Текст книги "Последнее поколение (СИ)"

Автор книги: Юлия Федотова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Будете, – возразил цергард Эйнер устало, – потому что знаете сами: я никогда не действую вопреки интересам Арингорада. И ещё потому, что любите своих детей, и не захотите портить им судьбу. Если вы пустите себе пулю в лоб – я знаю, вы именно это задумали – мне придётся позаботиться лично, чтобы о вашей «ошибке», как вы это называете, орал каждый репродуктор в этой стране. И я представлю дело так, будто ваши сыновья знали о преступлении и помогали скрывать следы, причём Лорги лично застрелил второго пилота Корбрага. Это будет легко подстроить, думаю, вы понимаете.

Цергард Азра молча кивнул. Затем откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.

– Ты прав. Я сделаю, как ты скажешь. Но ответь. Мне просто интересно, ничего больше… Почему вы нас так ненавидите? Твой отец, теперь ты… Ну, ладно, Кузар и Репр, они ублюдки, что греха таить. Я преступник. Но остальные? Ведь вы по нашим трупам готовы пройти…

Это был неприятный разговор. И проще всего было бы встать и уйти. Но он почему-то остался.

– Хорошо, я отвечу. Дело не в ненависти. Мой отец был потомственным офицером Империи чёрт знает в каком колене. Он ненавидел себяза то, что был с вами, а вас – презирал, и только. Вы для него были не более чем «денщики, взгромоздившиеся на императорский трон» – это его слова, не мои. При этом у него были свои странные принципы, и «по трупам», как вы выражаетесь, он бы, пожалуй, не пошёл. Что касается меня… Вы же не думаете всерьёз, что я хоть на минуту поверил, будто цергарда Регана убил случайныйфугас? Что я не потрудился выяснить, откуда он взялся на той дороге, кто именно его поставил, и по чьему приказу? Мне известна роль каждого из вас троих в том убийстве. Вы даже Сварну вслепую использовали, а он, бедный, потом так горевал, когда понял… Но я вас не ненавижу, нет. Честно. Я просто пытаюсь, как могу, среди вас выжить, а это непросто… – он поднялся, сделал вид что уходит, но обернулся от двери. – Между прочим, если вы, соратник, убьёте меня,то никогда не узнаете, кто именно подсыпал тогда артавен в вашу фляжку, и для верности сбил все навигационные приборы…

– ЧТО?!! – выдохнул Азра, и схватился за крышку стола – у него вдруг потемнело в глазах. Но в следующий миг он был уже у двери. Судорожно сведенными пальцами вцепился в плечи Эйнера, тряхнул яростно, будто желая задушить. – Кто?! Говори!!!

– Тихо, тихо, – отстранился тот с усмешкой. – Как только отобьём сектор – сразу же скажу. Но не раньше, уж простите. Слишком уж хороши в вашем ведомстве минёры!

Цергард Азра разжал пальцы. Отступил на несколько шагов. Лицо его стало неподвижным и белым, как маска, только губы шевелились, выговаривая слова, обращенные в пустоту.

– Если есть на свете дьявол… если послан он на Церанг, чтобы карать нас за грехи наши… то это ты, цергард Эйнер. Столько лет мучений… Столько лет я жил, проклиная себя ежечасно… Пытался понять и не понимал… А ты знал, знал все эти годы… И молчал… Воистину, это нечеловеческаяжестокость! Ты чудовище, мальчик Эйнер…

В ответ тот рассмеялся почти весело, развёл руками:

– Уж простите, каков есть… Между прочим, это было не моё расследование и не моя тайна. Помню, отец сказал незадолго до взрыва: «если бы Азра честно, как подобает офицеру, сознался в преступлении, я доказал бы, что он невиновен. Он предпочёл замести следы – буду молчать и я». Принципы у него были, я же вам говорил… А теперь мне пора. Загляну завтра, обсудим план наступления. И постарайтесь представить дело так, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что инициатива исходит от меня…

