Текст книги "Лесная кровь (СИ)"

Автор книги: Юлия Лиморенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

   В лесу не так страшен ветер, только снегу много, выше колена, тяжело шагать, ещё тяжелее тащить узлы и корзины. Меховой идёт впереди, волочёт за собой санки. На санках – дед Офонь и Олёнины дети. Молодой Офонь старается идти рядом с меховым, не отставать, да не так-то это просто – где высокому снег по пояс, там Офоню по грудь. Руками себе помогая, бредут люди, пригибаются под ветками, чтобы лишнего снега не стряхнуть. Молча идут – тут не поговоришь, да и шуметь нельзя, хоть и ветер, и лес.

   Над болотом берёзы – как почётный караул, все прямые, гордые, ветки высоко-высоко над головой машут ветру, длинными пальцами шевелят. Остановился леший, подождал всех:

   – Сейчас идите за мной след в след, да смотрите не оступайтесь! – И шагает прямо в болото.

   Офонь бывал тут однажды летом – трясина такая, что брошенный камень мигом затягивает. Зимой легче, застывает болото, но проглотит всё равно легко, не успеешь оглянуться. С кочки на кочку, то на торчащий корень, то на старую гать наступая, тянутся люди по болоту наискось, последним – Офонь молодой. Смотрит всё время назад, прислушивается – нет ли погони.

   Посреди трясины – островок, на нём только птицы осенью жируют, а весной лисицы щенят выводят, людям туда хода нет, кругом глубокая топь. А вот же добрались, сами удивились! Леший ныряет под берёзовый корень, только шуба белая мелькнула – пропал из виду. Санки за ним тянутся – и тоже пропали. Олёна заглянула следом, шагнула раз – и нет её! Один за другим уходят люди под землю, теряются из виду, точно правда в трясину проваливаются. Остался один Офонь молодой. Посмотрел в последний раз на снежный лес, попрощался: не знаю, куда идём, что найдём, а только чую – домой нескоро. Шаг – и раскрывается перед ним подземный проход, темно там, тепло, прелой землёй пахнет, а впереди – людские шаги, это идут вслед за лешим беглецы: не пропали, значит!

   Идёт Офонь всё вниз и вниз, словно под горку, а впереди ничего не видно. Так ведь можно и на тот свет зайти! Кто их, леших, знает – может, они там и живут, на том свете. Душно под землёй, под ногами словно бы хвоя насыпана, сверху корни свисают, по лицу задевают – противно, холодные, прямо как черви! Подумал Офонь про червей – ещё муторнее стало на душе, да и опаска всё же не отпускает: кому они доверились, за кем пошли, куда? Однако ничего не поделаешь – поворачивать поздно. Не из таких переделок выбирались. Хуже, когда в горах бандиты в ногу ранили и лошадь убили, а свои далеко – вот это страх... Нет, Офонь не станет бояться, он ведь мужчина и собирается драться с немцами!

   Вот и свет появился! Замигал впереди огонёк, как будто от костра: красный, неяркий, а в кромешной тьме радует. Вошли беглецы в просторную пещеру – а там прямо как в подземном бункере, про который солдаты рассказывали! Лежанки вдоль стен, как в домах у людей, на них шкуры и одеяла, всюду ящики стоят, а на них немецкие буквы написаны. Некоторые буквы Офонь знает, а что в ящиках – догадывается: в маленьких – консервы, в тех, что подлиннее, – патроны, а в самых больших – наверно, запчасти всякие. По стенам керосинки развешаны, только горит в них не керосиновое жёлтое пламя, а красное. Леший снимает свою белую шубу, шапку – высокий он, как дед Офонь в молодости, даже выше, на вид молодой совсем, моложе Олёниного мужа.

   – Живите пока у нас, – говорит, улыбается, на людей глядя. – Тут и оставайтесь: я вам покажу, где что, потом со своими родичами познакомлю.

   – Да кто ты, мальчик? – старая Танё не выдержала – долго, видать, вопрос в зубах держала. – То ли правда лесной дух?

   – Может, и дух, – опять улыбается беззаботно. – Нас русские чудью прозвали, а мы так... сами по себе. Меня зовите Тармо, скоро других покажу.

