355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юлия Друнина » Строки, добытые в боях » Текст книги (страница 8)
Строки, добытые в боях
  • Текст добавлен: 26 марта 2017, 08:00

Текст книги "Строки, добытые в боях"


Автор книги: Юлия Друнина


Соавторы: Булат Окуджава,Сергей Наровчатов,Юрий Левитанский,Николай Майоров,Давид Самойлов,Семен Гудзенко,Александр Межиров,Василий Субботин,Константин Ваншенкин,Михаил Дудин

Жанры:

   

Поэзия

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Два главных цвета
 
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зеленым
с белым гребнем на резкой складке,
то без гребня – свинцово-сизым
с мелкой рябью волны гусиной,
то задумчивым, светло-синим,
просто светлым и просто синим,
чуть колышимым легким бризом.
Море может быть в час заката
то лиловым, то красноватым,
то молчащим, то говорливым,
с гордой гривой в часы прилива.
Море может быть голубое.
И порою в дневном дозоре
глянешь за борт – и под тобою:
то ли небо, а то ли море.
Но бывает оно и черным,
черным, мечущимся, покатым,
неумолчным и непокорным,
поднимающимся, горбатым,
в белых ямах, в ползучих кручах,
переливчатых, неминучих,
распадающихся на глыбы,
в светлых полосах мертвой рыбы.
А какое бывает море,
если взор застилает горе?
А бывает ли голубое
море в самом разгаре боя,
в час, когда, накренившись косо,
мачты низко гудят над ухом
и натянутой ниткой тросы
перескрипываются глухо,
в час, когда у наклонных палуб
ломит кости стальных распорок
и, уже догорев, запалы
поджигают зарядный порох?
Кто из нас в этот час рассвета
смел бы спутать два главных цвета?!
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне
   то черным,
то – от красных огней —
   багровым.
 
«…Силуэты вражеских кораблей…» (А. Крон)

…Силуэты вражеских кораблей я начал различать уже после того, как затрещали звонки боевой тревоги. Взревели моторы, винты взвихрили воду, орудия развернуты на левый борт, и по команде флагмана колонна начинает маневр. Взвился сигнальный флажок – «открыть огонь по противнику». Залп, другой, третий… Проходит несколько секунд, и над нами свистит ответный снаряд. Перелет.

И закипел морской бой. В этом штампованном определении есть зерно истины. Море действительно кипит. Во время крутых циркуляций тяжелые брызги долетают до мостика. Два встречных потока трассирующих снарядов стелются над водой, задевая за волну, снаряды рикошетируют. Когда смотришь на приближающийся снаряд, кажется, что он летит очень медленно, но прямо на тебя. Дым, острый запах пороховой гари.

Все это продолжается считанные минуты. Но восприятие так обострено, что минуты сильно растягиваются в длину, и успеваешь видеть все. И как исполняются сигналы флагмана на других катерах, и лица сигнальщиков, и фигуру артиллериста младшего лейтенанта Глебова. Опершись локтем о кормовую башню, он спокойно корректирует огонь…

Третий раунд – самый ожесточенный – длится шесть минут. И у нас и на других катерах есть раненные осколками. Один комендор – тяжело. Наши снаряды ложатся точно, комдив уверен, что есть прямые попадания. И, несмотря на превосходство в силах, гитлеровцы отступают…

(Из воспоминаний А. Крона)

«Вернешься – ты будешь героем…»

«Вернешься – ты будешь героем,

ты будешь бессмертен. Иди!»

И стало тревожно, не скрою,

и что-то кольнуло в груди,

и рухнул весь мир за плечами:

полшага вперед – и в века…

Как это не просто – в молчанье

коснуться рукой козырька,

расправить шинельные складки,

прислушаться к дальней пальбе,

взять светлую сумку взрывчатки

и тут же забыть о себе…

А почестей мы не просили.

Не ждали наград за дела.

Нам общая слава России

солдатской наградой была.

Да много ли надо солдату,

что знал и печаль и успех:

по трудному счастью – на брата

да красное знамя на всех.

«…Вспоминая встречи с разведчиками…» (И. Азаров)

…Вспоминая встречи с разведчиками, я не могу забыть, какими бесхитростными и скромными были эти бесстрашные люди. В одну из таких встреч я спросил, что бы они хотели получить в награду за свои боевые дела.

