Текст книги "Бесланский словарь"

Автор книги: Юлия Юзик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Лена, мать

Сосна

«Гробы мы делали из сосны… Ну, так принято, что ли… Во-первых, потому что сосна – легкое дерево. Два человека легко сосновый гроб поднимут, а на дубовый, например, как минимум четыре человека понадобятся. Попробуйте вдвоем поднять дубовый гроб! Или, например, из чинары, а? Или из самшита… Хорошее дерево, но тяжелое. Человек шесть уже понадобится!

Потом, сосна дешевле. У нас в России много сосны растет, на всех хватит».

Султан, директор ритуального бюро

Слёзы

«Я до сих пор не могу забыть одного террориста. Он сидел в глубине зала, недалеко от запасного выхода. У него было такое красивое лицо, волнистые черные волосы… Может, потому, что он был красивым таким, я внимание на него обратила. И вот, значит, минут за двадцать до штурма, – да, примерно тогда это и было, – я увидела, что он… плачет! Сидит, носом шмыгает, глаза влажные, Сгорбился. Как ребенок в истерике… Я сначала глазам своим не поверила, но он и вправду плакал!

У него слеза покатилась, а он быстро вытер ее рукой, чтобы не было видно. Ему стыдно было, что он плачет, наверное. Он ведь такой большой, такой сильный, – террорист! – а плачет, как ребенок. Он чего-то боялся, волновался очень – так, что не мог этого скрыть. Было такое ощущение, что душа из него вырывается.

Может, он знал, что скоро начнется штурм? Незадолго до взрыва он резко встал и ушел со своего места».

Бэлла, 12 лет

Смысл жизни

«Смысла жизни нет… Смотреть вперед страшно, думать о будущем страшно. Мы живем в вакууме. Общаемся только между собой: те, кто потерял детей. Только так мы живем. Воспоминаниями. Нас никогда не поймут другие – те, кто не терял. Если мы смеемся – не поймут, осудят: чего смеются, они же в трауре? А мы просто вспомнили что-то веселое, что вытворяли наши дети, и так радуемся, словно они живые. Потом мы все замолчим, потому что вслед за воспоминаниями придет тоска; придет и возьмет за горло…

Нас не поняли и осудили и тогда, когда женщины вышли на дорогу с фотографиями своих убитых детей. В газетах написали: они выполняют чей-то политический заказ. Смешно… Если мы и выполняем чей-то заказ, так только тех детей, что лежат на нашем кладбище.

Не достучишься до людей… Не втолкуешь, что значит потерять свое дитя. Нет, ну как объяснить, что значит: НЕТ ребенка. Это не просто нехватка детской зубной щетки в общем стаканчике в ванной…

Это крах всего. Пустота. Конец.

Первого сентября она проснулась в восемь утра. Умылась не спеша, оделась, я ей в кухне в это время жарила гренки. Она в то утро была такой красивой, в форме, какую мы еще в советские времена носили, в белом фартуке…

Такая… торжественная, что ли… Только села завтракать, как за ней прибежала соседская девочка Агунда. Всегда, всегда, когда за ней заходили подружки, она тут же срывалась с места и убегала: чай ли недопитый, недоеденный ли суп или даже любимый пирог оставался брошенным. А в то утро с ней что-то не так было. Девочка за ней забежала, они уже опаздывали, а она медленно доедала свой завтрак. До последней крошки доела гренку, медленно отхлебывала чай, до последней капли…

Я так удивилась, стала ее рассматривать, даже обошла вокруг, представляете? Она была на чем-то очень сосредоточена, какая-то неспешная, уверенная в том, что, куда нужно, не опоздает…

Тогда мы еще ничего не знали о том ее страшном пророческом стишке. О том, что ей уже был заказан билет… (Долго молчит) Мы его позже найдем, когда будем обивать пороги морга…

А тогда…

Тогда я ничего не знала…

В дверях мы с ней попрощались, она меня поцеловала на прощание, это у нас ритуал такой – я ее провожаю, я ее встречаю у двери. Но в этот раз я почему-то вышла за ней на улицу, стояла и долго смотрела ей вслед. Любовалась ею. Так она вытянулась, так похорошела, совсем взрослой стала моя девочка…

Зашла домой, через полчаса какие-то хлопки. Я метнулась во двор. Уже дети бежали. «Школу захватили!» Я бегом к школе, а там уже милиция не пропускала никого. Я металась вокруг, хотела прорваться через оцепление, но не смогла. Остальное уже не помню, туман в голове.

