Текст книги "Будь счастлив, Абди!"
Автор книги: Юрий Дьяконов
Соавторы: Анатолий Корольченко,Николай Китьян,Валерий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Как-то в беседе с учителем я спросил, почему он сказал о юноше: «Это наш Пушкин».
В ответ мне улыбнулись добродушные глаза, смущенно прячась за стеклами очков:
– Наш народ, доктор, хорошо знает Пушкина и считает его немного и своим поэтом. Ведь он потомок человека из Эфиопии. Его прадед был нашим земляком, прежде чем попал в Россию.
– Ну, что ж, это приятно, что вы считаете Пушкина своим поэтом. Такие поэты принадлежат не одной нации.
– Верно, – согласился учитель, – такие люди, как Пушкин, не имеют нации. Нет, я не так хотел сказать, – поправился он, – они, конечно, имеют ее, но принадлежат всем, без исключения, людям мира. А приятно все-таки, когда в таком великом человеке течет кровь, похожая на твою. Вы согласны со мной?
– Пожалуй, да. Пушкин и сам писал, что он потомок Ганнибала.
– Вот видите, поэтому и нам не грешно называть его своим, – весело заключил учитель. – Ученик нашей школы Габре, которого вы сейчас лечите, очень одаренный мальчик. Он молодой поэт и пишет по-настоящему сильные стихи. Мы уверены, что он станет если не великим, то большим поэтом.
– В каком он классе учится?
– В шестом, но он так развит, что не уступит в знаниях любому выпускнику школы. Габре влюблен в Пушкина и даже подражает ему в своих стихах.
– А разве есть переводы Пушкина на амхарский язык?
– К сожалению, пока нет, но мы читаем его на английском и французском языках. Пришло время перевести его бессмертные творения и на наш язык.
– Странно, что это не сделано до сих пор, – удивился я.
– А кто мог его перевести? У нас еще не было таких сильных поэтов. Вся надежда на молодежь, на таких, как Габре.
– А стихи Габре издаются?
– Еще нет, но они поощряются в школе, и дети с удовольствием их слушают. Мы недавно провели экскурсию на реку Марэб.
– А что там интересного?
– Мы считаем, что Ганнибал, прадед Пушкина, уроженец одной из деревушек на реке Марэб. Так вот, поехали туда, и это у наших учеников вызвало большой интерес к изучению жизни и деятельности великого поэта.
– Учитель! – обратился я к нему. – Вы обещаете мне, что расскажете все до мельчайших подробностей об этой экскурсии!
– Пожалуйста, – обрадованно согласился он, – дайте только встать Габре, и он вам покажет свои стихи об экскурсии.
Дней через двадцать усилия наших терапевтов увенчались успехом. Габре был почти здоров. Но ему еще не разрешали много говорить и принимать посетителей.
– Ну, как дела, молодой поэт? – спросил я его однажды во время вечернего обхода.
– Доктор, что вы, я еще не поэт, – заявил смущенно Габре. – Я только пытаюсь писать.
– Говорят, что ты уже неплохо пишешь.
– Рано еще меня хвалить, – ответил он серьезно.
– Ну, ничего, научишься и ты писать хорошо, только скорей выздоравливай.
– Доктор, а вы любите стихи?
– Как же можно не любить стихи?
– Знаете, мне очень хочется поехать в Ленинград, – мечтательно продолжал Габре. – Там жил когда-то Пушкин, и мне хочется посмотреть этот город. Да, в России можно стать настоящим поэтом, там сильные люди живут.
– Поэтом можно стать везде, дорогой Габре, – заметил я, – важно иметь талант и много работать.
– У меня есть стихи, посвященные нашему Пушкину. Вот когда буду здоров, я обязательно вам их прочту.
– Поправляйся, Габре, я подожду.
Вскоре Габре выполнил свое обещание. К тому времени он окреп настолько, что уже принимал у себя в палате друзей, которые буквально заваливали его книгами.
В один из вечеров я застал у него учителя, сидящего в окружении школьных юнцов.
– Доктор пришел, доктор пришел! – радостно воскликнул Габре, когда я появился в палате.
Габре в этот вечер был в приподнятом настроении. Он много говорил, сочинял какие-то каламбуры, заливаясь ребяческим смехом.
– Габре, ты уже здоров и скоро уйдешь домой, – объявил я, – но за тобой есть должок…
– Я помню свое обещание, но со мной нет моих тетрадей. Ладно, я прочту стихи и без них.
