Текст книги "Карл Брюллов"

Автор книги: Юлия Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В тот день я невольно позабыл о проигрыше, утешившись увлекательным рассказом и вкусом настоящей мадеры. К слову, пили мы сравнительно молодое и недорогое вино, в то время как на свете существуют бутылки, чей срок выдержки тридцать, сорок, быть может, пятьдесят лет – драгоценные вина сравнимы с лучшими произведениями искусства. Во всяком случае, для знатоков.

Я отвлекся, и Александр Павлович был вынужден кашлянуть, дабы вернуть меня из страны грез на грешную землю.

– Я так понял, что вы хотели спросить о нашей семье? – Неуверенно поинтересовался он, должно быть, уязвленный моим отсутствующим видом.

Несколько слов об отце. Конечно, если это возможно, – почему-то подумалось, что воспоминания Александра Павловича будут носить неприятный характер.

Извольте. Что же сказать о нашем батюшке? Замечательный мастер, добившийся больших успехов в резьбе, золочении и лакировке дерева. И это не только роскошные рамы для картин. В Академии долгое время хранилась его скульптурная композиция из дерева – представьте себе – охотничья сумка, через сетку которой можно разглядеть убитую дичь. Все в мельчайших деталях! Совершенство! Бог знает, куда она девалась, по возвращении из путешествия я пытался отыскать ее… но тщетно.

Еще он изготавливал на заказ дворцовую мебель, и вот, извольте полюбопытствовать, я сделал список с одного документа, который отражает в должной мере успехи нашего отца. Александр Павлович подошел к столу и извлек из верхнего ящика искомый документ, как мне показалось, даже не взглянув внутрь ящика, словно заветная бумага ждала здесь именно меня.

Читайте вот отсюда. Он протянул мне листок и склонился над ним, сев рядом со мной, хотя я был уверен, что он знает сей документ наизусть.

«…за сделанные им для любезной дочери нашей великой княжны Елены Павловны кровать с балдахином и два подстолья резные, золоченные», – прочел я.

– За эту работу папеньке было уплачено три тысячи рублей! – Брюллов гордо выпрямился и, забрав у меня драгоценный документ, вернул его на прежнее место. Как я это теперь отчетливо видел, все движения Александра Павловича были выверены и точны. Должно быть, каждая вещь в кабинете находилась на определенном ей месте, благодаря чему Александр мог брать их не глядя.

– Вы были в Кронштадте? – неожиданно спросил он.

Да… разумеется, – мне вдруг сделалось неудобно; под пронзительным взглядом Александра Павловича я чувствовал себя, чуть ли не школяром в кабинете строгого учителя.

Тогда вы могли видеть иконостас Андреевского собора, выполненный батюшкой по рисункам Захарова. А макет Исаакиевского собора не пришлось увидеть? Был такой проект – несколько известнейших резчиков трудились над созданием макетов знаменитых сооружений Петербурга. Да вот же у меня тут…

Еще один точный выпад, на этот раз в сторону шкатулки на столе и… в руках Александра Павловича пожелтевший от времени листок.

По заданию Академии художеств для Академического музея моделей. Читаю: «раздвижной на две половины, с показанием всех наружных и внутренних скульптурных и живописных деталей». Это тоже можно отметить как достижение моего отца. На самом деле я тоже приложил руку к сему труду, так как макет изготавливался в нашем доме, но не стоит об этом.

Карл Павлович рассказывал о вашей семейной артели, – попробовал я взять на себя инициативу.

– Да. Конечно. Добрейший Карл! – Александр чарующе улыбнулся, – труд и строгий распорядок, дисциплина и железная воля – залог успеха. Все дети в доме были приучены с самого детства вести дневники, я вот сохранил свой и время от времени с удовольствием перечитываю.

Карл пишет: «Мы дома работали больше, чем в Академии», – Александр Павлович мечтательно закатил глаза, – чистейшая правда! Работа и строжайшая дисциплина. Где бы был я? Где были бы мы все, утратив эти добродетели? Наша сестрица Мария писала недурственные стихи, жаль, ничего не сохранилось. На семейных праздниках она радовала нас, читая из нового или исполняя песни и романсы собственного сочинения.