Он вышел из кабинета, и по дороге к лифту вдруг не без удивления обнаружил, что весь организм его трясётся противной мелкой дрожью, зуб на зуб не попадает. Так бывает иногда, на поле боя, после самых страшных атак, когда лежишь, уткнувшись носом в кровавое болото, и постепенно начинаешь понимать, что вроде бы и на этот раз выжил, но ещё боишься этому поверить, потому что через час будет новая атака, и чем она кончится – неизвестно…

Цергард Азра был неплохим человеком, но опасным и непредсказуемым противником. Сегодня он сдался, пошёл на сделку, но уже завтра, оправившись от удара, наверняка начнёт собственную игру. И в первую очередь захочет выяснить, кто подставил его так страшно семь лет назад. Значит, будет ему какое-то время не до северного фронта. Что тоже очень кстати. Пусть остаётся в столице, руководит наступлением из Штаба, передав часть полномочий молодому соратнику Эйнеру, которому по возрасту самое место на передовой. А уж там, на передовой, можно будет под шумок устроить так, чтобы не по всему фронту шло наступление, а сосредоточилось исключительно на шестнадцатом и прилегающих направлениях – зачем распылять силы? При этом будет больше шансов оставить Совет в неведении относительно того, что у цергарда Эйнера в указанном направлении имеется особый тайный интерес. Ни к чему господам Верховным об этом знать…

Цергард Реган, будь он жив, никогда не просил бы сыну того, что он сделал сегодня. Цергард Реган считал, что Азра должен терзаться чужой виной всю оставшуюся жизнь. В его глазах попрание офицерской чести был едва ли не большим преступлением, чем уничтожение спящего города. Семь лет назад, уже предвидя скорую гибель, тайно передавая сыну дела, он взял с него клятву о молчании. Сегодня Эйнер Рег-ат стал клятвопреступником. Он нарочно думал об этом полночи, ему хотелось испытать муки совести. Но в душе было пусто и скучно. Тогда он попытался разжечь в ней ненависть к Азре, одному из трёх тайных убийц отца (вторым был Добан, до полусмерти Азрой запуганный, третьим – верный друг Сварна, сыгравший совою роль вслепую). Стало ещё скучнее. Тогда он заснул.

Следующая треть месяца слилась в голове у Тапри в один бесконечно длинный день. Спать приходилось урывками, где придётся, есть – на бегу и помалу. И ещё они всё-время куда-то двигались. Первые дни рыскали по этажам Штаба и колесили по городу, решая какие-то продовольственные вопросы – смысла их Тапри не понимал.

Потом цергард разбудил его среди ночи, велел быстро собираться, куда, зачем – не объяснил. Оказалось – на крышу. Там уже ждал лёгкий десантный самолёт. Первый раз в жизни Тапри поднялся в воздух. Страшно было до одури, но ещё страшнее – в том признаться. Моторы ревели, воздух давил на уши, парашютный ранец за спиной ужасно мешал сидеть. Холод был такой, что пальцы рук и ног окоченели до боли. В маленькие округлые окошки было видно, как черноту ночного неба прорезают тонкие блуждающие лучи прожекторов. Иногда они сталкивались с их самолётом, тогда на миг становилось очень светло, и душа замирала от ужаса, что вот сейчас, сейчас с снизу откроют зенитный огонь, приняв своих за врага. Ничего, обошлось… Только стошнило прямо на пол. Накатило внезапно, когда машина вдруг начала вибрировать всем корпусом, не успел удержаться. Даже кислородная маска не помогла, еле успел стянуть. Господин цергард Эйнер сказал, вернее, проорал прямо в ухо, типа, обычное дело, со всеми в первый раз бывает. Всё равно, стыдно и недостойно. Знал бы заранее, как выйдет – не стал бы ужинать после первого заката…

Потом лучи пропали, за окнами сомкнулась тьма, осталась только маленькая жёлтая лампочка над дверью в пилотскую кабину. Она была похожа на глаз злого лесного зверя, одного из тех, что водились на Церанге много лет назад, до войны. От неё становилось тоскливо…

Прошло часа три, или четыре, и за окнами снова появился свет – вспышки дальние, но яркие. Там шёл бой. Они летели на фронт.

И это тоже было впервые.