– Чтобы ты лучше их вспомнил, вот тебе небольшой подарок от меня, – и я передал ему томик стихов Пушкина, изданный на русском языке.
– Что это за книга? – спросил Габре.
– Открой и все поймешь.
Он долго пытался прочитать на обложке тисненые буквы: «А. С. ПУШКИН. ИЗБРАННОЕ».
– Жаль, не знаю таких букв, – только и смог промолвить Габре.
Ученики и учитель придвинулись к нему и тоже пытались прочесть написанное, но и им это не удалось.
Юноша развернул книгу, и перед ним открылся великолепный портрет Пушкина.
– Так это же Пушкин! – воскликнул он, словно сделал величайшее открытие. – Смотрите, смотрите! – обратился Габре к своим товарищам.
Он нервно перелистывал страницы, всматривался в заглавия стихов, оформление переплета, а потом спросил:
– А кто нарисовал портрет?
– Это старый портрет, но считается одним из лучших. Сделал его художник Кипренский.
– Он русский?
– Да, художник был русским.
– А нарисовал он здорово, здесь Пушкин похож на нашего человека. Ах, доктор, какой ценный подарок вы мне преподнесли! – восторгался Габре.
– Угодили вы ему, – обратился ко мне учитель.
– Вы знаете, какая идея у меня сейчас возникла, – продолжал юноша, – я изучу русский язык и тогда по-настоящему пойму Пушкина. Вы согласны со мной?
– Согласен, но сделать это будет нелегко.
– Я справлюсь, – убежденно заявил он.
Просмотрев книгу, Габре положил ее себе на колени и, сосредоточившись, начал читать свои стихи.
Он весь преобразился. Сейчас передо мной был настоящий поэт, сильный, страстный и вдохновенный. Его товарищи и учитель умолкли и слушали, затаив дыхание.
Я, к сожалению, не мог понять всех тонкостей амхарского языка, но видел, как Габре воспламенялся все больше и больше. Он великолепно владел голосом.
– Это стихи о черном человеке, который, попав в страну снега и бурь, родил великого сына, – пояснил мне учитель, когда Габре окончил читать. – В нем слились воедино суровая мудрость севера и жаркая сила африканского солнца.
Ю. Дьяконов
Пирожок с рыбой
Бой за остров был коротким. Собственно, никакого боя могло и не быть… Но когда с советского эсминца о эфир полетела радиограмма «Генералу Итиро. Советское командование во избежание бессмысленного кровопролития предлагает гарнизону острова немедленно сложить оружие…», никто не ответил.
Белесый утренний туман стлался над океаном, скрывал от противника готовые к броску корабли советского десанта. Снова и снова передавал радист обращение к генералу Итиро. Но остров молчал.
Где-то там, на востоке, из воды вставало солнце. Начинался новый день, последний день второй мировой войны, первое сентября 1945 года. Туман местами поредел, раздвинулся. Теперь советским десантникам стал виден угрюмый, всхолмленный сопками остров. Он выставил вперед пики мысов, острые зубья прибрежных скал. Затаился, как громадный невиданный зверь. И молчал. И в этом молчании, в этой тишине, казалось, была главная опасность.
В боевой рубке эсминца командир бригады десантников в последний раз глянул на часы и сказал:
– Все, товарищи офицеры. Дополнительное время тоже истекло. – Он невесело усмехнулся. – Не хотят господа самураи добровольно открыть двери. Придется постучаться. Начальник штаба, передайте приказ всем: действуем по варианту два. Исходные позиции занять к шести ноль-ноль.
* * *
Тройка торпедных катеров с разведчиками на борту вырвалась из тумана и на полном ходу понеслась в бухту. За ними показались быстроходные десантные суда.
Приблизившись, катера дерзко открыли огонь по берегу из спаренных зенитных пулеметов и пушек. Одна из очередей резанула по высокой мачте у пристани. Большой военный флаг Японии – белое полотнище с красным кругом солнца посредине – трепыхнулся и с обломками мачты рухнул в воду.
И тут кто-то на берегу не выдержал. По катерам ударила пушка артиллерийского дота, скрытого где-то в отвесной скале. «Ду-ду-ду-ду» – будто запинаясь, заговорили вслед за пушкой крупнокалиберные пулеметы с Двугорбой сопки. Ударила батарея с левого мыса бухты. Вокруг катеров взметнулись столбы воды от разрывов снарядов, завизжали осколки. Но катера, резко меняя скорость и направление, оставались неуязвимыми, дразнили японцев, прошивали пулеметным огнем все подозрительные места берега.