   Люди устали, сели кто куда, дух переводят. Старого Офоня уложили на лежанку, внук с него рукавицы снял, стал руки ему растирать – он-то своими ногами шёл, мёрзнуть некогда было, а дед на санях прямо закоченел! Олёнины сыновья всюду бегают, во все углы заглядывают, между ящиками в прятки играют – им что, забава, будто в гости приехали. Но дед Офонь среди беглецов вроде как старший, поэтому верить не спешит, говорит сурово:

   – Расскажи-ка, как это вы «сами по себе»? Мы-то советские, а вот вы кто?

   – А мы... – леший рядом сел, задумался. – Мы раньше и на глаза людям не показывались. Жили порознь, хуторами, кто знал про нас – те знали, а кто не знал, тем и незачем. А тут такая беда, стали нас немцы резать поодиночке, вот мы и собрались, убежищ настроили. Пять отрядов у нас – немцев тревожим, со складов кое-что тащим, где можем – мешаем, да много ли мы можем одни? Партизаны-то ваши, говорят, общее командование имеют, потому действуют согласно..

   – А ты откуда про партизан знаешь? – дед аж глаза вытаращил.

   – Радио сказало, – опять у лешего улыбка до ушей, показывает приёмник. Дед Офонь такой из города привозил для дочки, да он скоро сломался, вот слёз-то было...

   Пока устраивались, обживались – откуда ни возьмись ещё одна лешачка, совсем молоденькая, худющая и тоже глазами блестит.

   – Это Ильма, она у нас лечит, – Тармо говорит. – По-вашему она плохо понимает, по-фински больше.

   – Откуда вы нашу речь знаете? – удивляется молодой Офонь.

   – Уши есть – почему не слушать, язык есть – почему не говорить? – смеётся чудин. – Мы ведь и с вами, и с русскими торговали маленько, да и с финнами тоже. Потому у нас имена человечьи, финские да весские да ижорские.

   Обошла Ильма всех беглецов – кому питья горячего нальёт, кому ложку мёду с ягодами поднесёт, детям помороженные щёки жиром смазала, а дедову простреленную ногу натёрла каким-то зельем, на дёготь похожим, только запах не такой густой. Полежал дед, подождал – вроде нога в самом деле меньше болит, помогло зелье... Тихо стало в пещере: дети спят, взрослые тоже задремали, устали сильно, а в тепле всех разморило. Оглядел дед Офонь своих беглецов – успокоился: здесь, хоть и в болоте, безопаснее, чем в деревне.

   Так и остались беглецы в чудской потайной норе. Чудинов было немного – сотни не наберётся. Тармо сказал, их всего-то по эту сторону фронта сотен пять осталось, где прочие – сейчас неведомо. Может, сгинули уже под немцами, а может, сражаются где-то. Пока они дома – не выковырнешь их из-под земли, из болот и чащоб. Командир у здешнего отряда – старый Кауко, вроде председателя: его выбрали старшим, когда боевой отряд собирали. Тармо – его сын, а сестёр его убили, когда чудь бежала от немцев. Вооружение их Офоню не понравилось: что за старьё, ружья да древние винтовки, ещё от германской войны остались – сейчас к таким и патронов-то не найдёшь. Было, правда, немного и нового – что у немцев удалось отобрать: гранаты, динамит, автоматы да пистолеты, с какими офицеры ходят. Вот к ним патронов много! Чудь ещё под новый год немецкий склад захватила, что не сгорело – утащили к себе в нору. Тармо говорил, у них даже мотоцикл есть с коляской, только бензина не осталось.

   Наутро, как отдохнули беглецы, собирает Кауко своих бойцов и мужчин из деревни на совет: если немцы здесь устроят базу, мимо них даже чуди трудно будет проскользнуть. А если сюда какой-нибудь штаб перенесут и будут отсюда командовать? Здесь и партизан нет, никто и не узнает, где немцы окопались. Есть у Кауко мысль, да не придумал, как её в дело обратить: надо послать гонцов к Красной Армии. Чудь может всё разведать, немецкую технику пересчитать, показать тропинки к деревне по озеру, по лесу и под землёй. Надо только, чтобы им поверили. Если у людей из деревни есть советские паспорта, их солдаты послушают!