Это соседка потом рассказала: я прибежала, села на ступеньки возле подъезда, схватилась за голову и кричала: «Я же не смогу без нее! Я не проживу без нее!» Я уже тогда поняла все… почувствовала… Что все кончено… Один миг – и вся жизнь рухнула.

Двое суток я не спала. Сидела в кресле. Ждала новостей. Муж в подвале работал: снимал решетки, двери, готовил подземный коридор для заложников – все же понимали, что если что-то случится, когда развязка наступит, дети будут бежать на улице под огнем. Наш дом метрах в ста от школы. Вот муж с солдатами-срочниками и рыл подземный ход, – чтобы дети вбежали в подвал и опасное расстояние преодолели под землей, в безопасности.

Мы все-таки ждали хорошего конца… (Задумчиво.)

Думали, что террористам дадут «зеленый коридор» до аэропорта – это ж километра 2–3 от школы. Мы сидели и ждали. Ужасная участь – находиться рядом с ребенком, но не иметь возможности увидеть его, успокоить, прижать к груди.

Во второй день выпускали матерей с грудничками. Мы все, как коршуны, слетелись на выпущенных этих женщин: «Как наши дети?!» Вот так мы кричали, спрашивали, – они же для нас как посланники были с какого-то другого света, с другого края земли. Они видели наших детей! И вот одна из этих женщин поворачивается ко мне и говорит: «Чужих детей там нет!»

Она хотела сказать, что все дети там под присмотром, что все дети как родные, что никого не обижают. Но она сказала это так, что я сразу поняла, ЧТО там творится. Весь этот ужас хлынул на меня. Я смотрела на эту женщину и понимала, что она лжет и что ей стыдно за то, что там происходит…

Для меня Азка была всем, смыслом всего: единственный, поздний ребенок, оправдание и вознаграждение за попусту прожитые до нее годы. Она была не такая, как мы с мужем. Не по годам взрослая, умная; писала стихи, картины.

Муж мой, я сама – кулинарное заканчивали… И вдруг она – луч света, наша гордость, радость наша. Я за нее держалась так… Все возле себя, возле себя. Мы с ней очень хорошо чувствовали друг друга, словно кожей. И вот в тот момент я поняла, как плохо моей девочке сейчас.

Я почувствовала, что она окажется в самом центре, – тогда уже говорили о баскетбольных кольцах в спортзале, на которых крепилась взрывчатка. Я поняла, что она будет там. Потому что все толкались, дрались, только бы в безопасное местечко пересесть, а она… Другая она. У нее был стержень, понимаете? Про ребенка своего так вроде нескромно говорить, но я знала, что она не будет цепляться и бороться за лучшее место, видя, сколько вокруг малышей.

Представьте: сидим мы как-то с подружками, болтаем, обсуждаем кого-то – ну, как это женщины умеют делать, смеемся. Вдруг из соседней комнаты тихо выходит дочка и, качая головой, так с укоризной: «Мама, ну как тебе не стыдно сплетничать…» Мы с подругами чуть языки не проглотили, так неожиданно это было. И неловко, знаете, получается, что ребенок выше тебя, умнее… Я как-то растерялась, и единственное, что смогла сообразить, это сказать ей:

– Как ты, ребенок, можешь вмешиваться, когда взрослые разговаривают!

Она тихо так ответила:

– Я не ребенок, я прежде всего человек!

И ушла. А мы остались сидеть какие-то пристыженные.

Что вы, мне до нее далеко было… Когда она увидела, сколько детей вокруг, скольким придется погибнуть, я уверена – она выбрала бы самое опасное место. Отсадила бы какого-нибудь ребенка и села бы туда сама. В этом была ее суть, ее глубина, понимаете? В этой волчьей стае, в этой толпе она бы не стала биться за свою жизнь. Для нее, я уверена, такой вопрос вообще не стоял: бороться ли за себя, когда рядом столько малышей было…

Когда мне потом сказали, что она с девочками-подружками (святая троица наша – Светка Цой, Эмма Хаева и наша Азка) уселась под самым кольцом, я ничуть не удивилась.