– Давай, самураи! Давай! – кричал командир разведроты Александр Кисурин, стоя на ходовом мостике головного катера. – Братишка! Сыпани-ка вон по тем кустикам!.. А теперь вон туда, – просил он пулеметчика. – А-а-а! Не понравилось! Зашевелились!..
Разведчики Кисурина мигом засекали все новые и новые огневые точки врага и открытым текстом по рациям передавали данные артиллеристам кораблей.
Когда разрывы приблизились к катерам вплотную, один из них вдруг резко изменил курс и понесся вдоль берега, оставляя за собой густую черную стену дымовой завесы. Японцы все еще продолжали стрелять по тем же местам, а торпедные катера, сделав свое дело, на всем ходу зигзагами уходили в океан, скрываясь за стеной дыма.
И тотчас грохнули орудия кораблей поддержки десанта. На берегу взметнулись вверх развороченная земля, выдернутые с корнем кусты, осколки камней. Снаряды рвали, кромсали землю, бревна блиндажей и перекрытий противника.
А в это время десантные суда на полном ходу мчались к острову. Когда до берега оставалось триста-четыреста метров, «сыграли катюши». Через головы десантников хвостатыми кометами понеслись рой за роем мощные реактивные снаряды… На месте первой линии траншей и пулеметных точек врага бушевали огненные смерчи. Горело все: трава, кусты, железо, люди. Под ногами самураев горела земля.
За сплошной завесой огня десантники, расчищая себе путь огнем автоматов и гранатами, растекались по острову.
После залпов «катюш» ринулись вперед десантники еще в четырех местах острова. А за ними на отвоеванные плацдармы уже высаживались вторые эшелоны автоматчиков, минометные батареи, противотанковые пушки, гаубицы. Все это с ходу яростно вступало в бой. Минометчики стеной разрывов преградили путь резервам противника, дезорганизовали, разметали по сопкам. Противотанковые ружья, пушки прямой наводкой хлестали по амбразурам. Один за другим замолкали доты и дзоты врага.
Уже выскакивали из развороченных блиндажей японские солдаты с перекошенными лицами и поднятыми вверх руками. Уже советские автоматчики перекрыли входы в туннели, пронизывающие сопки насквозь. Оседлали дороги. Разгромили штабы двух батальонов. Разорвали связь между частями врага…
На всех высоких точках острова взвились белые флаги. Гарнизон острова капитулировал.
Самурайская «честь» генерала Итиро за два часа штурма обошлась в триста восемьдесят жизней.
* * *
Начало двадцатого года правления Сёва[3]3
20-й год правления СЁВА – 1945 г. (япон. система летосчисления).
[Закрыть] не предвещало никаких потрясений. Как всегда, накануне Нового года жители поселка Акапу, что раскинул свои домики на тихоокеанском побережье острова, поставили по обе стороны дверей своих домов большие сосновые ветки и по три среза молодого бамбука. Навесили над входом толстые соломенные веревки, украшенные гохэй[4]4
Особо вырезанные кусочки бумаги (здесь и дальше в рассказе перевод с японского).
[Закрыть]. Подвязали к ним кто апельсин, а кто и маленького кальмара… Все это для того, чтобы Долголетие, Здоровье, Счастье вошли в дом.
В новогоднюю полночь в храме прозвучали 108 ударов большого колокола. А ранним утром девушки в красивых новых платьях набрали в горном ручье «молодой водицы», которая, по поверью, сохраняет здоровье на целый год… Все было, как всегда.
Необычное началось летом. Вести одна страшнее другой взбудоражили поселок. Американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму… Нагасаки… Русские вступили в Маньчжурию… Идут бои на Сахалине… И тут официальные сообщения обрывались. Что на самом деле творится в Маньчжурии и в Корее, на Южном Сахалине и на других островах Курильской гряды? Что ждет население поселка? Никто не знал.
Но когда в середине августа вдруг собрались и уехали на остров Хоккайдо со всем своим добром хозяева лесопилки и обеих поселковых лавок, скупщик рыбы и владелец рыболовецких шхун, в поселке началась паника. Что делать? Бежать? Куда? На чем? Да и разве убежишь от своего дома… Негде купить ни горсти риса, ни пачки табаку, ни керосина для лампы. Все увезли с собой лавочники.
