Текст книги "«Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Господство рабочего

Искусство, культура и «Gestaltung» в мире типа

Юнгер более подробно останавливается на проблеме искусства, точнее, того, что он называет немецким словом Gestaltung, которое означает любую оформляющую творческую деятельность, а не искусство в его узком, традиционном смысле.

В диптихе современной переходной эпохи, набросанном Юнгером, пару строительному ландшафту составляет «музейная деятельность» (musealische Tätigkeit). Автор изобретает это выражение для описания всех культурно-художественных форм, которые составляют остаточное наследие буржуазной эпохи. Поскольку принцип работы еще не выработал собственный однозначный стиль, интеллектуальное пространство нашего времени заполняется преимущественно музейной деятельностью.

Юнгер смотрит на это следующим образом: прежние произведения и формы создавались в свое время творческой силой, имманентно связанной с основными гештальтами подлинных культур. Сущностная, живая, стихийная связь художника с этими гештальтами отныне утрачена; и тем не менее мы заставляем себя воспроизводить эти формы и сохранять их как критерии оценки для любого возможного творчества. Между тем следовало бы задаться следующим вопросом: может, в нашем пространстве уже установились новые условия, реальность которых просто пока еще не нашла зримого отображения в искусстве? А следовательно, не обладаем ли мы уже особого рода свободой, которой мы должны научиться пользоваться? Согласно Юнгеру, именно этим объясняется творческое бесплодие и бессилие в эстетической области, за которые нередко упрекают наше время. Он говорит также об «историческом идолопоклонстве, прямо связанном с недостатком творческой силы», причиной чего в свою очередь является то, что «сохранение и воспроизведение так называемых культурных ценностей достигло такого масштаба, что возникла необходимость освободиться от этого груза». Он добавляет: «Происходит еще не самое худшее, когда вокруг всякой изветшавшей и сброшенной оболочки, в которую некогда облачалась жизнь, собирается толпа критиков, знатоков и коллекционеров. В конце концов, так было всегда, пусть и в других масштабах. Гораздо большее беспокойство вселяет то, что эта суета породила целый набор штампов, которыми маскируется глубочайшая апатия. Здесь играют тенями вещей и рекламируют понятие культуры, чуждое всякой первородной силе. И это происходит в то время, когда стихийное вновь вторгается в жизненное пространство со своими недвусмысленными требованиями».

Некоторые считают, что оригинальное творчество сегодня осложняется особыми условиями и средствами, присущими технической эпохе. Но для Юнгера «средства эпохи суть не препятствия, а пробные камни для творческой силы, степень которой определяется способностью использовать все эти средства целиком. Но это невозможно, пока сохраняется идея противоположности механического и органического миров, которая является всего лишь выражением слабости и растерянности, порожденными вступлением в действие новых законов, чья природа отнюдь не имеет чисто механического характера». Одобрительно встречают любые эксперименты, за которыми, по сути, стоит стремление к оригинальности, понимаемой исключительно в индивидуалистическом смысле. Между тем следовало бы, напротив, признать существование пространства, которому сегодня присуще гораздо большее своеобразие, чем то, которое было свойственно миру индивида. Тем самым Юнгер вновь бросает современному искусству обвинение в том, что оно, утратив действенную связь с прежними ценностям того или иного «гештальта», продолжает паразитировать на них, одновременно полемизируя против воцарившейся сегодня атмосферы и тех средств, при помощи которых дух пытаются увести от «более сурового и чистого пространства», должного стать театром решающих действий.

