Текст книги "Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5"

Автор книги: Юлия Зонис

Соавторы: Юрий Иванов,Полдень, XXI век Журнал,Константин Фрумкин,Антон Конышев,Сергей Карлик,Геннадий Прашкевич,Павел Полуян,Алексей Гребенников,Давид Баренбойм,Александр Голубев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армада – не банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.

И опять поздно. Всё уже измерено и всё обнажено. Я и без Армады знаю, что и когда потерял. Честь я свою потерял, человеческое достоинство, себя… А вообще, устал. Очень устал. И умереть не могу, и жить сил нет. Эх, собраться бы с духом, приподняться хоть чуть-чуть да заорать что есть мочи: ну, кому там продать душу за успокоение и забвение? Кому нужна свежая душа, выходи по одному, становись в очередь!

Никого, совсем никого. Вот то-то и оно.

А умирать я буду спокойно. Потому что никогда и ничего не обещал. И всё, что в жизни моей содеяно, – всё это моё без остатка: каждый день, каждая секунда, каждое движение и каждая мысль есть плоть от плоти моей, мною рождённые, мною выстраданные и мною же заслуженные. Сам себе судия, сам себе палач.

Вот и дождь кончился. Всё когда-нибудь заканчивается. И моё время, чувствую, на исходе.

Впрочем, ничего выбирать я не стану. Глупо философствовать, когда лежишь на плахе. Как там: «Что у нас есть от головы? – От головы у нас топор, ваше сиятельство». А топор понятие непредвзятое и сугубо объективное. Ему абсолютно нет никакой разницы, чью голову он снесёт с плеч – философа или каторжника. В этом они с Армадой похожи. Ей ведь, в общем-то, тоже совершенно всё равно прокатиться ли по выжженной пустыне или подмять под себя Объединённую армию. И никакие передовые отряды ей, по большому счёту, не нужны. Так, блажь…

Или не блажь? А впрочем, мне-то что с того, если, выжив под ударами белых щупалец, я буду раздавлен самим спрутом?

Смерть не бывает красивой. С каким бы героическим выражением лица ни ждал ты последнего мгновения, но когда оно придёт, это мгновение, обязательно или сходишь под себя, или судорогой сведёт физиономию в корявую гримасу. Какая уж тут красота! Какое геройство! Так, корявость одна получается и уродство. Телесное, душевное – какое угодно. Смерть, это всегда уродство, просто иногда оно бывает тихим и незаметным, особенно вначале, а иногда крикливым и бросающимся в глаза. Вот и всё отличие.

Интересно, почему я не боюсь смерти? Может, потому что ненавижу её, люто ненавижу эту мрачную старуху с нечёткими чертами лица, вечно шамкающую что-то неразборчивое, с холодными костлявыми кистями рук, на которых шелушится кожа, с провалами глаз и неистребимым покойницким запахом. А того, что ненавидишь, невозможно бояться, ибо ненависть, если она настоящая, убивает любой страх.

Пустое всё это…Предсмертные разглагольствования, покаяния… Ничего не стоит. Покоя как не было, так и нет. Где ты, Армада? Ты же близко, я чую это, звериным чутьём чую. Поторопись, а то не дождусь и выкину какую-нибудь глупость, я могу! Если бы ты знала, до чего же я устал ждать. Жить не дали по-божески, так дайте хоть подохнуть по-человечески!

Но что-то уже произошло и с ним, и вокруг него. Изменилось, преобразилось, да так, что отступать оказалось слишком поздно. Да и некуда было отступать!

Постой, постой. Как ты сказал? Подохнуть по-человечески? Безропотно лечь под каток для тебя означает по-человечески? После всего пережитого, продуманного и передуманного всё, на что ты способен, в итоге ничем не отличает тебя от обыкновенного червя? Ты! Червь! До сих пор неужели не усвоил: чтобы умереть по-человечески, нужно встать!!! Не на карачки, не скрючившись в три погибели, а прямо. Прямо! Понял, ты? Всю жизнь ты чего-то боялся…

…всю жизнь я чего-то боялся: темноты, пауков, наказания, плохой оценки в школе, увольнения на работе, уличных хулиганов, боли, крови. Надоело! Я… Я встану. Чего бы мне это не стоило, я встану.