Еще через три дня, утром 19 августа, сонтйо[5]5
Староста.
[Закрыть] поспешно перебегал от дома к дому и взволнованно сообщал:
– Спешите к сараю лесопилки! Господин офицер сделает чрезвычайной важности распоряжение.
Первыми к лесопилке прибежали мальчишки во главе с Сандзо Такита. Они расположились за штабелем ошкуренных, готовых к распиловке бревен и оттуда наблюдали за происходящим.
Сандзо не спускал восторженных глаз с офицера. Какой он строгий и величественный! Сандзо уверен: именно таким и должен быть настоящий самурай. Как блестят ордена на его груди! Но самое главное – самурайский меч.
Сандзо знает этого офицера, не раз его видел в поселке. Тот был каким-то большим начальником в гарнизоне, расположенном рядом, в сопках, потому что все солдаты и унтер-офицеры, завидев его, застывали как вкопанные и по одному его слову бежали выполнять приказание. Даже сам хозяин лесопилки оказывал ему особые знаки почтения, а сонтйо от одного его взгляда бледнел и начинал заикаться. Сандзо в играх с мальчиками всегда подражал этому офицеру. Ходил так же. Смотрел так же. И так отчаянно рубился деревянным мечом, что никто его не мог победить… Тайком от взрослых Сандзо даже собирал окурки толстых пахучих сигарет с золотой звездочкой на ободке, которые курил офицер. Таких сигарет больше никто не курит. Сандзо тоже хотел научиться. Но так захлебнулся дымом, что минут двадцать никак не мог откашляться. И все же окурки дорогих сигарет не бросил. Сложил в коробочку и спрятал в потайном месте. Потом научится.
Когда Сандзо вырастет, он обязательно станет офицером и с таким же вот мечом поедет на войну. Он будет сражаться с презренными китайцами и корейцами… Но самые главные враги Японии – русские! Так всегда говорит господин учитель в школе. Уж он-то знает! Учитель сам был когда-то офицером и храбро воевал с русскими. На уроке географии он показывал, какие обширные земли занимают русские. Но, оказывается, у них нет прав на эти земли. Вся земля до Урала должна принадлежать японцам!
Сандзо вспомнился последний урок перед каникулами.
Господин учитель энергично ткнул указкой в полуостров Камчатка и спросил:
– Видишь, Сандзо, этот пирожок?
– Вижу, – отвечал Сандзо. – Я знаю. Это Камутякка[6]6
Камчатка.
[Закрыть].
– Правильно, – сказал господин учитель. – А ты знаешь, что там есть?.. Не знаешь… А скажи, Сандзо, ты любишь рыбу?
– Очень люблю, господин учитель.
– Так знайте, дети. У нас, у японцев, очень мало рыбы. А Камутякка – это пирожок, начиненный самой дорогой рыбой! Когда ты, Сандзо, вырастешь большой и станешь солдатом, ты отнимешь у русских этот пирожок с рыбой?
– Отниму! Господин учитель!
– Отнимем, господин учитель! – хором подтвердили остальные ученики и закричали: – Банд-за-а-ай![7]7
Ура!
[Закрыть].
Мальчишки кричали «бандой», а их учитель, отставной подпоручик[8]8
Подпоручик – офицерский чин.
[Закрыть], гордо выпятив грудь с двумя военными медалями на гражданском кителе, щелкал воображаемыми шпорами и, улыбаясь, вспоминал те прекрасные времена, когда он на рыжем жеребце носился по улицам русского города Хабаровска и шашкой рубил красных бунтовщиков.
Низкорослый офицер с тремя звездочками в петлицах сидел на стуле под навесом лесопилки. Между широко расставленных ног в сапогах с твердыми негнущимися голенищами он поставил свой кривой самурайский меч с длинной рукояткой и картинно, как перед фотографом, опирался на него руками. Он сидел прямо, выпятив грудь, глядя куда-то поверх голов. Его одутловатое лицо с опухшими веками выражало брезгливость и презрение. Старый побелевший шрам, перечеркнувший его щеку от виска до подбородка, делал лицо еще более угрюмым и страшным. Стоявший рядом с офицером сонтйо подобострастно улыбался ему.
