Текст книги "Бесланский словарь"

Автор книги: Юлия Юзик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Солтан Цховребов, директор бюро ритуальных услуг г. Владикавказа

Грудь

«Спортзал – это великое испытание для всех нас. Что вы, там так по-разному люди себя вели. Невозможно все рассказать… Взрослые – хуже детей во сто крат… Рядом со мной сидела пожилая женщина – такая грузная, неповоротливая. Я заметила на второй день, что она все время кутает ноги. Знаете, какие-то тряпки, то ли ее одежда, то ли чья-то, скинутая – вот так, возле ног… Потом, представляете, смотрю, а она оттуда хвать пластиковую бутылку с водой, и – залпом, так жадно воду пьет… Дети аж рты раскрыли… Все без воды вторые сутки, жажда невыносимая… Дети видят воду и чуть не плачут… Она выпила и спрятала воду. Я не вытерпела, повернулась к ней: как же тебе не стыдно, как же ты можешь! Дети умирают от жажды! Как тебе вода в горло идет! Чуть не убила ее, клянусь. Но там у каждого своя система ценностей была, каждый сам для себя решил: думать о своей шкуре или о других. Как не повезло тем детям, что оказались в школе одни, без родителей! Они были обречены. Соперничать со взрослыми на выживаемость они не могли. У меня сердце разрывалось, когда я смотрела вокруг…

И тогда я вот что придумала. В первый же день я взяла своих мальчишек, повела их в туалет, пописали они, выходят, я им говорю: где ложку бы нам найти? Повели они меня в какой-то класс, потом в другой, там, представляете, одна учительница, Галина Хаджимуратовна, тайком детям чай заваривала. Тогда еще, в первый день, была такая анархия – боевики еще не успели изучить все классы, закоулки, они еще так озлоблены не были. Ну вот, украла я там ложку. Вернулись в зал. У меня же дома дочка полугодовая осталась. Грудь молоком наполнилась – время кормить… Твердая такая… Молоко сочится… Я сначала своих мальчишек накормила. Ой, как они стеснялись грудь брать!.. Жорик все отказывался, потом вроде согласился, но возмущался так: «Ма! Я же взрослый уже, ну что я, грудь… Ма!..» А сам-то голодный! Куда денешься. Я его кофтой расстегнутой прикрывала. Как он стеснялся!.. А потом я взяла эту ложку и начала туда сцеживаться. Кормила детей вокруг. Молоко у меня сладкое, хорошее… по ложечке, по две, по три…

Я словно нагая была в те дни… Я душу свою распахнула, я сказала: все, что у меня есть, я отдам. Все, что смогу…

Сколько детей я выкормила в те дни! Я не пряталась, не отдавала все своим детям, я не волчица такая, знаете… Там ведь много таких матерей было: прижмут своего ребенка, а чужих кулаками распихивают. Нет, я так не могла… Эта ложка… Найти бы ее. Я ее тогда в бюстгальтер прятала (смеется). До сих пор девочки приходят ко мне, которых я вскормила тогда. Мамой меня зовут… После сентября у меня столько новых детей появилось…

Тогда ведь каждая капля была на вес золота. Я из себя все выжимала, до последней капли, до боли. Своим и чужим деткам. К концу второго дня молоко почти пропало.

Стресс такой. Ни глотка воды. Я поплатилась тогда за свою щедрость: у меня раньше всех началось обезвоживание.

Жутко… Галлюцинации… Встать не могла… Но я все, что могла, сделала. Отдала себя до последней капли…

Что вы, спортзал – это великое испытание для всех нас, я же вам говорю… Мы вышли оттуда не теми, что вошли…»

Зифа Агаева, мать

Д

Деньги

«Я подошел к боевику и дал ему 5 рублей. Это все, что у меня было. Говорю ему: «На деньги, и, пожалуйста, отпусти мою мамку!»

Боевик расхохотался: «Знаешь, сколько у меня таких пятирублевок?» И не отпустил маму.

Это я во всем виноват: если бы я насобирал больше денег, он бы ее отпустил. А у меня было только пять рублей…»

Маирбек, 7 лет, (Остался сиротой)

Дети

«На моих глазах одна женщина зажала маленькую девочку, пришедшую в школу без родителей, в угол, а потом еще сверху на нее положила свои толстые ноги. Малышка сидела и плакала от боли. Когда я это увидела, меня просто затрясло от ярости. Я ее забрала оттуда и усадила рядом с собой.