Я слишком хорошо знаю мою девочку.

Третьего сентября мы все поняли, что что-то будет. С утра началось какое-то странное движение, снайперы занимали свои позиции, проверяли точки, с которых лучше стрелять. Очень остро чувствовалось начало подготовки к чему-то.

Я хорошо помню тот первый взрыв. Мы стояли во дворе… И вдруг!.. Сердце ухнуло вслед за взрывом. И – крик. Какой-то жуткий женский крик… Побежали дети.

Мне так врезалась в память девочка… Она бежала со стороны школы: форма спущена до пояса, и голая, но уже оформившаяся грудь… Мы все тогда были какие-то оглушенные, ненормальные, бегали, помогали бежавшим со стороны школы детям… Мы были уверены, что все освободились.

Такое напряжение было, и вдруг этим взрывом словно плотину прорвало, облегчение настало. Мы были уверены, что она скоро прибежит домой. Но ее и к вечеру не было… Тогда мы стали искать ее по больницам. Такое радостно-тревожное возбуждение было: сейчас, наконец-то мы ее увидим! А потом…

Саша, как мы попали в морг? Вот и я не помню, как мы около морга оказались. Но я помню, как мы были впечатлены тем, сколько людей здесь было, казалось, что весь город тут. «Что они здесь делают?» – Я дергала Сашу за рукав и пыталась увидеть его глаза, как будто в них должна быть какая-то надежда, какой-то ответ. А потом мы увидели две огромные машины-рефрижератора, которые въехали во двор морга. Это были тела наших детей. Я была так поражена, у меня подкосились ноги…

Такой масштаб! Эти огромные машины, набитые сгоревшими телами. Мы зашли в морг… В ряд тела детей. На улице штабелями лежали. Накрытые черным полиэтиленом. «Саша, что они здесь делают?» – Смотрю на него, а он уже лицо руками закрыл и плачет. Плечи дрожат, весь дрожит…

Невозможно это описать… Таких слов еще никто не придумал. Как передать то, что мы видели? Как передать то, что мы чувствовали? Открываешь краешек: мальчик. Закрываешь, идешь дальше. Открываешь: женщина. Закрываешь, идешь дальше. Открыли одно тело, Саша говорит: мальчик. Врач, стоящий рядом, качает головой: это не мальчик, это девочка. Представляете?.. Все вывернуто, распухло, почернело от пепла.

До сих пор эти слова звенят в ушах: «Мальчик? Нет – девочка». Вот во что превратилась наша жизнь… Каждый день мы шли в морг…

Мы искали ее день за днем, день за днем…

«Мальчик? Нет – девочка»…

В морге ее не было… Очень многие родители не находили своих детей в морге. Сходили с ума: среди живых нет, и среди мертвых нет…

Мы же не знали, что трупы наших детей тогда прятали. Выдавали дозированно. Чтобы в прессу не просочилось, сколько на самом деле они их сожгли. Порциями, понемножку, растягивали этот кошмар, этот ад на месяцы. Трупы они прятали в вагонах-рефрижераторах… Такой вот поезд смерти стоял у нас на железнодорожном вокзале, но мы тогда еще ничего не знали о его существовании…

Потом, когда прошел первый черед похорон, когда разъехались чиновники и журналисты, – вот тогда мы узнали об этих вагонах…

В них и были наши дети – не с нами, не в земле, не на небе… На товарной железнодорожной станции…

Днем тела выкладывали на товарном дворе, вечером складывали обратно. Обуглившиеся, сгоревшие почти дотла, без лица и без пола… Ошметки сгоревшего мяса. Днем они лежали под солнцем, под дождем, а вечером их скидывали в холодильник. Они оттаивали, а потом вновь замораживались… В них кишели черви… За что, за что нас всех так унизили?! Так наказали?! За что они измывались над нами и нашими детьми уже и после того, как убили их, нас?

Вам, наверное, неприятно слушать эти вещи, но иначе невозможно понять масштаб того, что случилось.

Представьте, что чувствовали мы, вынужденные пройти через все круги ада, для того чтобы забрать своего ребенка… не домой, на кладбище!

