить на подготовку ребенка, чтобы занял подобающее место…

Голос его журчал, снимая напряжение, сведенная судорогой грудь распустила мышцы. Я глубоко вздохнул.

– Простите. В самом деле, сам себя завожу…

– Да нет, – проговорил он, – проблема в самом деле есть, но не столь уж проблемна. А если в некоем аспекте и трагична, то все-таки решабельна. Это мы сами загоняем себя в такие узкие рамки, что решения просто нет. Нет, и все! Но человек, если его припрут рогатиной к стене, всегда найдет путь к спасению.

– Не вижу, – ответил я убито.

– Значит, – сказал он почти ласково, – еще не приперли. Отдыхайте… и, как ныне говорят, расслабляйтесь.

Я горько усмехнулся, наткнулся на его понимающий взгляд, кисло скривил рот. Обиходные бранные слова «распущенный», «распутство», «распустился» – сперва вывели из употребления, а затем через некоторое время подобрали им синоним – «расслабиться». Сейчас, предлагая кому-то потрахаться, говорят о необходимости расслабления, снятии стресса и прочих сегодняшних эвфемизмах. А женщина, томно закатывая глаза, говорит проникновенно: «Я хочу тебе помочь», и начинает расстегивать герою брюки.

Это «расслабиться» и «побалдеть» не ново, еще римский плебс требовал panem at circenses, учиться и работать не желал, для работы у богатого Рима находились лимитчики из Украины и других бедных провинций, что берутся за любую работу, а потом выбиваются на высокие должности, к вящей зависти урожденных и потомственных римлян, коренных, что по праву рождения хотят жить на сдаче московских квартир внаем бедным варварам из Украины, но чтоб эти варвары там и оставались, а не становились хозяевами не только всего дома, затем городского квартала, но и всей страны, как случается с регулярной неизбежностью.

– Красиво у вас, – произнес я.

Отсюда вид на закат солнца открывался, как будто мы сидим в королевской ложе, а солнце заходит на распахнутой специально для нас исполинской сцене.