И они, не задумываясь, почти хором ответили:

– Компот на третье!

Я подумал, что они шутят. Но оказалось, что во 2-й кавалерийской дивизии, где разведчики были зачислены на довольствие, не полагался компот, к которому за годы службы на флоте моряки привыкли.

Пришлось, конечно, помочь им. Получив приказание, хозяйственники удивились, но компот разведчикам выдавали исправно. Тогда же они попросили дать им хромовые сапожки тридцать шестого размера для Аннушки, сапоги сорок шестого размера для Георгия Урбанского и наган Угольку (так звали Григория Поженяна)…

В Одессе, на улице Пастера, есть дом, на сероватой стене которого выделяется светлый мраморный прямоугольник. Золотыми буквами на нем высечены слова: «В этом доме во время обороны Одессы в 1941 году находился отряд моряков-разведчиков». С волнением читают люди имена тех, кто грудью защищал этот солнечный южный город. Алексеев Василий. Безбородько Олег. Зуц Арсений. Калина Алексей. Конвисер Лазарь. Макушева Анна. Нестеренко Леон. Поженян Григорий. Рулев Константин. Сурнин Михаил. Твердохлебов Петр. Урбанский Георгий. Гура Иван.

…Уцелели только Поженян, Аннушка Макушева и Арсений Зуц, да и они имеют по нескольку ранений…

(Из воспоминаний вице-адмирала И. Азарова)

Погоня
 
Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали?
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
– Взорвете понтон
и останетесь в плавнях для связи. —
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнаженной гранатной чекой.
С той норы я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все – на той стороне. Я последний
на последнем своем берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает. На сердце спокойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.
 
«…Одесса 1941 года…»

…Одесса 1941 года. Я осязаемо вижу сухой серо-голубой квадрат неба в окне кабинета, массивный стол с морскими часами, а на столе спокойные и тяжелые загорелые руки.

Подымаю глаза. Он смотрел на меня с любопытством.

– Ну как?

– Высадимся.

Я был убежден, что мы высадимся, что первая группа разведчиков пробьется сквозь плавни, даст радиограмму.

К ночи радиограмма пришла: «Не высаживайтесь. Мы все убиты. Коля».

И восемь почтовых голубей домой, на голубиную станцию, тоже не вернулись.

Тогда впервые в нашем отряде были произнесены два страшных и спасительных слова – Сухой Лиман. Страшных – потому что он унес на свое илистое дно много жизней. Спасительных – потому что все-таки через него на стыках полков, зная броды, переходить линию фронта было значительно легче, чем в других местах…

Много раз ходил я в тыл противника через Сухой Лиман… В нас стреляли и прицельным огнем, и по звуку, и в такт шагов. О, эти хлюпающие шаги, говорящий ил, болтливый лиман! Нигде берег не казался таким далеким, тело друга таким тяжелым, а луна такой предательской!..

(Из воспоминаний Г. Поженяна)

Юность моя
 
Комсомольская юность моя, мы с тобою
наши версты считали от боя до боя,
наши губы немели,
   наши мачты горели,
нас хирурги спасали,
   а мы не старели.
Что я помню?
   Дороги,
     Дороги,
       Дороги,
столбовые дымящиеся перекрестки,
часовых у колодца, ночные тревоги,
клещи стрел на подклеенной мылом
   двухверстке,
ночи длинные, синие, ночи без края,
тяжесть мокрых сапог,
   вечный холод
     зюйдвестки
и смешную мечту об окне с занавеской,
о которой мой друг загрустил, умирая.
Что я помню?
В семнадцать —
   прощание с домом,
в девятнадцать —
две тонких нашивки курсанта,
а потом трехчасовая вспышка десанта —
и сестра в изголовье с бутылочкой брома.
А потом – немота, неподвижность
   суставов,
первый шаг, первый крик затянувшийся:
   «Мама!»
И опять уходящие к югу упрямо
бесконечные ленты летящих составов.
И опять тишина затаенных причалов.
Но опять, по старинной солдатской
   привычке,
хватишь стопку, ругнешь отсыревшую
   спичку,
обернешься – и все начинаешь сначала.
Все сначала, как будто бы вечер
   вчерашний
две судьбы разграничил луною горбатой:
жизнь без риска —
   за дальней чертой
     медсанбата,
жизнь взахлеб —
там, где бой,
   там, где риск,
     там, где страшно.
Комсомольская юность моя,
   все, что было,
не прошло,
   не состарилось,
     не остыло.
Нас бинтом пеленали,
   нас пулей учили,
нас почти разлучали,
   но не разлучили.
 