Помнится, в юности он записал в своём дневнике: «Трусость почти всегда вознаграждается. Храбрость же чаще всего наказывается смертью. Эрнест Ренар».

Только не надо обманывать себя. Храбрость перед лицом смерти – это не храбрость, это отчаяние. Ну и пусть. Кому нужен подвиг, который не принесёт пользы и останется неизвестным? Ответ на этот вопрос он уже знал. Он нужен ей, потому что (он понял это только сейчас) она и любила его, неведомым чутьём угадав в нём его теперешнего, запрятанного в самых глубоких глубинах и самых тайных тайниках его души. Потому что верила в него всегда и сегодня привиделась не просто так…

Ему нужен – только так он сможет вернуть себе достоинство, вернуть самого себя.

Всем нужен – потому что… да не знал он, почему! Не знал, Гно чувствовал: не просто нужен, а жизненно необходим, и этого вполне хватило, чтобы сжечь все мосты к отступлению.

Сколько там в обойме? Кажется, восемь, нет, семь патронов. Семь маленьких символов жизни, сосредоточивших, вобравших в себя, в его понимании, всё, что ему дорого, и всё то, ради чего он сейчас встанет.

За жизнь!

За мир!

За любовь!

За любимых и любящих!

За живых и погибших!

За простое человеческое счастье!

Воин передёрнул затвор, погладил автомат и с достоинством поднялся. Всё замерло, и сквозь гарь, дым и пепел прямо перед собой он увидел Армаду. Всего миг они стояли друг перед другом – Человек и Армада. Она – не чувствуя себя победительницей, он – не чувствуя себя побеждённым. Всего миг. Мгновение спустя он нажал на курок. Армада ответила.

Кто знает, ЧТО шевельнулось в её клубящихся недрах? Но только Армада вдруг остановилась и, простояв какое-то время без движения, стала медленно откатываться прочь.

Много позже оставшиеся в живых, придя в себя, отстроившись, отплакав и отсмеявшись, воздвигнут грандиозный памятник, на пьедестале которого, сделанном из чёрного мрамора, будет высечено:

ВЕЛИЧАЙШЕМУ В ИСТОРИИ ЗЕМЛИ ВОИНУ

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ОТ СПАСЁННЫХ.

И невдомёк им будет, что был он обыкновенным, ничем не примечательным с виду, простым человеком.

Юлия Зонис
Гимн уходящим
Рассказ

В маленьком садике у входа в храм цвели хризантемы, возвещая наступление осени.

Служитель Киган, облаченный в традиционный желтый шелк – цвет времени, цвет увядания, цвет былого солнца, – доброжелательно улыбнулся Дайдзиро.

– Так вы хотите закончить произведение великого Акиры? Смелое начинание. Мы все были крайне огорчены, когда его последняя ши-майне осталась незавершенной.

Дайдзиро едва сдержал недовольную гримасу. Как будто этот остролицый временщик и его собратья не знают, отчего мистерия осталась незаконченной! Как будто в том нет их вины… Впрочем, привитые в детстве манеры победили. Принц вежливо и безразлично кивнул.

– Мне и вправду хотелось бы закончить начатое сэнсэем.

– Ах да, – улыбка служителя стала еще тоньше, – ведь вы, если не ошибаюсь, сопровождали благородного господина Акиру Бишамона в его последних странствиях?

– Не ошибаетесь, – процедил Дайдзиро сквозь стиснутые зубы.

Юноша почувствовал, что еще немного – и он схватит этого желторясого за грудки и хорошенько тряхнет. Почувствовал это, видимо, и служитель, потому что грациозно повел рукой в сторону инкрустированного перламутром экрана.

– В таком случае лишние слова ни к чему. Процедура вам знакома. Осмелюсь лишь напомнить, что от точности и правдивости ответов зависит и действие ори…

Принц нетерпеливо отмахнулся и прошествовал за ширму. Рисунок на темной панели одновременно раздражал и притягивал: Киган-Ори, бледная Леди Волны, неслась навстречу холодной и тусклой луне. Луна, призывающая приливы, заставляющая подняться из глубины слепых диковинных рыб, луна, манящая живых и мертвых, особенно – мертвых.

