Текст книги "Строки, добытые в боях"

Автор книги: Юлия Друнина

Памяти Михаила Кульчицкого

 
Та линия, которую мы гнули,
Дорога, по которой юность шла,
Была прямою от стиха до пули —
Кратчайшим расстоянием была.
Недаром за полгода до начала
Войны
   мы написали по стиху
На смерть друг друга.
   Это означало,
Что знали мы.
   И вот – земля в пуху,
Морозы лужи накрепко стеклят,
Трещат, искрятся, как в печи поленья:
Настали дни проверки исполнения,
Проверки исполненья наших клятв.
Не ждите льгот, в спасение не верьте:
Стучит судьба, как молотком бочар,
И Ленин учит нас презренью к смерти,
Как прежде воле к жизни обучал.
 

 
Сгорели в танках мои товарищи
До пепла, до золы, дотла.
Трава, полмира покрывающая,
Из них, конечно, проросла.
Мои товарищи на минах
Подорвались, взлетели ввысь,
И много звезд, далеких, мирных,
Из них, моих друзей, зажглись.
Про них рассказывают в праздники,
Показывают их в кино,
И однокурсники и одноклассники
Стихами стали уже давно.
 

 
Утро брезжит,
   а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале
в углу.
Я еще молодой и рыжий,
Мне легко
   на твердом полу.
Еще волосы не поседели,
И товарищей милых
   ряды
Не стеснились, не поредели
От победы
   и от беды.
 
 
Засыпаю, а это значит:
Засыпает меня, как песок,
Сон, который вчера был начат,
Но остался большой кусок.
 
 
Вот я вижу себя в каптерке,
А над ней снаряды снуют.
Гимнастерки. Да, гимнастерки!
Выдают нам. Да, выдают!
 
 
Девятнадцатый год рожденья —
Двадцать два в сорок первом году —
Принимаю без возраженья,
Как планиду и как звезду.
 
 
Выхожу, двадцатидвухлетний
И совсем некрасивый собой,
В свой решительный и последний
И предсказанный песней бой.
 
 
Привокзальный Ленин мне снится:
С пьедестала он сходит в тиши
И, протягивая десницу,
Пожимает мою от души.
 

 
Дивизия лезла на гребень горы
По мерзлому,
   мертвому,
     мокрому
       камню,
Но вышло,
   что та высота высока мне.
И пал я тогда. И затих до поры.
 
 
Солдаты сыскали мой прах по весне,
Сказали, что снова я Родине нужен,
Что славное дело, почетная служба,
Большая задача поручена мне.
– Да я уже с пылью подножной смешался!
Да я уж травой придорожной порос!
– Вставай, поднимайся! —
Я встал и поднялся,
И скульптор размеры на камень нанес.
 
 
Гримасу лица, искаженного криком,
Расправил, разгладил резцом ножевым,
Я умер простым, а поднялся великим.
И стал я гранитным,
   а был я живым.
 
 
Расту из хребта,
   как вершина хребта.
И выше вершин
   над землей вырастаю.
И ниже меня остается крутая,
   не взятая мною в бою
     высота.
 
 
Здесь скалы
   от имени камня стоят.
Здесь сокол
   от имени неба летает.
Но выше поставлен пехотный солдат,
Который Советский Союз представляет.
От имени Родины здесь я стою
И кутаю тучей ушанку свою!
 
 
Отсюда мне ясные дали видны —
Просторы
   освобожденной страны,
Где графские земли
   вручал
     батракам я,
Где тюрьмы раскрыл,
   где голодных кормил,
Где в скалах не сыщется
   малого камня,
Которого б кровью своей не кропил.
Стою над землей
   как пример и маяк.
И в этом
   посмертная
     служба
       моя.
 

…Именно в Сан-Джиминиано я особенно остро ощутил, что значит Сталинград не только для нас, советских людей, но и для всех, кому ненавистен фашизм.

В том самом старинном ресторане с толстыми деревянными балками и неоштукатуренными кирпичными стенами, который отнял у нас два часа из трех, проведенных в Сан-Джиминиано, к нам обратился с речью немолодой человек, сидевший за соседним столом, член христианско-демократической партии. Он так и сказал:

– Я католик. Убежденный католик. Я верю в бога. Но мне хочется сказать вам, людям, приехавшим из страны атеистов, что мы благодарны вам. Вы отстояли Сталинград. Вы воевали и гибли там не только за себя, но и за нас, людей других убеждений, другой страны – страны, которая воевала тогда против вас. Вы в Сталинграде сломали хребет фашизму. Мы благодарим вас за это…

(Из воспоминаний В. Некрасова)

Памяти поэта

Михаила Кульчицкого

 
Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
 
 
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
 
 
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
Во здравие живых!
 

 
Я говорил от имени России,
Ее уполномочен правотой,
Чтоб излагать с достойной полнотой
Ее приказов формулы простые.
Я был политработником. Три года —
Сорок второй и два еще потом.
Политработа – трудная работа.
Работали ее таким путем:
Стою перед шеренгами неплотными,
Рассеянными час назад
   в бою,
Перед голодными,
   перед холодными,
Голодный и холодный.
   Так!
     Стою.
Им хлеб не выдан,
   им патрон недодано.
Который день поспать им не дают.
И я напоминаю им про Родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут.
Все то, что в письмах им писали из дому,
Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, —
Все это снова, заново и сызнова,
Коротким словом – Родина – звалось!
Я этот день,
Воспоминанье это
Как справку
   собираюсь предъявить,
Затем,
   чтоб в новой должности – поэта —
От имени России
   говорить.
 

 
Еще скребут по сердцу «мессера»,
Еще
   вот здесь
     безумствуют стрелки,
Еще в ушах работает «ура»,
Русское «ура-рарара-рарара!» —
На двадцать
   слогов
     строки.
Здесь
ставший клубом
бывший сельский храм —
Лежим
   под диаграммами труда,
Но прелым богом пахнет по углам —
Попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
   Здесь
    ад
      ревмя
       ревет!
На глиняном нетопленном полу
Томится пленный,
   раненный в живот.
Под фресками в нетопленном углу
Лежит подбитый унтер на полу.
Напротив,
   на приземистом топчáне,
Кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит!
   (Шепотом – как мертвые кричат.)
Он требует, как офицер, как русский,
Как человек, чтоб в этот крайний час
Зеленый,
   рыжий,
     ржавый
       унтер прусский
Не помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,
Оглаживает,
   гладит гимнастерку
И плачет,
   плачет,
     плачет
       горько,
Что эта просьба не соблюдена.
 
 
А в двух шагах, в нетопленном углу,
Лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
Уносит прочь, в какой-то дальний зал,
Чтобы он
   своею смертью черной
Нашей светлой смерти
   не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранцу
   свидетельствуют
     воины:
– Так вот оно
   какая
     здесь
       война!
Тебе, видать,
   не нравится
     она —
Попробуй
   перевоевать
     по-своему!
 

 
Я не раз, и не два, и не двадцать
Слышал, как посылают на смерть.
Слышал, как на приказ собираться
Отвечают коротеньким «Есть!».
 
 
«Есть!» – в ушах односложно звучало,
Долгим эхом звучало в ушах,
Подводило черту и кончало:
Человек делал шаг.
 
 
Но ни разу про Долг и про Веру,
Про Отечество, Совесть и Честь
Ни солдаты и ни офицеры
Не добавили к этому «Есть!».
 
 
С неболтливым сознанием долга,
Молча помня Отчизну свою,
Жили славно, счастливо и долго
Или вмиг погибали в бою.
 

…В этой войне мы не только победили фашизм и отстояли будущее человечества. В ней мы еще осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства… С фронтов великой войны мы принесли не только сознание исполненного долга, но и окрепший в жестокой борьбе дух революционного свободолюбия и интернационального братства, который так или иначе заявил о себе в последующей мирной жизни и продолжает с годами крепнуть…

(Из воспоминаний В. Быкова)

 
Все спали в доме отдыха
Весь день – с утра до вечера —
По той простой причине,
Что делать было нечего.
За всю войну впервые,
За детство в первый раз
Им делать было нечего —
Спи
   хоть день, хоть час!
 
 
Все спали в доме отдыха
Ремесленных училищ.
Все спали и не встали бы,
Хоть что бы ни случилось.
Они войну закончили
Победой над врагом,
Мальчишки из училища,
Фуражки с козырьком.
 
 
Мальчишки в форме ношеной,
Шестого срока минимум.
Они из всей истории
Учили подвиг Минина
И отдали отечеству
Не злато-серебро —
Единственное детство,
Все свое добро.
 
 
На длинных подоконниках
Цветут цветы бумажные.
По выбеленным комнатам
Проходят сестры важные.
Идут неслышной поступью.
Торжественно молчат:
 
 
Смежив глаза суровые,
Здесь,
   рядом,
     дети спят.
 

…Недавно побывал я в одной деревне у Волоколамского шоссе. Ехал туда с радостным волнением: предстояло вручить ключи от нового дома двум патриотам – Александре Григорьевне Кузнецовой и ее сыну Петру.

Зимой сорок первого к берегу реки подошли наши танки и остановились возле их дома. Надо было срочно строить переправу, а леса поблизости не было. Узнав о нашем затруднении, Александра Григорьевна направилась к танкистам и сказала:

– Разбирайте, ребята, мою избу.

Спросили, не жалко ли ей.

– Конечно, жалко. – Голос женщины дрогнул. – Только любой сделал бы то же самое – что об этом толковать! Наводите побыстрее мост, а дальше сынишка проводит вас на ту сторону, покажет, где могут машины безопасно пройти, а то там немцы все минами засеяли.

Сын ее, Петр, был настолько мал, что можно было усомниться, поможет ли он нам в таком трудном деле. Но оказалось, что, когда немцы минировали дорогу, мальчонка не спускал с них глаз и отлично запомнил границы опасных участков. С его помощью все наши машины благополучно миновали минные заграждения…

(Из воспоминаний дважды Героя Советского Союза маршала бронетанковых войск М. Катукова)

…Палили из всего, что могло стрелять: винтовок, пистолетов, автоматов, пулеметов и даже орудий и минометов. Трассирующие снаряды и пули расцветили все голубое небо. Это было поистине величественное и красивое зрелище, необычное, конечно, для привыкших к боевой дисциплине войск, но ведь и день был необычный, неизмеримо радостный, волнующий до слез.

В те минуты и часы даже у суровых ветеранов непобедимой советской гвардии в глазах поблескивала непрошеная влага. И не каждому удавалось сдержать волнение. Помню одного старого гвардейца, у которого скупые слезинки медленно скатывались по щекам и повисали прозрачными каплями на кончиках обвисших усов. Я спросил его:

– Чего же ты, старина, плачешь в столь радостный день?

Не вытирая слез, он тихо проговорил:

– Товарищей жалко, которым не пришлось дожить до светлого дня нашей Победы…

(Из воспоминаний Маршала Советского Союза И. Баграмяна)

 
Вот вам село обыкновенное:
Здесь каждая вторая баба
Была жена, супруга верная,
Пока не прибыло из штаба
Письмо, бумажка похоронная,
Что писарь написал вразмашку.
 
 
С тех пор
   как будто покоренная
Она
   той малою бумажною.
 
 
Пылится платьице бордовое —
Ее обнова подвенечная,
Ах, доля бабья, дело вдовое,
Бескрайное и бесконечное!
 
 
Она войну такую выиграла!
Поставила хозяйство на ноги!
Но как трава на солнце,
   выгорело
То счастье, что не встанет наново.
 
 
Вот мальчики бегут и девочки,
Опаздывают на занятия.
О, как желает счастья деточкам
Та, что не будет больше матерью!
 
 
Вот гармонисты гомон подняли,
И на скрипучих досках клуба
Танцуют эти вдовы. По двое.
Что, глупо, скажете? Не глупо!
 
 
Их пары птицами взвиваются,
Сияют утреннею зорькою,
И только сердце разрывается
От этого веселья горького.
 

 
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
 
 
«Глория» – по-русски значит «Слава», —
Это вам запомнится легко.
 
 
Шел корабль, своим названьем гордый,
Океан старался превозмочь.
 
 
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лошадей топталась день и ночь.
 
 
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
 
 
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
 
 
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
 
 
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
 
 
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
 
 
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
 
 
Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил
 
 
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
 
 
Кони шли на дно и ржали,
Все на дно покуда не пошли.
 
 
Вот и все. А все-таки мне жаль их —
Рыжих, не увидевших земли.
 

…Недавно в вагоне метро, на новой линии «Спортивная» – «Университет», я слышал разговор двух маленьких школьников. Они спорили о том, когда началась война.

Один утверждал:

– Великая Отечественная война началась в тысяча девятьсот сорок первом году!..

Второй сомневался, потом согласился. И все, кто слышал это, – пожилая женщина, капитан-летчик, рабочий, опустивший на колени газету, – все переглянулись и задумчиво улыбнулись своим мыслям.

Да, для них это уже история. Они не помнят войны, они родились позже, чем она кончилась. Они будут знать эту войну только по книгам и рассказам. И пусть при их жизни никогда не будет войны.

Мы делаем и сделаем для этого все, что можем…

(Из записок К. Ваншенкина)

1

 
Я помню парады природы
И хмурые будни ее,
Закаты альпийской породы,
Зимы задунайской нытье.
 
 
Мне было отпущено вдоволь —
От силы и невпроворот —
Дождя монотонности вдовьей
И радуги пестрых ворот.
 
 
Но я ничего не запомнил,
А то, что запомнил, – забыл,
А что не забыл, то не понял:
Пейзажи солдат заслонил.
 
 
Шагали солдаты по свету —
Истертые ноги в крови.
Вот это,
   друзья мои, это
Внимательной стоит любви.
 
 
Готов отказаться от парков
И в лучших садах не бывать,
Лишь только б не жарко,
   не парко,
Не зябко солдатам шагать.
 
 
Солдатская наша порода
Здесь как на ладони видна:
Солдату нужна не природа.
Солдату погода нужна.
 

2

 
Когда не бываешь по году
В насиженных гнездышках комнат,
Тогда забываешь погоду,
Покуда сама не напомнит,
 
 
Покуда за горло не словит
Железною лапой бурана,
Покуда морозом не сломит,
Покуда жарою не ранит.
 
 
Но май сорок пятого года
Я помню поденно, почасно,
Природу его, и погоду,
И общее гордое счастье.
 
 
Вставал я за час до рассвета,
Отпиливал полкаравая,
И долго шатался по свету,
Глаза широко раскрывая.
 
 
Трава полусотни названий
Скрипела под сапогами.
Шли птичьи голосованья,
Но я разбирался в том гаме.
 
 
Пушистые белые льдинки
Торжественно по небу плыли.
И было мне странно и дико,
Что люди все это – забыли.
 
 
И тополя гулкая лира,
В белые льдинки – все это
Входило в условия мира
И было частицей победы.
 
 
Как славно, что кончилась в мае
Вторая война мировая!
Весною все лучше и краше.
А лучше бы —
   кончилась раньше.
 

 
Нынче солнце, вёдро, погода,
даль безоблачная далека.
Пляжи сорок шестого года
сыплют в память струю песка
золотого.
 
 
Продырявленное войною,
словно выломанное во плоти,
то входное, то выходное,
чтоб железу легче пройти,
отверстие.
 
 
Где светлеет, а где темнеет.
Где в плече, где на животе.
Малой искоркой боя тлеет
наше прошлое. Живы те
раненые.
 
 
Живы. Раны их зарубцованы.
Кости сломанные срослись.
Но, как птицы, они окольцованы,
и война их держит всю жизнь
напролет.
 
 
Между тем всеобщее солнце
по всеобщему небу ползет.
 
 
Небо сине, а море солоно,
и прибой берега грызет
без устали.
 
 
Надышавшийся перед смертью
неминуемой тишиной,
замешавшейся с крутовертью,
именуемой войной,
выдыхает
 
 
все почти четыре года
то окопов, то госпиталей
и послевоенные льготы,
дым заводов и пыль полей —
всё.
 
 
Успокоилось всё, что корчилось.
Всё разодранное срослось.
Вот и кончилось, кончилось, кончилось
то, что так давно началось:
война.
 

…8 мая был подписан акт о полной, безоговорочной капитуляции немецко-фашистских вооруженных сил.

Не описать энтузиазма солдат. Не смолкает стрельба. Стреляют из всех видов оружия и наши, и союзники. Палят в воздух, изливая свою радость. Ночью въезжаем в город, где разместился наш штаб. И вдруг улицы озарились ярким светом. Вспыхнули фонари и окна домов. Это было так неожиданно, что я растерялся. Не сразу пришло в сознание, что это конец затемнению. Кончена война!..

Победа! Это величайшее счастье для солдата – сознание того, что ты помог своему народу победить врага, отстоять свободу Родины, вернуть ей мир. Сознание того, что ты выполнил свой солдатский долг, долг тяжкий и прекрасный, выше которого нет ничего на земле!..

Великая Отечественная война была всенародной. И победа над врагом тоже была победой всенародной. Армия и народ праздновали ее одной дружной семьей. И от этого еще полнее, еще больше было наше солдатское счастье…

(Из воспоминаний Маршала Советского Союза К. Рокоссовского)

 
Снова ордена надели,
привинтили ордена,
словно не прошло недели,
как окончилась война.
Вырыли из сундуков
старые мундиры,
не жалея пиджаков,
провертели дыры.
Оказалось, есть запас
смелости и доблести,
хоть давно ушел в запас
люд отвоевавшийся,
хоть давно ушли в отставку,
уехали в области те,
кого бросала Ставка
на врагов прорвавшихся.
Невысокие чины,
ордена большие.
А за что они даны?
За дела большие.
За хорошие дела
ордена страна дала.