Полагаю, это были веселые праздники? – с сомнением в голосе поинтересовался я.

– О да! В высшей степени веселые. Это были литературные вечера с танцами и непременным показом «живых картин». Необыкновенно полезное занятие для будущих художников. Кроме этого фанты и шарады. Праздники устраивались на вакации [25]25
  Вакации – свободное время, каникулы.


[Закрыть]и воскресные дни. Все мы, дети, были необыкновенно дружны. Скажу больше, если бы не Федор…

– А что Федор? – Признаться, общаясь с Карлом, я все больше слышал об Александре или талантливом, но прожившим столь недолго Ванечке. Рассказы же о менее даровитом и удачливом сводном братце отчего-то неизменно ограничивались сообщениями, что он был старше и уже учился в Академии. Так что я стал думать, будто Федор Павлович – человек крайне заурядный, на которого не стоит обращать внимания.

– А вы не слышали о нашем Федоре? – Искренне удивился Александр Павлович. – Да если бы не он, мы, младшие, пожалуй, не выжили бы в суровых условиях Академии. Холод, скудное питание и занятия, занятия, занятия. Но самое главное – крики, наказания, унижения… Мы не выдержали бы, если бы не Федор, который прибегал к нам после своих занятий, притаскивая сайки, конфеты, или даже просто так, поговорить. И мы говорили… отводили душу. Мы бросались к нему в объятия – голодные, оборванные, больше похожие на беспризорников, нежели на учащихся Академии. И он согревал наши озябшие ручонки в своих больших и теплых ладонях, утешая, уговаривая потерпеть, всегда стремясь подарить что-нибудь смешное или хотя бы порисовать вместе, как это бывало дома.

Федор окончил Академию с аттестатом первой степени по классу исторической живописи, после чего ему было предложено место пенсионера там же, при Академии, пока не получится отправить его за границу за казенный счет. Но в результате он по сей день так и не съездил [26]26
  Федор Брюлло побывает в Италии только в 1853 году.


[Закрыть]. А через год после окончания Академии уже расписывал плафон в Андреевском соборе Кронштадта.

Потом работал в Михайловском дворце и в церкви Святой Екатерины, что на Кадетской линии.

Да вы сами у него поинтересуйтесь, он живет в нашем семейном доме с супругой и сыном Николенькой. Кстати, племянник подает большие надежды, полагаю, проявит себя в области архитектуры, и он такой же добрый, как и его отец.

Когда мы с братом Карлом поехали за казенный счет за границу, Федор постоянно писал нам, давал дельные советы, рассказывал о новых веяниях и делал решительно все, о чем мы просили его. Его советы, все его письма хранятся у меня дома как редчайшая драгоценность.

Когда, благодаря успехам Карла, Ваньку определили в Академию на казенный счет, я писал отцу, умоляя его не пускать болезненного братца учиться. Где это… – он быстро пролистнул несколько страниц. – Вот, извольте из моего собственноручного письма из Рима: «… у него, то бишь у Ваньки, не будет брата Федора в Академии, без которого мы не были бы из лучших в нашем возрасте и не имели бы того поощрения в трудах, которое заставляет забывать трудности достижения цели». Разумеется, я не вправе осуждать кого-либо, тем более своего отца, но если бы Ванька не пошел учиться, если бы не успехи Карла… – Александр положил на стол дневник, порывисто отвернувшись от меня.

В этот момент слуга постучал в дверь и уже совершенно спокойным голосом, словно и не было тяжелых воспоминаний, Александр Павлович попросил принести еще свечей, после чего, извинившись, отлучился на несколько минут переговорить с супругой и благословить на сон грядущий второго сына, который по причине плохого самочувствия не поднимался с постели.