Но самым ужасным было, когда взрослые уходили с опасных мест – под баскетбольной корзиной, где висела самая большая взрывчатка, например, – а туда сгоняли маленьких детей, оказавшихся в школе без родителей. Это вообще невозможно было видеть: под взрывчатками сидели только дети! А у дверей, на окнах – самые безопасные места, выходы, из которых можно было бежать при начале штурма, – взрослые.

Мне так жалко было этих детей… Они все были обречены. Сидят под баскетбольной корзиной, щебечут, тихонько смеются, словно не видят над собой эту взрывчатку, эту смерть… Сбивались по стайкам, друг друга поддерживали, помогали – и себе, и всем, кому было плохо.

Как медсестры, бегали по залу: то водички принесут тайком, то лепестки пожевать, то тряпку мокрую на лоб положат тому, кто уже был в лихорадке.

Мое самое большое потрясение в этой школе – это не террористы, нет, совсем не то. Меня потрясли взрослые. Какие же они жестокие, лживые! И какие на самом деле сильные и мудрые дети. Я так не хочу взрослеть! Я хочу навсегда остаться в душе ребенком, потому что все дети станут потом взрослыми…»

Вика, 14 лет, заложница

Е

Еда

«На второй день очень хотелось кушать. Я отпросилась в туалет, а сама побежала по классам. В вазе стояли розы. Я стала отрывать лепестки и засовывать их в рот. Роза немного горчит, но вообще-то очень сладкая…»

Вова, заложник.

«Учительница давала нам листья каланхоэ. Они такие толстые, хрустящие! Когда зубами прижимаешь листочек, он словно лопается, и соком брызгает. Это самый вкусный цветок, потому что в нем много воды».

Анжела, заложница.

«Хризантемы есть нельзя, они очень горькие. Ими даже отравиться можно! Жалко, что в школу идут в сентябре: осенью как раз цветут хризантемы, и поэтому многие пришли на линейку с ними. Лучше бы было больше роз и алоэ, они самые вкусные».

Руслан, 10 лет, заложник

«В первый день боевики еще не были такими злыми, они пускали нас походить по соседним классам. Наша учительница Роза Хаджимуратовна нашла в каком-то классе бутылку шампанского. Ее кто-то из родителей принес. Она открыла ее и по глоточку разливала нам. Мы так радовались! Глоток воды! Я тоже глоточек сделала, а потом чувствую – что-то у меня во рту. Достаю, – а это лепестки цветов! Ну и ну, думаю, это ж надо, до чего я дошла: сама цветы ем. Дети вокруг увидели, что я жую лепестки, и стали тогда все букеты обдирать как липку. Второго сентября цветов в школе уже не осталось».

Бэлла, заложница

Ж

Желание

«На вторые сутки я мечтала только о стакане холодной воды или о чашечке кофе. Никогда не думала, что последнее желание может быть таким простым…»

Аиета, заложница.

«Когда я носила ее в себе, знаете… было такое странное ощущение… Ощущение невыносимой радости и боли. Словно паришь в небе: радуешься, оттого что летишь, и предвкушаешь предстоящее падение… Радость и боль… Я никогда в жизни не испытывала ничего похожего…

Месяцев семь беременности было, она ножками стучит, – а у меня по лицу слезы бегут – от радости, что она здесь, со мной, моя девочка, и от страха ее потерять. Этот страх – он жил уже тогда, вместе с ней, внутри утробы.

3

Завещание

У меня были тяжелые роды… Схватки, начинаются роды, и вдруг врачи запаниковали, забегали: зафиксировали остановку сердечной деятельности у плода. Я кричать стала: «Умоляю, ее спасите, лучше я погибну!» Для меня тогда уже казалось невыносимым потерять ее. Я еще не видела ее лица, я не знала, как она выглядит, на кого похожа, – но уже не могла представить жизни без нее.

Мысль одна в висках стучала: я не вынесу ее смерти… Никогда, никогда…

Когда Алана родилась, пришло ощущение тоски… Нас разлучили!.. Она была не во мне, я не смогу ее защитить, случись что… Такая депрессия началась, – мне казалось, что я потеряла ее навсегда. Хотелось вернуть то утерянное ощущение единства, неразлучности… Чувствовать биение ее сердца… Почему нельзя носить ее в себе всю жизнь?.. Тогда бы я смогла спасти ее, уберечь.