Предметом этих действий должны стать формы, имеющие не субъективистский, но «типический» характер. Очевидно, что только так на смену индивиду придет тип как воплощение нового гештальта. Юнгер показывает, что наряду с наступлением буржуазии и демократии, по мере абсолютизации и генерализации искусства, укреплялась идея, согласно которой творчество по сути своей является индивидуальным явлением. Подобная направленность достигла пика в культе гения, свойственном XIX веку. «История искусства представляется преимущественно как история личности, а произведения искусства – как автобиографические документы. Соответственно, на первый план выдвигаются те виды искусств, в которых преобладает субъективистский и индивидуальный фактор; а такие объективные формы, как скульптура и архитектура, отступают на задний план». Шире говоря, само понятие культуры попадает под влияние концепции индивида: «культура связывается с индивидуальным усилием, чувством уникального переживания, значимостью авторства… Предполагается, что для творчества требуется особое исключительное пространство, высшие сферы идеализма, романтическое бегство от обыденного или уход в труднодоступные области отвлеченно эстетической деятельности. Соответственно, автор художественного произведения описывается как обладатель уникальных, исключительных и даже анормальных в патологическом смысле способностей. Этот ранг возрастает по мере повышения значения массы вследствие тесной взаимосвязи обоих полюсов буржуазного мира: все происходящее на одном полюсе не может не отразиться на другом. По мере увеличения массы возрастает и потребность в великих индивидах, в которых частицы, составляющие массу, находят оправдание собственному существованию. В конце концов эта потребность вызвала к жизни странное явление нашего времени – искусственно сделанного гения, который при поддержке рекламных средств вынужден играть ту роль, которую в прежние времена играли великие личности. Фигуры подобного рода также становятся предметом особого культа, в котором личность отождествляется с обычным индивидом. Этим объясняется тот потрясающий успех, которого достигла современная биографическая литература особого рода, в сущности, занимающаяся доказательством исключительно того, что нет никаких героев, а есть всего лишь люди, то есть индивиды».

Все это признаки конечной стадии предшествующего периода. Для нового мира будет характерна совершенно иная направленность, исходящая из того, что «в настоящей культуре жизнь и формирующая эстетическая деятельность слишком тесно связаны между собой, чтобы творческий дар можно было считать чем-то редким, исключительным или чудесным. Удивительное здесь – в порядке вещей. Поэтому отсутствует и культура в привычном для нас смысле этого слова».

Юнгер добавляет: «Подобно тому, как современное отношение к природе свидетельствует о разладе между людьми и самой природой, равным образом нынешнее понимание культуры свидетельствует об отчуждении человека от подлинного творчества. Мы уже почти не способны представить себе, что образы могут создаваться безо всякого усилия, одним движением, которое уже является выражением и отображением меры; что, следовательно, возможна такая культура, произведения которой возникают подобно прорастающей из почвы траве или обретают свой облик по законам кристаллизации».

Здесь любопытно отметить, к чему приходит Юнгер в поисках тех положительных черт, которыми должно обладать искусство и Gestaltung в целом после преодоления стадии буржуазного индивидуализма. В грядущем мире рабочего искусству приписываются те же характеристики, которыми обладало традиционное искусство, понимаемое в строгом смысле, то есть древнее искусство, коему, как известно, был свойствен стиль безымянности и символической типичности. Действительно для иллюстрации своей идеи Юнгер выбирает в качестве образца, достойного подражания, «ландшафты храмов и гробниц, с торжественным однообразием повторяющие простоту и постоянство пропорций, монументы, ордера, орнаменты и символы, при помощи которых жизнь окружает себя определенными и однозначными образами. Это выражение полноты и замкнутого единства». К этому Юнгер добавляет, что типичность, традиционная анонимность, отсутствие оригинальности в индивидуалистическом понимании, свойственные таким ландшафтам в их совокупности, обнаруживаются и в частностях. Он говорит о лицах греческих статуй, ускользающих от физиогномических штудий, так же как античные трагедии – от психологических мотиваций; вспоминает культуры, где актеры выступали в масках, боги имели звериные головы, а «признаком формообразующей силы было запечатление определенных символов, вечно повторяющих себя подобно природным процессам». Перед лицом этого «типичного» мира, говорит Юнгер, «чужестранец испытывает не восхищение, а страх, и даже сегодня ночной вид большой Пирамиды или зрелище уединенного храма Сегесты, озаренного сицилийским солнцем, продолжают вызывать схожие чувства».