Воспользовавшись его отсутствием, я на цыпочках подкрался к столу и прочел на раскрытой странице: «Порядок есть гигантическая сила для исполнения обширнейших и труднейших предприятий. Никакое предприятие не считать трудным и воображать всегда, что сделал еще очень мало, – есть лучшее средство, идя, успевать за бегущим»…

* * *

Когда Александр Павлович вернулся в комнату, я отметил, что он побледнел, и, списав это на усталость, предложил продолжить наш разговор в другой раз. На что тот, удивленный моими словами, уверил меня, что прекрасно себя чувствует и готов ответить на все мои вопросы, не откладывая, ну, а ежели действительно не хватит времени и меня потянет в сон, продолжить в то время, какое я выберу сам.

Зная, что архитектор работает, что называется, не разгибаясь и не доверяя помощникам, контролирует все происходящее в церкви лично, я понимал, насколько утомлен Александр Павлович и чего ему стоит теперь сидеть напротив меня с прямой спиной в то время, как он хочет, наверное, почитать газету или хотя бы пообщаться с любимой супругой. Но нет. Этот Брюллов был человеком дела. Разглядывая его красивое волевое лицо, я невольно вспомнил, как несколько лет назад он хоронил сына. Он мало принимал участия в самой подготовке похорон, все время пропадая в Пулковской обсерватории.

Случись что-то подобное, не дай бог, у Карла, тот бы запил, и хорошо, если только на несколько дней. Плакался бы без разбору друзьям и посторонним лицам, гулял бы напропалую, швырял деньгами… он же – Александр – с головой ушел в работу. Зато и обсерватория получилась на славу. Не бросил любимое детище… м-да…

– Карл поступил в Академию на казенный счет, я же числился своекоштным воспитанником, так что отцу пришлось за меня платить. Впрочем, мы оба прошли «без баллотировки» как сыновья бывшего преподавателя и академика. В Академии мы должны были проучиться двенадцать лет – по три года в каждом из «возрастов». На третьем «возрасте» воспитанники выбирали специальность – живопись, скульптуру или архитектуру. Когда мы с Карлом пришли в Академию, Федор был уже в четвертом «возрасте», то есть готовился к выпуску. Возможно, вы хотели что-то спросить?

Заслушавшись Александра, я не сразу сумел сформулировать вопрос и, смутившись, вывернулся, попросив дополнить список учителей, уже названных Карлом.

Извольте, первым номером мне хотелось бы назвать самого Алексея Николаевича Оленина, – спокойным, уверенным тоном начал Александр Павлович.

Помилуйте, но разве он преподавал?! – Невольно громко вырвалось у меня.

Не преподавал, но и того, что сделал, недооценить невозможно. Оленин был директором публичной библиотеки, человеком мудрым и весьма эрудированным. Он сразу же расширил учебную программу и создал для преподавателей и учащихся приемлемые условия существования в стенах Академии. Карл уже назвал своих учителей, то же сделаю и я.

В марте 1812 года мы с Карлом раньше других наших соучеников были переведены из рисовального класса в гипсовый. А наши экзаменационные рисунки были отобраны в собрание рисунков или образцов для копирования. Это произошло почти за месяц до вторжения Наполеона. – Он усмехнулся.

И я улыбнулся в ответ, оценив шутку.

– В 1816-м я был награжден серебряной медалью «второго достоинства» за рисунок с натуры. После я благополучно перешел в архитектурный класс, где многие годы преподавали такие прославленные зодчие, как Андреян Дмитриевич Захаров и Андрей Никифорович Воронихин. После них преподавать был призван Андрей Алексеевич Михайлов-второй – член «Комитета по делам строений и гидравлических работ». Дивный, необыкновенно деятельный человек.

Именно архитекторы в первую очередь формируют облик города, потому как те же картины мы видим, уже войдя в здание, а вот сами дома, дворцы, церкви, набережные… волен наблюдать любой, просто оказавшийся в городе. Причем совершенно бесплатно.

Андрей Алексеевич вместе с Карлом Ивановичем Росси и Василием Петровичем Стасовым создавали наш город таким, каким мы видим его сейчас.

Михайлов-второй и его брат Михайлов-первый были, есть и будут моими учителями, – он изящно склонил голову на грудь, на несколько секунд прервав свою речь. Я тоже молчал.