Она была удивительным ребенком. Это я не потому, что она мой ребенок, так говорю. Вот Мила тоже моя дочь, но с ней ничего подобного не было. Мила – обычная. Не то что Алана… Представьте: просыпается ранним утром и начинает… петь! Не кричит, как все младенцы, а поет. Невозможно это объяснить. Просыпалась она в шесть утра, и – никакого крика, плача… Гулит, напевает. И мелодия какая-то дивная… Никто не верил, что ребенок, вместо того чтобы плакать, поет! Соседи приходили смотреть на это чудо. А мы не знали, как это объяснить, и тревожились.

Вот вспоминаю: комната, залитая утренним солнцем, ее кроватка, а оттуда – пение. Подхожу, заглядываю внутрь, – она улыбается, тянет руки мне навстречу. Бог подарил мне необыкновенного ребенка, думаю я и понимаю, отчего все девять месяцев меня переполняла радость. Но почему боль? Откуда взялась эта боль?!. Что вдет моего ребенка в будущем?

Помню, что в роддоме – а я рожала в Стамбуле, на родине мужа, – со мной в палате лежала чеченка. Она мне много рассказывала про Вангу, болгарскую ясновидящую. Узнав, что я осетинка, она прочла мне одно из ее пророчеств: «Придет время, и маленькую Осетию будет оплакивать весь мир». Кто бы знал тогда, что моя девочка, моя только родившаяся девочка, девять лет спустя погибнет в этом страшном аду, о котором уже знали пророки…

Несколько лет мы жили в Турции, а потом переехали в Осетию, на родину моих родителей. Я была самой счастливой матерью на Земле, так мне казалось. С рождением Аланки в моей жизни все изменилось, все встало на свои места. Чтобы у нее было хорошее настроение, нужно было одно условие – чтобы я не грустила, не хмурилась. А как мне хмуриться, коль рядом такое солнце?

В 11 месяцев она пошла, рано заговорила… Я вот вспоминаю ту нашу жизнь и вижу только ее улыбку, слышу ее смех, ее голос…

А много лет назад у нее появилась сумасшедшая мечта. Она меня просто замучила: «Мама, роди мне Лялю!»

Я вообще не хотела второго ребенка, у нас с мужем испортились отношения, несколько лет мы даже жили раздельно, он в Турции, я в Осетии. Какой ребенок? Зачем он мне нужен? У меня была она…

Но она просила «лялю». Лет пять, наверное, загадывала одно и то же желание на Новый год: чтобы мама родила Лялю. Потом в девчачьей анкете на вопрос: «Самое счастливое событие в твоей жизни», – написала: «Когда мама родила Лялю». «Ляля» – ее изобретение, ее имя.

– Ну, пожалуйста, мамочка, роди мне Лялю! Мы справимся, я во всем тебе буду помогать, я все-все буду делать!

Тогда я и решилась. Забеременела, зная, сколь шаткие отношения с мужем. И никому решила не говорить о беременности, даже ему. Вдруг Аланка заболевает. Высоченная температура, она лежит, только уехал врач. Я села к ней на краешек дивана.

– Алана, а хочешь, я раскрою тебе один секрет?

– Какой, мамочка?

– Я жду ребеночка.

Она вскочила с кровати и давай плакать, обнимать меня.

– Это правда, мамочка, правда? Спасибо тебе! Как я люблю тебя!

Она была та-а-ак счастлива! Мы обе плакали от счастья. Температура спала в тот же вечер.

Девять месяцев она порхала надо мной. Она так старалась – помочь, успокоить, поддержать меня в трудную минуту. Нели бы вы видели ее лицо, когда она встречала меня с Милкой в роддоме! О-о-о, такое сияние глаз, такая торжественность, ликование!.. Сейчас я с ужасом думаю, что Милки никогда бы не было, если бы этого так не хотела Алана. Она словно выпросила ее у меня. Словно, предчувствуя, что скоро уйдет, боялась оставить меня одну…

Она так любила меня… Первого сентября, когда боевики начали загонять людей в школу, я ее потеряла… Бегаю, ищу ее, – нигде, нигде нет… И вдруг слышу: «Мама, мамочка!» Она первой меня нашла. Толпа народу, все давят друг друга, кричат, а она не растерялась, искала меня. Подруга потом рассказала, что она бегала по двору, школе, под дулом автомата, который на нее боевик наставил, и кричала: «Моя мама с ребенком, аккуратней, люди!» Представляете?.. Когда мы нашли друг друга, так спокойно стало. Она прижалась ко мне, обняла меня и Милку и говорит: «Господи, как хорошо, что мы все вместе!»