«Этому миру, насыщенному силой, подобно магическому кругу, также близок тип, олицетворяющий гештальт рабочего…. Несомненно, формы, в которых тип воплощает себя, не имеют ничего общего с нынешним пониманием культуры; им, скорее, присуще несравненное единство, позволяющее нам понять, как действуют те силы, которые превосходят чисто рефлексивное сознание». Так, Юнгер описывает атмосферу, сообразную творческой деятельности в мире рабочего. «Особое достоинство этого творчества состоит в том, что оно не имеет ничего общего с индивидуалистическими ценностями. В отказе от индивидуальности лежит ключ к новым пространствам, знание которых утрачено с давних времен». В эстетической области Юнгер также выявляет процесс, который хотя и разрушает индивида, но ведет не к подличностному (как в нивелирующих и стандартизующих формах переходного периода), а к надличностному уровню. Это подтверждается тем, что за образец типического и символического искусства он берет искусство традиционного общества, где, вплоть до готического периода, на переднем плане стоял не автор с его проблематичностью и субъективностью, но произведение в его объективности, целью которого было отображение универсальных связей.

Юнгер позаботился и о том, чтобы указать на ошибочность мнения тех, кто склонен отождествлять описываемые им типичные и объективные формы с формами, непосредственно порожденными наступлением масс и индустриализацией. Образцом последних может служить заводской серийный продукт, который «не имеет ничего общего с типическими формами, кроме свойственного ему однообразия, да и это сходство – только внешнее. Есть существенная разница между однообразием морской гальки и однообразием кристаллических образований. Та же разница существует между представлениями об атоме, свойственными XIX и XX векам, или между механическими величинами и органической конструкцией». Следовательно, символическую типичность нельзя смешивать с бесплодным однообразием. «Типические формы непонятны, невозможны и неосуществимы без точной связи с гештальтом, к которому они относятся как оттиск к печати». Хотя они и не отражают никаких индивидуалистических ценностей, но благодаря своему репрезентативному и символическому характеру «отличаются от бессодержательности, свойственной всему, относящемуся к абстрактной массе». Поэтому если одной из характерных черт последней стадии господства рабочего должно стать повсеместное утверждение и распространение типичных форм, то эта универсальность станет результатом возвышения четко определенного и однозначного человеческого гештальта – благодаря которому рождаются подобные формы – до формирующей власти над универсальными измерениями, не имеющей никакого отношения к потребностям космополитического общества, нивелированного в соответствии с рационалистическими выдумками.

Возражая против понимания искусства и культуры как некоей изолированной сферы, Юнгер еще раз повторяет, что подлинная форма не является некоей редкой диковинкой; она не может возникнуть в некоем уединении, возрасти в закрытых и тщательно охраняемых питомниках; напротив, она проявляется постольку, поскольку является неотъемлемой частью повседневной жизни. Легко увидеть, что в этом он также возвращается к принципам, свойственным традиционным обществам, где не существовало ни одной области, которая в той или иной степени не была бы отмечена особыми стихийными темами, характерными для каждой из них. «В мире работы к созданию высшей формы и культуры будет призван тип, чье творчество станет прямым выражением тотального характера работы. Язык неподвижных символов, обостряющий восприятие чистого бытия, станет свидетельством того, что гештальт рабочего содержит в себе нечто большее, чем просто движение, что он обладает также культовым значением».

После этого Юнгер переходит от узкой области искусства к более широкой сфере, которой, как было сказано, соответствует выражение Gestaltung. Проблема Gestaltung тотального пространства равнозначна вопросу о власти, которая способна сделать это оформление материально возможным. Если тотальная мобилизация будет связана с «преобразованием жизни в энергию, что проявляется в технике, экономике и развитии транспортных средств, в шуме колес или в огне и движении на полях сражений», то Gestaltung, связанный с потенцией жизни, «станет выражением бытия и, следовательно, должен будет пользоваться языком форм, а не движений».