Дайдзиро не боялся призраков. Его брат, Господин Наследник, был старше на три года и все же во время их общих уроков вздрагивал при каждом порыве восточного ветра. Восточный ветер нес запах белых ирисов со старого дворцового кладбища. Сам Дайдзиро в детстве не раз потешался над Его Сиятельством братом, перекладывая страницы учебников рисунками Хиросумы или зловещими строками Такаси-но Акихито. Эти двое так и норовили поведать миру о кладбищенских ведьмах и демонах и о заблудших душах, подстерегавших одиноких прохожих в поздний час на лесной дороге. Духу полагался желтый фонарик, чей помаргивающий свет вполне мог завести доверчивого путника в могилу. Сам Дайдзиро, сбежав от нянек, долгие ночи проводил на кладбище, среди белых огоньков могильных ирисов и высокой травы. Одежда его насквозь промокала от росы, но увидеть хотя бы одного завалящего духа так и не удалось.

Принц улыбнулся былому и приблизился к небольшому фонтанчику. Зеленоватая вода оставила на дне бассейна темную накипь, наросты, миниатюрные сталагмиты. К воде склонилась старая ива, чья морщинистая кора помнила прикосновения тысяч рук. Юноше неожиданно захотелось прижаться лбом к старому дереву, как желалось в детстве – но было совершенно невозможно – прижаться к кимоно Госпожи Матери. Вместо объятия Дайдзиро оторвал узкий листок, растер между пальцами, поднес к носу – и с облаком едва ощутимого запаха всплыл первый вопрос. «Что ты любишь больше всего?»

На глаза принца чуть не навернулись слезы, хотя это было бы совершенно постыдно. Дайдзиро упрямо мотнул головой, заставляя грусть опуститься туда, где ей самое место – на дно души, на самое потаенное дно. Однако грусть не желала подчиняться и болталась мутноватой взвесью. Юноша вспомнил, как о вопросах рассказывал учитель.

«Они просты, – говорил Акира, – просты, как первые слова, произнесенные ребенком, – а ответить на них сложнее всего. Что тебе дороже всего на свете? Если задумаешься, непременно потеряешься и уйдешь ни с чем, поэтому отвечай не раздумывая».

«А что ответили вы, сэнсэй?»

Мастер улыбнулся.

«Для меня это оказалось легко. Смех моей матери, когда она купала меня маленького и брызгала с ладони водой. Воспоминание об этом смехе. Единственное, что я сохранил от нее, понимаешь, Дайдзи? Мне многое дорого – и вот это небо, и черствая лепешка, которой поделится чабан в горах, и запах моей женщины, и моя музыка, многое, очень многое – но есть одно, с чем я никогда не соглашусь расстаться».

Сэнсэй поражал Дайдзиро своей прямотой, которая в первые месяцы знакомства казалась даже нарочитой. Так пристало говорить простолюдину, сыну рыбака, но никак не племяннику Министра Правой руки, восьмому в ряду наследников на престол. И лишь потом, когда учитель после долгих уговоров согласился взять юношу с собой, в свои ори – в ори Первого Солнца, где все казалось проще, даже льющийся с неба желтый свет… Где люди часто входили в комнаты учителя не стучась – да и не было у них времени на стук и на церемонии, а порой и комнат не было – комнатушки, сараи, подвальные конуры, палатка на склоне холма, землянка, где со стен капало и лежанку заменял прорытый в стене уступ… И учитель встречал входящих улыбкой или резким кивком, протягивал им кружку чая, говорил о нужном быстрыми, отрывистыми фразами… Как же Дайдзиро завидовал ему тогда!

А сейчас, если бывший ученик правильно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления, – только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.

«Что ты любишь больше всего?»

Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань ши-майне. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он любит Мисаки… Любит ли?

Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!