На самом деле, Тапри никак не мог понять, зачем его взяли в эту поездку? Пользы от него не было ровным счётом никакой – ходил за цергардом Эйнером хвостом, таращился по сторонам, чувствовал себя бездельником-дармоедом и угрызался совестью. Прифронтовая жизнь шла мимо него. Здесь всё куда-то двигалось. В северно-восточном направлении, злобно рыча моторами, ползли тяжёловозные болотоходы на огромных дутых колёсах, волокли дальнобойные орудия в чёрно-белых чехлах, с задранными к небу стволами. Следом тянулись бесконечные колоны солдат в черно-белых зимних маскхалатах. Это было совсем не похоже на кадры кинохроники, знакомые каждому жителю Арингорада от мала до велика: наши доблестные войска бодрым строевым шагом и с музыкой идут отдавать долг Отечеству. У этихсолдат были равнодушные, одинаковые лица смертников, и красивых строевых песен они не пели, только ругались грязно, когда сапоги их вязли в топи, раскисшей от первого весеннего тепла. В обратную сторону наблюдалось движение иного рода – те же болотоходы тянули низкие открытые платформы, вповалку загруженные ранеными. От платформ пахло гнилью. Погода стояла мерзкая: облака ушли, оба светила по-весеннему нещадно слепили глаза, с акаранг-запада постоянно дул ветер, промозглый и сырой. Раненые мёрзли и мёрли сотнями, тогда колонна делала остановку, тела сгружали у обочин: сами уйдут в топь, когда растает.

– А потом будут удивляться, откуда идёт гангрена! – разозлился цергард Эйнер, и велел оттаскивать и топить трупы в болотных окнах, а если санитары станут лениться – стрелять на месте, потому что нечего заразу разводить.

Несколько раз пришлось попасть под обстрел – Квандор вёл огонь по тылам из дальнобойных орудий. Это было нестрашно – похоже на обычную бомбёжку, только убежищ рядом нет и спрятаться негде, приходится выпрыгивать из машины, ложиться носом в твердь и надеяться на лучшее. Один обстрел оказался таким долгим, что Тапри ухитрился заснуть, свернувшись калачиком на дне мёрзлой, ещё не затянувшейся воронки, и потом не сразу проснулся, перепугав цергарда Эйнера – тот решил, что адъютанта контузило до смерти. «Никогда так больше не делай! – велел он сердито, – У меня прямо внутри всё оборвалось!» И агард чуть не прослезился от умиления, как господин цергард хорошо к нему относится.

Сколько прифронтовых дорог они исколесили за десять дней, сколько мест сменили – Тапри сбился со счёту, потому что везде было одинаково. Штабные палатки из пятнистого брезента, изнутри увешанные цветными картами с флажками и стрелками. Долгие совещания, на которых люди с серыми злыми лицами и пышными, но потёртыми золотыми ветвями на мундирах, орали друг на друга в голос, не стесняясь присутствием высочайшего столичного начальства. В целом речь шла о большом наступлении на шестнадцатом направлении, в детали же агард не вникал за ненадобностью. Ясно было только, что никто этому наступлению не рад, потому что выйдет много жертв и мало пользы. И снова случился неприятный инцидент, как тогда в госпитале: какой-то пожилой измождённый трегард в артиллерийском мундире принялся кричать на цергарда Эйнера, обзывать мальчишкой, который пороху не нюхал и тины не глотал у себя в столицах, и не ему указывать боевым офицерам, что возможно, а что нет. На это господин цергард ничего говорить не стал, только закатал рукав куртки и показал маленькую татуировку пониже сгиба локтя: рукоять кинжала, торчащая из болотной кочки и номер 23. Артиллерист сразу умолк, потому что сущая глупость, говорить про диверсанта-смертника из «болотного трега», будто тот не нюхал пороху и не глотал тины. Тогда остальные офицеры захотели своего соратника отдать под трибунал за нарушение субординации и оскорбление власти, и расстрелять как можно скорее. Но цергард Эйнер сказал, что не стоит: оскорбления тут не было, трегард бранил его чисто по-отечески, на правах старшего по прожитым летам. После этого артиллерист стал смотреть на цергарда Эйнера с должным обожанием, и сам вызвался составить план операции, которую минуту назад считал совершенно невозможной. На том очередной военный совет был завершён, и они, не задерживаясь на обед, отправились дальше вдоль линии фронта, контролировать процесс передислокации войск.

