Текст книги "Лесная кровь (СИ)"

Автор книги: Юлия Лиморенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

   Молчит теперь и Офонь, словно оглох. Кивает головой, а сам не понимает, что делает. Ильма подбежала, увела его вниз, под землю, чаю принесла полную кружку, с мёдом. А Офонь так ничего сказать и не может, никак не поймёт, на каком он свете, а может, он тоже умер уже?..

   Вечером уже, когда все, кроме часовых, спать улеглись, Тармо видит, что Офонь не спит. Говорит ему чудин еле слышно, чтобы не потревожить никого:

   – Прости и меня, если можешь, это я виноват. Я его увёл...

   – Дурак ты, Тармо, – вздыхает Офонь. – Как же ты виноват, если война? Он солдат, ты солдат... и я тоже солдат. Что же нам делать, если на войне убивают?..

   – Пойдёшь со мной в дозор? – спрашивает чудин. А сам как бы случайно в сторону смотрит, слёз мальчишки вроде не замечает.

   – Кто ж меня пустит...

   – Я пущу. Меня теперь, можно сказать, в звании повысили, – получается у Тармо виновато, как будто стыдно, что деда Офоня убили, а его – нет.

   – Пойду. А автомат мне дадут?

   – Дадут и автомат, и гранату. Кто же в дозор без автомата ходит? Ну смотри, не проспи! Через два часа выходим.

   Майор не собирается долго ждать: как только колонна машин уедет из деревни, пора нападать. А когда немцы вернутся, их на дороге будет ждать засада. Атаковать надо ночью, в метель – солдаты должны подобраться как можно ближе к домам, прежде чем стрелять. План деревни ему нарисовал Офонь: он помнит каждый дом, каждый забор, даже знает, сколько шагов от одного дома до другого. А расположение часовых, пулемётных гнёзд и всего прочего узнала чудь. Немцев в деревне много – больше, чем в двух ротах майора, почти триста человек. Да ещё батарея на монастырском холме, её нужно взять до того, как идти в деревню. Туда майор хочет отправить чудь: на батарее народу мало, а чудины видели, где идёт телефонный кабель с холма. Кауко знает, как быть с кабелем, и что делать с батареей, тоже знает: он сам поведёт отряд к монастырю, а в помощь ему даст Панюшин своих сапёров.

   Офоню нет покоя: возьмут его в бой или не возьмут? Он ходит за Тармо, как привязанный, однажды даже был с ним в разведке – бегали на озеро смотреть, как немцы разгружают машины. Майор тоже всё время помнит об Офоне: то заставит метать деревянную «гранату», то учит стрелять из винтовки и пистолета, то даёт нож и велит обороняться от такого же ножа, то гонит к фельдшеру, а она рассказывает, как правильно накладывать повязки, как выносить раненого с поля боя, как не дать ему замёрзнуть, как таскать носилки, если нельзя встать в полный рост... Фельдшера все зовут уважительно: доктор Маша. Был ещё врач Сергеев, но его убили недавно, и теперь Маша старшая над всем лазаретом. С ней – три санитарки, а мужчин больше нет. Маша совсем молодая, но ужасно строгая – старается всё делать, как делал доктор Сергеев. Санитарка Тася расказывает, когда началась война, Маша хотела сразу уйти на фронт добровольцем, но ей запретили: надо было закончить училище, полгода ещё оставалось. Недоучек нам на фронте не надо – так сказали Маше в военкомате. Она очень тогда обиделась, но если хочешь на фронт – соблюдай дисциплину. Сказано «учись» – значит, учись. А как только фельдшеры сдали экзамены, посадили их на поезд и отправили на фронт; Маша за год много где побывала, всего повидала, а теперь вот заведует лазаретом – куда денешься, приходится всему учиться на ходу. Маша всегда занята: когда ни придёшь – вечно у неё дела, но как только выдаётся минутка отдыха, она идёт к чудинам. Интересно ей: как же так, живёт целый народ совсем рядом с людьми, а о них никто и не знает. И от людей они отличаются – надо же знать, чем: их тоже придётся лечить. А вдруг им человеческие лекарства не впрок или внутренности по-другому устроены?