Фрейлина вдовствующей императрицы, Фуджимару-но Мисаки не блистала красотой и была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Репутация леди Мисаки при дворе была не из лучших. Завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Мисаки сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в покои фрейлины, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и все в комнатах госпожи Фуджимару обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро, – та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.

Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога – неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и сето, – шагнул за расписанную журавлями ширму, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство каллиграфического письма. Когда-то, в Первом Мире, благородным дамам полагалось быть сведущими в искусстве написания иероглифов, но все меняется – и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом Дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были куда более шумными и изысканными.

Мисаки подняла тонкое личико, гневно сверкнула глазами, и Дайдзиро сразу понял, что любовница не в настроении. Он даже заподозрил было, что у женщины нечистые дни, когда ори замутняется течением отработавшей свое крови, – но дело, как выяснилось, оказалось вовсе не в самочувствии госпожи Фуджимару.

– Ты действительно решил последовать за Акирой?

Принц присел на циновку, расправил кимоно и вздохнул. Мисаки не одобряла его увлечения ши-майне, а уж тем более его намерения закончить последнюю мистерию сэнсэя.

– Вряд ли мне удастся последовать за учителем. Его ори закрылась, когда он отказался вернуться. Я лишь хочу создать похожую ситуацию – безнадежный бой, дело правое, но заведомо проигрышное.

Мисаки свела аккуратно выщипанные брови к переносице.

– Ты хочешь проиграть?

– Я должен следовать духу первой части. Сэнсэй пытался выразить красоту отчаяния, благородство поражения.

Губы женщины презрительно скривились.

– Не вижу ничего благородного в поражении.

Она в раздражении отбросила кисточку, и та отлетела в угол, оставив на циновке несколько темных капель.

– Я не понимала и не понимаю вашего восхищения Акирой Бишамоном, Ваше Высочество, – процедила Мисаки.

Когда она переходила на формальное обращение, дело пахло крупной ссорой.

– Учитель был гением.

– Гением – возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.

– С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? – осведомился Дайдзиро.

– Не переводите разговор на другую тему, – нетерпеливо перебила любовница. – Я давно хотела вам сказать… Я видела, как вас огорчило решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое и место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток…

– Я всего лишь второй в ряду наследования, и Его Сиятельство брат не жалуется на здоровье.

– Я просила вас – не перебивать!

Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой. Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки – отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей, – короче, совсем не то, за что женщина пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.

– Я говорю вам, – прошипела фрейлина, – Акира был или дураком, или трусом, или и тем, и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам, – например, в вашем. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни…

– Вы не понимаете!

Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

– Чего же я не понимаю? – с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно охватило странное желание – схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

– Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там – отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного… Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок дадзе?

Мисаки передернула плечами.

– Отвратительное зрелище.

– Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Икесутиру, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие все в каждый бой, потому что любой поединок для них – последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти… Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула.

– Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить, – все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы – это, поверьте мне, совсем не сложно и не требует ни особенного ума, ни чести…

– Вот поэтому он и остался! – воскликнул Дайдзиро в крайней ярости. – Потому что ему надоело ощущать тот мир чужим. Потому что он чувствовал, как это нечестно – каждый раз возвращаться сюда и сочинять великую музыку, когда его соратники, те, кто делили с ним хлеб и готовы были прикрыть его от вражеских пуль, остаются там и погибают. Потому что, как бы ни прекрасны были его творения, сэнсэй чувствовал, что это упоение чужой печалью, использование ее для создания шедевров – паразитизм. И он решил сделать Первый Мир навеки своим…

– Это он вам так сказал? – снова с выводящим из себя высокомерием перебила Мисаки.

– Акира не объяснил своего решения. Просто отказался идти со мной…

Дайдзиро болезненно поморщился, отгоняя воспоминание: маленькая комнатка с неровно выбеленными стенами, шелушащимися известкой. Недалеко, шагах в ста, гомонил портовый рынок, торговки рыбой перекрикивались и ссорились, чалились шаланды. Над горизонтом вставала пыльная стена, предвещая ранний сирокко, и зло и коротко билось о причалы желтое море.