…Наконец, все планы были составлены, день начала наступления назначен, только дожидаться его они не стали, вызвали самолёт. Тапри не мог скрыть разочарования – ему так хотелось побывать в настоящем бою, но цергард Эйнер сказал: «Когда доходит до дела, лучше, чтобы большое начальство не висело над душой, его присутствие придаёт обстановке лишнюю нервозность. Мы сделали, что могли, дальше – как карта ляжет». Так сказал он, горько вздохнув, и у агарда Тапри вдруг возникло впечатление, будто сам господин цергард не слишком-то верит в успех предстоящей операции…

…Какой там успех, если на фронте разброд и шатание, болотная гангрена и голодная анорексия, один автомат на двух бойцов, и на три вражеские единицы бронетехники только две наши? Если не хватает всего, от портянок до патронов и гранат, от палаток до перевязочных пакетов, а главное – не остаётся веры в победу? Если смысла в этом поспешном весеннем наступлении – притом вполне справедливо! – не видит никто, от простого солдата до форгарда, и объяснить людям ничего нельзя? Проклятая бюрократическая система вранья по восходящей! Он знал, знал лучше кого бы то ни было в Генштабе, что дела во Второй ударной армии форгарда Даграна плохи, как никогда прежде, но всё-таки надеялся, что не настолько!

Это было страшно. И не потому даже, что квадрант 16-б, отбить, и тем более, удержать, скорее всего, не удастся, а значит, транспорт пришельцев так и останется киснуть в болоте на вражеской территории, лишая население Церанга последнего шанса на продолжение рода человеческого. А потому, что когда власти воюющих сторон начинают сознавать своё бессилие, они вспоминают о Бомбе. И если всё начнётся сначала – пожалуй, уже не будет смысла тот род продолжать… но об этом лучше не думать. Иначе нет смысла жить. Действовать надо по старому плану, а дальше – как карта ляжет… Интересно, отчего так кружится голова в последние дни? Неужели подцепил окопную заразу? Или просто не высыпался давно?

Обратный перелёт был дневным, и страха агард Тапри больше не испытывал. Он смотрел в окошко на проплывающие внизу облака – пухлые, чуть розоватые – и думал о том, как это чудесно. Облака клубились, громоздились друг на друга, и у любого из жителей Земли их причудливые очертания непременно вызвали бы ассоциации с волшебными замками, сказочными парусными кораблями, фигурами диковинных зверей и птиц. Юному уроженцу гиблых церангских топей подобные образы были не известны вовсе, он просто любовался незнакомой воздушной красотой… И когда из этой красоты вынырнул вдруг остромордый набарский истребитель, он был разочарован её коварством, но страх так и не пришёл.

Верховный цергард Федерации – очень важная персона. И жизнь его может быть доверена только самому опытному пилоту. Лишь несколько пуль успели чиркнуть по обшивке корпуса. Машина ушла в крутое пике, утонула в облаках, легко уходя от преследователей – те, по всему видно, были невеликими мастерами воздушного боя. Повезло, решил бы всякий здравомыслящий человек, но Тапри взяла досада. Он считал, врага непременно нужно было сбить, чего это квандорцы хозяйничают в нашем небе, как у себя дома?! Так он и сказал своему цергарду сразу по возвращении, не постеснялся. Тот рассмеялся в ответ:

– Это ещё большой вопрос, кто у кого «хозяйничал». Мы тогда пролетали как раз над квандорскими территориями. Сокращали путь через Гарский анклав. Мы, конечно, могли бы геройски погибнуть в небе, но большой пользы Отечеству, это, боюсь, не принесло бы… – секунду помолчал, а потом добавил. – Только смотри, не проговорись никому. Дойдёт, чего доброго, до цергарда Сварны – он мне потом всю плешь пробьёт.

Тапри ничего не понял, но поклялся молчать.

– Свободен до послезавтра, – сказал ему Эйнер, и, не дав себе времени на отдых, поспешил в камеру 7/9, потому что было там, в камере, ох, неладно: заключённые с утра пораньше отказались от еды – все, кроме одного, по имени Гвейран… Очень дурной признак: получалось, что для поддержания жизни пришельцам требовалось много больше пищи, нежели людям – а где её взять? На такой поворот он не рассчитывал! Это была настоящая катастрофа. Крушение всех планов…

… Сущий идиотизм это был, вот что такое! И Гвейран честно пытался образумить соплеменников. Объяснял, что разносолами арестантов не кормят нигде и никогда. Что положение их не так уж и плохо, и огромное множество свободных жителей Церанга даже ту скудную порцию, что выдавали теперь обитателям камеры 7/9 один раз в сутки, сочли бы даром Создателей, потому что, и этой малости не имея, мёрли от голода целыми семьями. Благополучные земляне, никогда не знавшие нужды, слушать его опять не хотели, и подобное обращение считали издевательским. Двенадцать дней с отвращением ковырялись ложками в мисках с жидкой хверсовой баландой, отчаянно воняющей рыбой, но, кроме запаха, ничего от той рыбы в себе не содержащей, а на тринадцатый решили поступить в духе революционеров-героев: голодовку объявили! И это в мире, где за всю историю существования разумной гуманоидной расы никто и никогдаголодовки не объявлял, и отказ от еды расценивался совершенно иначе, чем на Земле! Отнюдь не как способ выражения политического протеста! Гвейран, срываясь на крик, толковал людям о физиологии церангаров, но те заладили своё: «Лучше не есть вовсе, чем питаться помоями! Мы должны привлечь к себе внимание!»

Что ж, последнее им удалось. Цергард Эйнер явился в камеру лично.

За то время, что они с Гвейраном не встречались, выглядеть лучше Верховный не стал: лицо его сделалось совсем прозрачным, под глазами легли чёрные круги. На нём была полевая камуфляжная куртка с капюшоном – не успел переодеться с дальней дороги. От куртки резко пахло фронтом: порох, гарь, бензин и болотная тина – эту смесь запахов ни с чем не спутаешь, она даже рыбу перебила. Люди стали морщиться.

– Мне доложили… – начал цергард с порога, встревожено глядя на Гвейрана, – это правда?!! А вы не пытались что-то сделать?! Я сейчас пришлю людей…

– Нет, – поспешил заверить тот, – неправда. И людей не надо. Всё иначе, чем кажется. Ничего страшного. Они специальноне едят. Голод чувствуют – но от пищи отказываются.

– То есть как?! – опешил цергард, и даже головой помотал, будто отгоняя наваждение. – Зачем?!

Гвейран уже почти подобрал слова, чтобы объяснить, но тут в их диалог вмешались.

– Зачем?! Это вы нас спрашиваете?! – в голосе наблюдателя Дыховного (стаж на планете восемь месяцев, включая арест) звучали истерические нотки. – Да потому что лучше оставаться голодным, черти возьми, чем кушать день за днём одну и ту же невкусную пищу! – человек возмущённо орал, и Гвейран морщился от его слов: да что же за безобразие творится на Земле, почему людей допускают до полевых работ без должной лингвистической подготовки?! «Кушать пищу!» Уши вянут!

Цергард растерянно повернулся к Гвейрану, спросил громким шёпотом:

– Они… вы… едите только вкусное?! Ой-й… – он смотрел на пришельцев так испуганно и беспомощно, будто ждал, что вот сейчас, сейчас они все попадают и поумирают в муках прямо у него на глазах, и он ничего не сможет поделать.

А Дыховный продолжал изливать на его голову праведный гнев:

– Разве можно человеку такое скармливать? Это же помылки! (Гвейран зашипел от ярости) Вы сами попробуйте, попробуйте! – он схватил со стола глиняную посудину, полную жидкой оранжевой кашицы, сунул цергарду в нос…

И тот отпрянул. Отшатнулся, будто не хверсовую кашу ему предложили, и даже не «помылки», а полную миску живых пауков-сфидр, истекающих жёлтым ядом. Лицо его стало совершенно бескровным, зубы сжались так, что даже скрипнули, будто челюсти свело судорогой, взгляд странно остановился…

– Что-о?! – охнул Гвейран.

Потому что он слишком хорошо знал, как это бывает. Потому что сотни, а может быть, и тысячи раз видел такие лица и такие взгляды. Видел, как в ужасе шарахаются от миски с едой смертельно голодные люди.

Голодная анорексия – так это называлось. Странная особенность церангских организмов: когда истощение достигает определённого предела, что-то происходит у них в мозгу. Вместо нормального чувства голода появляется непреодолимое отвращение к пище. При этом человек совершенно не осознаёт, какая беда с ним случилась. Он просто забываетесть, и не замечает, что гибнет от дистрофии. У здорового, крепкого церангара такое состояние развивается в течение долгих месяцев жесткого белкового голодания. Болезни, и особенно большая потеря крови, ускоряют его многократно. Процесс обратим только на ранних стадиях…

То, что заставило цергарда Эйнера так перепугаться за жизнь пришельцев, на самом деле происходило с ним самим.

– А-а! Не нравится?! – радовался пришелец. – Нет, вы должны попробовать!

– Так! Ну-ка… – Гвейран отработанным движением схватил церангара за куртку, не давая опомниться, швырнул навзничь, на длинный жёсткий диван, навалился сверху, прижал. Крикнул Дыховному:

– Тарелку, быстро! БЫСТРО, Я СКАЗАЛ!!! – тот, как сомнамбула протянул, что требовалось, – Теперь на ноги ему сядь! Да скорее, чёрт! Держи! – в таких делах счёт шёл на мгновения. Если цергарду удастся вырваться – они его больше не увидят никогда.

– Да ладно, не надо… не хочет, пусть не ест… зачем?… – бормотал землянин панически. Другие столпились вокруг, и Гвейран боялся, что они захотят помешать. Но те, видно, были подготовлены лучше, до них всё-таки дошло, что происходит. Но как надо поступать, они не знали, толклись бессмысленно… «Интересно, видит ли нас охрана? – мелькнула мысль. – Лучше бы видели! Пришли бы, помогли…» Но никто не шёл. Скорее всего, Эйнер сам снял наблюдение, прежде чем войти – он всегда избегал лишних свидетелей. Как бы эта привычка не стоила ему жизни!

Существовал только один способ прерывания голодной анорексии – накормить насильно. Одна-единственная ложка, проглоченная вовремя, могла спасти жизнь человека. Но добрые Создатели, как же трудно заставить его этот глоток сделать! Какое отчаянное сопротивление нужно для этого преодолеть! Гвейрана всегда удивляло, откуда берётся столько силы в истощённом теле умирающего: минуту назад на ногах человек не держался – и вдруг словно бес в него вселяется: бьётся так, что троим здоровым санитарам не удержать.

Но теперь был другой случай – нетипичный. Тоже ничего хорошего. Цергард замер неподвижно, вытянувшись, запрокинув голову, судорожно стиснув зубы – без ножа не разожмёшь. Активное сопротивление обычно оказывается недолгим, пассивное может длиться часами. В этом случае самое верное средство – зажать нос, чтобы заставить открыть рот для вздоха. Срабатывает в том случае, когда все зубы на месте, и нет возможности дышать через их лунки.

К счастью, зубов у цергарда Эйнера имелся полный комплект. Какое-то время он задерживал дыхание, но потом не выдержал, и чуть приоткрыл рот. Дальше – дало техники. Регарду Гвейрану такую процедуру, в своё время, приходилось проделывать сотни раз. Вкатил-таки полную ложку хверсового варева, сразу зажал рот ладонью, чтоб не выплюнул, надавил на горло, вызывая глотательный рефлекс…

А дальше наступали мучительно долгие секунды ожидания: или-или. Если по прошествии их буйство продолжалось – значит, всё было напрасно, время упущено и больной обречён. Так происходило очень часто. Слишкомчасто. Но не в этот раз.

Гвейран не успел досчитать до контрольной сотни, как тело церангара, только что вытянутое, как струна, бессильно обмякло. Из груди вырвался болезненный вздох. И сердце Вацлава Стаднецкого зашлось такой неожиданной радостью, будто родной брат на его глазах оживал, а не чужая тварь с чужой планеты.

Несколько минут цергард Эйнер продолжал лежать неподвижно, только две слезинки выкатились из-под прикрытых век, каплями стекли за уши. Потом он медленно, очень нехотя открыл глаза. Встретился взглядом с пришельцем. У того было бледное лицо, перепуганное но счастливое. Цергард тихо всхлипнул.

– Ну всё, всё уже хорошо, мальчик, – сказал пришелец, ласково провел большой жёсткой ладонью по мокрой щеке. Помог приподнять голову, поднёс ложку ко рту – Давай-ка ещё глоточек… Вот так… – по привычке чуть не сказал «за папу, за маму», но вовремя сообразил, что ни папы ни мамы у мальчика давно уже нет.

Цергард Эйнер ел с закрытыми глазами. Было ему нестерпимо стыдно, и в то же время невероятно хорошо ощущать, что впервые за много лет он не один, и хотя бы несколько минут в этой жизни можно ни за что отвечать, ни о чём не заботиться, потому что кто-то другой есть рядом, и заботится о нём самом, как о маленьком ребёнке. Честное слово, он чуть не расплакался окончательно! Еле удержался. Хотя большинство на его месте не удерживалось, происходила разрядка после нервного напряжения – особенность церангарской психофизиологии.

Он проглотил ложек десять, и с удовольствием съел бы ещё столько же, но процесс поступления вдруг прекратился. Тогда он снова открыл глаза.

Пришелец смотрел на него выжидающе. Миска была у него в руках, ещё не пустая.

– А можно мне ещё? – попросил тихо и хрипло, голос отчего-то пропал. – Так хочется…

– Попозже. Сразу много нельзя, – был ответ.

И Эйнер разочарованно вздохнул:

– Великие Создатели, какая же вкусная штука! Всю жизнь бы ел!

Тут Гвейран вспомнил о соплеменниках, бестолково топтавшихся рядом, и разозлился:

– Ну, какого чёрта столпились? Представление вам тут, что ли?

Люди разошлись, подавленные и тихие. Потому что каждому стало ясно: если от голода у вас на глазах едва не умирает представитель верховной власти, значит, ваши собственные шансы на выживание стремительно падают к нулю.

– Спасибо, – пошептал цергард. Он был рад, что посторонних разогнали.

– Закрой глаза и спи, – велел пришлец, – я принесу одеяло.

– Нет! – испугано запротестовал Эйнер. – Мне пора идти! Заметят! – он попытался сесть, но сильные руки его удержали, заставили лечь снова.

– Полчаса, – сказал Гвейран, – потом я разбужу, обещаю. Идти ты сейчас всё равно не сможешь, завалишься где-нибудь в коридоре, и будешь лежать, как пьяный сирота, пока не подберут.

«Не смогу», – понял Эйнер, чувствуя, как от резкого движения голова пошла кругом. Нарисованная Гвейраном картина представилась ему так ярко, что всякая охота спорить пропала. Сон пришёл почти мгновенно – только и успел почувствовать, как сверху ложится жидкое тюремное одеяло, и уже знакомая жёсткая рука берёт за запястье, отсчитывает пульс. Потом настала темнота.

Полчаса прошли быстро – будто и не спал. Но этого короткого времени хватило, чтобы цергард Эйнер окончательно пришёл в себя.

Пришелец по имени Гвейран помог ему сесть, отдал остаток похлёбки, а потом потребовал сердито:

– Ну, теперь объясни, как ты ухитрился довести себя до такого состояния?

– Не знаю, – ответил цергард удивлённо, он и вправду не знал. – Вот уж не думал, что со мной может такое случиться… – он вспомнил, как всё было, и бледные щёки чуть порозовели от стыда. Тряхнул головой. – Наваждение какое-то!