Мы искали Азу три месяца… Три месяца я носила цветы к этому вагону-рефрижератору… Плакала и просила у нее прощения, за то, что до сих пор не могу ее найти.

Как мы все виноваты перед этими детьми… Как будем искупать свою вину перед ними?..

Потом мы не выдержали, взбунтовались: куда она могла подеваться? И много таких родителей было, которые не находили своих детей. И тогда было принято решение о проведении ДНК-экспертизы. Все родители сдавали свою кровь, а в ростовской судмедлаборатории проводили исследование. Мы с мужем сдали кровь, ожидали решения, когда Аза мне приснилась.

– Где ты, мы не можем тебя найти! – кричу я ей.

А она так грустно посмотрела на меня.

– Я же за стенкой, мама…

Приходят результаты из Ростова, и выясняется, что Азу похоронили наши соседи. Выходишь из подъезда – и их лоджия справа; вправду – через стенку получается. Они свою девочку с нашей перепутали.

Мы так были рады, что нашли ее! Плакали от счастья. Мы похожи на ненормальных, да? Как можно радоваться сгоревшему, искалеченному ребенку, которого тебе выдают в закрытом гробу? А мы так радовались! Потому что она вернулась к нам! Даже такой…

Мы живем тем, что встречаемся с ней на кладбище. Тем, что перечитываем ее стихи. У нас в доме тишина. Вечерами я достаю фотоальбом. Первые дни после похорон я жила только ее фотографиями, этими снимками, они на какие-то мгновения возвращали мне ее.

Перебираю ее тетрадки, книжки. Она любила Джека Лондона, «Белый клык». Я разговариваю с ней… Стою у окна и смотрю на дорожку, по которой она ушла в школу…

Все кончено… Детей у нас больше не будет.

Муж так и сказал: «Это значит: предать ее, и всю нашу жизнь прошлую предать».

А ведь мы были так счастливы…

Знаете, невыносимо, когда утром встаешь, идешь в ванную и не видишь ее зубную щетку в стаканчике. Заходишь на кухню, ставишь чайник, а на полочке ее кружка стоит. По-прежнему ждешь, представляете, полгода прошло, а все ждешь, ждешь – смеха ее, ее шагов. Но она никогда, представляете – никогда! – не зайдет больше сюда, не нальет себе чаю и не спросит меня: «Мамочка, что же ты грустишь?»

Вы вот спрашиваете, в чем смысл жизни, а я не знаю, что вам ответить. Саша, ты знаешь, ради чего живешь? И я не знаю… Из нас вынули жизнь. Сегодня надо поехать на кладбище, поменять фотографию: ночью выпал снег, так зябко на улице, а она на фотографии в летней майке. Бедная, она же совсем замерзла поди – на ветру, под снегом и дождем… (Надолго замолкает.)

Надо ее переодеть… Мы нашли фотографию, где она в курточке и в шапочке. Так ей будет теплее…

Кладбище… (Растерянно.) Оно стало смыслом нашей жизни. Пока так, я не знаю, выберемся ли мы после всего этого… Из нас вынули жизнь, смысл этой жизни… Отобрали все.

Рита и Александр, родители погибшей Азы Гумецовой

Стихи

Я уйду туда, туда,

Где все есть и где все можно,

Надоело больше ждать,

Это просто невозможно!

Это все произошло И не рано, и не поздно,

Потому что – навсегда.

Потому что все так сложно.

Мне билет заказан в рай,

И туда добраться скоро

Первым рейсом я смогу.

Это будет чуть попроще…

Аза Гумецова, август 2004 г.

Через месяц сгорит в школе № 1

Т

Три, числительное

«Я знала, что все закончится на третий день. Как этого мог не знать спецназ или президент? Все же заранее было предрешено.

Бог – троицу любит, так? А потом смотрите: Иисус три дня висел распятым на кресте. Три дня поста самые суровые перед Пасхой. Я когда подумала об этом, еще там, в школе, я поразилась: даже дни те же – среда, четверг, пятница. Я так и поняла, что мы все постимся, – кто перед смертью, а кто перед воскрешением. Это был наш Великий пост. На третий день Иисус воскрес, и закончились его мучения и страдания…

Начинался третий день, и он должен был все решить».