– Можете проверить, вот что я писал отцу, письмо датировано 1824 годом. Правда, это не сам оригинал, письмо, должно быть, хранится в отеческом гнезде, у брата Федора, а это всего лишь мой собственноручный список. – Вот абзац, отсюда, – он снова протянул мне дневник: «… поблагодарите их от меня за их советы, которые обещаюсь всеми моими силами стараться выполнить и, исполнив, таким образом их ожидания, остаться их достойным учеником».

Хорошо, что вы напомнили: я обещался сделать выписку самых интересных мест нашей заграничной переписки для племянников. Очень, доложу я вам, поучительное чтиво, особенно для юношей.

Думаю, уж не издать ли их несколькими экземплярами, дабы сохранилось?.. – Александр Павлович снова зашуршал страницами. – Вот хотя бы. С определенного времени мой многомудрый старший брат писал мне в Париж – я в ту пору был во Франции – что в России большая мода на все готическое. Вот: «В Петербурге входит в большую моду все готическое. В Петергофе маленький дворец выстроен для императрицы Александры Федоровны в готическом вкусе, в Царском Селе – ферма; теперь граф Полоцкий уже сделал столовую готическую и все мебели, и тому следуют уже все господа и рвутся за готическим… У Монферрана есть одно окно вставленное, и на его смотреть приезжают разиня рот, как на чудо… Монферран ценит свое окно в 1300 рублей. Следственно, ты можешь себе представить, на какой ноге gotige» [27]27
  Письмо Ф. Брюлло датировано 1829 годом.


[Закрыть].

По совету брата я взялся за изучение готики, и что же… благодаря Федору я могу гордиться тем, что спустя годы вдруг получил заказ на готическую церковь, которую буду строить в Парголово! [28]28
  Церковь Петра и Павла. Построена в Парголово в 1846 году архитектором А. Брюлловым. После войны недореставрирована.


[Закрыть]Впрочем, «готической» она будет, что называется, для обывателей – модное веяние и все такое. Вот, извольте взглянуть на набросок. – С этими словами он извлек из стола тяжелую папку и, чуть порывшись, положил передо мной лист с нарисованной на нем изящной церквушкой. – Но мы-то, художники, понимаем, что готика здесь не более чем прием. Главное, чтобы заказчица осталась довольна, а она уже согласилась с нарисованным мною образом и торопит приступать.

Заметьте: заказ сделала графиня Полье. Нарисовал и скоро построю я. Но без Федора, без нашей семьи – черта бы лысого я нарисовал, а не эту изящную церковь, которую, даст Бог, я поставлю и которая простоит много лет и будет радовать наших потомков! Вот что можно и нужно писать о нашей семье. Не было бы отца с его домашней мастерской, не были бы мы первыми учениками в Академии, шли бы с самых азов, как другие, и судьбы у нас получились бы не те. Не было бы Федора, вообще погибли бы… не выдержали духовно и телесно, не вытянула бы и матушка, с которой по воскресным дням мы виделись, и руки которой слезами обливали, жалуясь на свою горькую участь.

Мы с Карлом по многим вопросам расходимся и спорим при встречах, а ведь любим друг друга. И Карл, надо отдать ему должное, все время стремится семью нашу воссоединить. Вот и теперь. Мое детище – лютеранская церковь Петра и Павла, в которой вы сегодня вместе со мной были, уже поднялась и к Богу взывает, станет в один из дней памятником братской любви, когда Карл прикажет внести в алтарную часть свою великую картину «Распятье»!

Вот тогда скажут люди: церковь, которую делали братья Брюлловы, Александр и Карл. Хотя к тому времени и Федору работенку какую сыщем. Чтобы опять были вместе братья Брюлловы!

* * *

В тот день я оставил уже шатавшегося от усталости Александра Павловича и с самыми радостными мыслями отправился к себе домой. Обещание дать почитать письма и дневники само по себе согревало душу, потому что то, что Карл, возможно, по скромности или забывчивости мог не рассказать о себе или своих близких, теперь я мог получить сам.

И еще из общения с Александром Павловичем я отчего-то вынес странный образ белоснежного мрамора, на котором золотыми буквами писались… юношеские дневники! Подумать только. Вот ведь тщеславный человек! Хотя, с другой стороны, его бережливость в отношении сохранности документов и его желание помочь мне спасти Карла вызвали самый положительный отклик в моей душе. Конечно, я любил Карла со всеми его невозможными качествами и дикими выходками. Безусловно, Карл – гений и ему, как и Пушкину, многое сходило с рук. Но теперь передо мной был совсем другой Брюллов – не в меньшей степени гений, но гений, опирающийся на труд и железную волю, на порядок и размеренность. Признаться, если б пришлось мне выбирать, с кем работать, я, не задумываясь, избрал бы Александра Павловича.

Мы договорились встретиться вновь через пару дней. Так как все свое время Александр Павлович пропадал на строительстве церкви, а ближайшие вечера намеревался заняться окончательной сметой Парголовской церкви. О точном времени, когда мне можно будет снова навестить его, он обещал сообщить со слугой. И я знал, что этот Брюллов не обманет меня.

* * *

Из воспоминаний Петра Петровича Соколова, племянника К.П. Брюллова.

Разругавшись с женой, дядюшка и не думал остепениться и хотя бы попытаться начать новую жизнь, вымолив у благоверной прощение. Вместо этого он засел в квартире своего давнего приятеля-скульптора Клодта, чей дом славится единственно тем, что там принимают разного рода сброд – бездельников, несостоявшихся художников, бывших крепостных и прочую шелупонь.

Однажды, это было в один из первых дней после того, как дядюшка Карл обосновался у Клодтов, мы с отцом отправились в обеденное заведение мадам Юргенс, что на Васильевском острове. С некоторого времени, не могу с точностью сказать, с какого, в Академию перестали принимать детей и начали набирать взрослых мужей, желающих постигать основы художества. Не имея возможности отправиться после уроков домой и, возможно, не имея дома или на съемной квартире куска хлеба, академисты завели обыкновение столоваться либо у Юргес на Третьей линии, либо в трактире «Золотой якорь» на Шестой. Там-то мы и повстречали этого бражника и пошляка, который, нимало не смущаясь своих же учеников, в неизменной компании обоих Кукольников и Яненко произносил витиеватый тост за Рафаэля, заканчивавшийся словами: «Счастливец, на бабе умер! Пьем за него»! Не сговариваясь, мы с отцом одновременно отбросили салфетки и вышли из-за стола, оставив еду нетронутой.

Глава 10

В Риме стыдишься произвести что-нибудь обыкновенное, посему всякий художник, желая усовершенствовать свою работу, строго разбирает мастерские произведения, отыскивает причины достоинств их, соображаясь с натурой.

Из письма Карла Брюллова из Италии

Я заметил, что в прошлый раз Карл начал свое повествование сразу же с Германии, с того времени, когда по дороге он задерживался в различных городах, а стало быть, должен был составить о них какое-нибудь представление. Эта информация, разумеется, была бесполезна для той объяснительной, которую я должен был ему составить, но само путешествие будоражило мое воображение.

– …На третий день пути наш дилижанс достиг крошечной Риги, которая после величественного Петербурга казалась деревней. Пойми меня правильно, вид одного только нашего дилижанса, запряженного четверней коней в ряд, с огромными красными колесами в человеческий рост, с окнами, как на корабле, по три с каждой стороны, наверное, внушал ужас этим мирным, не привыкшим к подобным средствам передвижения жителям. К тому же что я видел, кроме Петербурга? Да ничего. Это теперь я могу говорить о своеобразии и понятном очаровании крошечных прусских городов, тогда же все это вызывало в лучшем случае раздражение и непонимание. Одна радость – походить своими ногами, разминая затекшие от долгого пребывания в одной позе суставы. Один только Берлин и показался достойным носить имя города. Впрочем, там была достаточно длительная остановка и мы с братом успели и в театр на оперу, и, разумеется, на выставку берлинских художников.

Но и там решительно не на что было положить взгляд. То есть нам тогда казалось, что не на что. Потому что мы, только что вылезшие из-под теплого крылышка Академии, могли воспринимать только привычное взгляду. Мы обожали Рафаэля и совершенно не понимали Дюрера и его последователей. Другая школа… должны быть и другие инструменты восприятия…

Тем не менее, первое же откровение, сделанное в путешествии, я бы сформулировал следующим образом: можно работать и иначе, чем нас учили в Академии. На свете есть не только античный идеал. И второе: существует множество художников, отошедших от классической методы, у которых, тем не менее, достаточно зрителей, понимающих и приветствующих это искусство, находя именно в нем жизненную правду и подлинную красоту!

Александр писал домой: «Везде, проезжая Германию, обманывались мы в своей надежде, везде находили менее, ибо мы видели Петербург!». И то верно: трудно восторгаться чем-то, когда изначально твои глаза привыкли впитывать прекраснейшие из творений зодчих, жить среди красот, словно в раю.

Потом я попросил рассказать о Дрездене и вообще о Германии.

– «Сикстинская мадонна» – вот, собственно, и все сколько-нибудь сносные воспоминания, – развел руками Карл. – Кто может стоять рядом с Рафаэлем? – он сделал выразительную паузу. – Только тот, кто наберется достаточно отваги для этого. Впрочем, в то время произносить подобные тирады было бы весьма рискованно.

Жаль, не довелось побывать в Вене, хотя… вряд ли имело смысл останавливаться там на долгое время, тем более что нас сразу же заверили, что в Вене ужасная опера. Знаменитые произведения даются раз в год обществом любителей музыки. Мы слушали оперу повсюду, где только удалось побывать, и с уверенностью могу утверждать, что лучшая опера в Мюнхене и, конечно, в Италии.

Мы с братом каждый день гуляли по городу до галереи. День среди картин и статуй, потом шли до гостиницы, каждый раз новым маршрутом. Конец октября. Листья чуть тронуты золотой кистью осени, синее, иногда бирюзовое небо, вообще без облаков. Устали, устроились прямо под открытым небом за крошечным столиком. Взяли бутылочку вина, кофе и сигары. Хорошо.

В Германии в большом почете были картины Корред-жо; в журналах писали, будто бы он затмил устаревшего в наши дни Рафаэля. А когда я заступился за Рафаэля, сказав, что мадоннам Корреджо не хватает величия и божественной простоты, и начал говорить о Пуссене, зашипели, точно щипцы для завивки. В Дрездене еще понравился Гвидо Ренни. Моя сестра писала нам вслед, будто бы видела нас с Александром в рыцарской одежде, золотых латах, увенчанных лаврами, возвращающихся с поле боя, снискавших бессмертную славу! Какое восхитительное предзнаменование!

Кстати, тогда же я обратил внимание на то, как по-разному люди пишут письма. Возьмем, к примеру, брата моего Александра. Вот кто описал галерею с того момента, как вошли мы в двери и затем, кропотливо, все до мельчайших мелочей, словно опись делает. Я же во все времена поговорить в письмах любил, впрочем, об этом уже упоминал.

В Мюнхене я заболел и провалялся с простудным воспалением головы семь дней, почти не приходя в сознание. Ухаживала за мною наша хозяйка фрау Вельце, супруга обер-лейтенанта фон дер Вельце.

Меня постригли, дабы лишнее тепло не способствовало воспалению, так что я из Апполона сделался сущим уродом. Доктор предрекал печальный финал, но я почему-то превозмог болезнь и тут же угодил в дружеские объятия барона Хорнстейна, которому фон Кленце уже сообщил о русских художниках-медалистах, прибывших в Мюнхен.

Восторженный и веселый, точно бес, барон тут же потащил нас по салонам и гостям, по трактирам и театрам, помогая сводить знакомства с самыми разными людьми.

Посыпались заказы. Мы с Александром едва поспевали повсюду, веселясь на балах, ведя бесконечные разговоры о живописи и опере, много рисовали. Поначалу Сашка еще пытался предостерегать меня, умоляя не напрягаться после тяжелой болезни, но мне все было нипочем, я хотел всего и сразу. Предполагалось, что я буду писать портреты королевской фамилии, но на тот момент времени августейшее семейство некстати отправилось с визитом в Саксонию.

Портрет барона Хорнстейна, портрет дочери министра финансов, портрет министра внутренних дел и портрет его супруги…

Но самое главное впечатление – сам Мюнхен – волшебный, сказочный со своей средневековой готикой и тайнами.

Да, возрожденный и прекрасный Мюнхен произвел на нас сильное впечатление. Согласно распространенному мнению, нет ничего хуже зимы в Германии, но мы с Сашкой были молоды и счастливы! Перед нами лежали города Инсбрук, Боцен, Триент, Бассано, Тревизо и наконец – Венеция!..

Венеция – каналы, обитые черным сукном, точно гробы; гондолы; мелочные рынки и множество лавочек, крытый мост Вздохов, соединяющий Дворец дожей с темницей. Ящики для доносов в виде львиных голов… Зеленщики, подплывающие со своим товаром к самым домам, громко, почти нараспев, расхваливают свой товар, привлекая внимание покупательниц. Хозяйки отворяют ставни, спускают на веревках корзины с мелочью, которые тут же нагружаются пахучей зеленью и свежими, только что с грядки, овощами. Не хочу описывать ни дворец, ни картин, ни статуй. Есть кому сделать это и без меня. В памяти осталось одно наблюдение Александра, будто бы Дворец дожей стоит на голове – верх тяжелей низа. Я счел его интересным и записал для памяти.

* * *

Небо над Баварией, над горами, над крышами дворцов – прекрасно. Впрочем, небосвод везде прекрасен. Потому что ангелы чистят его, не жалея собственных крыльев. Оттого иногда на небе и заметны полосы. Карл знал это, пробираясь сквозь простудный жар, он видел ангелов так близко, что мог бы нарисовать каждого во всех возможных подробностях. Впрочем, чтобы рисовать, ангелы должны были бы позировать ему, а разве удержишь этих шалунов и торопыг на месте?

– Стой, зараза! – Карл изловчился и попытался поймать самого толстого за вымаранные в черничном варенье крылышки, но потная рука только скользила по перьям, оставив молодого художника без трофея.

Кому ни скажи, ни за что ведь не поверят, – сокрушался Карл. – Ну, хотя бы парочку, чтобы Сашка увидел своими глазами. Эх, Сашка, где тебя носит? Вместе мы бы их тут всех переловили.

Ловить ангела? – Карл вздрогнул от неожиданности, закрывшись по самый подбородок влажным одеялом. Перед ним возникла или, скорее, соткалась из ослепительного света темноволосая женщина, еще более темная на фоне открытого окна и светозарных ангелов. Огромная пылающая женщина с темными глазами и короной на голове.

Царица небесная… – Карл зажмурился и тут же попытался открыть один глаз, протянувшись в сторону гостьи. – Царица небесная? – Уточнил он на всякий случай и тут же был откинут обратно на постель громоподобным смехом.

Вот еще! Надо же, какие мысли крутятся в этой глупой головушке… В этой гениальной головушке, юный Аполлон. Да ты и сам, как ангел, и свет вокруг тебя, и то, что ты пожелаешь сделать. – Женщина пылала, но Карл видел, что огонь не причиняет ей боли. – Что же ты лежишь здесь, родненький мой? Отчего не выходишь погулять, касатик? Или местные красоты тебя не радуют? Или погодка непригодна, чтобы рисовать всласть? Я тучи уже дня три как развела да на клочки растерзала, солнышко на небосвод выпустила, а тебя, мой свет, все нет и нет? Отчего же не рисуешь в славном Мюнхине, батюшка?

– Так занемог же я, матушка. Неужто не видишь? – Неожиданно для себя Карл поднялся и в одной ночной рубашке с кружевными манжетами так и предстал пред дивной женщиной.

– Ан, не болен ты, свет мой ясный, Карл Павлович! Вижу: ножки твои резвы, а ручки давно скучают по хорошим кистям да краскам. Подымайся, солнышко. Да приди в мои объятия, ибо я жена твоя, небом данная, из огня и ночи созданная, солнцем благословенная.

Карл сделал шаг и оказался в объятиях огненной женщины, той, что прилетала к нему в детстве, чтобы гореть вместе с ней.