Наконец, когда возле лесопилки собрались почти все жители поселка, сонтйо, поклонившись офицеру в пояс, не сказал, а будто пропел:
– Уважаемый господин сйоко[9]9
Офицер.
[Закрыть] Масаносукэ Кацумата, наш храбрый доблестный Кацумата тайи[10]10
Капитан.
[Закрыть], соблаговолит сделать нам распоряжение от имени доблестного командования императорской армии. – И снова застыл перед офицером в низком поклоне.
Кацумата встал. Отставил ногу и, опираясь рукой о меч, стал выкрикивать:
– Доблестная японская армия никогда не сложит оружия! Мы разобьем всех врагов! Мы уничтожим русских варваров! Мы обожаем нашего императора! Богиня солнца – Аматерасу поможет нам! Древний дух Ямато[11]11
Древнее название Японии.
[Закрыть] в наших сердцах! Мы пронесем знамя Страны восходящего солнца на наших штыках до Урала! – Он не говорил, а будто лаял. Рубец на щеке побагровел, и лицо стало еще страшней. Передохнув, Кацумата продолжал: – Командование императорской армии заботится о народе! Мы будем тут, на берегу, сражаться с русскими. Командование приказывает вам уйти в лес на склоне вулкана. Через четыре часа все должны покинуть поселок. Мы утопим русских в бухте. А если кто из них хоть на миг осквернит нашу землю своим сапогом, того мы повесим на деревьях!.. Пусть здравствует наш божественный император Хиросито! Банд-за-а-а-ай!
Ошеломленные люди вразнобой неуверенно прокричали «бандзай». Капитан Масаносукэ Кацумата повернулся кругом и, ни на кого не глядя, печатая шаг и поддерживая на весу самурайский меч, пошел к военному городку.
* * *
Дробно стучат по камням подошвы гэта[12]12
Деревянные сандалии.
[Закрыть], плачут дети, звучат приглушенные испуганные голоса – беженцы из Акапу спешат уйти подальше от своих домов, где вот-вот загремит война.
Временами эхо доносит в долину со стороны сопок треск пулеметных очередей. А то вдруг ухнет далекий взрыв. Люди вздрагивают и ускоряют шаги. Что это! Учения? Или уже пришли страшные русские?!
Двенадцатилетний Сандзо несет рогожный куль с остатками риса и большой закопченный чайник. Рядом дедушка Асано. На его спине горой топорщатся одеяла. Мама Сандзо, Фудзико, идет впереди. За ее спиной привязан двухлетний сынишка Мицу. Он спит, прижавшись щекой к ее спине, и при каждом шаге кивает черной непокрытой головой. Рука дедушки, что лежит на плече Сандзо, с каждым шагом становится все тяжелей. Наконец он сходит с тропинки и говорит: «Отдохнем». Люди обгоняют их. Но две семьи рыбаков, которые живут по соседству, тоже сделали привал. И тотчас около них, как из-под земли, появился полицейский Нобухиро Ока. Ощерив желтые большие, как у лошади, зубы, вкрадчиво спросил:
– Отдыхаете?
– Немножко… Только минутку передохнем, – заискивающе заулыбались ему взрослые.
– Когда я был в Хабаровске, – ни к кому не обращаясь, сказал полицейский, садясь на большой камень, – у нас был такой случай. Устал один солдат и сел отдохнуть… Так русские комиссары содрали с него кожу заживо и бросили собакам на съедение. Господин тюи[13]13
Поручик в японской армии.
[Закрыть] показывал нам фотографию. Лица совсем нет, даже узнать нельзя…
Взрослые испуганно переглядываются. Матери прижимают к себе детей. Все вскакивают. Торопливо навьючивают свою поклажу… И опять по камням тропинки стучат гэта. Еще быстрей.
* * *
Приказом командира бригады капитан Александр Кисурин был назначен комендантом поселка Акапу.
Первые три дня после штурма были заполнены делами до отказа. Вылавливали и разоружали солдат противника, разбежавшихся по сопкам во время штурма. Отправляли их под конвоем в лагерь для военнопленных, созданный на самом юге острова. Свозили в одно место трофейное оружие, боеприпасы. Тянули связь. Устанавливали посты для наблюдения за океаном. Переоборудовали японские землянки под жилье для подразделений, разместившихся в сопках на севере острога.
К концу третьего дня капитан наконец зашел в контору лесопилки, им же облюбованную под комендатуру.