У учителя совсем не было времени, к нему то и дело вбегали какие-то бородатые люди с депешами. На сапоги курьеров налипла пыль, от них несло потом, глухим и гнилым запахом болотища, где расположились лагерем отряды… Новые люди спускались с гор, и всех их надо было накормить, одеть, обуть, кое-кого и лечить – в этом году на побережье свирепствовала желтая лихорадка. Раздать оружие, хоть как-то обучить, прежде чем они погрузятся на баркасы и фелюги и поплывут – навстречу собственной смерти, всегда и неизменно собственной смерти. Смерть пахла болотом и лихорадкой, потом и пылью. Учитель раздавал приказания, подписывал бумаги, то и дело инспектировал лагеря и верфи, и у него совершенно не было времени на вконец отчаявшегося и запутавшегося ученика. И когда пришли первые известия о приближении вражеского флота, Дайдзиро собрался с мужеством и сказал: «Нам пора назад». Слова чужого и в то же время более близкого, чем родной, языка, перекатывались в глотке шершавыми камешками. Нам пора назад, пора оставить этот мир смерти, предоставить его собственной судьбе, вернуть законным хозяевам позаимствованные на время тела – гибель поджидала хозяев за углом, за той немощеной улочкой, за тем двором с полощущимся на веревках бельем. Пора назад, пора закончить мистерию, чтобы стоящий на галерее Император и его свита смогли, наконец, усладить сердца невиданной гармонией, чтобы (и это тоже была причина, но Дайдзиро стыдился признаться в ней и самому себе) Господин Отец понял, что младший сын вырос не таким бездельником, как старший.

Акира, услышав (не с первого и не со второго раза) голос принца, поднял голову от бумаг, и юноша отшатнулся в ужасе. В глазах учителя стояла та же самая смерть. Глаза опустели до дна, до тех маленьких черных колодцев, сквозь которые глядит в мир душа. Тяжелое, отекшее от долгой бессонницы и напряжения лицо, прорезанное глубокими морщинами, желтый лоб, лихорадочный румянец на скулах, трехдневная щетина… Да Акира ли Бишамон перед ним?

Сидящий за столом провел ладонями по лицу, будто сдирая паутину усталости, и взгляд его прояснился.

– Ты уходи, Дайдзи, – сказал он. – Уходи, тут сейчас такое начнется… Я остаюсь.

– Но…

– Вот что. Я хотел тебе сказать, уже давно собирался и все забывал. Ты знаешь, у нас с господином Моносумато не слишком приятельские отношения. Он считает меня эдаким декадентом, выродившимся аристократиком, играющим то ли в детские, то ли в преступные игры. Я, со своей стороны, нахожу его крайне неприятным человеком, в высшей степени способным на любую подлость. Тем не менее, мне жаль, что нам так и не удалось как следует поговорить. Мне кажется, мы сумели бы найти общие точки. Он видел куда больше любого из нас. Он разбирается в политике варваров…

Тут учитель оборвал самого себя и улыбнулся невеселой улыбкой.

– Видишь, Дайдзи, как сильны вколоченные с детства предрассудки? Я называю межпланетников варварами и гайдзинами, а, в сущности, они намного более могущественная и развитая цивилизация, чем мы.

– Развитая?! Да они все как один торгаши и убийцы…

– Во-первых, наверняка не все. Во-вторых, мы сами себя убедили в их порочности, чтобы оправдать свой выбор. Утраченное наследство, упущенные возможности, тысячи лет застоя… Ах, Дайдзи, каким облегчением для меня было окунуться в ори Первого Мира, где люди жили – живут – по-настоящему! Каким облегчением и каким сладким ядом. Я пристрастился к нему, я уже покойник, все, что я могу сделать, – это умереть, сохранив хоть какое-то подобие достоинства. Но ты молод, ты еще не отравлен. Поговори с Хайдеки. Он груб, он мелочен и хитер, но он видел в сотни раз больше, чем любой из нас. Он не боится мира. Напротив, мир боится его.