   Думает дед Офонь: прав чудин, без людей их никто и слушать не станет – чего доброго, ещё расстреляют как шпионов! Кого же им дать в помощь? Надо, чтобы человек взрослый был, чтобы по лесу мог идти, стрелял бы, да и русский язык знать надо, а это дело непростое. А из беглецов мужиков-то всего двое – он, дед Офонь, да Тимой, однорукий инвалид. Через это его и на фронт не взяли, хотя просился, даже показал, как одной рукой может из автомата стрелять. Тимой здоровенный, у него в руке автомат лежит, как пистолька... Нет, не взяли. А ему ведь тоже хочется с немцами воевать, у него родню расстреляли. Брат у Тимоя партийный был, даже в районные депутаты его выбирали, потому что мужик честный... Эх, огорчается дед Офонь, вот был бы кто из них в партии, тогда дело другое, тогда бы им сразу поверили! Нет, видно, придётся самому идти – он хоть и не партийный, но наградное оружие имеет и благодарность за борьбу с басмачами. Нога бы только не подвела...

   – Товарищ командир Кауко, – говорит дед, – я пойду, авось меня послушают, всё же и я бывший солдат Красной Армии. Со мной отправь одного, много двух человек – хватит нас. А пока мы ходим, у меня к тебе просьба будет... Но это я тебе после скажу.

   Приказывает Кауко сыну идти с дедом Офонем: Тармо все земли вокруг знает, дорогу найдёт, а случись что, и сам сможет с солдатами поговорить – русскому обучен немного. Дедову ногу Ильма своей мазью лечит, на ночь шерстяным платком обёртывает, а в дорогу велит надеть меховые штаны – чтобы снова не застудиться. Идти решено тут же – пока они тут разговоры разговаривают, немцы деревню заняли, часовых поставили, по дороге машины едут, снаряды, патроны везут, а на монастырском холме поставили пушки – прямо там, где мечталось Офоню молодому поставить нашу батарею.

   Отводит дед командира Кауко в сторонку: просит взять Тимоя бойцом в отряд, да ещё присмотреть за внуком. Мальчишка отчаянный, умеет много, но не умеет ещё больше! Сделает глупость – потом всем расхлёбывать придётся! Усмехается чудин:

   – Мой тоже таким был... пока не попробовал, какая жизнь бывает.

   Ушли гонцы. Офонь молодой надеялся, что и его возьмёт с собой дед, но умом понимает, что правильно его не взяли. Это дело не шуточное, а у его никакого опыта нет. Работы в убежище много, и Офонь от неё не бегает: всё, что просят, делает. Снег от выходов отгребать надо, лёд на воду перетапливать, ящики, какие скажут, перетаскивать, хворост собирать, оружие чистить... Думает парень про себя: поймут чудины, что он не бездельник, дисциплину знает и приказам умеет подчиняться, и дадут однажды важное, настоящее военное задание!

   Тихо идут дни, медленно, а в пещере и солнца-то не видать, всё как будто ночь. Офонь изредка бывает наверху, на земле, но долго там оставаться нельзя: опять ясно, ни облачка, и морозы ударили такие, что на месте долго не простоишь! Как там дед с больной ногой, как Тармо? Есть у них тёплая палатка, меховые шубы, сытная еда, но как подумает Офонь, каково ночью в мороз в лесу бедовать – у самого руки мёрзнут.

   Вечерами люди и чудь слушают радио. Собираются кружком, тихо-тихо становится – приёмник у Кауко слабый, слышно плохо. Новости всё больше хорошие – Красная Армия наступает, где-то в наших краях скоро будут большие бои! Значит, выгонят немцев и финнов из родных посёлков, люди вернутся домой, а там, глядишь, и письма их найдут – пишут ведь солдаты с фронта, не могут не писать! Или можно самим написать в газету: вот, мол, я, Олёна, живу там-то, разыскиваю мужа Шаньку, то есть рядового Александра Фёдорова, отзовись, Шанька! Все любят радио, носятся с приёмником, как с живым: пыль с него стирают, разговаривают, просят, чтобы работал получше. Бабка Танё даже пыталась ему угощение оставить, словно домовому, – еле отговорили.