В первый день пару «Сникерсов» боевики кинули в душевую. Их разделили по крохотному кусочку, – нас всех, женщин с детьми, около двадцати человек было. Смотрю: Алана свой кусочек не ест. Завернула в бумажку и подвинула ко мне.

– Алана, ты что делаешь? Ты почему не ешь?

А сама-то уже поняла, что она к этому кусочку не притронется, – мне оставила. Смотрит на меня жалобно.

– Мама, ты Лялю грудью кормишь, тебе это нужнее. Умоляю, скушай!

Так и остался этот кусочек ничейным. Как это, у своего ребенка кусок забрать? И она его съесть не смогла – мне оставила.

В первую ночь мы не спали: дети плакали, сами в диком напряжении, растерянности. Никто не знал, чего ждать. Смерти или освобождения. Но уже было какое-то страшное предчувствие, что все равно кому-то придется погибнуть. Такие страшные мысли… Прячешь их в себе, а лицо все выдает…

Аланка смотрела на меня, смотрела, а потом вдруг спросила:

– Мама, а если бы тебе пришлось выбирать, чью жизнь спасти, твою или твоей мамы, ты бы что выбрала?

– Жизнь моей мамы, Алана.

– И я тоже. Твоя жизнь для меня дороже моей, – она так серьезно посмотрела мне в глаза.

Понимаете? Я вот только сейчас поняла смысл ее вопроса. Что она хотела этим сказать. Там, в спортзале, она для себя сделала выбор, чье спасение для нее дороже. Она отдала его мне. Если бы сто раз ей предложили на выбор – спасти свою жизнь или мою, она все сто раз выбрала бы мою.

Там, в спортзале, мы столкнулись с такими философскими вопросами, которые здесь могли себе и не задать. В чем смысл жизни? За что мы страдаем? Я раньше, много лет назад, думала, что ничего выше и дороже самой жизни нет. Я любила жизнь, весну, когда распускаются цветы, этот воздух, это небо, – я думала, что весна и есть само воплощение могущества жизни… Когда-то я любила своего мужа и думала, что ничего дороже этой любви нет на свете…

И вдруг – если можно сказать «вдруг» – вторые сутки сидения в спортзале, – я понимаю, что дороже всего Для меня жизнь другого человека!

Жизнь моей дочери. Еще тогда, в роддоме, когда датчики потеряли пульс ее сердца, я готова была пожертвовать своей жизнью ради ее жизни. Еще тогда, когда она была в моей утробе, когда я даже не видела ее.

А спустя почти десять лет – самых лучших, самых счастливых лет моей жизни, – когда она вросла в мою Жизнь, в мою плоть, мои сны и воспоминания?!

Лишить меня ее, вырезать из меня, забрать?

Невозможно! Я не вынесу этого! Бог, наверное, не простил мне этого эгоизма. Ведь тогда, в спортзале, я больше всего боялась потерять ее потому, что боялась не выдержать страданий.

Ее выбор был честнее, вы понимаете? Она не страданий боялась. Для нее моя жизнь была дороже собственной, вот и все.

Ребенок, десятилетний ребенок, задал мне извечный философский вопрос: что самое дорогое в жизни? И сам нашел на него ответ: жизнь другого человека. И моим ответом она только утвердилась в правильности своего выбора. Она словно завещала мне жить без нее, сказав: ты же понимаешь, я сделала правильный выбор, не жалей ни о чем…

А я?.. Помните, у Достоевского: «Я боюсь оказаться недостойным своих мучений»… Что-то подобное произошло со мной… Спортзал – великое испытание для всех нас, мы вышли оттуда другими – не теми, что вошли в него. Мы, взрослые, не оправдали надежд, возложенных на самих себя.