– Я не боюсь…

– А вот я боюсь. У Моносумато-но Хайдеки железная хватка. И он очень обижен на нас, в особенности – на твоего отца. Из мести, из соображений выгоды или даже из более чистых побуждений – я не думаю, что он испорчен окончательно, – но он попытается втащить нас в Конфедерацию. Хитростью – таково будет его первое побуждение. Или, если понадобится, силой.

– Вы правы, учитель, – воскликнул Дайдзиро, вскакивая со стула. – Я должен вернуться и сообщить о готовящемся заговоре…

– Не петушись, – улыбнулся Акира. – Я ничего не знаю наверняка, это только предположения. Поэтому и прошу тебя – поговори с Моносумато. Выясни, чего он хочет. Твой брат топит страх и тоску в вине, твой отец отворачивается, мотивируя свое бездействие презрением к выродку. Между тем, выродок стоит пятым в очереди на престол. В сущности, ему достаточно лишь убрать четверых, и он сможет творить, что захочет, на вполне законных основаниях.

– Его вычеркнули из списка наследников…

Сэнсэй покачал головой.

– Ничто, написанное на бумаге, не является необратимым.

Будто в доказательство, он смял в кулаке лежащий перед ним листок.

– Даже если ты не видишь того, что вижу сейчас я… а почему-то отсюда, с расстояния в девять тысячелетий, я вижу особенно ясно. Выполни мою просьбу. Один разговор. Большего я не требую.

Он тяжело, сгорбившись, поднялся из-за стола – и все же в последний момент сумел расправить плечи, будто подставляя их под давно ожидаемую ношу.

Таким его и запомнил Дайдзиро. И еще запомнил, что в глазах учителя больше не было обреченности. Был выбор, так похожий на отсутствие надежды и так отличающийся – как отличаются небо и его отражение в пыльном стекле.

– Он не объяснил мне, – повторил Дайдзиро, осознавая, что произносит ложь.

Мисаки сложила маленькие ручки на коленях и склонила к плечу голову со сложной придворной прической. Ее кимоно, с традиционным журавлиным узором было бледно-лиловым. Махровая сирень, сиреневое ори, сладость и горькое послевкусие, благовонное масло, огонек в светильнике и темнота по углам.

– Это очень просто, – четко сказала женщина. – Он испугался. Ты знаешь…

Снова «ты», подумал принц, вот и начались игры в интимность.

– …ты знаешь, что Бишамон терпеть не мог Хайдеки и боялся его, как огня?

Женщина замолчала и впервые посмотрела на любовника прямо. Черные, подведенные краской глаза блестели выжидательно и тревожно. Она что-то хочет узнать, выпытать, только вот что? Что?!

– Я знаю, что между ними не было дружбы.

Мисаки фыркнула, как кошка, и всплеснула ладошками.

– Дружбы?! Дружбы? О чем ты говоришь, Дайдзи? Хайдеки пятый в ряду наследования и рвется к трону с первой же минуты, как сошел с гайдзинского корабля. Не из жажды власти, не для себя – он хочет перемен. Он видит, что мы загниваем, что наша жизнь неестественна, что мы утратили огонь и медленно, который век угасаем… А твой Бишамон… о, я зря назвала его дураком. Он тоже все отлично понимал. Только ему было мило угасание, ему приятно было купаться в тоске и отчаянии, как свинье приятно ворочаться в раскисшем болотище. Он упивался нашей беспомощностью и ничтожеством, он сотворил из этого культ. Как ты думаешь, почему Бишамон, великий Бишамон, не создал ни одной ши-майне, посвященной победе? Хотя бы былой славе нашего оружия, ведь были и у нас когда-то победы? Нет, ему мило было поражение, смерть, тлен. И, что самое страшное, он заражал и других своей музыкой. Он покорил двор, довел твоего брата до беспробудного пьянства, он почти завладел и тобой… Покровительница Инари! Я была так рада, когда он наконец сгинул и оставил тебя в покое, – а теперь ты хочешь пойти за ним и закончить эту ужасную мистерию…

– Постой, – нахмурился принц, – учитель говорил мне совсем не то при прощании…

Какая-то мысль пробивалась на поверхность, мысль неприятная и стыдная, которую следовало бы спрятать, однако не при стало стоящему вплотную к престолу прятаться от собственных мыслей. Он где-то слышал уже подобные рассуждения, только вот где, от кого? Дайдзиро расслабился и позволил мысли завладеть им, и она всплыла во всей неприглядности…

– Откуда ты все это знаешь? – тихо спросил принц. – Ты могла подслушать разговоры мужчин на пирах после Совета, но даже если и так, ты слишком осведомлена…

Мысль набивала оскомину, как неспелый плод сливы. Подняв глаза на любовницу, Дайдзиро ровно спросил:

– Моносумато-но Хайдеки… Вы обменивались ори?

