Текст книги "Тени и зеркала (СИ)"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И тогда появился Линтьель.

Музыкант и певец, талантливый даже по меркам Кезорре, он приехал в Дорелию, ко двору короля Абиальда, ради заработка – как многие соотечественники. Задержавшись там, он, конечно, не мог избежать знакомства с лордом Заэру. Так всё и началось.

* * *

Вопреки тайным надеждам Синны, юный друг лорда приехал именно как обещал – утром на следующий день и, едва коснувшись тщательно продуманного ею завтрака, бросился осматривать укрепления. Слегка обидевшись (от Энтора меньше дня конного пути, Линтьель мог бы явиться и пораньше; впрочем, всю ночь она провела в спокойном сне, а вовсе не в ожидании стука копыт по опущенному мосту), Синна последовала за ним. Будет у слуг повод перемыть ей кости – ну и пусть.

День расходился, но становилось всё более пасмурно – к досаде Синны; к тому же от земли поднимался холод, который она ненавидела. Поднявшийся ветер трепал её платье и плащ Линтьеля – простой, сообразно его положению, но из очень дорогой тёмной ткани. Они брели вдоль внешней стены, окружавшей ров и самой старой из всех – Синна, не особенно корпевшая над историей рода, не решилась бы точно утверждать, который по счёту из лордов Заэру и сколько веков назад хоть как-то её подновлял. Сейчас камень крошился то здесь, то там, кладка была расшатана, а на месте многих зубцов зияли провалы. Пустые бойницы чернели, точно глаза сонного чудовища, плачущие побегами цепкого плюща.

– Потребуется много работы, – сказал Линтьель, озабоченно дотронувшись до стены изящной смуглой рукой. – Замок не готов к обороне, миледи.

– Ничего удивительного. Никто не решался атаковать его со времён нашествия Феорна… В каком-то там году.

– Около трёхсот лет назад, – Линтьель улыбнулся – чуть насмешливо и с затаённой не то печалью, не то усталостью – как улыбался всегда. Синне нравилась его улыбка – но лишь когда была обращена к ней. – И осада закончилась неудачей. Мне это известно, миледи.

«Мне это известно, миледи…» Он точно так же говорил с леди Квенир», – мысленно передразнила Синна, удержав на лице выражение вежливого внимания. Старая леди Квенир, вздорная чудачка, глухая на одно ухо, была двоюродной бабушкой Синны и жила где-то на берегах Зелёной реки. Пару раз в год – обычно на её день рождения и на праздник урожая – она заявлялась в Заэру, где по нескольку дней изводила нотациями лорда, своего любимого племянника.

– Вот видите. Никому не удавалось взять замок. К тому же все вассалы моего отца со своими людьми съедутся сюда по первому его зову.

– Конечно, миледи, – Линтьель отошёл от стены, выверенным плавным жестом предложил Синне руку, и они побрели дальше. – Но всё это, увы, не гарантирует успеха. Замок отнюдь не так неприступен, как в былые годы.

– Но неужели опасность так велика? Ведь Ти'арг…

– Наша защита от Альсунга, это верно, – закончил за неё менестрель и тут же прикусил губу, спохватившись, что перебил дочь своего господина, то есть совершил непростительную дерзость. На мгновение обнажились зубы – такие белые и хищно-острые, что Синне стало немного не по себе. – Однако Ти'арг сейчас настолько слаб и разобщён, что, боюсь, опасения милорда не напрасны… А новый альсунгский король отстраивает корабли, проводит наборы рекрутов. Участились нападения на торговые ти'аргские суда, и говорят, что перевалы в Старых горах скоро станут опасным местом.

Линтьель говорил очень ровно, и его приятный голос обволакивал, как в ритмичных переливах сказаний. Но Синна отлично видела его волнение, бледность и тени от бессонных ночей, залёгшие под южными, с поволокой, глазами. Он был предан её отцу искренне, предан больше, чем дорелийскому королю или кезоррианским правителям – а для неё до сих пор оставалось загадкой, за что именно. Синна не сомневалась, что какая-то важная для обоих история неожиданно и крепко связала их (лорд Заэру любил помогать людям, чтобы потом получать от них ощутимую пользу, и привил склонность к этому своей дочери), но эту тему Линтьель всегда обходил молчанием – хотя в остальном доверял ей, как не всякому мужчине. Это льстило Синне и захватывало её настолько, что время от времени она боялась забыться.

Кажется, сейчас наступил именно такой момент. Опираясь на его тонкую, но сильную руку, чувствуя плечом его тепло, Синна наслаждалась самим фактом того, что они идут рядом, – и это наслаждение смешивалось с тоской от недолговечности и хрупкости чего-то неуловимого и неназываемого. Разозлившись на себя за лишние мысли, Синна легко вернулась к государственным вопросам.