Помимо специальных областей искусства, оформление в высшем смысле должно затронуть все земное пространство. «Воля, для которой стихийным материалом является весь земной шар, несомненно, не будет испытывать недостатка в соответствующих задачах. И эти задачи сделают предельно ясной тесную связь между искусством как таковым и искусством государственного управления, которая существует повсюду, где жизнь упорядочена. Та же самая власть, которая в политике проявляется как господство, в искусстве выражается как оформление. Искусство должно стать доказательством того, что жизнь в ее высочайших формах необходимо понимать как тотальность. Оно перестанет быть чем-то независимым и оторванным от жизни, и точно также не останется ни одной области жизни, которую нельзя было бы рассматривать как материал для искусства». Высочайшей задачей, которую в эпоху рабочего может поставить перед собой творческая воля, является оформление ландшафта. «Планомерное оформление ландшафта является характерным признакам всех эпох, которым было известно несомненное и неоспоримое господство. Ярчайшими примерами этого служат великие сакральные ландшафты, посвященные культу богов и предков, расположенные близ священных потоков и гор». Юнгер перечисляет различные образцы подобного оформления, начиная от легендарной Атлантиды с ее грандиозными сооружениями до ландшафтов долины Нила, древнего Мехико, парков, в которые китайские императоры превращали целые области, мавританских дворцов Гренады и дворцов Багдада. «Эти образцы достигают такой степени совершенства, что оно заставляет нас испытывать почти мучительное наслаждение. Это свидетельства воли, жаждущей создать земной рай. Подобная воля исходит в своих действиях из единства всех сил, технических, общественных и метафизических… Здесь ничто не существует само по себе; здесь нет ничего, что можно было бы счесть слишком великим или слишком ничтожным для того, чтобы служить целому. От того, кто имеет хоть какое-то представление об этом единстве, об этом тождестве искусства с высочайшей энергией жизни, заполняющей все пространство, не может ускользнуть вся абсурдность нашей музейной деятельности».

Вполне очевидно, что предпосылкой подобного развития мира рабочего является гипотеза о наличии в нем тайной метафизики, составляющей саму подоснову этого мира. Только тогда мы не увидим ничего парадоксального в том, что ландшафты, спланированные с математической точностью и полностью подвластные технике, постепенно появляющиеся на отдельных участках современного мира, также обладают душой, духовным, символическим и «культовым» измерением, каковое является наиболее значимым во всех примерах Gestaltung, заимствованных Юнгером в качестве образца из традиционных культур прошлого.

О ценностях типа

Прежде чем перейти от проблемы оформления к краткому рассмотрению тех преобразований, которые на общественно-политическом уровне должны подготовить господство рабочего, стоит еще немного задержаться на доводах, которые приводит Юнгер в защиту ценностей, присущих типу.

Он, безусловно, признает, что тем, кто привык оценивать происходящее, исходя из индивида и его своеобразия, сложно признать достоинство, присущее новому человеку, типу. Тесные связи типа с числом, строгая однозначность его образа жизни и его учреждений, структурированных как органические конструкции, казалось бы, прямо противопоставляют его мир тому, где принято считать, что человек причастен «высшей знати природы» именно как индивид. «Металлические черты, присущие лицу типа, его любовь к математическим структурам, психологическая простота и даже его физическое здоровье мало соответствуют ныне распространенным представлениям большинства о творческой личности. Тип кажется привязанным к формам, присущим „цивилизации“, и отличающимся как от природных, так и от „культурных“ форм своей характерной незначительностью».