Бэлла Губиева, 12 лет

У

Утешение

«Мы с мужем приняли крещение в сентябре, почти сразу после всего. Невозможно было выжить без веры. Когда мы увидели то, что осталось от наших детей… Невозможно. Сердце не разорвалось только потому, что я сказала себе: ЕЕ здесь нет, ЭТО – всего лишь оболочка, тело!

Прекратить кричать!

Это не она! Она уже в раю… Конечно, она в раю…

Как не поверить в Бога после того, что мы все увидели? Как не поверить в загробную жизнь? Неужели можно смириться с тем, что твою кровиночку, твое дитя убили, сожгли, и вот это – горстка сожженных костей – и есть твой ребенок, которого ты кормил с ложечки, держал за руку, когда он делал первые шаги, смеялся и плакал от счастья, когда он в первый раз сказал «Мама» и «Папа»…

Не поверить в Бога после такого – значит, смириться с тем, что вся твоя жизнь ничего не стоила. Разве иначе ее можно бы было так просто уничтожить?

Если думать о том, что душа неотделима от тела, можно сойти с ума. Мы бы сошли с ума, если бы не верили. Я уверена: когда мы находили наших детей в морге, мы находили просто их тела – не души!»

Эльвира, мать.

«Привет! Меня зовут Светка. Я знаю, что своими словами, наверное, напугаю вас, но мне кажется, что я должна была родиться животным. Сейчас у меня на глазах кошка съела своего котенка. Я никогда не забуду эту картину и никогда не смогу понять кошек, но, наверное, тем, что они съедают свои детей, они оберегают их от чего-то более ужасного? Может быть, когда-нибудь я пойму эту философию, но сейчас для меня это слишком сложно. Конечно, я понимаю, что это тяжело – есть своего ребенка, но ведь она явно сделала это неспроста».

Из личного дневника 12-летней Светы Цой, сгоревшей 3 сентября при штурме школы № 1

Ф

Философия

«О какой еде вы говорите?! Мы были голодными: максимум, что могли себе позволить, – несколько глотков воды, и все. Кусок в горло не лез. Вторые сутки мы дежурили возле школы с валидолом в руках. Какая уж тут еда… Ее не было у наших детей, а мы хотели принять на себя хоть частичку их страданий…

И вот я вдруг вижу женщину. Сидит себе в нашем импровизированном родительском штабе, причитает о своем сыне. А потом… Запускает руку в прихваченный с собой пакет, вытаскивает булку хлеба, отламывает ломоть и жадно впивается в него зубами… Белая воздушная мякоть, румяная корочка, запах, разливающийся вокруг…

X

Хлеб

И она рвет, рвет зубами эту душистую хлебную плоть…

Вы представляете? У этой из набитого рта так и сыплются крошки, а моя дочь в это время погибает оттого, что у нее нет капли воды и крошки этого самого хлеба! Как же эта сволочь может вот так запихиваться им, когда в нескольких метрах от нее умирают дети?!

От усталости и голода я и сама падаю с ног. И вот, когда я вижу этот хлеб… То, как она запихивает его в рот… У меня в глазах темнеет от ненависти. Рука рассекает воздух, уже приближаясь к ее лицу, и вдруг… Кто-то рядом перехватывает мою руку: «Бог ей судья!»

Марина, мать

Ц

Цена

«Я родила их рано, в двадцать лет… Только во время беременности узнала, что муж – наркоман. Он сидел на героине. А я ничего не знала, ни когда замуж выходила, ни когда забеременела… Глупая девчонка, молодая, влюбленная… Я их родила недоношенными, так боялась, что больными родятся! Ничего, все обошлось вроде. Красивые мальчики-близнецы… Ой, правда, они у меня такими красивыми получились: глазища черные, огромные, – когда я с ними гуляла, на них на улице оборачивались.

И я думала. про себя: с мужем не повезло, так хоть детьми Бог меня наградил…

Он кололся, все деньги на наркотики уходили… Придет домой – глаза стеклянные, вены синие… Какие дети? Ему ничего не надо было!..