   Долго тянутся дни – гонцы не возвращаются. Офонь посчитал, сколько нужно времени, чтобы дойти до солдат: они где-то совсем близко, раз готовят наступление. Но это если идут гонцы спокойно, если не напоролись на засаду или на мину, не замёрзли в лесу, не заплутали в болотах и озёрах... Нет, нет, Тармо не может заблудиться! Он здесь каждый пень знает, да и дед охотник, нет, не потерялись они, не замёрзли! Так уговаривает себя Офонь, а всё равно вечерами не может уснуть: хуже нет, чем ждать...

   Ильма ходит тихая, грустная, всех сторонится. Гложет её что-то, а что – Офоню не узнать... Как-то в снежный день зовёт его Ильма с собой на другой берег болота: там под сосной холмик, только-только снегом присыпан, сверху деревянный крест, а на кресте нацарапано: «МИКИТА ПЕТРОХ».

   Ильма смотрит то на холмик, то на Офоня, спрашивает что-то, да Офонь по-фински не понимает. Улыбается Ильме: мол, всё правильно, спасибо. А сам потом вечером прибежал туда ещё раз, угольком х на ф исправил. Потом, когда победим, надо хороший памятник поставить и написать ещё: «Коммунист».

   Неделя прошла, нет вестей. Страшно Офоню и ночью, и днём: а что если не добрались гонцы, если Красная Армия так и не знает, сколько здесь немцев и что они пушки поставили! Начнётся советское наступление – а тут засада... Втайне ждёт Офонь, что Кауко вот-вот прикажет снаряжать новых гонцов и что выберут его, Офоня: он ведь после деда лучший в деревне охотник. Но Кауко молчит, о новых гонцах не заговаривает. Снова у Офоня двоится душа: умом понимает, что командир прав, а сердце хочет дела, чтобы бежать, стрелять, выслеживать, только не сидеть без толку!

   Утром ушёл за льдом на озеро чудинский мальчишка, прибегает, блесят глазами: лес движется! Кругом болота что-то ползёт по лесу, ничего не слышно, только чутьё охотника знает – там кто-то есть! Командир Кауко поднимает всех: кто умеет стрелять – тем оружие в руки, кто не умеет – тем патроны: подавайте! Погасили огни, закрыли входы в пещеру, залегли неподвижно дозорные по берегам. Замерло всё.

   Офонь тоже лежит в снегу, в руках сжимает ружьё. Вот и дождался настоящего дела... Теперь он и сам видит: между берёзами вдалеке что-то тревожит снег, словно скользят под деревьями серые тени. Смотрит Офонь, не отрываясь, на одну такую тень: вот приподнялась из снега, передвинулась к поваленной берёзе, замерла, снова ползёт, тащит за собой что-то... И вдруг вскакивает Офонь, кричит, ружьё над головой поднял, размахивает им, прыгает, осыпая снег с веток:

   – Ура! Наши пришли!! Наши!..

   Потому что у тени показалась голова, на голове той – шапка, а на шапке – красная звезда! Ползёт по березняку боец в маскхалате, наш, советский боец.

   Вышли к убежищу советские лыжники, с пулемётами, с противотанковыми ружьями, целых две роты. В низине у болота стали лагерем, а в убежище понесли раненых. Оказывется, по дороге пришлось им вступить в бой: встретилась колонна немецких машин с грузами. Разбили немецкую охрану, грузы вместе с машинами отправили «в резерв». Что такое этот резерв, Офонь не понял, командирам лучше знать.

   Радуется Офонь, сам не свой от восторга: вот теперь начнётся настоящее дело, теперь выгоднят немцев из деревни, потому из родного посёлка, а потом и из всего края, и из всей страны! И он, Офонь, теперь будет настоящий партизан – ну не отправят же его, в самом деле, в тыл, здесь и тыла-то поблизости нет...

   – Офонь! – кричит ему Тармо. – Афанасий! Подойди – ты командиру нужен.

   Командир в звании майора, зовут его Панюшин.

   – Ты Афанасий Щеглов? – спрашивает он Офоня.

   – Я. А дед мой – Афанасий Парамонов, а где он? Он с вами пришёл?

   Молчит майор, смотрит на Офоня чёрными глазами, в глазах что-то печальное застряло навсегда. Потом говорит всё-таки:

   – Погиб твой дед Афанасий Парамонов, как настоящий солдат. Убили его на дороге. Он наших докторов прикрывал, без него потеряли бы мы и фельдшера, и сани с походным лазаретом. Прости меня, Афанасий, не уберёг я его...