– Товарищ капитан! В поселке Акапу все в порядке! Никто из японских жителей не появлялся! Докладывает дежурный по комендатуре сержант Сидоров! – лихо щелкнув каблуками, радостно сообщил дюжий детина с тремя золотыми полосками на погонах.
– Вольно! – скомандовал капитан, снизу вверх глядя на сержанта. – Так чему же ты радуешься?.. Комендатура?! А жителей ноль целых…
– Так оно же спокойней, – беззаботно ответил сержант. – Сиди и морем-окияном любуйся. Красота!.. – Но, заметив недовольство в глазах командира, тотчас сменил тон: – Вы не беспокойтесь, товарищ капитан. У нас все в ажуре. Пусть только появляются. И рису двести мешков, и этого… соусу из сои. И табаку два ящика… И все бесплатно… как при коммунизме!
Капитан не успел ответить. На столе загудел зуммер полевого телефона. Сержант снял трубку.
– Товарищ капитан, вас!.. Полковник Дементьев, – добавил он вполголоса.
В трубке чуть заглушенный расстоянием рокотал бас заместителя командира бригады по политчасти.
– Это ты, Кисурин?
– Я, товарищ полковник.
– А как японцы? Появились?
– Нет, товарищ полковник.
– Так где же они?
– Не знаю, товарищ полковник. Мы обыскали, товарищ полковник…
– Вот заладил! Товарищ полковник, товарищ полковник! Я это и без тебя знаю. А вот где люди, ты знаешь?.. На вулкан этот, на Тятю, лазили?
– Влезли, пока можно было. Там козел только проскочит…
– Эх ты, разведчик… – с упреком сказал полковник. И в его голосе капитан услышал такую усталость, что ему стало стыдно.
– Мы найдем их, товарищ полковник!
– Ищи. Помни – там дети, женщины, старики. Вишь как запугали их самураи. Черт те куда залезли! Мы для них страшнее сатаны… Все понял, Саша? – Перейдя на неофициальный тон, устало спросил полковник.
– Все, Иван Константинович. Извините. Дел очень было много. А то бы я давно…
– Знаю. Ну, добро, казак. Жду хороших вестей.
Кисурин медленно положил трубку и вытер вспотевший лоб.
– Понял, Сидоров?..
– Еще бы, товарищ капитан… Возьмите меня с собой!!
* * *
Двенадцатый день живут беженцы из Акапу в шалашах из веток и травы, построенных в лесу на склоне потухшего вулкана Тятя. Запасы риса пришли к концу. Питались отварами трав и съедобными кореньями. Некоторые хотели спуститься вниз, чтобы принести из дома кое-что из еды. Но единственный представитель власти, полицейский Ока, не разрешил.
Утром тринадцатого дня, когда туман еще окутывал подножие горы, беженцев разбудил гром выстрелов. Сначала канонада звучала глухо, потом приблизилась. Казалось, пушки и пулеметы стреляют со всех сторон, где-то совсем рядом.
– Это гремят пушки нашей победы! Наши доблестные самураи бьют русских! – закричал Ока. – Сейчас мы услышим громовое «банд-за-ай»! И… когда разрешат, можно будет спуститься в долину.
Но измученные голодом и страхом люди не выразили радости. Они тревожно вслушивались, пристально вглядывались в стену тумана, будто могли что-то увидеть за ней. И вздрагивали при каждом залпе.
– Плохо, – сказал дедушка Асано и покачал седой головой.
– Что-о? Что вы сказали? Повторите? – приказал Ока.
– Если вы требуете, Ока-сан[14]14
Господин.
[Закрыть], я скажу громко, – ответил старик. – Подождите радоваться. Это бьют пушки с кораблей. Я ведь был моряком.
Ока задохнулся от возмущения:
– Вы… вы… Асано Такита, борусиэбику![15]15
Большевик.
[Закрыть] Вы не верите в нашу победу! – он сощурился, будто впервые увидел старого рыбака, и, щелкнув лошадиными зубами, поставив ноги по стойке «смирно», отчего они сразу стали похожими на большую букву «о», сказал: – К сожалению, Такита-сан, я должен вас арестовать.
Люди вокруг неодобрительно зашумели. Ока оскалил зубы в улыбке:
– Не волнуйтесь, пожалуйста. Не сейчас. После победы, конечно. – И, надувшись от важности, торжественно закончил: – Она придет к вам, когда последний русский комиссар будет утоплен в океане! Ждите! – И зашагал прочь.