Я ушла, когда им исполнилось 11 месяцев. Собрала все свои пожитки и закрыла за собой дверь. Брат моего мужа очень полюбил этих мальчиков, очень переживал мой уход: за несколько месяцев поседел полностью. Я вот вспоминаю то время и думаю, что он единственный в той семье понимал, что произошло. Что они потеряли навсегда – сыновей, внуков…

Первое время тяжело было. Еле концы с концами сводила. К родителям не могла вернуться: гордая была. Сняла квартирку. Плохую квартирку, бедную. Откуда деньги взять было? Потом я больше чем на год уехала из Осетии в Киев. Меня один из братьев забрал с собой: он видел, как тяжело мне было. Снял мне хорошую квартиру в Киеве, деньгами здорово помог. Пока мальчикам по два года не исполнилось, я там и жила… Хорошее время было… Я все время была с ними… Видите? Это осень, я гуляю с ними в парке. (Показывает фотографию.) Правда, красиво? (Задумчиво.) Самая красивая осень в моей жизни…

Когда им исполнилось два года, я решила вернуться в Беслан. Все-таки это мой город, я здесь родилась, выросла. Меня тянуло домой. Нужно было искать работу, не век же на шее у брата сидеть. Вот мы и вернулись.

Почти сразу вышла на работу: я парикмахер, арендовала маленький салон и начала работать. Мальчики почти все время были у моей матери. Вечером после работы я старалась забрать их домой. Я много работала… Очень много… С утра до вечера – стригу, стригу, стригу… Дотемна работаю… Ноги болят, к вечеру – ни живая ни мертвая…

Мне надо было платить, за все платить… За квартиру, за аренду парикмахерской… Детей накормить, себя накормить. Обуть-одеть.

За эту жизнь я платила…

Понимаете, у этих мальчиков не было ничего: ни своего дома, ни отца, ни нормальной семьи. Я старалась сделать так, чтобы они не чувствовали себя обделенными. Я вкалывала, чтобы у них были хорошие игрушки, хорошая одежда; чтобы они не завидовали другим детям, у которых все это было…

Они росли у моих родителей. Последние два года они только у них почти и жили. Уроки в школе закончатся, они ко мне в салон прибегают:

– Ма-ам, пошли домой!

А как «домой»? Как я работу брошу? Отвечаю:

– Если я пойду сейчас домой, кто нам даст денег на квартиру, на зимние куртки, на конфеты? Если я пойду домой, где мы завтра окажемся, на улице?

Они понурые такие становились. Посадят со мной, посидят и к матери моей идут. А что делать?

Они уже взрослые мальчики были, они все понимали… Однажды нас выставили вон из квартиры на улицу. Им года три было, наверное, а я с ними на руках на лавочке ночь ночевала. Осень уже была – не та, красивая, киевская, наша – сырая, промозглая… В одеял ко их укутала, к себе прижала, вот так и спали…

Мальчики мои знали, что такое нужда… Они помнили, как я с ними на улице ночевала…

Жизнь… (Задумчиво.) За эту жизнь я платила высокую цену…

Думаете, я не скучала по ним?.. Не понимала, что после работы нужно встретить детей у школы, привести домой, накормить их горячим обедом?.. Думаете, я не знала всего этого? (Встает и отходит к окну.) Но у них не было дома!.. Мне некуда было вести их после школы… Я хотела купить квартиру, свою, просторную квартиру… Чтобы эти дети шли к себе, понимаете, к себе домой!..

(Смотрит куда-то вдаль и тихо плачет.)

Я говорила себе: еще немного, еще чуть-чуть… Представьте, каждый месяц из зарплаты я платила за квартиру, за аренду салона, покупала детям вещи, оставляла на жизнь и еще умудрялась откладывать деньги на покупку квартиры.

Я работала как проклятая. Закрывала салон часов в десять вечера, сама убирала мусор, мела и мыла пол… Смотрите (закатывает брюки), – я десять лет стою на ногах с утра до ночи, видите, какой варикоз? (Показывает на синие крученые вены.) Мне всего тридцать лет, а я уже никогда не смогу одеть юбку и каблуки… Я угробила свои вены… Свою молодость, свое здоровье…

Да, за эту жизнь я платила сполна…

Я приходила домой около полуночи, а иногда, когда некуда было идти, я спала прямо в салоне, на старом узком диванчике. Мои дети были накормлены, спали на нормальных кроватях, поэтому я была спокойна…

Хотя… Что значит спокойна? Несколько лет назад моя родная сестра развелась с мужем и вернулась в родительский дом. Ей позволили вернуться. Она моих мальчиков не любила, очень ревновала мать к моим детям: видела, что их она любит больше, вот и отрывалась на моих.