   Молчит теперь и Офонь, словно оглох. Кивает головой, а сам не понимает, что делает. Ильма подбежала, увела его вниз, под землю, чаю принесла полную кружку, с мёдом. А Офонь так ничего сказать и не может, никак не поймёт, на каком он свете, а может, он тоже умер уже?..

   Вечером уже, когда все, кроме часовых, спать улеглись, Тармо видит, что Офонь не спит. Говорит ему чудин еле слышно, чтобы не потревожить никого:

   – Прости и меня, если можешь, это я виноват. Я его увёл...

   – Дурак ты, Тармо, – вздыхает Офонь. – Как же ты виноват, если война? Он солдат, ты солдат... и я тоже солдат. Что же нам делать, если на войне убивают?..

   – Пойдёшь со мной в дозор? – спрашивает чудин. А сам как бы случайно в сторону смотрит, слёз мальчишки вроде не замечает.

   – Кто ж меня пустит...

   – Я пущу. Меня теперь, можно сказать, в звании повысили, – получается у Тармо виновато, как будто стыдно, что деда Офоня убили, а его – нет.

   – Пойду. А автомат мне дадут?

   – Дадут и автомат, и гранату. Кто же в дозор без автомата ходит? Ну смотри, не проспи! Через два часа выходим.

   Майор не собирается долго ждать: как только колонна машин уедет из деревни, пора нападать. А когда немцы вернутся, их на дороге будет ждать засада. Атаковать надо ночью, в метель – солдаты должны подобраться как можно ближе к домам, прежде чем стрелять. План деревни ему нарисовал Офонь: он помнит каждый дом, каждый забор, даже знает, сколько шагов от одного дома до другого. А расположение часовых, пулемётных гнёзд и всего прочего узнала чудь. Немцев в деревне много – больше, чем в двух ротах майора, почти триста человек. Да ещё батарея на монастырском холме, её нужно взять до того, как идти в деревню. Туда майор хочет отправить чудь: на батарее народу мало, а чудины видели, где идёт телефонный кабель с холма. Кауко знает, как быть с кабелем, и что делать с батареей, тоже знает: он сам поведёт отряд к монастырю, а в помощь ему даст Панюшин своих сапёров.

   Офоню нет покоя: возьмут его в бой или не возьмут? Он ходит за Тармо, как привязанный, однажды даже был с ним в разведке – бегали на озеро смотреть, как немцы разгружают машины. Майор тоже всё время помнит об Офоне: то заставит метать деревянную «гранату», то учит стрелять из винтовки и пистолета, то даёт нож и велит обороняться от такого же ножа, то гонит к фельдшеру, а она рассказывает, как правильно накладывать повязки, как выносить раненого с поля боя, как не дать ему замёрзнуть, как таскать носилки, если нельзя встать в полный рост... Фельдшера все зовут уважительно: доктор Маша. Был ещё врач Сергеев, но его убили недавно, и теперь Маша старшая над всем лазаретом. С ней – три санитарки, а мужчин больше нет. Маша совсем молодая, но ужасно строгая – старается всё делать, как делал доктор Сергеев. Санитарка Тася расказывает, когда началась война, Маша хотела сразу уйти на фронт добровольцем, но ей запретили: надо было закончить училище, полгода ещё оставалось. Недоучек нам на фронте не надо – так сказали Маше в военкомате. Она очень тогда обиделась, но если хочешь на фронт – соблюдай дисциплину. Сказано «учись» – значит, учись. А как только фельдшеры сдали экзамены, посадили их на поезд и отправили на фронт; Маша за год много где побывала, всего повидала, а теперь вот заведует лазаретом – куда денешься, приходится всему учиться на ходу. Маша всегда занята: когда ни придёшь – вечно у неё дела, но как только выдаётся минутка отдыха, она идёт к чудинам. Интересно ей: как же так, живёт целый народ совсем рядом с людьми, а о них никто и не знает. И от людей они отличаются – надо же знать, чем: их тоже придётся лечить. А вдруг им человеческие лекарства не впрок или внутренности по-другому устроены?