Мы думали, что мы сильнее, умнее, мудрее, чем мы есть, а оказались мельче… Мельче речного дна…

Одна женщина рассказывала, как она прятала от боевиков бутылку воды. Говорит: от боевиков, а ведь и от мучимых жаждой детей прятала… Пила из нее одна. Потом у нее были силы бежать при штурме.

Я же говорю: мельче речного дна…

Твоя жизнь или жизнь другого человека? Перед этим выбором она поставила меня на вторые сутки… Вторые сутки… Момент истины…

Когда выводили женщин с грудными детьми, я смогла выйти оттуда, оставив ее в спортзале!.. Оставить ее там… Я до сих пор не могу понять, как это могло произойти?! (Закрывает лицо руками.) До сих пор не могу говорить об этом… (Долго плачет.)

Я вспоминаю ее последний взгляд и спрашиваю себя: КАК ты могла так поступить?

Когда стали выпускать женщин с грудными детьми, мне в числе первых приказали выходить. Я ничего не поняла тогда. Второй день. Адская духота, годовалый ребенок на руках, который уже не плакал, не просил есть, а медленно засыпал вечным сном, – конечно, я так растерялась.

Ночь не спали. Сидя, Алана никак не могла уснуть, а прилечь там было невозможно. Места хватало только для того, чтобы сидеть, подогнув коленки. Я ей говорю: положи голову мне на колени.

– Ты что, мамочка, тебе и так тяжело!

– На плечо приляг, к спине моей прислонись!

– Нет! Ты и так устала!

И так всю ночь. Обе вымотались, устали…

В первый день был страх, отчаяние. На вторые сутки пришла усталость. Нашла немножко воды для Милки, подношу ей, она с такой жадностью эти несчастные капли начала пить! И вдруг заглядывает боевик в душевую: «Вы что, вода же отравлена!»

Алана плакать начала: «Мама, что же делать! Милка уснет! Навсегда! Не давай ей уснуть!» А мне уже все равно… Такое безразличие… Равнодушие. Второй день без воды, воздуха… Под дулом автоматов… Милка уже не плачет, засыпает у меня на руках… Дергаешь ее – вдруг заснет навсегда? А потом Аушев приехал, какие-то переговоры, крики, забегает боевик в душевую: с грудными детьми – на выход. Я подскочила. «Можно с ней?» – хватаю Алану за руку. Он в ярости: я сказал, с грудными детьми на руках, пошла быстро! Наверное, я испугалась… Да… Я растерялась, конечно… (Надолго замолкает.) Поворачиваюсь к Аланке: так, мы пошли, ты веди себя хорошо… (Долго молчит.)

Боже мой… Она так испугалась… Смотрит на меня огромными глазами, словно не понимает, что происходит… Разве я могла уйти без нее? Она и подумать так не могла (плачет)… Ее взгляд…

Таких слов ни в каком словаре нет, чтобы описать вам ее взгляд… Так смотрят на человека, зная, что не увидят его больше никогда…

Паника…

Ужас…

Крик…

Беспомощность…

Отчаяние…

Безмолвие…

Прощание… —

Последний взгляд…

Если бы я могла знать тогда, что ухожу от нее навсегда… (Долгая пауза.) Бросаю ее… Мне так тяжело говорить об этом… (Замолкает, смотрит сквозь стену, закрыв рот ладонью.) Я ведь думала, что она выживет. Я не знала, куда нас выводят: а вдруг расстрел? Милка умирала у меня на руках – годовалый беспомощный ребенок, разве ее не жаль было? Возможность выбора – она была только в ту минуту, в ту секунду… Я инстинктивно спасала младшего ребенка, беспомощного и ослабленного. И я ничего уже не смогу вернуть, изменить. Я до самого конца буду нести свой тяжелый крест вины…

И никогда, никогда ее искуплю ее.

Потом мне рассказывали о ней… О последнем дне ее жизни… Она почти все время плакала. Представляете, она думала, что нас увели на расстрел… Ее мучила совесть за то, что она жива!.. Вы понимаете? Она страдала не потому, что ее оставили одну, а потому, что думала, что нам досталось худшее: что смерть досталась нам, а не ей… Представляете? А я в то время была на допросах в ФСБ, потом какие-то журналисты пришли, мы их выгнали… И… я адски устала и легла спать. Я спала! А она… Она оплакивала нас, думая, что мы расстреляны…

Я думала, что все закончится хорошо: раз нас выпустили, и остальных выпустят. Иначе бы я ни за что не легла спать…

Я спала (закрывает лицо рукой, словно прячась от яркого света).

Мне даже не снились никакие сны – словно в пропасть провалилась.

(Долго молчит.)

…Ее нашли четвертого сентября.

Сколько детей были страшно изуродованы, искалечены, – но выжили. А она погибла из-за такого вот крохотного кусочка, который вонзился ей в шею! Ни царапины, ни ранения, – лишь крошечный кусочек металла в сонной артерии… Спящая принцесса… Глаза закрыты, – никогда больше не увижу ее глаз… (Долго рыдает.)

Все, что осталось мне, – вспоминать ее последний взгляд, провожавший меня, пока я не закрыла за собой дверь…»

Анета, мать

Звуки

«Больше всего мне запомнился звук выстрела автомата… Я люблю играть в компьютерные игры, стрелялки. Ну, то есть, хорошо знал звук выстрела. Но в школе я был просто поражен. Это совсем другой звук! В компьютерной игре он глухой, раскатистый… какой-то даже приятный для уха… А настоящий звучит совсем по-другому. Так громко! Так резко! Перепонки лопаются! Самый ужасный звук, который я слышал в своей жизни…»

Вова, заложник, 9 лет

Золото

«Нам сказали, что памятники у всех погибших должны быть одинаковые. Раз люди погибли при одних и тех же обстоятельствах, в одно и то же время, – значит, и их могилки не должны отличаться. Кто-то беднее, кто-то богаче, – обязательно это будет заметно на кладбище. Но смерть всех уравняла, для нее нет избранных. Поэтому и бесланское кладбище должно быть монолитным. Памятники делают из итальянского красного гранита. Надписи – золотистым напылением. Черно-белые портреты.

Но что вы думаете? Человек и на погосте не может успокоиться, если он богаче остальных. Ему и там надо демонстрировать свои деньги, свою роскошь.

У нас недавно скандал вышел. Кто-то хотел сделать на памятнике своей жене вырезанную надпись, чтобы напыление легло в прорезанную дорожку. Ему не дали: всем делают одинаково, поверхностным напылением. Все памятники делают в одном цехе, одна и та же бригада мастеров, – так что все вроде бы под контролем. И вдруг выясняется, что какой-то местный депутат дал мастеру большую взятку, чтобы тот ему все-таки вырезал имя-фамилию на камне и влил в углубление настоящее золото. Тот так и сделал. Конечно, золото – это не краска вам, не суррогат.

Оно на солнце заиграло, заискрилось; буквы вышли выпуклыми, яркими. Родственники возмутились, такой сканда-ал вышел, мама дорогая!

Ну, это-то понятно: не каждый может себе позволить вливать чистое золото в могильный камень! Людям неприятно стало, что у кого-то настоящее золото на могиле, словно человек какой-то особенный был, не то что все, так ведь получается, да?

Я вот что думаю… Тому-то, кто уже помер, все равно, что на его могиле – золото или подделка. Но покуда человек ходит, дышит, он никогда не перестанет молиться слитку золота. Вот из чего надо выливать истуканов, – на них будут молиться все, и мусульмане, и христиане, и иудеи.

Золото – вот человеческий Бог…»

Алан, мастер цеха по изготовлению памятников

Зубы

«Я ее не сразу узнала. Говорят же: мать родная не узнает… Воистину, самое страшное проклятие… Вот и я не узнала ее сразу. Как узнать было?.. Ничего не осталось… Туфельки сгорели, платьице сгорело, трусики сгорели… Какое лицо, что вы, – лица там не было. Мне полиэтилен поднимают и спрашивают: узнаете? Не узнаю. Но что-то остановило меня оттого, чтобы закрыть и дальше пойти. Что-то такое, необъяснимое… локон волос – похожий на ее рыжие кудри… Всего локон один и остался… И не разберешь, рыжий он или нет, – все в саже, в пепле, все сгорело. Остановилась я, как завороженная, и пошевелиться не могу.

Санитар говорит: рот откройте, посмотрите по зубам.

Я голову пыталась приподнять, а у нее ротик раскрылся… О, Боже, погодите, я сейчас, только валидол выпью… Ну вот, ротик раскрылся, а оттуда… оттуда зубки посыпались… Взрывной волной выбило их. Зубки у нее такие смешные были. Передние молочные выпали, новые выросли, такие крупные, неровные. Остальные еще не успели вылезти, – расстояния между зубами большие, растут они криво. Я ее по зубам точно узнала бы… Но они все высыпались изо рта.