И вот как-то стригу я клиентку, дверь открывается, и на пороге мои мальчики стоят в слезах. Что такое? Что случилось?

Они ревут. Мальчики мои, боевые, сильные ребята – ревут, как девчонки. Я извинилась перед клиенткой, отвела их в сторону.

– Что произошло?

– Мама, куда нам идти? Нас Анжела выгнала из дома, пока бабушки нет. Сказала: пи…уйте отсюда к своей матери и больше не возвращайтесь.

И стоят с пакетами в руках. Трусы, рубашки свои собрали и приехали ко мне. А куда им идти? Я все время на работе, их даже некому покормить было после занятий… Вот они и возвращались обратно, к моей матери.

…Это больно все вспоминать…

И первого сентября я не пошла с ними в школу… С вечера много заказов было, все перед праздничной линейкой делали себе прически, маникюры, укладки. Я могла хорошо заработать за эти два дня, самые денежные дни были. Мать звонит: не ходи, работай, Анжела все равно своего в школу ведет, вот и Сое с Асланом с ней сходят… Они просили меня, чтобы я пошла с ними… А я говорю: «Ну что вы, маленькие, что ли? Линейка полчаса, и домой… Я заработаю за этот день столько, сколько за весь месяц…»

(Стоит у окна, смотрит куда-то вдаль и долго молчит.)

Когда школу захватили, я бежала к ним, как ненормальная… Чуть сердце не вылетело из груди… Меня солдаты схватили и не пускают. Я кричу: там мои сыновья, там мои мальчики.

Три дня… Как на карусели: все перед глазами проплывает, все кружится, качается… Никакой надежды… Они не вернутся больше никогда… Я это сразу поняла…

…Ни-ког-да (задумчиво).

Третьего сентября сестра из школы на своих ногах прибежала… Сын ее вместе с ней: на нем и царапинки нет… А моих – нет… «Где они?» – кричу. Она: «Ой, а я и не помню, где они сидели, разбрелись по спортзалу, я за своим смотрела…»

За эту ночь я едва не поседела. Сидела и не могла шелохнуться. Знаете, я все поняла за эти три дня… (Ходит по комнате.)

«Столько за этот день заработаю», – так я им сказала. (Растерянно, испуганно.)

И они ушли одни… (Долго молчит.)

Четвертого утром я встала и сразу поехала в морг… Захожу во двор. И тут меня начинает трясти… Дети… Кто без ноги, кто без руки, кто без головы… Я остолбенела. Понимаете, я знала к тому времени, что погибших будет много, но к такому я не была готова… Черные, изглоданные огнем кости… Запах гниющих тел…

И среди такого мне нужно было искать своих мальчиков. Мне как-то так представлялось, что раз они близнецы, то и лежать должны вместе. Ну, вот так – рядышком. Как две половинки одного целого…

Асика я почти сразу и увидела. Он сгоревший был, но лицо сохранилось. Легко узнать было. Я подошла к нему, села рядом…

Что вы, какие слова… Я не знаю, не знаю таких слов…

Вот жизнь твоя, – бежишь, скребешься, надеешься, думаешь: чуть-чуть, чуть-чуть до счастья осталось!.. Потерпеть, стиснуть зубы… Деньги, квартира… (Рыдает.) А может, им и не нужна была эта квартира! Эти чертовы деньги!.. Может, они меня ждали, ждали, что я встречу их у школы, накормлю горячим супом и пойду с ними домой…

Какой есть дом… Пусть не свой, какая разница, черт возьми?! Дом – это там, где мать… Там, где тебя ждут… Согреют, накормят… (Плачет.)

Почему я не понимала этого – тогда?

Знаете, как мы спали? Втроем на одном диване. Я думала: Боже, как тесно! Втроем на одном диване. Один рядом ложился, другой «валетом». А я не понимала, какое это счастье – когда они рядом, и спят со мной на одном диване…

Хотите, я расскажу вам, как я искала Соса четвертого сентября? Его среди опознаваемых не было, пришлось искать среди сгоревших… И я… Если видела тело… Похожее на него ростом… Я ложилась рядом и мерила: докуда пятки его дотянутся.