   Ильма сразу в лазарете стала своей: помогает всем, чем может, и учится. Воду греть, бинты стирать, еду больным готовить, дежурить по ночам – ни от какой работы маленькая чудинка не отказывается. Трудно ей: по-русски она не знает, только «здорово» да «спасибо», а уж читать, что на лекарствах написано, и вовсе никак! Но смотрит внимательно, запоминает, что делают санитарки, ночами рисует что-то на кусочках бересты – они ей вместо записной книжки. Очень хочет Ильма выучиться на русского доктора: вот кончится война – может, уговорит она Машу взять её с собой в город. А пока принесла санитаркам все свои запасы лечебных травок – с прошлой весны собирала, сушила-вялила, всё по мешочкам разложено, разноцветными ленточками помечено. Помнит Ильма, что синей лентой завязаны мешочки с корнем солодки, красной – с корой дуба, серой – с земляничными листьями, а простой ниткой – с шиповником... Санитарки Тася и Вера не очень-то надеются на травки, а вот Катерина Семёновна, медсестра, чудинку благодарит и от подарков не отказывается. Вдруг обычные лекарства придётся экономить, неизвестно ведь, как жизнь сложится.

   Любит Маша разговаривать с чудью, а у Тармо язык хорошо подвешен, по-русски он говорит неправильно, но много и всё улыбается, глазами светит. Стала Маша с ним пропадать вечерами – стала Ильма грустной, всё старается побольше работы набрать, чтобы не думалось о печальном. Не смотрит на неё Тармо, вечно ищет глазами Машу: высокая девушка, ладная, ловкая, волосы по-городскому пострижены – на неё каждый обернётся. Ждёт её Тармо вечером, солдаты шутят, Кауко хмурится. Тревожно чудинскому командиру: не думает сын, что жизнь у них военная, сегодня не знаешь, где завтра будешь – на лавке под одеялом или в земле под ёлкой. Куда им про такое думать – живут себе без оглядки, а случится с ним что – как Маше быть? Задурит голову доктору, чудь синеглазая...

   Офонь, как взрослый, не держит обиды на друга: видит, что Тармо не до него. Ну и пусть – у Офоня дел невпроворот: учится мальчишка и стрелять, и штыком колоть, и ножом драться, а вечерами читает. Майор всюду возит с собой книги – сами тоненькие, обложки самодельные, а внутри – приключения одно другого забавнее... Он Офоню по одной книге даёт, по очереди. Офонь русские слова по буквам разбирает – отвык читать, но сидит над книжкой упрямо, пока лампы не погасят: никак не может оторваться.

   Ильму ему жаль, видно, что страдает, а что ей скажешь? Ещё обидится: он мальчишка, а она взрослая, куда ему в такие дела мешаться! Чтобы отвлечь Ильму, Офонь однажды позвал её и двух солдат, пошли они к могиле Микиты и поставили над ней памятник: треугольную пирамиду, а на ней – красную звезду. И табличку вырезали с буквами: «Никита Никитович Петров, коммунист». И ещё год рождения и год смерти написали – Офонь загодя у бабки Танё выспросил, с какого года был Микита. Бабка всё Ильме спасибо говорит за эту могилу: кажется ей, что она виновата перед председателем. Мол, из-за того, что она, старая бабка, из посёлка убежала, немцы и убили молодого Микиту. Дед Офонь, пока живой был, успокаивал её как умел, а теперь и поговорить старой Танё не с кем...

   Вечер, давно стемнело, а в уголке пещеры, где поместился штаб, горит керосинка. Вход туда занавешен брезентом, но Офонь слышит: там собрались майор, младшие офицеры и Кауко со своими чудинами. Понимает Офонь: скоро атака! Нет, сегодня ему не заснуть, пока не услышит хоть краем уха, когда же выступать! Его непременно возьмут в бой, не зря ведь майор Панюшин учит Офоня стрелять и драться, а Тармо показывает, как ходить и прятаться в лесу. Он теперь боец-партизан, его не оставят сидеть в этой норе, каждый солдат на счету, и его, Офоня, просто обязательно возьмут! Ему даже винтовку дали, получше той, которую давали пострелять солдаты на учениях. Винтовка длинная, Офоню немного тяжела, но он не жалуется: справится как-нибудь. Доктор Маша говорит, у него очень хорошее зрение, он не промахнётся ни из винтовки, ни из автомата. Ни один немец от него не уйдёт! Легко попадёт Офонь и в часового на вышке, и в бегущего автоматичка. Главное – запас патронов не забыть, всем винтовка хороша, но магазин маловат, вот автоматный рожок – другое дело... С этими мыслями Офонь незаметно засыпает, а в закутке майора продолжается военный совет.