В смехе женщины прозвучала такая издевка, что юноша невольно отпрянул и покраснел.

– Обменивались ори? – протянула Мисаки. – Дорогой мальчик, Хайдеки чужды такие тонкости. Он видел иные миры и летал на железных драконах, но вот в искусстве обмена ори господин Моносумато не силен. Шестнадцать лет среди варваров, его можно понять. Слиянию душ он предпочитает сплетение ног…

Дайдзиро передернуло.

– Но это же… низко, гадко. Только простолюдины, спешащие народить побольше детей, занимаются этим, а люди благородного происхождения…

– Да-а? А что ты знаешь о сплетении ног?

Улыбка Мисаки стала… лукавой?

– Ты-то сам хоть раз пробовал?

Щеки Дайдзиро вновь обожгла краска.

– Я… в Киган-ори, когда мы с учителем…

– Вы с учителем? Как интересно…

– Да не мы с учителем! В Первом Мире ничего не знали про ори, и я подумал…

– Не о чем тут думать, – неожиданно грубо сказала женщина и вдруг с силой толкнула Дайдзиро в грудь.

Он упал на циновку – а Мисаки, лисица, ветреница, еретичка – уже тянулась к его поясу. Шелковая ткань оби развернулась со змеиным шелестом…

Юноша поднял руку над бассейном и разжал ладонь.

Узкая лодочка ивового листа закружилась, и вода в фонтане стала чуть темнее.

Дайдзиро знал, каким будет второй вопрос. Ждал его и все же медлил, однако бесконечно ждать невозможно. Он потянулся и наугад сорвал второй листок, быстрым, вороватым движением, словно надеялся обмануть Киган-ори или саму судьбу. Однако Леди Волны прозревает сквозь любые обманы, а от судьбы и вовсе никуда не деться.

«Кого ты больше всего ненавидишь?» – шепнул смятый в ладони зеленый лист.

– Больше всех я ненавижу Хайдеки Моносумато, – прошептал Дайдзиро с такой истовостью, что сам чуть не поверил – и мог бы поверить, и должен был бы поверить…

Зал ши-майне называется Сердцем, и в первые минуты, после того как отзвучит музыка и угаснут образы, и вправду кажется, что светлое дерево его стен едва ощутимо пульсирует. «Куоре», говорил Акира, похоже и не похоже на привычное «кокоро». Куоре.

Сейчас учитель не улыбался – он очень устал после представления первой части своей незаконченной мистерии. Лицо Бишамона побледнело. Он медленно и с усилием дышал. Высокий, в залысинах лоб блестел от пота. Это видно было даже с галереи. Больше всего Дайдзиро хотелось незаметно выскользнуть из толпы придворных, сбежать вниз и поддержать сэнсэя. Конечно, самым заветным желанием – стоять внизу, рядом с Акирой, стать вторым голосом невиданной гармонии – он не посмел бы поделиться ни с кем. Однако бегство казалось вполне возможным: отец разговаривал с Министром Правой руки, Его Сиятельство брат, окруженный придворными, глуповато ухмылялся и высказывал свое мнение о только что услышанном. Пояс его кимоно заметно оттопыривался – там спрятана была заветная фляжка со сливовой наливкой. Дайтаро любил сладкое, как пчела. Наследник и походил на гигантского толстого шмеля, и, глядя на него, Дайдзиро всегда удивлялся – где же тихий рыхловатый мальчик, который никак не мог запомнить Кандзи и вечно шепотом требовал подсказки на уроках астрономии.