Он спал «валетом», и его пяточки вот сюда упирались (проводит ладонью до подмышечной впадины).

На меня смотрели, как на ненормальную. А я уже ничего не понимала, не чувствовала. Ложилась рядышком прямо на голую землю, ноги вытягивала и смотрела – мой это мальчик или не мой…

Вот такое наказание Бог для меня придумал… Но один раз и мне плохо стало… Я легла, а на меня черви заползли… Белые, толстые… (Передергивает плечами.) Они были повсюду… (Закрывает лицо руками.) Они ползали по нашим детям и расползались по земле, к самому забору… Дети лежали под открытым небом… И матери, которые искали своих детей, видели все это… И черви ползали по ним…

Как больно…

Я нашла только одного мальчика, похожего на Соси-ка. Он по росту был похож. Пяточки вот сюда упирались… Как во сне все… Вспоминаю как сон… Но я хочу рассказать вам все до конца. Сколько вам лет? А мне тридцать. Я хочу, чтобы вы знали, какой бывает жизнь, какая она странная, непостижимая, эта жизнь…

Я говорила о том, что нашла мальчика, похожего на моего. Он был сгоревшим – как черная головешка.

Три дня назад мои мальчики мерили черные костюмы с белоснежной рубашкой, галстуком, – и вот я смотрела на них и самой себе завидовала. Какие красивые! Какие сильные! На них на улице оборачивались… Я смотрела на них, когда они примеряли костюмы, и думала: ну вот, мои мужчины уже почти выросли…

Три дня… Три дня всего… И вот я лежу на голой земле, вытянувшись по струнке вдоль черного, обуглившегося скелета…

Как такое возможно, скажите?

Я долго сидела над тем тельцем… Не могла понять: он это или нет? Потом смотрю: а в паху остался крохотный кусочек несгоревшей ткани. Я его аккуратно достала, смотрю: знакомый рисунок. Я несколько пар таких трусов в конце августа купила.

Звоню отцу.

– Папа! Папа! Срочно найди трусы, которые я недавно им купила. В шкафу, на средней полке.

Он роется в шкафу, чертыхается.

– Нашел!

– Давай рисунок сверять. Белый фон, на нем вразброс: слонята…

– Слонята, – подтверждает он.

– Тигры…

– Тигры, – голос у него все тише и тише.

– Рыжий жираф…

– Жираф… жираф, – и всхлипывания.

Отец приехал с этими трусами, в ладошке зажатыми, прямо в морг. Не приехал – примчался! Стоим мы над этим мальчиком, разглядываем тот клочок, что на нем остался, и громко плачем.

…Мой папа так рыдал тогда, – я его никогда не видела плачущим, а тут сел на колени прямо в грязь… прямо перед этим телом… Руки к небу поднял, и как начал кричать…

Страшно, когда мужчины плачут… Женщины – как-то привычно… А когда рыдает мужчина, сразу хочется умереть: значит, уже никакой надежды…

(Долго молчит.)

Представляете, мы все-таки ошиблись… Это был не он. Мы чужого мальчика приняли за своего. Соседка наша в том же гастрономе покупала точно такие трусы своему мальчику – сверстнику Соса, и точно в таких же трусах он ушел 1 сентября в школу.

А знаете, почему мы все-таки похоронили не своего? Когда я нашла этого мальчика – и по росту подходящего, и в таких же трусиках, – я в первый раз за десять с лишним лет заговорила с бывшим мужем. «Умоляю, сдай кровь на ДНК, я не могу быть уверенной, он весь сгоревший…» И через пару дней он звонит: да, сдал, это наш. Я поверила и забрала того мальчика из морга домой.

А через месяц почти: «Вы похоронили не своего ребенка, ваш еще не найден»… Он обманул меня, обманул своего сына – не сдал кровь. Боялся, что врачи узнают, что он наркоман, представляете? Даже после смерти сына отец ничего не смог сделать для него…

Потом вновь долгие поиски, ожидание… Выкопали того мальчика, которого похоронили вместо своего, и на кладбище стояла пустая, разрытая могила, с именем моего сына.