Николай Старшинов

Николай Константинович Старшинов родился в 1924 году в Москве в семье служащего. В Москве прошли его детские и юношеские годы. После окончания школы в 1942 году он в армии: сначала в пехотном училище, затем старший сержант Старшинов – помощник командира пулеметного взвода. В 1943 году в бою под Спас-Деменском тяжело ранен и уволен из армии как инвалид войны. Награжден медалью «За боевые заслуги». Стихи начал писать на фронте.

После войны закончил Литературный институт имени Горького.

Первая книга стихов «Друзьям» вышла в 1950 году.

Я был когда-то ротным запевалой…
 
Я был когда-то ротным запевалой,
В давным-давно прошедшие года…
Вот мы с учений топаем, бывало,
А с неба хлещет ведрами вода.
 
 
И нет конца раздрызганной дороге.
Густую глину месят сапоги.
И кажется – свинцом налиты ноги,
Отяжелели руки и мозги.
 
 
А что поделать? Обратишься к другу,
Но он твердит одно: – Не отставай!.. —
И вдруг наш старшина на всю округу
Как гаркнет: – Эй, Старшинов, запевай!
 
 
А у меня ни голоса, ни слуха
И нет, и не бывало никогда.
Но я упрямо собираюсь с духом,
Пою… А голос слаб мой, вот беда!
 
 
Но тишина за мною раскололась
От хриплых баритонов и басов.
О, как могуч и как красив мой голос,
Помноженный на сотню голосов.
 
 
И пусть еще не скоро до привала,
Но легче нам шагается в строю…
Я был когда-то ротным запевалой,
Да и теперь я изредка пою.
 

1957

«…Вокруг наступила тишина…» (А. Родимцев)

…Вокруг наступила тишина. Только изнутри здания доносилась стрельба и взрывы гранат…

Ночной бой в здании – самый тяжелый бой. Мне он знаком по боям в Университетском городке в Мадриде. Здесь нет понятия – передний край, фронт, тыл, фланги. Противник здесь может быть всюду – этажом выше, ниже, вокруг. Здесь, как нигде, в тесном единении уживается рукопашная схватка с огнем. Чутье, находчивость, смелость, скорее, дерзость решают исход боя. Шорох? Чье-то дыхание в кромешном мраке? Кто там? Свой? Чужой? Как узнать? Окликнуть? А вдруг в ответ раздастся очередь из автомата? Самому стрелять? А может, там свой? Что под ногами? Скользящие осколки стекла? Разломанные стулья? Веревки? Провода? Труп? А может, притаившийся враг? Решай быстро! Быть может, на решение отпущено вот это мгновение, быть может, десятая доля секунды отделяет от бесшумного броска чужой гранаты или удара ножом…

…Но вот и рассвет. Над крышей взвилась сигнальная зеленая ракета: здание наше. А сколько их еще перед нами!..

(Из воспоминаний дважды Героя Советского Союза генерал-полковника А. Родимцева)

«Ракет зеленые огни…»
 
Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И, как шальной, не лезь под пули.
Приказ: «Вперед!»
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал – чужую.
Когда, нарушив забытье,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул:
«За Россию!..»
А шли и гибли
За нее.
 

1944

Сушь
 
Марля с ватой к ноге прилипла,
Кровь на ней проступает ржой. —
Помогите! – зову я хрипло.
Голос мой звучит как чужой.
 
 
Сушь – в залитом солнцем овраге.
Сухота в раскаленном рту.
Пить хочу! И ни капли в фляге.
Жить хочу! И невмоготу.
 
 
Ни ребят и ни санитара.
Но ползу я, пока живу…
Вот добрался до краснотала
И уткнулся лицом в траву.
 