   Кауко со своим отрядом идёт к монастырю на лыжах, петляет между берёз. Бойцы Кауко похожи на больших белых сов – белые пушистые шубы у них вместо маскхалатов, лохматые шапки закрывают лица, и лыжи бегут бесшумно, а след прячет метель. Пятеро сапёров майора Панюшина немного отстают – не привыкли бегать на широких лесных лыжах, подбитых мехом. Позади всех Анвар, южный человек. Он лучший в роте сапёр, он нужен Кауко, вот только с лыжами у него не ладится, но не хочется подводить отряд, и Анвар весь взмок, догоняя чудинов. Автомат ему кажется пудовым, лопатка на ремне тянет вниз, как камень, он на ходу хватает горсти снега, кидает в рот. Когда добегут до холма, хватит у него сил на атаку?

   Монастырь молчит, не видно ни огонька, но Кауко знает: это обман. Глубоко в кельях, наполовину ушедших в землю, сидят и греются немцы, топят походные печи, пьют водку и едят консервы. А часовые мёрзнут на остатках монастырских башен, глядят в кромешной темноте на лес и на дорогу. Кауко не видел пушек, но знает, где они стоят. Всё, что есть в монастыре, рассказали и нарисовали ему разведчики – опытный Пиркко и умница Рауха.

   У подножия холма Кауко останавливается и ждёт всех бойцов. Подбегают чудины, торопятся сапёры, позади всех бежит, поправляя на плече автомат, запыхавшийся Анвар. Всё объяснил им Кауко ещё дома, обо всём договорился, теперь только показывает рукой, где искать телефонный кабель, спрятавшийся под снегом, откуда стрелять в часовых, как перекрыть известный чуди подземный ход из монастырских келий – вдруг немцы его уже нашли? Надо спешить – майор Панюшин ждёт их сигнала, ждёт, когда можно будет бросить остальной отряд на деревню.

   Как белые совы, бесшумно летят бойцы по склону холма, а над ними поёт северная метель, завывает, стонет, снегом валит с неба, чтобы враг не услышал их шагов, не увидел их следов. Спите, немцы, спите в своих кельях, спите, часовые, на башнях, вам холодно и хочется спать, вам нет дела до белых отважных сов...

   Майор Панюшин будит Офоня глубокой ночью, трясёт за плечо, и мальчик открывает глаза – не издаёт ни звука, только кивает, как учил Тармо: мол, проснулся, всё понял, жду приказаний. Майор наклоняется к самому уху Офоня:

   – Боец Щеглов, двадцать минут на сборы. Снаряжение получишь у командира.

   Командир Офоня – ефрейтор Сысоев. Сысоев вечно жалуется, что невезучий: пули да осколки его догоняют, а награды и повышения долго найти не могут. Медаль «За отвагу» за Сысоевым год гонялась, недавно только вручили. Теперь майор представил его к новому званию, давно уже положено Сысоеву быть младшим сержантом, да только приказ тоже где-то заблудился, так и служит он ефрейтором, а сам уже отделением командует. Опытные бойцы у Панюшина наперечёт, он их всегда в командиры выдвигает. Сысоев – человек надёжный, он сможет приглядеть за Офонем, прикрыть мальчишку, удержать от ненужного риска.

   Офонь даже сказать ничего не может от гордости – выдали ему винтовку и две гранаты. Крутит их Офонь так и эдак, рассматривает: вроде бы оружие как оружие, но теперь это его винтовка, личная, командиром выданная, и боец обязан её беречь, как в уставе написано. Армейский устав Офонь прочитал, хоть и он и партизан, а не солдат. Никак не насмотрится Офонь на винтовку, времени всё меньше, а надо ещё позавтракать! Бой будет трудный, да и мороз не шутит – нельзя идти на голодный желудок. Офонь жуёт кашу, не замечая, что ест: под локтем у него винтовка, на поясе – гранаты, а в душу уже ползёт страх. Хорошо мечтать, сидя на чердаке, как побежишь в атаку и станешь стрелять по немцам. А они ведь тоже будут стрелять! Впервые внятно понимает Офонь: его сегодня могут убить. Будет он лежать в снегу с разбитой головой, как дед, а потом чудины и сапёры вместе выкопают в мёрзлой земле могилу и опустят его туда, в холодную яму, накрыв сверху знаменем...

   – Офонь! – Ильма трогает бойца Щеглова за рукав. – Возьми-ка, я тебе рукавицы сшила. В своих замёрзнешь, винтовку не удержишь.

   Рукавицы чудинка сделала на славу – высокие, чуть не по локоть Офоню, мягкие, мехом внутрь, а палец так пришит, что не мешает держать оружие, и можно даже кольцо у гранаты выдернуть, не снимая рукавиц. Офонь засовывает обновку за ремень и чувствует себя очень взрослым – как мужчина, собирается в бой, на серьёзное трудное дело. И страх куда-то пропадает.

   В углу пещеры Тармо с Машей. Чудин уже готов к выходу, под белой шубой прячет автомат, мохнатые рукавицы вертит в руках. Маша что-то ему выговариает сердито, но Офонь понимает: доктор Маша не сердится, ей тревожно, но повиснуть на шее у мужчины и ныть, а то и плакать – нет, так Маша не сделает! Она боится за Тармо, он всегда лезет вперёд, ничем его не остановишь, да её ли это дело – останавливать? Одно утешает Машу – она будет поблизости: весь лазарет тоже идёт на вылазку. Маша повезёт с собой саночки с носилками, чемоданчиком и прочими нужными вещами. Поклажу на саночках Тармо сам ей увязал – не рассыплется в пути. Ильмы уже нет – отдав рукавицы Офоню, выбежала наружу, чтобы не видеть тех двоих. Ильма пойдёт на широких лыжах и, если понадобится, потащит за собой домой на волокушах раненого. Многие чудины так умеют – так возят зимой с охоты добычу.

   Вьюжная ночь качает берёзы над болотом, ветер стонет в тонких ветках. Не плачь, ветер, вернётся отряд – придут чудины после победы обратно в своё убежище, а солдаты Красной Армии останутся в деревне. Там у них будет штаб. За криками вьюги не слышно ни скрипа лыж, ни шелеста веток, задетых неловким бойцом: шума отряд не боится, боится не успеть к сигналу Кауко. Бежать ещё долго, снег всё глубже, метель всё сильнее, вокруг темно, только синие глаза чуди видят в этой темноте. Чудины указывают дорогу – напрямик, через замёрзшее озеро, через овраги, через колхозные поля – некому их заметить.

   Офонь бежит следом за Тимоем, а тот – за ефрейтором Сысоевым по широкой лыжне, протоптанной передовыми. Тимою дали автомат, единственной рукой он держит лыжную палку и готов в любую минуту бросить её и схватить оружие. Свирепо смотрят глаза Тимоя – наконец-то дождался он боя, наконец-то отомстит немцам за брата, за свою деревню и за весь карельский край. Офонь знает, что в Гражданскую войну был Тимофей Оятов бандитом, воевал с красными. Командиром у банды был белый офицер, он хорошо знал, как надо воевать: вперёд, на красные пулемёты посылал он бедноту, которая прибилась к банде, а сам с вожаками-бандитами отсиживался в сторонке. Однажды послали Тимоя вместе с другими в атаку прямо на окоп красного пулемётчика. Там и ранили его: рослому крепкому мужику пулемётная пуля раздробила левое плечо. Упал Тимой в траву, от боли нет сил на ноги встать и к своим вернуться, ждёт, что подберут его. Зря ждал – отступила банда, бросила раненых на поле боя. Красная медсестра нашла его в овражке, привезла на подводе в лазарет, на ноги поставила – но руку пришлось отнять. Остался Тимой с красными, потом вернулся домой, выучился управляться одной рукой и с ружьём, и с упряжью, работал конюхом и охоту не бросал. А медсестра вышла за него, родила трёх детей. Первый сын их был постарше Офоня лета на два, на три. Никого не осталось теперь у Тимоя – ни жены Антонины, ни деток, ни брата с семьёй. Может, и не будет больше Оятовых в нашем крае...