Гром разрывов и трескотня пулеметов постепенно удалялись куда-то в сопки, а потом и совсем смолкли. Туман рассеялся. Но все равно отсюда ни знакомой бухты, ни родного поселка не было видно. Люди ждали. Но полицейский Ока не появлялся.
Взобраться на выступ скалы, откуда все было видно, вызвался худой молодой мужчина, не попавший в армию из-за болезни. Он пошел и вернулся неожиданно быстро:
– Там… там, – и задохнулся в кашле, – на сопках… везде… белые флаги…
Дедушка Асано третий день отказывается от пищи.
– Корми детей, Фудзико. Им жить надо, – говорит он невестке. И снова сидит, поджав под себя ноги, у входа в шалаш. Слегка покачивается его седая голова. Губы беззвучно шепчут что-то. А глаза смотрят через непроницаемую стену деревьев куда-то вдаль.
Сандзо очень жаль дедушку, жаль маму и брата Мицу. Он ничего еще не понимает и все время просит нигиримэси[16]16
Печеные колобки из риса.
[Закрыть]. И Сандзо решился. Он спустится в поселок. Он принесет сушеной рыбы и морской капусты. Много принесет. Всем хватит. Сандзо будет ползти тихо, как ящерица. Русские не увидят его.
* * *
Разведчики Кисурина начали поиск еще до восхода солнца. Снова тщательно излазили лес на склонах вулкана. Никого не нашли. Пытались найти место, где можно залезть на скалы. Добровольцы расцарапали себе руки, изорвали одежду об острые камни, но выше пяти метров никто подняться не смог. Тогда Кисурин приказал отдыхать.
– Ну и вулканчик нам попался! – зло сплюнул солдат с гвардейским знаком и полдюжиной боевых медалей на гимнастерке. – Лучше б снова Кенигсберг брать. Там хоть знал, что к чему…
– Да-а уж кому Тятя, а нам проклятье! – поддержал его сержант Сидоров, которому санинструктор перевязывал разбитую руку.
– Стоп, хлопцы. Не пищать! Смените пластинку, – сказал капитан. – Думать надо. Искать. И найти. Полчаса на еду и отдых. А потом густой цепью обыщем каждый сантиметр. Все!
Небольшого роста, широкоплечий, крепкий, капитан легко, как мячик, подскакивая, сбежал по крутому склону метров на сто ниже разведчиков. Взобрался на высокую скалу, петушиным гребнем выпершую из земли, и в который уже раз посмотрел вверх, на вулкан. Там, где остались разведчики, кончается наиболее пологая часть вулкана, поросшая высокими соснами с зелеными полянками, покрытыми непролазными зарослями четырехметрового курильского бамбука. Выше разведчиков почти отвесно поднимается тридцатиметровая иссеченная временем, вся в трещинах, гигантская каменная ступень, образуя непреодолимый каменный пояс. В нескольких местах он разорван глубокими ущельями. Выше, как бы опираясь на этот каменный пьедестал, снова идет редкий хвойный лес и полоса каких-то кустарников. Еще выше – до самой вершины со щербиной кратера, покрытой нетающим снегом, – царство голых скал и каменных россыпей.
«Где же люди?.. Неужели там, в этом лесу, выше каменной великаньей ступени, в двухстах метрах над головами разведчиков? Но ведь этим путем туда не могли забраться женщины и дети. Значит, есть другой путь! Он где-то здесь, в этих зарослях… Тут и будем искать», – решил Кисурин.
* * *
Оказалось, что принять решение легче, чем осуществить его. Трижды подходил Сандзо к краю ущелья. Заглядывал в бездонную глубину и отскакивал назад. Он сел и заплакал. Потом стал ругать себя самыми обидными словами. Ему вспомнилось, как дедушка сидит у шалаша, как трясется его голова… И злость на самого себя, на свою слабость закипела в нем. Сандзо, держась за корень дерева, росшего у самого края, ногами вперед медленно сполз вниз. Нащупал узкий выступ и сделал первый шаг… Потом второй, третий… А сколько нужно! Триста двадцать шагов сделал Сандзо, когда они убежали сюда от русских. Но тогда впереди с маленьким Мицу за спиной осторожно шагала мама. А сзади был дедушка Асано. И впереди и сзади было много других людей. А теперь он один. Тогда на ногах были легкие дзори[17]17
Соломенные сандалии.