В качестве довода против подобных представлений и в защиту идеи, согласно которой типичное может иметь высший, а не низший ранг сравнительно с индивидуальным и индивидуалистическим, Юнгер повторяет сказанное им о стиле, свойственном древним традиционным обществам, при анализе культурной области. Однако заслуживает внимания и другое доказательство, которое он выводит теперь из мира природы, так как оно свидетельствует о любопытном смещении перспектив. Итак, Юнгер показывает, что «там, где природа занята оформлением, она больше заботится о точном соблюдении и сохранении типичности форм, нежели о различиях, присущих отдельным особям как представителям данных форм… Для всего многообразия видов, населяющих наш мир, действует строгий закон, направленный на сохранение чистоты структуры и детального постоянства каждой формы, что куда удивительнее, чем те исключения, которые обычно привлекают внимание. Нет ничего более постоянного, чем расположение осей кристалла или архитектонические пропорции тех миниатюрных произведений искусства из известняка, рога или кремня, которыми кишат морские глубины; и не без оснований некоторые предлагали использовать в качестве единицы измерения диаметра размер ячейки пчелиных сот. Даже сам человек как природное существо, то есть как представитель своей расы, поражает нас высокой степенью единообразия и неуклонной повторяемости, которая обнаруживается как в его внешности, так и в мыслях и поступках».

Этого обычно не замечают, предпочитая видеть истинную формообразующую силу природы не в законченных и типичных гештальтах, но в вариациях, колебаниях и отклонениях, именно потому, что природе приписывается столь же индивидуалистическое мышление, как и то, которое породило абстрактное понятие свободы. Именно подобного рода мышление создает и биологическую теорию эволюции, являющуюся изнанкой экономической теории конкуренции и социальной теории прогресса в истории. Во всех концепциях подобного рода «жизнь всегда мыслится в понятиях целесообразности и преднамеренности и никогда – как спокойное выражение самой себя, в ее непревзойденном совершенстве типичных форм», то есть подчиняющейся не причинно-следственному механизму, но закону печати и оттиска. Если же воздержаться от применения к природе категорий, отражающих индивидуализм, то несложно понять, что природной действительности соответствуют не столько эволюционные теории XIX века, сколько учение о «живом развитии», «понимавшее под развитием проекцию прообразов в доступное восприятию пространство», отражение изначальных форм, которые существуют в себе и сами по себе (почти как платоновские идеи) и, независимо от того, какое эмпирическое объяснение дается их эмпирическому проявлению, являются результатом творческого акта (Юнгер показывает здесь также, что к этому учению, которое отчасти обязано своим появлением Гете и которое дарвинизм излишне самонадеянно посчитал превзойденным, приближается современная теория «вариаций» Дриша).

В этой иной перспективе иным является и критерий ценности. Высший ранг, присущий типичному, подтверждается не только примерами, заимствованными из традиционных обществ, но и глубинной творческой силой природы; тогда как концепция общества, культуры, человеческого совершенства и ценности, связанная с бюргерским индивидуализмом, напротив, кажется аномалией – ни традиционный, ни природный мир ее не оправдывают. Таким образом, согласно этой иной перспективе высшая ценность отдельного человека состоит не в том, что он является индивидом, но, напротив, в том, что он воплощает и выражает в себе и вне себя «гештальт», достигает высокой степени деперсонализации.

Со своей стороны, мы уже указывали на наиболее существенный здесь момент: необходимо четко понять, в каких случаях силы, разрушающие индивида или вытесняющие его из нового пространства, выводят нас в сферу надличностного, а не подличностного. В принципе тип и все, им создаваемое, должны вывести нас за пределы как индивидуализма, так и коллективизма, как изолированного Я, так и массы, поскольку и то, и другое в равной степени являются проявлениями бесформенного.

Что же касается человека, то в том же древнем традиционном мире – как восточном, так и западном – Юнгер мог бы найти еще один аргумент, подтверждающий его мысль, достаточно было вспомнить те «типичные» черты, которыми в этом мире обладали почти все репрезентативные гештальты: мудрец, воин, аскет, аристократ и другие, которым была свойственна теснейшая взаимосвязь между надличностным и безличностным.