 
Все забыто – боль и забота,
Злая жажда и чертов зной…
Но уже неизвестный кто-то
Наклоняется надо мной.
 
 
Чем-то режет мои обмотки
И присохшую марлю рвет.
Флягу – в губы:
– Глотни, брат, водки,
И до свадьбы все заживет!
 

1943

Солдатская мать
 
Она поседела в разлуке
За годы великой войны.
Ее терпеливые руки
Огнем и трудом крещены.
 
 
В те годы пришлось ей несладко
Ушла вся семья воевать,
А дома она —
И солдатка
И наша солдатская мать.
 
 
Но беды она выносила,
Не хмуря высоких бровей.
Пахала она и косила
За мужа,
За старшего сына,
За младших своих сыновей.
 
 
И верил я снова и снова,
Что в каждом конверте найду
Ее материнское слово,
Ее сокровенное:
«Жду!»
 
 
Я знал в эти годы крутые,
Что каждую строчку письма
С ней вместе писала Россия,
Россия,
Россия сама!
 

1945

Над Непрядвой
 
Неправда, это все неправда,
Не высохла, не заросла —
Она течет, моя Непрядва,
Как шесть веков назад текла,
 
 
Когда над нею, меч сжимая,
Стоял Димитрий и смотрел,
Как двигались полки Мамая
Под непрерывный посвист стрел…
 
 
Здесь были и другие реки,
Но где же их живая синь?
Они повысохли навеки.
И не воскреснуть им.
Аминь!
 
 
Их именам не повториться,
Им не вернуть былой почет…
А Дон по-прежнему струится,
А вот Непрядва все течет.
 
 
Она, конечно, стала ýже,
И глубина ее не та.
Но и доселе воду кружат
Ее святые омута.
 
 
Видать, не только ливни-грозы,
Ключи и талые снега —
Ее питали пот и слезы,
И наша кровь, и кровь врага…
 
 
Она не станет полноводней.
Но вот и я над ней стою
И сам прошу: прими сегодня
Еще одну слезу —
Мою.
 

1967

Юрий Левитанский

Юрий Давыдович Левитанский родился в 1922 году в г. Козелец в семье служащего. Школьные его годы прошли в Донбассе. Еще в школе он начал писать стихи. В 1939 году поступил в ИФЛИ. В первые месяцы Великой Отечественной войны ушел добровольцем в армию. Воевал сначала солдатом в пехоте, а затем стал военным журналистом, служил в дивизионных и армейских газетах. Лейтенант Левитанский награжден орденом Красной Звезды.

«Творчество Юрия Левитанского, – пишет М. Луконин, – по существу, неразрывно связано со всеми дорогами и порывами поэтов, пришедших с войны, оно так же закалялось на военных дорогах, так же предано людям своего времени… С самого начала было заметно художественное своеобразие стихов Юрия Левитанского – у него своя интонация, свои рифмы, свои краски, а главное, есть то неуловимое свое, что делает поэта, – свой талант жить, и думать о жизни, и выражать это сильными и волнующими стихами».

Первая книга стихов Левитанского «Друзьям» вышла в 1950 году.

Мальчики
 
Мальчики как мальчики:
   дерутся, меняются марками,
а едва городские сумерки за окном растают,
занавесив лампы газетами или майками,
мальчики читают,
   мальчики читают.
Взмыленные лошади рысью несутся сами.
Бородатые всадники пьют воду из медных фляг.
Шхуна уходит в море под парусами.
Вьется над мачтой
   черный пиратский флаг…
А они упрямо отсчитывают версты и мили.
А они до рассвета не гасят огонь.
Мальчики живут еще в придуманном мире
скальпов,
   томагавков
   и дерзких погонь.
Еще к ним придет настоящая доблесть
как ответ за обещанное «Всегда готов!».
На них уже бросили грозный отблеск
малые войны тридцатых годов.
Через город ночами
   войска идут на ученье.
Тишина над городом
   как часовой стоит.
Тишина эта
   тоже подчеркивает значенье
того, что завтра
   мальчикам предстоит.
Еще их фамилий
   не знают военкоматы.
Еще невелик
   их начальный житейский опыт.
Но время,
   прямое и строгое,
     как снова команды,
уже их зовет,
   и требует,
     и торопит.
 