– В любом случае у нас есть время, а это уже хорошо, – мягко произнесла она, обращаясь к привычке искать преимущества в любой ситуации.

– Только это меня и успокаивает, миледи, – совсем тихо произнёс Линтьель. – Потому что всё остальное… – он умолк, будто замявшись, и Синна подсказала:

– Магия?

Менестрель искоса взглянул на неё, и в выражении его лица проскользнуло необычное сочетание благодарности и предостережения. «Опасно тебе лезть в это, держись в стороне», – словно просил этот взгляд. Но Синна не собиралась сдаваться.

– Так я права? Магия?… Вы писали мне, ещё летом, что чувствуете что-то неладное… Что в столице происходят странные вещи, которые Вас тревожат. Но выражались так туманно, что напугали меня окончательно.

Синна лгала: ни тогда, ни теперь не было в ней ни капли страха – только жгучее неудовлетворённое любопытство и предвкушение чего-то неслыханного. Когда дело касалось колдовства, её всегда охватывала эта горячка…

О её леди-матери, умершей родами рыжеволосой красавице, рассказывали, что она владела волшебным даром, который так и увял – без обучения у Отражений, не успев расцвести. Отец никогда не подтверждал, но и не отрицал эти слухи – со слишком большой и сокровенной болью связывались для него любые разговоры о покойной жене. В самой же Синне не было ни капли магии, и это было, пожалуй, единственным, о чём она всерьёз жалела и чего бы страстно желала, если бы разрешила себе такое желание.

Но она не разрешала. Что толку мечтать о невозможном – ведь это лишь нарушает душевный покой и затуманивает зрение.

– Да, миледи, – неохотно признал Линтьель. Неподалёку от них ветер закружил в золотом вихре сухие листья – пока их совсем немного, но скоро настанет время листопадов, и вся округа покроется шуршащим ковром – и менестрель рассеянно проводил их взглядом. – Было несколько смертей, которые мы не можем объяснить… И несколько других… явлений.

– Например? – уточнила Синна – внешне небрежно, с внутренней непреклонностью. И Линтьель снова повиновался, изрядно потешив этим её самолюбие.

– Фантомы… Иллюзии, сотворённые миншийскими магами, обращались против них в битвах. Отражения всё хуже видят в своих зеркалах то, что должны видеть. Повсюду бродят сплетни то о призраках, то о чудовищах… – он вздохнул. – Само собой, большая их часть – просто вздорные выдумки. Но одна долька у апельсина наверняка не сгнила, как говорят у нас в Кезорре… То есть во всём есть доля правды, миледи.

– Я поняла… Это всё?

– Нет. Магия вообще… даёт сбои, – длинные пальцы изобразили в воздухе какой-то сложный узор. – Простите, но я, наверное, не смогу объяснить. Ей будто что-то мешает – а мой дар не так силён, чтобы я мог в этом разобраться.

Линтьель редко так откровенно говорил об этом. О да, личный музыкант её отца был ещё и его личным волшебником – лорд Заэру умел подбирать окружение… Перед тем, как поселиться в Энторе, Линтьель около двух лет провёл в Долине Отражений.

И Синна сама не знала, что больше заставляет её настроение взлетать вверх вместе с ударами сердца – его музыка или его колдовство.

– Вы скромничаете, – сказала она, решив, что сейчас подходящее время польстить. – Уверена, что Вы со всем справитесь…

– А я не уверен, миледи… А вести из Альсунга не радуют и в этом отношении: возможно, что одна из женщин при дворе нового короля – опытная колдунья. Это совсем нам не на руку.

– Колдунья? – переспросила Синна, даже остановившись на миг от удивления. – Но ведь в Альсунге не терпят магию… Отец говорил мне, что северяне убивают детей, владеющих даром.

Это звучало так ужасно, что она произносила слова, не видя за ними смысла, просто как общеизвестную истину. Так было проще. Примерно так лорд Заэру рассказывал о смертях друзей, или казнях, или об усмирениях бунтов.

– Верно, но только мальчиков. Девочки обычно становятся знахарками или ведьмами… Конечно, речь не о девочках знатной крови, – Линтьель помолчал, отчего-то смутившись. – В любом случае это только догадки…

Выразительный голос менестреля зазвучал уклончиво, и Синна решила подобраться с другой стороны.

– А по поводу странных смертей – даже Когти не смогли разобраться?…

– Пока нет, – по нервному лицу Линтьеля пробежала волна – будто от неприятного воспоминания, вдруг пришедшего на ум. – Среди Когтей всё меньше единства, миледи. Вынужден сказать, что они разваливаются. Так мало людей, готовых служить короне, и так много тех, кто просто хочет лёгкой наживы…

– Появился кто-нибудь новый? – догадалась Синна. – Кто-то, кому Вы не доверяете?

– Некто Ривэн, бывший вор, – нехотя откликнулся Линтьель и даже чуть сжал ей локоть; Синна спрятала радостное изумление – для него это обычно было недопустимой вольностью. – Ваш отец, доброе сердце, спас его от виселицы… Но на этот раз, по-моему, ошибся. Уж простите, миледи, но проницательность, бывает, подводит его… Вы увидите этого малого послезавтра, он уже в личной охране милорда. Далеко пойдёт, если нигде не оступится.

Синна слушала, всё больше заинтересовываясь. Она никогда не видела менестреля таким желчным.

– Звучит так, словно он Вас лично чем-то оскорбил, – заметила она, улыбаясь так очаровательно, как только могла. Немного смешавшись, Линтьель отпустил её руку – его якобы привлекло несколько булыжников, которые выпали и образовали большую яму здесь, с южной стороны стены. Легко, как дикая кошка, кезоррианец вскарабкался на земляное возвышение и рукой дотянулся до повреждённого места.

– Ничем, миледи. Вы просто ещё не знакомы с ним – он такой варвар и проныра, что может оскорбить самим своим присутствием… – он умолк и напрягся, на несколько секунд зажмурившись; Синна, заворожённая, смотрела, как длиннопалая пятерня распластывается по камню, точно сплавляясь с ним, как из-под неё по стене расползается дрожь…

Быстро шепча что-то, Линтьель приник к кладке лбом; даже отсюда видно было, как на висках у него вздулись от напряжения жилы. И уже через несколько мгновений булыжники, тяжело приподнявшись, вползли на положенное им место – медленно, как огромные серые улитки. Раздался негромкий скрежет, посыпалась каменная крошка; участок стены окутало желтоватое мерцание, и она зажила собственной жизнью – камни поворачивались, прижимались друг к другу, кладка словно укреплялась изнутри. С довольным вздохом Линтьель спустился и оглядел результаты своего труда. Синна не находила слов.

– Это потрясающе, – сказала она наконец, борясь с ребяческим порывом прыгать и хлопать в ладоши. – Просто потрясающе.

Он слегка поклонился и посмотрел на неё так, как смотрел всего пару раз за всё время их знакомства – Синна многое бы отдала (половину своих драгоценностей – уж точно), лишь бы знать, что такие взгляды Линтьеля достаются ей одной. Она судорожно поправила узел накидки на шее – вдруг показалось, что он мешает дышать…

– Думаю, нам пора возвращаться, миледи, – спокойно (оскорбительно спокойно) произнёс Линтьель, вновь предлагая ей руку, а другой показывая на посеревшее небо. – Скоро будет дождь – а может, и гроза. Я пережду её внутри, а потом займусь Вашим замком основательно.

– Но только с одним условием, – Синна игриво смахнула несуществующую пылинку с его плеча. – После этого Вы споёте мне.

– Обязательно, леди Синна. Вы могли бы и не просить.

ГЛАВА XII

Западный материк. Гнездовье майтэ на Высокой Лестнице

С того мгновения, как Делира затянула свою песнь скорби, увидев отравленное, мёртвое яйцо на месте будущего дитя, что-то в жизни Тааль стало неотвратимо разрушаться. Её смутная тревога переросла в уверенность: всё вокруг не так, как должно, – начиная от деревьев и земли и заканчивая её душой, которая болела за боль матери так, как если бы кентавры истыкали её стрелами. В их гнезде поселилась беда – незаметная извне, совсем призрачная и оттого только более зловещая. Даже старые знакомые облетали их теперь стороной, а на общих полётах молодняка или кормёжке от Тааль сторонились, как от заразной. Их семью жалели, жалели искренне, но сидящий в самой крови страх перед «Проклятием с неба» оставался сильнее.

Мать Тааль теперь чахла – горе неожиданно сильно подкосило её. Больше она не пела и даже говорила редко, будто голос её покинул, заставив прокричать в небо самую прекрасную и самую печальную из песен. Целыми днями она сидела, широко раскрытыми глазами глядя на солнце – не щурясь, как могут все майтэ, – и её лицо, красивое сдержанной красотой, обращалось в бесчувственную маску. Она, наверное, забывала бы и о еде, если бы муж и дочь не приносили ей личинок и семена прямо в гнездо. По-прежнему она желала им доброго утра и удачных полётов, кратко отвечала на любые вопросы, благодарила – но всё это произносилось деревянно, без всякого выражения. Тааль предпочитала молчание подобным ответам, потому что от них становилось ещё больнее, и горло её сжималось от сдерживаемых рыданий.

Мьевит, души не чаявший в своей Делире, выхаживал её, как больного беспёрого птенца, почти не отходил от неё и с трогательным, юношеским пылом пел о своей любви и о том, что есть ещё надежда. По вечерам он вёл с Тааль долгие беседы, пытаясь расшевелить жену, а бывало – даже сыпал излюбленными парадоксами или старыми, несмешными шутками, вроде вечной своей прибаутки о бессмертном жуке. Но всей его философии не хватало, чтобы постичь состояние Делиры, а всей чуткости – чтобы избыть его. Целители не нашли у неё никакой телесной хвори, над другими же были не властны. Хуже того – Мьевит и сам чувствовал, что нечто важное ушло от них навсегда, что новым кладкам не появиться больше в их гнезде. Его не радовали больше ни солнце, ни ветер, ни шумные стайки учеников, всё чаще недоумевающие: отчего этот чудак стал то и дело задумываться и, уставившись в пространство, забывать, о чём говорил?…

Взгляд же Делиры, казалось, устремлялся куда-то в иные миры – холодные и пустые, куда другим не было доступа. Тааль видела это и ежечасно терзалась, не зная, как помочь. Тонкое чутьё подсказывало ей, что всё это – «Проклятие с неба», и черепок со знаком войны, и раненая Гаудрун, и больной лес – как-то связано, причём теснее, чем её слабый ум способен постичь.

Немного оправившись от их общего горя, она пробилась к Ведающему и просила его созвать Круг, но он мягко и честно отказал ей. Объяснил он то, что Тааль и сама понимала, да только в голове у неё не укладывалось, как с этим можно просто смириться: что майтэ слишком слабы и у них нет ничего для сопротивления кентаврам, их копьям и стрелам, поражающим в самом высоком полёте. Что любая помощь будет бесполезной и он напрасно погубит целое гнездовье, если пошлёт их в полёт к Алмазным водопадам. Что он готов предоставить убежище и помощь всем сородичам Гаудрун, которые пожелают их получить, но покидать Высокую Лестницу было бы безумием, увы.

Разум Тааль соглашался с этим, но сердце отказывалось смириться. Она не находила себе места, вечно рвалась в полёт и почти не могла спать. Непонятный жар в груди мучил её – постоянный жар, будто под перья и кожу втиснули маленькое жгучее солнце. Одиночество, тревога за мать и за ту, кого она начинала считать новым другом, лихорадочные, бесплодные мечты и сны о далёких странствиях – всё это изводило её, смывало цвет с и без того тусклого оперения, а румянец – с совершенно невзрачного лица.

В одну из ночей Тааль снова страдала бессонницей и тысячью неясных предчувствий. Мысли о нерождённом брате или сестре, о Неназываемых и их давних врагах с земли за морем смешивались, порождая нечто причудливое и пугающее. Ей казалось, что и тишина, разлитая в прозрачном прохладном воздухе, и иссиня-чёрный покров небес, прочерченный созвездиями, и мерцавшие в лунном свете очертания Лестницы твердят об одном на сотни ладов. Боясь потерять рассудок в этом безмолвном хоре, Тааль тихонько взобралась на край гнезда и раскинула крылья. Ветер подхватил её с надёжностью старого товарища, и она наконец расслабилась, отдаваясь на его волю.

Правильно, подсказало что-то внутри Тааль. Пусть ветер сам решает, куда ей лететь и где к ней вернутся покой и способность радоваться. Если, конечно, такое место вообще существует.

Её принесло в рощицу, где росли фруктовые деревья и бежал весёлый родник. Тааль знала это место: именно здесь она частенько искала уединения – раньше, когда оно ещё не стало невыносимым. Особенно приятно тут бывало в жаркие дни: деревья создавали густую тень, родник журчал бодро и гостеприимно, точно рассказывал хорошую новость, а большие красные плоды наполняли воздух ароматом. Сами эти фрукты Тааль никогда не нравились – слишком приторны, с привкусом чего-то запретного, – а вот их запах почему-то поднимал ей настроение.

Она снизилась и подлетела к ручью, в шелесте которого среди ночи появились загадочные нотки. Неширокий, он вился полупрозрачной змейкой, скрываясь где-то между корней, и словно приглашал отведать своей прохлады. Тааль наклонилась к воде, предвкушая, как остудит жар в груди, но её отвлёк раздавшийся сверху шорох.

Вздрогнув, она вскинула голову. На одной из ветвей ближайшего дерева, клонившейся к земле под тяжестью плодов, уселся старый Фауран. Сначала Тааль подумала, что он спит, но потом услышала бессвязное бормотание, в котором было очень мало вразумительного. Видимо, старика тоже мучила бессонница, а стены гнезда давили, вот он и выбрался в тихое местечко подальше от Лестницы. В свете луны, что пробивался сквозь ветви, Тааль видела, как шевелится его сточившийся клюв. Её кольнула жалость и что-то похожее на неловкость: всё же она нарушила чужое уединение, тем более уединение старшего, что майтэ считают ужасной бестактностью. Но вскоре подумалось, что Фауран вряд ли вообще заметил её, как всегда, пребывая в собственной дряхлой вселенной, полусне-полуяви…

Однако в его бормотании Тааль вдруг уловила кое-что, от чего солнце в груди неистово вспыхнуло, заставив дрожь пробежаться по усталому телу. «Делира», – проскрипел старик. А потом ещё раз, и ещё. Он повторял имя её матери.

– Досточтимый Фауран, – окликнула она не по-своему тонким голосом. – Что Вы сказали?

– Делира… плохо… слышал… как… – и, неожиданно умолкнув, он принялся вяло поклёвывать алый плод, в темноте казавшийся чёрным. Тааль терпеливо подождала, но потом не выдержала:

– Что-что?

– Делира, говорю я… Делира… дитя… Как… она?

Каждый звук давался Фаурану с трудом, и он начал задыхаться – так, что ветка заколыхалась. Тааль была весьма удивлена: до сих пор она считала, что Фаурану требуется усилие, чтобы вспомнить имена даже ближайших родственников, не говоря уже о соседях.

– Плохо, досточтимый, – выговорила она, из последний сил борясь со своей болью. – Очень плохо.

– Ничего… не… хочет?

Тааль задумалась. Фраза была простая – Фауран и мог теперь выстраивать только такие, наверное, – но вместе с тем очень точно отражала происходящее. «Ничего не хочет». Пожалуй, это и есть главный признак её неведомой болезни – отсутствие желаний. Любых. В том числе желания жить.

– Ничего, – осторожно подтвердила она. Фауран издал глухой неприятный звук – похоже, смешок.

– Старая… болезнь… лечил… много… часто…

И речь снова сорвалась в неразборчивое, полубредовое бормотание. В памяти Тааль всплыло отодвинутое куда-то в её глубины знание: ведь в молодости Фауран был целителем, причём одним из лучших в гнездовье.

– Вы лечили что-то похожее? Вы знаете, что делать? – жадно спросила она, и Фауран отчётливо прошелестел:

– Алмазные водопады… целебная вода… теперь закрыты от нас…

– Алмазные водопады? – дрожа, переспросила Тааль. – Их вода может помочь, правда?

Но Фауран уже умолк окончательно: слышалось только тихое его сопение да поскрипыванье ветки. Тааль, охваченная невидимым пламенем, взмыла в воздух. Теперь она точно знала, что делать.

Гаудрун спала на прежнем месте, спрятав голову под крыло. В своих чёрных перьях она казалась кусочком ночи, маленьким и беззащитным. Тааль спикировала к ней сверху и, не помня себя, принялась тормошить клювом.

– Где? Что?… – Гаудрун встрепенулась, и перья её строптиво встопорщились; зелёные глаза по-хищному полыхнули в темноте. – Ну-ка прочь, тупое ты копыто! Только приблизься ко мне!..

Этот сонный выкрик был обращён явно не к Тааль, а к врагу-кентавру из сна, но Тааль всё-таки отшатнулась, не зная – пугаться или хохотать. Потому что, как ни крути, воинственность Гаудрун была забавна.

Порыв к смеху – пусть даже нервный – возник у Тааль впервые с того дня. Вообще её переполняла жаркая лёгкость, и каждый миг, проведённый вдали от неба, от дальнего пути, казался пыткой. Ответ нашёлся внезапно – такой простой ответ, всё время лежавший на поверхности…

– Это я, Гаудрун. Прости, что разбудила…

– Ох, – Гаудрун снизилась, всматриваясь в ночь. – Тааль? Ты чего? У вас снова что-то случилось?

– У меня случилось, – тихо подтвердила Тааль, сердце которой билось точно в каждом камне и каждой травинке вокруг. – Ты говорила, что завтра полетишь домой. Забери меня с собой, Гаудрун. Забери меня к Алмазным водопадам.