[Закрыть]. Тридцать семь, тридцать восемь. Главное – не думать о пропасти. Потому что тогда ноги становятся как ватные… Дзори развалились уже на третий день… Пятьдесят три, пятьдесят четыре… Ох, какие острые камни под ногами. Как кинжалы. Вот бы надеть гэта. Но в деревянных гэта разве удержишься на таком карнизе… Об этом тоже нельзя думать. Нельзя!.. Сто двадцать девять, сто тридцать. Сандзо, прижимаясь всем телом к скале, осторожно делает шаг правой ногой и приставляет левую. Опять правую… С каждым шагом каменная тропа опускается все ниже и ниже. Теперь карниз так расширился, что можно идти по нему не боком, а прямо. Но тогда можно нечаянно посмотреть вниз… Ох, как кружится голова!.. Двести семьдесят пять…
– Крра! Кр-р-а! – вдруг закричал большущий черный ворон. Он пролетел так близко, что даже ветром пахнуло в лицо от его крыльев.
– Что ты кричишь! Я же не дохлая лошадь. Я живой!.. Сколько же было! Было двести! Или сто семьдесят!.. Лучше бы двести… тогда уже скоро. – Сандзо снова шагает, шагает, шагает, как автомат.
В ущелье тень. Прохладно. А у него по лицу струится пот, заливает глаза, капает с кончика носа.
Но вот наконец за очередным поворотом карниз вдруг перешел в узкую промоину, идущую вверх, и под ногами оказалась твердая, надежная земля. Перед глазами живая зеленая стена. Высокая, в два человеческих роста. Он побежал по зеленому туннелю с высокими шелестящими сводами из стеблей курильского бамбука. Дальше, дальше от каменного ущелья и пустоты под ногами! Пробился через чащу. Поскользнулся и кубарем покатился вниз по склону, покрытому толстым слоем полусгнивших прошлогодних листьев.
Он задержался у старой березы. Встал на четвереньки и замер. В пяти шагах со странным коротким ружьем на груди стоял русский и смотрел на него страшными светлыми глазами.
* * *
Капитан насторожился. Чуткое ухо разведчика сразу уловило шум в зарослях бамбука. Выше необыкновенного двухэтажного дерева. Ближе, ближе. Кто-то напролом пробивался через заросли. Человек или зверь! Говорят, тут даже медведи встречаются. Капитан заученным движением перевел автомат из-за спины на грудь и щелкнул предохранителем.
Из зарослей появилось что-то бело-синее. Кубарем покатилось по склону и остановилось у двухэтажного дерева.
На четвереньках стоял японский мальчишка в синих штанах и светлой рубашке. Деревянные гэта, связанные веревочкой, болтались у него на шее. Кисурин тотчас убрал автомат за спину и засмеялся. А маленький человек все так же стоял на четвереньках и черными раскосыми глазами смотрел на него. И в этих глазах был ужас.
– Здравствуй! Что же ты не встаешь?.. Как ты меня напугал. Я думал, это медведь, – сказал Кисурин по-японски.
Что-то вроде улыбки скользнуло по лицу мальчишки. Он встал на ноги. Напряженный. Готовый в любую секунду броситься бежать. Но ответил вежливо:
– Коннити ва, сёко-сан[18]18
Здравствуйте, господин офицер.
[Закрыть]. – И низко поклонился.
– Как тебя зовут?
– Сандзо Такита, – снова поклонился мальчишка.
– Вот здорово! Ты – Сандзо! Я – Саня, Александр. Понимаешь? – обрадовался Кисурин. – Давай руку, будем знакомы.
– Вакарунай, сёко-сан[19]19
Не понимаю, господин офицер.
[Закрыть]. – ответил мальчишка, отскакивая назад от протянутой руки Кисурина.
– Ну, ладно, потом поймешь. Ты оттуда? – капитан показал рукой вверх на виднеющийся за уступом лес.
– Вакарунай, сёко-сан! – испуганно повторил мальчишка и еще отступил назад.
– Вакаранай, вакаранай! – передразнил Кисурин и добавил по-русски: – Врешь ты все. Боишься. – И вдруг неожиданно для самого себя сделал круглые кошачьи глаза, вытянул губы трубочкой и громко сказал: – Мя-а-а-у-у!