Я на санитара посмотрела, а он отвернулся: побоялся мне в глаза смотреть…

Что мне оставалось делать?.. Я ротик раскрыла аккуратно так, мягко: прости, говорю, кто бы ты ни был!

Рукой во рту перебираю, собираю зубы… пальцы скользят по деснам… нёбу… Как это страшно, как страшно… (Шепотом.)

Хорошо, что глаза ее не видели того, что делают мои руки… Вынула всё… На асфальте разложила. Смотрю – вот он, передний, неровный такой… Сердце сжа-а-алось, смо-о-орщилось так…

Душно стало… Руки похолодели, лицо похолодело… Выть захотелось. Собираю их в два ряда – верхний и нижний. Представляете, она у меня мозаику любила собирать – принцесс, львов… А теперь я, сидя на асфальте, ее зубки, как мозаику, раскладывала: вот два передних, одного не было еще, пропускаем, вот нижние… Соседка с мужем проходила, как они меня увидели, как кинулись ко мне, обняли и кричат:

– Что они с нами сделали, Дзера, что же они с нами сделали!..

А я не плачу, я просто собираю зубы своего ребенка, чтобы его опознать и поскорее увезти отсюда, домой.

Все зубки совпали… Два кривых передних… Когда она хохотала, мы так смеялись над этими ее двумя зубами!

И вот она, моя девочка, лежит передо мной на земле… сгоревшая… изуродованная… зубы рассыпаны по асфальту…

Мать родная не узнала… Только сейчас поняла, какое это страшное проклятие!

Собрала я эти зубы в горстку и давай их целовать… плакать… кричать… Вот тогда все прорвало у меня. Эти зубы – все, что мне от моей девочки осталось! Как я кричала тогда!..

Зубы в ладони зажала и кричу: «А это никогда не отберете, не посмеете, не приближайтесь ко мне, она моя!»

Дзерасса, мать

И

Исход

«Что вспомнить? Помню свои ощущения… Лучше всего их запомнил… То, что в душе тогда было… Первый день – сплошной адреналин. Я почему-то думал, что в этот же день и развязка произойдет. Такой возбужденный был, ну, думаю, и в переплет попал. В первый день мало кто понимал, ЧТО произошло на самом деле…

А ночью я сник, в голове сумбур такой начался… Куча мыслей… О родителях подумал в первую очередь. Им-то сейчас тяжелей было, чем нам: они ничего не знали, не видели, воображение, сами знаете, что угодно нарисовать может… Потом пришли мысли о том, что сейчас вот все закончится. Ну, мечты там всякие… Будущее… Так обидно стало, что ничего не будет…

Во второй день все изменилось. Сижу, ничего дурного не делаю, и вдруг – бабах! – кто-то мне оплеуху отвесил! Оборачиваюсь, смотрю – террорист.

– Чё, умный сильно? Чё очки напялил?

Представляете, для них очки – это признак большого ума и выпендрежности! Дети гор! А у меня один глаз – минус 15, другой – минус 7. Слепой совсем… Без очков ни черта не вижу…

Я насупился, чтобы на него не кинуться, переждал, пока он уйдет, но очки все равно не снял. А страх вдруг переродился в злость. Если бы он ко мне с очками не прицепился, я, может, так бы и сидел в своих печалях…

Зато брат мой совсем раскис, – он младше меня, 11-летка. Смотрю – ноет сидит. А нельзя ж, вы понимаете, вот так ныть… Если сник, – всё! – можешь уже ни на что не рассчитывать.

Я ему как врезал по башке!

– Ты чего, козел, за свою шкуру дрожишь? А ну вытри сопли!

Он как-то не ожидал такого поворота, собрался весь, нахмурился.

– Прибереги силы, они нам еще понадобятся!

Вот так я ему сказал. Как отрезал, значит… А самому плохо было, да… Жара… Все мысли – только о глотке воды… Ну вот, представьте: если с утра вы не позавтракали, даже чашку чая не выпили, и целый день по жаре, то к вечеру, естественно, с ног валитесь. А мы еще и сидели на корточках, – ноги затекли, ну аж до боли… Ни шелохнуться, ни свежего воздуха глотнуть… В горле все пересыхает, ноги затекают, время кажется бесконечным.

Следующая ночь была такой ужасной… Невозможно вам даже описать… Утром я понял, что во рту у меня вообще сухо… Ну, как в пустыне. Даже рот с трудом открывался… Язык какой-то неживой стал, а слюна пересохла. Белая, густая, как сметана; даже не слюна, а черт знает что… Вам операцию никогда не делали? Если да, то вы меня поймете. Помните ощущения, когда после наркоза открываешь глаза, – а во рту такая гадость! Сухость и какие-то сгустки слюны, – так противно… Я давай глазами шарить по полу, вижу – пожеванная жвачка валяется, присохла к полу. Я ее отодрал, в рот засунул и принялся жевать. Чтобы железы заработали, чтобы рот увлажнить как-то.

Но слюна-то уже не вырабатывалась. Нет слюны, и все! Я этой жвачкой весь рот обцарапал, никогда не думал, что такое бывает!

А потом третий день начался. С утра напряжение росло, как перед грозой. Тучи сгущаются, что-то в воздухе собирается…

Я понял, что сегодня – день исхода. Не знаю, каким он будет, но сегодня все должно было решиться. Люди уже начинали умирать – без воды и воздуха; боевики стали собираться – переодевались в обычную одежду, как-то нервничали, туда-сюда бегали… А к полудню их вообще почти не стало видно. Несколько человек держали спортзал под контролем, а остальные просто исчезли из виду. Вообще – представьте! – боевики все как испарились! У меня такой мандраж начался. Было же понятно, что, раз террористы готовы к чему-то, пора и нам приготовиться.

И вдруг – взрыв! Как землетрясение! Такое ощущение, что земля под нами закачалась и разверзлась. Все шатается… Дым… Крики… Очки мои слетели – видимо, от взрыва их вообще разнесло на осколки… Ничего не вижу, перед глазами темно! Я давай Казбека искать: руками шарю вокруг, кричу – не отзывается! Все вокруг орут, пыль, дым… Ад, настоящий ад… Бегаю, как ненормальный:

– Казбек, Казбек!

Понимаю, что, раз не отзывается, значит, уже вперед рванул. Он вообще парень решительный. Раз в момент взрыва у окна сидел, значит, думаю, успел выскочить. Пока я бегаю, слышу: что-то опять сверху падает, горит… Какой-то пожар начался… Тут или выпрыгивать из окна, или оставаться под обломками. Я и рванул. Ничего не вижу без очков, кругом все расплывается, темень какая-то…

А я… Верите? Видел свет в конце туннеля и бежал на него. Свет меня и вел вперед. Я раньше думал, что это все байки – про свет в конце тоннеля там и все такое. А тут реально – свет. Я бежал и… Бежал и вдруг… Эти руки (резко замолкает)… Я не люблю об этом вспоминать. Не по себе делается. Но что я мог сделать? (Замолкает.)

Когда я бежал, чьи-то руки схватили меня за ноги и… Я упал. Чьи-то окровавленные руки держали меня за брючину и не отпускали. Мертвой хваткой. Лица я не видел, все было под обломками. Я только слышал голос:

– Помогите, помогите…

Не знаю даже, взрослый или ребенок это был? Наверное, все-таки взрослый: такая силища! Схватил за ногу и, как бульдог, держит. Моя брючина для него последней надеждой была. Терять ему было нечего. Чего он хотел? Спастись? Или не хотел один умирать?

Не знаю, но… Все уже падало, горело… Ад, просто ад!.. Если бы я стал этого человека вытаскивать, я бы остался с ним, в том аду. Оттуда не возвращаются. Я дернул изо всей силы ногой, сбросил его впившиеся пальцы и побежал вперед.

Я не хотел умирать. Пусть простит мне Бог, что я побежал дальше.

Эти руки мне до сих пор снятся… Я бегу, а они хватают меня за ноги и не дают бежать, и… Я падаю и начинаю гореть.

А сколько живых было, когда пожар только начинался… Кошмар! Настоящий ковер из тел и тянущихся рук. Весь спортзал стонал!.. Клянусь вам, там столько еще людей живы были! Они ждали помощи, спасения… Но пожар никто не тушил… Они заживо горели…