1940–1958

«…Повар Кочнев, гвардии рядовой…» (М. Львов)

…Повар Кочнев, гвардии рядовой, челябинец, привез на передовую пулеметным огнем обстрелянную кашу, солдатский хлеб, обстрелянный пулеметом. Пули в хлебе!

Вот и такой хлеб ело мое поколение…

(Из фронтовых записных книжек М. Львова)

Синяя лампочка
 
Это дело давнее.
   Не моя вина.
Увезла товарищей
   финская война.
Галочкой отметила
   тех, что в строю.
– Рано! – ответила
   на просьбу мою.
Я остался дома.
   По утрам в Сокольники
почта приносила
   письма-треугольники.
О своих раненьях
   и обмороженьях
товарищи писали
   в кратких выраженьях.
Ждать их наказывали.
   Нас мучила совесть.
Мы на хлеб намазывали
   яблочный соус.
Зимняя нас лавочка
   у ворот сводила.
Синяя лампочка
   у ворот светила.
Письма читали
   синими глазами.
Девочки плакали
   синими слезами…
Это дело давнее.
   Не моя вина.
Выпала мне дальняя,
   долгая война.
В рамах оконных
   стекла дрожали,
В ямах окопных
   сверстники лежали.
Мины подносили
   руками усталыми.
Глину месили
   сапогами старыми.
И домой вернулись
   старыми бойцами,
в мятых гимнастерках,
   с чистыми сердцами…
Это дело давнее.
   Не моя вина.
Под холмом могильным
   зарыта война.
Зарыта, забыта,
   но, душу леденя,
синяя лампочка
   смотрит на меня.
Синяя лампочка
   стоит перед глазами.
Девочки плачут
   синими слезами.
Синие отсветы
   лежат на снегу.
Выключить лампочку
   никак не могу.
 
Первая кровь
 
Первую кровь мы видели так.
   Снегом нас обдавая,
«тридцатьчетверки» берут разбег,
   выскочив на большак.
Дымное зарево впереди.
   Скоро передовая.
Сбоку идет старшина Свиридов,
   командует – шире шаг!
 
 
Потом обгоняют нас на рысях
   конники в вихре белом.
У эскадронного – белый чуб
   да на щеке рубец.
У эскадронного на боку —
   шашка и парабеллум,
лихо несет его вороной,
   в яблоках жеребец.
 
 
А нам шагать еще и шагать —
   служба наша такая.
Мы, говорят, царица полей —
это, конечно, так.
Нам шагать себе и шагать,
   службу не попрекая,
сбоку идет старшина Свиридов,
   командует – шире шаг!
 
 
И вдруг навстречу нам, из леска,
   словно бы от погони,
оттуда, где орудийный гром
   ухает без конца,
мчатся лошади без людей,
   дикие скачут кони,
кровь на загривке у вороного,
   в яблоках жеребца.
 
 
Та и запомнилось навсегда.
   Дикие кони скачут.
Черная лошадиная кровь
   падает на большак.
Дымное зарево впереди.
   Бабы в деревне плачут.
Сбоку идет старшина Свиридов,
   командует – шире шаг!
 

1942

«…Вот в наступившей тишине…» (Б. Полевой)

…Вот в наступившей тишине, нарушаемой негустой перестрелкой с вражеской стороны, во всю мощь своих стальных легких заговорила по-немецки передвижная громкоговорящая установка. По ней сразу же открыли огонь. Смолкла. И опять заговорила. Так повторялось несколько раз. Потом огонь все-таки прекратился. Мы направили стереотрубу в сторону совхоза, откуда звучал этот радиоголос. И отчетливо видели, как две фигуры в армейских полушубках поднялись на гребень окопов. В руках белый флаг. Размахивая им, они двинулись в сторону немецких укреплений. Немцы не стреляли. Стояла такая тишина, что перекличка воробьев в конском навозе звучала в ушах, как канонада. Парламентеры продолжали идти по снежной целине. Шли осторожно, очевидно боясь напороться на мины, которыми, как мы знали, утыкано все предполье. Немецкие укрепления молчали. Вот двое с белым флагом приблизились к ним. Поднялись на бруствер, исчезли – вероятно, спрыгнули вниз. Потом появились вновь. В сопровождении четырех немцев они двигались к городу…