– Никто не думает! И со всеми случается! – доктор продолжал сердиться. – Знаешь, сколько вас таких у меня на руках перемёрло? Вспомнить страшно! То баба-дура детям весь свой паёк скармливает, а те потом остаются сиротами. То отец-командир о молодых солдатах заботится. То ещё какое-нибудь благородство приключится. Скажи, неужели дела Арингорада так плохи, что уже верховное командование голодает?

– Да… нет… Не совсем… – цергард виновато опустил глаза, он явственно ощущал себя дурой-бабой.

– Тогда в чём дело? – продолжался суровый допрос.

Если бы в таком тоне с Эйнером Рег-атом заговорил кто-то другой, он просто ушёл бы прочь, не снисходя до объяснений. Но перед тем, кому обязан жизнью, гордость демонстрировать не будешь. Пришлось отвечать честно:

– С довольствия вас сняли. Теперь такое правило: двадцать дней – а дальше либо выпускай, либо стреляй, либо содержи за свой счёт… Ну… я думал, мне хватит, обойдусь… Потом закрутился как-то, забыл… – ох, какой неприятный получался разговор!

– Та-ак, – протянул Гвейран. – Всё ясно, – и спросил мрачно. – А не проще ли было выпустить?

Цергард Эйнер усмехнулся в ответ.

– Чтобы вас тут же сцапали господа Верховные соратники? Уверен, они для того это правило и придумали. Им покоя не даёт, кто вы такие и зачем я вас держу. И они, уж поверьте, ведут допросы совсем иными методами. И если узнают правду – в клочки вас раздерут, стараясь извлечь как можно больше выгоды… Короче, не хотелось бы вас огорчать, но сейчас во всей Федерации самое безопасное место для вас – это камера моего ведомства. Вот так! – он прикрыл глаза, почувствовав, что устал от длинной фразы.

И до того стало жалко Вацлаву это несчастное инопланетное существо, голодное и нездоровое, измученное грузом несоизмеримой с возрастом ответственности, что захотелось обнять его, прижать к себе и пожалеть. Делать этого он не стал, только кивнул примиряющее, типа, камера так камера. И Верховный цергард Федерации Эйнер Рег-ат ушёл, пошатываясь.

– Вы сегодня у нас задержались, господин цергард, – заискивающе улыбнулся пожилой охранник на выходе.

Верховный приветливо-снисходительно улыбнулся в ответ:

– Ах, всё-то дела государственные!

В личных апартаментах (он никогда не думал про это место «дом», именно «апартаменты») было полутемно, единственная ночная лампочка горела в прихожей. Из боковой комнаты доносились звуки – адъютант Тапри сопел носом и чихал во сне, не иначе, простудился в самолёте. Вот и хорошо… в смысле, не то, что заболел, а то, что спит. Ни к чему ему видеть начальство в таком жалком состоянии.

Он привычно плюхнулся спиной поперёк кровати, матрас приятно спружинил…

Много дет назад, если отца не случалось поблизости, они прыгали по этой кровати вдвоём: малолетний Рег-ат и сосед-приятель-одногодок его, Лорги Арз-ат, средний сын командующего фронтами, мальчик добрый и глуповатый от природы – это его именем Верховный цергард Эйнер недавно шантажировал соратника Арзу… Чего они тогда только ни вытворяли, помнится: подскакивали сидя и стоя – кто выше, кувыркались, боролись. А матрасу хоть бы что! Вот оно – довоенное имперское качество!

Несколько минут, лёжа в темноте с открытыми глазами, цергард Эйнер думал о детстве и матрасе. Потом велел себе сосредоточиться, стал думать о деле. И чем дольше думал, тем отчётливее понимал: изначальный план летит к чёрту. Когда ещё квадрант 16-б будет отбит у Квандора – а скорее всего, не будет отбит вовсе… За этот срок кто-нибудь обязательно помёт от голода, если его, Эйнера, не успеет прикончить раньше цергард Азра… Он такой, он найдёт безопасный для себя способ. Это вам не Репр с Кузаром, два труса-интригана… Нет, медлить нельзя. Нужен новый план.

И он придумал его. И восхитился собственному безумию, потому что ни один нормальный человекна такое не пошёл бы… Оставалось только выяснить, насколько нормален или нет нечеловекГвейран.