   Ильма сразу в лазарете стала своей: помогает всем, чем может, и учится. Воду греть, бинты стирать, еду больным готовить, дежурить по ночам – ни от какой работы маленькая чудинка не отказывается. Трудно ей: по-русски она не знает, только «здорово» да «спасибо», а уж читать, что на лекарствах написано, и вовсе никак! Но смотрит внимательно, запоминает, что делают санитарки, ночами рисует что-то на кусочках бересты – они ей вместо записной книжки. Очень хочет Ильма выучиться на русского доктора: вот кончится война – может, уговорит она Машу взять её с собой в город. А пока принесла санитаркам все свои запасы лечебных травок – с прошлой весны собирала, сушила-вялила, всё по мешочкам разложено, разноцветными ленточками помечено. Помнит Ильма, что синей лентой завязаны мешочки с корнем солодки, красной – с корой дуба, серой – с земляничными листьями, а простой ниткой – с шиповником... Санитарки Тася и Вера не очень-то надеются на травки, а вот Катерина Семёновна, медсестра, чудинку благодарит и от подарков не отказывается. Вдруг обычные лекарства придётся экономить, неизвестно ведь, как жизнь сложится.

   Любит Маша разговаривать с чудью, а у Тармо язык хорошо подвешен, по-русски он говорит неправильно, но много и всё улыбается, глазами светит. Стала Маша с ним пропадать вечерами – стала Ильма грустной, всё старается побольше работы набрать, чтобы не думалось о печальном. Не смотрит на неё Тармо, вечно ищет глазами Машу: высокая девушка, ладная, ловкая, волосы по-городскому пострижены – на неё каждый обернётся. Ждёт её Тармо вечером, солдаты шутят, Кауко хмурится. Тревожно чудинскому командиру: не думает сын, что жизнь у них военная, сегодня не знаешь, где завтра будешь – на лавке под одеялом или в земле под ёлкой. Куда им про такое думать – живут себе без оглядки, а случится с ним что – как Маше быть? Задурит голову доктору, чудь синеглазая...

   Офонь, как взрослый, не держит обиды на друга: видит, что Тармо не до него. Ну и пусть – у Офоня дел невпроворот: учится мальчишка и стрелять, и штыком колоть, и ножом драться, а вечерами читает. Майор всюду возит с собой книги – сами тоненькие, обложки самодельные, а внутри – приключения одно другого забавнее... Он Офоню по одной книге даёт, по очереди. Офонь русские слова по буквам разбирает – отвык читать, но сидит над книжкой упрямо, пока лампы не погасят: никак не может оторваться.

   Ильму ему жаль, видно, что страдает, а что ей скажешь? Ещё обидится: он мальчишка, а она взрослая, куда ему в такие дела мешаться! Чтобы отвлечь Ильму, Офонь однажды позвал её и двух солдат, пошли они к могиле Микиты и поставили над ней памятник: треугольную пирамиду, а на ней – красную звезду. И табличку вырезали с буквами: «Никита Никитович Петров, коммунист». И ещё год рождения и год смерти написали – Офонь загодя у бабки Танё выспросил, с какого года был Микита. Бабка всё Ильме спасибо говорит за эту могилу: кажется ей, что она виновата перед председателем. Мол, из-за того, что она, старая бабка, из посёлка убежала, немцы и убили молодого Микиту. Дед Офонь, пока живой был, успокаивал её как умел, а теперь и поговорить старой Танё не с кем...

   Вечер, давно стемнело, а в уголке пещеры, где поместился штаб, горит керосинка. Вход туда занавешен брезентом, но Офонь слышит: там собрались майор, младшие офицеры и Кауко со своими чудинами. Понимает Офонь: скоро атака! Нет, сегодня ему не заснуть, пока не услышит хоть краем уха, когда же выступать! Его непременно возьмут в бой, не зря ведь майор Панюшин учит Офоня стрелять и драться, а Тармо показывает, как ходить и прятаться в лесу. Он теперь боец-партизан, его не оставят сидеть в этой норе, каждый солдат на счету, и его, Офоня, просто обязательно возьмут! Ему даже винтовку дали, получше той, которую давали пострелять солдаты на учениях. Винтовка длинная, Офоню немного тяжела, но он не жалуется: справится как-нибудь. Доктор Маша говорит, у него очень хорошее зрение, он не промахнётся ни из винтовки, ни из автомата. Ни один немец от него не уйдёт! Легко попадёт Офонь и в часового на вышке, и в бегущего автоматичка. Главное – запас патронов не забыть, всем винтовка хороша, но магазин маловат, вот автоматный рожок – другое дело... С этими мыслями Офонь незаметно засыпает, а в закутке майора продолжается военный совет.

   Кауко со своим отрядом идёт к монастырю на лыжах, петляет между берёз. Бойцы Кауко похожи на больших белых сов – белые пушистые шубы у них вместо маскхалатов, лохматые шапки закрывают лица, и лыжи бегут бесшумно, а след прячет метель. Пятеро сапёров майора Панюшина немного отстают – не привыкли бегать на широких лесных лыжах, подбитых мехом. Позади всех Анвар, южный человек. Он лучший в роте сапёр, он нужен Кауко, вот только с лыжами у него не ладится, но не хочется подводить отряд, и Анвар весь взмок, догоняя чудинов. Автомат ему кажется пудовым, лопатка на ремне тянет вниз, как камень, он на ходу хватает горсти снега, кидает в рот. Когда добегут до холма, хватит у него сил на атаку?

   Монастырь молчит, не видно ни огонька, но Кауко знает: это обман. Глубоко в кельях, наполовину ушедших в землю, сидят и греются немцы, топят походные печи, пьют водку и едят консервы. А часовые мёрзнут на остатках монастырских башен, глядят в кромешной темноте на лес и на дорогу. Кауко не видел пушек, но знает, где они стоят. Всё, что есть в монастыре, рассказали и нарисовали ему разведчики – опытный Пиркко и умница Рауха.

   У подножия холма Кауко останавливается и ждёт всех бойцов. Подбегают чудины, торопятся сапёры, позади всех бежит, поправляя на плече автомат, запыхавшийся Анвар. Всё объяснил им Кауко ещё дома, обо всём договорился, теперь только показывает рукой, где искать телефонный кабель, спрятавшийся под снегом, откуда стрелять в часовых, как перекрыть известный чуди подземный ход из монастырских келий – вдруг немцы его уже нашли? Надо спешить – майор Панюшин ждёт их сигнала, ждёт, когда можно будет бросить остальной отряд на деревню.

   Как белые совы, бесшумно летят бойцы по склону холма, а над ними поёт северная метель, завывает, стонет, снегом валит с неба, чтобы враг не услышал их шагов, не увидел их следов. Спите, немцы, спите в своих кельях, спите, часовые, на башнях, вам холодно и хочется спать, вам нет дела до белых отважных сов...

   Майор Панюшин будит Офоня глубокой ночью, трясёт за плечо, и мальчик открывает глаза – не издаёт ни звука, только кивает, как учил Тармо: мол, проснулся, всё понял, жду приказаний. Майор наклоняется к самому уху Офоня:

   – Боец Щеглов, двадцать минут на сборы. Снаряжение получишь у командира.

   Командир Офоня – ефрейтор Сысоев. Сысоев вечно жалуется, что невезучий: пули да осколки его догоняют, а награды и повышения долго найти не могут. Медаль «За отвагу» за Сысоевым год гонялась, недавно только вручили. Теперь майор представил его к новому званию, давно уже положено Сысоеву быть младшим сержантом, да только приказ тоже где-то заблудился, так и служит он ефрейтором, а сам уже отделением командует. Опытные бойцы у Панюшина наперечёт, он их всегда в командиры выдвигает. Сысоев – человек надёжный, он сможет приглядеть за Офонем, прикрыть мальчишку, удержать от ненужного риска.

   Офонь даже сказать ничего не может от гордости – выдали ему винтовку и две гранаты. Крутит их Офонь так и эдак, рассматривает: вроде бы оружие как оружие, но теперь это его винтовка, личная, командиром выданная, и боец обязан её беречь, как в уставе написано. Армейский устав Офонь прочитал, хоть и он и партизан, а не солдат. Никак не насмотрится Офонь на винтовку, времени всё меньше, а надо ещё позавтракать! Бой будет трудный, да и мороз не шутит – нельзя идти на голодный желудок. Офонь жуёт кашу, не замечая, что ест: под локтем у него винтовка, на поясе – гранаты, а в душу уже ползёт страх. Хорошо мечтать, сидя на чердаке, как побежишь в атаку и станешь стрелять по немцам. А они ведь тоже будут стрелять! Впервые внятно понимает Офонь: его сегодня могут убить. Будет он лежать в снегу с разбитой головой, как дед, а потом чудины и сапёры вместе выкопают в мёрзлой земле могилу и опустят его туда, в холодную яму, накрыв сверху знаменем...

   – Офонь! – Ильма трогает бойца Щеглова за рукав. – Возьми-ка, я тебе рукавицы сшила. В своих замёрзнешь, винтовку не удержишь.

   Рукавицы чудинка сделала на славу – высокие, чуть не по локоть Офоню, мягкие, мехом внутрь, а палец так пришит, что не мешает держать оружие, и можно даже кольцо у гранаты выдернуть, не снимая рукавиц. Офонь засовывает обновку за ремень и чувствует себя очень взрослым – как мужчина, собирается в бой, на серьёзное трудное дело. И страх куда-то пропадает.

   В углу пещеры Тармо с Машей. Чудин уже готов к выходу, под белой шубой прячет автомат, мохнатые рукавицы вертит в руках. Маша что-то ему выговариает сердито, но Офонь понимает: доктор Маша не сердится, ей тревожно, но повиснуть на шее у мужчины и ныть, а то и плакать – нет, так Маша не сделает! Она боится за Тармо, он всегда лезет вперёд, ничем его не остановишь, да её ли это дело – останавливать? Одно утешает Машу – она будет поблизости: весь лазарет тоже идёт на вылазку. Маша повезёт с собой саночки с носилками, чемоданчиком и прочими нужными вещами. Поклажу на саночках Тармо сам ей увязал – не рассыплется в пути. Ильмы уже нет – отдав рукавицы Офоню, выбежала наружу, чтобы не видеть тех двоих. Ильма пойдёт на широких лыжах и, если понадобится, потащит за собой домой на волокушах раненого. Многие чудины так умеют – так возят зимой с охоты добычу.

   Вьюжная ночь качает берёзы над болотом, ветер стонет в тонких ветках. Не плачь, ветер, вернётся отряд – придут чудины после победы обратно в своё убежище, а солдаты Красной Армии останутся в деревне. Там у них будет штаб. За криками вьюги не слышно ни скрипа лыж, ни шелеста веток, задетых неловким бойцом: шума отряд не боится, боится не успеть к сигналу Кауко. Бежать ещё долго, снег всё глубже, метель всё сильнее, вокруг темно, только синие глаза чуди видят в этой темноте. Чудины указывают дорогу – напрямик, через замёрзшее озеро, через овраги, через колхозные поля – некому их заметить.

   Офонь бежит следом за Тимоем, а тот – за ефрейтором Сысоевым по широкой лыжне, протоптанной передовыми. Тимою дали автомат, единственной рукой он держит лыжную палку и готов в любую минуту бросить её и схватить оружие. Свирепо смотрят глаза Тимоя – наконец-то дождался он боя, наконец-то отомстит немцам за брата, за свою деревню и за весь карельский край. Офонь знает, что в Гражданскую войну был Тимофей Оятов бандитом, воевал с красными. Командиром у банды был белый офицер, он хорошо знал, как надо воевать: вперёд, на красные пулемёты посылал он бедноту, которая прибилась к банде, а сам с вожаками-бандитами отсиживался в сторонке. Однажды послали Тимоя вместе с другими в атаку прямо на окоп красного пулемётчика. Там и ранили его: рослому крепкому мужику пулемётная пуля раздробила левое плечо. Упал Тимой в траву, от боли нет сил на ноги встать и к своим вернуться, ждёт, что подберут его. Зря ждал – отступила банда, бросила раненых на поле боя. Красная медсестра нашла его в овражке, привезла на подводе в лазарет, на ноги поставила – но руку пришлось отнять. Остался Тимой с красными, потом вернулся домой, выучился управляться одной рукой и с ружьём, и с упряжью, работал конюхом и охоту не бросал. А медсестра вышла за него, родила трёх детей. Первый сын их был постарше Офоня лета на два, на три. Никого не осталось теперь у Тимоя – ни жены Антонины, ни деток, ни брата с семьёй. Может, и не будет больше Оятовых в нашем крае...

   Неутомимо бежит впереди Тимоя ефрейтор Сысоев – лыжник он знатный, не хуже чуди. У себя в Сибири он чемпион города по лыжным гонкам. Конечно, по спортивной лыжне, гладкой, накатанной, бежать куда легче, но и здесь, в лесу, не отстаёт он от передового чудина. Ловко, не стряхнув снега, подныривает под ветки, перескакивает валежины, лихо скатывается по склонам овражков и взлетает с разгону на пригорки. Легко летит он в темноте, словно бы не в бой, не под пули, а просто так, наперегонки с метелью.

   Офоню некогда много думать и глазеть по сторонам – он очень старается не отстать от Тимоя. Он не знает уже, сколько времени прошло: перед глазами только летящий снег да широкая спина бегущего впереди бойца, в ушах только скрип снега под лыжами и песни ветра. Щёки у Офоня заледенели, иней от дыхания осел на вороте шубы, ресницы смерзаются, шапка сползает на глаза, винтовка кажется уже неподъёмно тяжёлой, пригибает к земле. И вдруг он влетает с разгону в спину Тимою: отряд разом остановился. Деревня уже рядом. Чудины, пригнувшись, скользят между деревьями – на разведку. Остальным майор приказывает залечь под деревьями, в сугробы, и ждать приказов. Офонь падает в снег рядом с Сысоевым, выставляет вперёд винтовку: стрелять так будет неудобно, но и держать оружие за спиной мальчишка больше не может – тревога не даёт. Он стягивает рукавицу, утирает рукой взмокший лоб. От рукавицы пахнет ильмиными травками, на миг вспоминается Офоню уютная пещера и становится невыносимо страшно. А что если отряд Кауко не смог овладеть батареей? Что если их поймали или убили на подходе? Что если к немцам в монастырь подошла помощь?..

   Что за тени появились на склоне оврага? Неужели немцы? Офонь до боли сжимает в руках приклад. Нет, видны мохнатые белые шубы – это чудь! Разведчики вернулись! По цепочке передают приказ майора Панюшина: по сигналу наступать двумя группами с юго-запада и с севера, третья группа – резерв. Офонь крутит головой: в какой же группе их отделение? Оказывается – в последней. Как, почему?! Разве они не будут сегодня сражаться?

   Но Сысоев объясняет Офоню: последняя группа – это засада для немцев, которые вздумают удрать из деревни. Их нужно будет остановить, не дать уйти. Вот поэтому последняя, третья группа заляжет по сторонам дороги, и без команды никто не должен даже голову поднять! Заметят их раньше времени – конец всей операции.

   Падает Офонь в снег рядом с Тимоем, крепко-крепко сжимает винтовку. Он-то не пропустит сигнала майора, он покажет немцам, как удирать!

   Всё стихло вдоль дороги; засада лежит тихонько в сугробах, две другие группы вышли к самым деревенским заборам – готовы к атаке. Сыплет на их сверху метель пушистым снегом, сосны машут ветками, едва мигают огоньки в занятой деревне – там ничего не чуют.

   Вдруг будто громадная рука вдавливает Офоня в сугроб, вышибает из груди дух, вздрагивают сосны вокруг, тучи снега рушатся вниз с косматых веток! Треск и грохот доносятся из деревни, взлетает на воздух крайний дом вместе с забором. Это батарея на монастырском холме подаёт грозный сигнал.

   Первый залп посрывал крыши с избушек, повалил плетни, немцы посыпались наружу из домов и сараев. Две группы по команде майора поднялись из-за заборов, открыли стрельбу. Очень хочется Офоню высунуться из сугроба, поглядеть, что там творится. Но Тимой показывает ему кулак больше Офоневой головы – не поднимайся! И сам прижимается к земле. Лежит засада, не шевелится, их время ещё не пришло.

   Снова дрожит земля – второй залп выпустила батарея. Что-то вызрывается в деревне, трещит, падает, рычат моторы мотоциклов, но им никуда не уехать сегодня – не выпустят их бойцы Панюшина, хлынувшие в деревню с двух сторон. Офонь не видит, что делается на поле боя, но, видно, не всё там идёт как надо. Вот взлетает над сугробами белая чудинская шуба – пулемётная очередь сбросила лесовика с крыши сараюшки, падает он в сугроб, не выпуская винтовки. С другого края деревни доносится жуткий вой, будто стая оборотней выскочила из болота и бросилась на солдат. Нет, это не оборотни – это миномёт! Мина падает в овражек, где дожидались приказа к атаке бойцы второй группы. Офонь зажмуривается, зажимает руками уши – душа рвётся наружу от людских криков! Тимой встряхивает его за шиворот – оказывается, ефрейтор Сысоев уже выскочил на дорогу и машет им рукой. Офонь поднимается на ноги, вскидывает к плечу винотвку и выбегает вслед за Тимоем наверх, на дорогу. Со стороны деревни бегут десятка две немцев и едет мотоцикл с коляской; в коляске сидит немец в чёрном пальто, машет пистолетом и кричит что-то по-своему. Засада стреляет разом, Офонь стреляет тоже, но не видит, попал ли в кого. Время бежит стремительно: вот только что рядом с ним стоял Тимой, подняв автомат, словно пистолет, а вот его уже нет, а Офоня заслоняет собой чудинка Виено, поводя автоматом влево-вправо, и здоровенный немец больше не бежит на неё, а падает ничком в колею. Офонь тоже хочет выстрелить, но не может сообазить, куда надо палить. Всё смешалось вокруг. Вдруг рядом снова вырастает Тимой, он отбивается автоматом от немца, в руке у немца нож, им он, тощий, но гибкий, вытается достать Тимоя в шею, в ворот тулупа. Офонь наводит винтовку на немца – и не стреляет: сцепились они с Тимоем так, что легче лёгкого попасть в своего! Хватает Офонь гранату, что висит на поясе, и кидает прямо в лоб немцу. Немец падает, и Тимой бьёт его прикладом по голове. И тут только соображает Офонь, что гранату-то кинул точно так, как учил майор, а вот кольцо не дёрнул. И хорошо, что не дёрнул, а то положил бы и Тимоя, и себя...

   Кончается бой в деревне и на дороге. Немцы, какие уцелели, сдаются в плен, командира в чёрном стянули с мотоцикла, он что-то орёт по-немецки, и на носу у него смешно прыгают маленькие круглые очки. Майор Панюшин подбирает потерянную в бою шапку, торопливо перевязывает голову ефрейтор Сысоев – немец разбил ему лоб в рукопашной. Ильма вытащила на дорогу свои санки, перевязывает легкораненых, прочих тащат на окраину деревни, к Маше и Верочке. Под берёзой лежит в обнимку с автоматом Виено, в горле у неё немецкий штык, и Машина медицина тут не поможет... Офонь вешает на плечо винтовку и идёт помогать санитаркам, как учила Маша. Всего в отряде майора убили двадцать восемь человек, а раненых больше полусотни.

   В уцелевшем доме в середине деревни майор устраивает штаб. Другой дом, просторный и с тёплой печью, отводят под лазарет. Маша тут же посылает бойцов за дровами, за снегом – кипятить воду в бане, велит собрать все, какие найдут, керосински – придётся прямо здесь оперировать, нужен свет. Одну комнату превращают в операционную, разносится едкий запах лекарств. Маша снимает тулуп, растирает озябшие пальцы. Её всё ещё трясёт от страха после боя. Она не станет говорить, что не испугалась; но теперь пора уже перестать трястись, пора работать, начинается самое трудное! Маше немного не по себе – работы много, а из врачей она одна. Тяжёлораненых принесли уже четверых, и это ещё не все, а значит, кому-то придётся ждать... дождутся ли?

   Офоня выставляют в караул: майор велит зарядить по новой винтовку и обещает через два часа прислать смену. Часовые становятся на посты, и Офонь тоже встаёт под стеной дровяного сарайчика: там и от ветра можно укрыться, и весь участок дороги, за которым ему велено наблюдать, виден как на ладони. Далеко, за лесом, за лугами, затаилась в молчании батарея на холме. Офонь не видит, конечно, смого холма, но знает, в какой он стороне. Если у немцев вдруг окажутся поблизости ещё отряды, батарее придётся худо... Но разведка никого близко не видела, значит, отряд Кауко продержится до подхода помощи. А майор уже послал гонцов с докладом об операции и с просьбой прислать подкрепление. Теперь в деревне можно будет устроить советский штаб, когда начнётся наступление.

   Метель утихла, светлое утро поднимается над нашим краем. Спит на лавке в штабной избе насквозь промёрзший Офонь, сменившийся с караула. За столом дремлет вполглаза майор, в любую минуту ожидая вестей, что противник подходит – а вдруг в самом деле подойдёт? Мается от духоты и лихорадки ефрейтор Сысоев – как удаётся задремать, тут же кажется, что громадный немец лезет на него с пулемётом наперевес... Плачет Маша, спрятавшись в сенях избы-лазарета, чтобы не будить уставших санитарок, – Тармо лежит внутри, раненый осколками мины, а Маша изводится: всё ли она сделала, что смогла? Не ошиблась ли? И поможет ли? Ильма находит её в тёмных сенях, обнимает, укрывает своим тупулчиком – не хватало ещё простудить доктора... Завтра второе марта – с этого времени в нашем краю принято ждать весны.

   Разучился Офонь спать ночами: ночи теперь длинные, весенние, и все ночи напролёт поют над чудинским убежищем лесные птички. Варакушка – северный соловей – выговариает на берёзе: «Ооой! Ооой! Чичичи! Буль-буль!» Днями в лесу уже бывает жарко, комары, громадные, с пятак, налетают из болота и гудят над ухом, как «мессеры». Днём шумно, кругом суета, хотя убежище давно уже в тылу, и здесь даже не слышно артиллерии, когда идёт наступление. А ночами никто Офоню не мешает думать. Думается тревожное: скоро война кончится, а что потом делать? Офонь теперь один, сам по себе. Всё чаще приходит ему мысль, что вернуться домой, конечно, хорошо, да только школа там – пятилетка, а Панюшин сказал: Офоню нужно учиться дальше, ему в мае тринадцать лет. Где учиться, куда ехать? Этого он ещё не знает. Вот вернётся Панюшин в штаб – может, выкроит минутку поговорить с бойцом Щегловым? Такую вот трудную задачу надо решить.

   Офонь теперь ординарец подполковника Панюшина; обычно командир всюду берёт его с собой, но в этот раз не взял – уехать пришлось спешно, а Офонь ушёл с поручением к партизанам Кауко. Там ему и велели дожидаться командира. Получилось вроде отпуска, и как же это хорошо – со всеми повидаться!

   Тармо уже ходит, хотя и плохо: колено не гнётся. Офонь вырезал ему тросточку из черёмухи под чудинский высоченный рост, и теперь Маша гуляет с ним вокруг убежища по долине речки, не залезая на увалы. Кауко часто теперь задумывется, глядя сыну вслед: что станет, когда доктор Маша уедет назад в город?

   Ильму посылают в училище в Петрозаводск, закончит – станет медсестрой, потом будет поступать в институт, Маша ей всё подробно про учёбу рассказывает. Долго придётся учиться, но Ильма на всё готова – когда войны не будет, она станет мирным врачом...

   Поздно ночью, когда на севере тлеет бледная зелёная заря и варакушка выводит своё «оооой!», Ильма подходит неслышно к Офоню, сидящему на кривой берёзе над входом в убежище. Офонь подвигается; с Ильмой ему совсем легко, как с сестрёнкой, а то со взрослыми не очень-то поговоришь, все кругом заняты. Когда Панюшина нет, в иной день кроме «здрасьте – до свидания» ни с кем и словом не перекинешься...

   – Как думаешь, – говорит чудинка, – если я уеду в город, я потом смогу вернуться?

   Офонь не понимает:

   – А кто ж тебе не даст? Приежешь настоящим доктором, будешь чудинов лечить...

   – Да я не то, – качает головой Ильма. – В городе поживу, привыкну к городской жизни, а вернусь в лес – узнаю его? Или перестану быть здешней? Ну, понимаешь ты? – не могу лучше объяснить!

   – Понял, – кивает теперь Офонь. – Я, знаешь, города-то сам не видел, какая там жизнь – только в кино показывали. Но я так думаю, ты не забудешь. Это ж всё равно что душу вынуть... эх, тоже не могу объяснить!

   Но Ильма соглашается, склоняет голову Офоню на плечо, и он не шевелится, чтобы ей не мешать.

   – А ты тоже поедешь в город? – спрашивает она.

   – Поеду. Но я не туда, я в Ленинград, к подполковнику. Пойду в военное училище.

   – Так война же кончилась! Зачем тебе военное?

   – Там же не войне учат, – улыбается Офонь. – Стану инженером... или разведчиком, буду служить на границе, чтобы опять кто-нибудь не полез... – Когда сам сказал про военное училище, вдруг понимает Офонь, что сказал именно то, что на душе было, чего в самом деле хочется. Ничего не надо придумывать – он, оказывается, всё сам уже решил. Вот тебе и задача!

   – Деда моего наградили посмертно, – говорит он, помолчав. Ильма так уютно сидит рядом, что не хочется пока говорить больше про отъезд и далёкий город Ленинград. – Пойдём?

   – Пошли, – чудинка встаёт с берёзы, следом – Офонь, и они спускаются с холма по тропке к болоту. Тропка теперь уже хорошо утоптана – многие ходят сюда, и из ближней деревни, и из других посёлков. Под берёзами – военное кладбище. Первая могила здесь – Никиты Петрова, Офонь по сей день помнит, как ставили над ней военную красную пирамидку за день до первого его боя. Теперь рядом с ним лежат многие – чудь и карелы, и русские, и много кто ещё. Тут Афанасий Парамонов, Офонь-старый, и на табличке с именем умелой рукой Офоня-молодого вырезано: «Награждён медалью за отвагу». Тут старший сержант Сысоев – пулемётная очередь догнала его раньше, чем новая медаль и новое звание. Тут разведчики Пиркко и Рауха, рядом – красноармеец Анвар Кысметов, рядом – санитарка Тася Матросова... Тут могли бы лежать и Тармо, и Панюшин – было дело, тут же лёг бы и Афанасий Щеглов, если бы не оберегал его дядька Тимой. Да и сам Тимой мало не оказался в серой лесной земле за отчаянную свою храбрость – после того боя в деревне много раз ещё бывал он в разных переделках, хотя в действующую армию его и не взяли. Весной серьёзно ранили Тимоя, да ещё и поморозило ноги, и Панюшин отправил его в город лечиться. Тимой оттуда пишет, не забывает, только письма иногда блуждают за Офонем подолгу: он на месте не сидит, где Панюшин – там и он.

   Все могилы обходит Офонь, над всеми наклоняется черёмуха, пахнет медово, и становится парню вдруг так нежданно тяжело, словно часть души вынул и здесь оставил. Ильма за руку уводит его назад, к убежищу, светает, а в семь часов Офоню встречать подполковника.

   – Ты мне письма присылать будешь? – спрашивает Офонь у порога убежища.

   – Если писать научат, – смеётся Ильма. С грамотой у неё всё ещё нелады.

   – А пока не научат – рисуй!

   Бегать Тармо пока не может, но болтает как раньше – язык на месте. Только и слышен в убежище звонкий машин смех да незлая ругань солдат, которых задевает шуточками длинный чудин. Понимает Тармо, что отвоевался, но воюют ведь не одной стрельбой: ещё весной, когда только-только отдышался от ранений, посадил его Панюшин – майор тогда ещё – править карты района. Кое-что Тармо уточнил, кое-где отметил тайные чудинские ходы, которыми соединялись другие убежища. По этим ходам разведка далеко добиралась незамеченной, один раз прошёл туда диверсионный отряд и захватил железнодорожную станцию, где немцы готовились к эвакуации – бежать собрались, пока не поздно. Похватали их в плен, много чего награбленного отобрали, а двумя тамошними офицерами отчего-то заинтересовались во фронтовой разведке. Однако чем там кончилось, в убежище не знали. Все, кто мог воевать, вскоре ушли в наступление с партизанами, а здесь остались временный посёлок для беженцев, госпиталь да маленький лесной аэродром с одним санитарным самолётом – на всякий случай.