По мере того как стрелки двигались на часах и росло наше нетерпение, тишина становилась все более угнетающей. Солдаты, видевшие за войну множество смертей, сами только что подвергавшиеся смертельной опасности, все страшно волновались за тех двух, что сами отправились, так сказать, в пасть льва…

Прошло уже почти два часа. Очень ясно представляю себе состояние этих двух советских парней, что пошли туда, к немцам, прямо на стволы пушек и пулеметов, чтобы попытаться спасти от бесполезной гибели сотни врагов, окруженных в городе…

(Из военных дневников Б. Полевого)

Воспоминанье о дороге
 
Дорога была минирована,
но мы это поняли
слишком поздно,
и уже не имело смысла
возвращаться обратно,
и мы решили идти
дальше,
на расстоянии друг от друга,
я впереди,
он сзади,
а потом менялись местами.
Мы ступали осторожно,
кое-где
мины
выглядывали из-под снега,
темные коробочки,
припорошенные снегом,
такие безобидные с виду.
Мы ступали осторожно,
след в след,
мы вспотели,
хотя мороз был что надо,
и сердце замирало,
останавливалось
и начинало стучать не прежде,
чем нога опиралась на твердое,
и тогда стучало в висках,
и вновь замирало
перед следующим шагом.
Потом повалил снег,
потом послышались взрывы
и крик —
ложись! так вашу так! —
а дальше,
дальше ничего не помню,
только дорога,
и сердце замирает
и останавливается,
и начинает стучать не прежде,
чем нога обопрется на твердое,
и снова стучит в висках,
и вновь замирает
перед следующим шагом.
 
Цыганка
 
Привычная скупая благодать
Привалов и ночевок на пути…
Цыганка мне хотела погадать,
В колоде карт судьбу мою найти.
Но я сказал цыганке:
– Погоди!
Какой мне прок в премудрости твоей?
Ты не найдешь судьбу мою среди
Засаленных тузов и королей.
Моя судьба написана вчерне
На карте,
   по которой в бой идем.
Все, что она предназначает мне,
Отмечено цветным карандашом.
Там, синею чертою обведен,
У трех дорог
   стоит казенный дом,
Который в семь ноль-ноль (будь проклят он!)
Мы все же обязательно возьмем.
Там правда говорит в глаза, в лицо.
Там поздняя дорога – в темноту…
Моей бубновой дамы письмецо
Я вечером сегодня перечту…
Я думал так:
Мой путь тяжел и крут,
Но все же доживу я до седин,
Когда к рассвету завтра не убьют
В бою
   за город Турну-Северин.
А если в оглушительной пальбе
Я упаду – и это может быть….
Цыганка, стой!
   Я расскажу тебе
Твою судьбу:
   ты будешь долго жить,
И будет кров надежный у тебя,
И будет хлеб у девочки твоей —
Ей не придется больше ворожить…
 

1945

Земля
 
Я с землей был связан немало лет.
   Я лежал на ней. Шла война.
Но не землю я видел в те годы, нет.
   Почва была видна.
В ней под осень мой увязал сапог
   с каждым новым дождем сильней.
Изо всех тех качеств, что дал ей бог,
   притяженье лишь было в ней.
Она вся измерялась длиной броска,
   мерам нынешним вопреки.
До второй избы. До того леска.
   До мельницы. До реки.
Я под утро в узкий окопчик лез,
   и у самых моих бровей
стояла трава, как дремучий лес,
   и, как мамонт, брел муравей…
А весною цветами она цвела.
   А зимою была бела.
Вот какая земля у меня была.
   Маленькая была.
А потом эшелон меня вез домой.
   Все вокруг обретало связь.
Изменялся мир изначальный мой,
   протяженнее становясь.
Плыли страны. Вился жилой дымок.
   Был в дороге я много дней.
Я еще деталей видеть не мог,
   но казалась земля крупней.
Я тогда и понял, как земля велика.
   Величественно велика.
И только когда на земле война —
   маленькая она.
 

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю