Текст книги "«Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Мир техники

Работа и техника как революционные силы

«Рабочий» состоит из двух частей. Первая посвящена изложению общих идей, о которых мы говорили до этого момента. Вторая имеет более специализированный характер. В ней уточняются те формы, при помощи которых работа пытается утвердить себя в качестве основополагающей категории современного мира, анализируется специфическая природа тех разрушений, которые порождает этот новый принцип; и наконец рассматриваются те структуры, благодаря которым проясняется конечный смысл и направление всего процесса в целом. К сожалению, изложение не систематизировано, изобилует повторениями, констатация существующего положения дел нередко смешивается с необоснованным утверждением спорных возможностей. Поэтому мы попытаемся, насколько это возможно, упорядочить основные идеи, затронутые во второй части книги.

Мы уже знаем, что для Юнгера работа, во-первых, является образом жизни, способом бытия («рабочий, заброшенный бурей на необитаемый остров, остался бы рабочим, точно так же, как Робинзон остался в подобной ситуации бюргером»); во-вторых, она не имеет того морально-общественного значения, которое заложено в поговорках типа «работа и труд все перетрут»; и наконец, несмотря на возможность ее экономической интерпретации, она «не тождественна экономике, но, напротив, решительно превосходит все, имеющее отношение к экономике». Теперь к этому добавляется то, что не существует абстрактной работы, как ее представляли себе социологии XIX века. Сегодня «работа» означает нечто специфическое: «не деятельность как таковую, но выражение особого бытия, которое стремится заполнить собой время и пространство, создать собственный закон». Так, нам раскрывается тот аспект работы, в котором отдых и досуг перестают быть ее противоположностью; в качестве примера автор приводит современные разновидности досуга: спорт, «рабочий» характер которого очевиден, и различные формы времяпрепровождения, которые, даже приобретая игровые аспекты, не являются реальной противоположностью работы, но сохраняют с ней связь как особый вид бытия в действии. В частности, Юнгер указывает также на стремительное стирание различий между рабочими и праздничными днями, в том смысле, как последние понимались в традиционном обществе.

Принцип работы царит сегодня не только в практической жизни, но и в области мышления, и в научных системах. «Если, например, принять во внимание те методы, при помощи которых современная физика пытается трактовать материю, стремление биологии обнаружить потенциальную энергию жизни за ее переменчивыми проявлениями, усилия психологии истолковать сон и само сновидение как различные формы деятельности, то придется признать, что здесь мы имеем дело не с чистым познанием, но со специфической формой мышления. Эти системы заявляют о себе как системы рабочего», и именно характер рабочего «определяет создаваемую ими картину мира… Они приобрели иной смысл; по мере снижения значимости чисто познавательного аспекта в них все ярче проявляется особый характер власти». Эти идеи Юнгера можно было бы легко подкрепить новейшими примерами из области эпистемологии или критики научного метода познания, нацеленной против того чисто прагматического и практического характера, который присущ даже самым абстрактным направлениям современной науки. Прямо или косвенно все они сформированы не принципом бескорыстного познания, но принципом действия и эффективности, а следовательно, согласно терминологии Юнгера, принципом «работы».

Естественно, между современным принципом работы и миром техники существуют теснейшие связи. Однако, согласно Юнгеру, чтобы их разглядеть, необходимо отказаться от понятия абстрактной техники. Для понимания современной техники необходимо учитывать особую волю и стоящий за нею гештальт, ибо в противном случае любые технические средства «останутся всего лишь игрушками». Мы уже знакомы с излюбленной формулой Юнгера: «техника есть способ, при помощи которого гештальт рабочего мобилизует мир». С этой точки зрения техника приобретает совершенно иное значение, нежели то, каким она обладала в прогрессистских социологических системах конца XIX – начала XX века; она приобретает глубоко и «экзистенциально» революционный характер; ее триумфальное шествие «оставляет за собой горы трупов и растоптанных символов», а по мере последовательного, незримого утверждения нового гештальта расширяется и пространство разрушения.

Юнгер рисует нам картину современных крупных городов, где возрастающее с каждым днем движение неумолимо затягивает всех и вся. «Это зловещее и однообразное движение; сплошная круговерть механических масс, стиснутых в монотонном бурлящем потоке, регулируемом звуковыми и световыми сигналами. Печать сознания, строгой рациональности придает этому непрерывному круговращению, напоминающему ход часового механизма или мельницы, видимость порядка… Этот тип движения свойствен не только лучащемуся холодом искусственному мозгу, созданному человеком… Он заметен повсюду, куда проникает взор, – не только в средствах сообщения, чья скорость механического преодоления расстояний стремится достигнуть скорости пули, но и во всякой деятельности как таковой»; он царит на полях и в шахтах, в мелких мастерских и на крупных предприятиях; не обходит ни научные лаборатории, ни коммерческие офисы. «Он имеет силу как там, где действуют и мыслят, так и там, где сражаются и развлекаются… Это сколь примитивный, столь и всеобъемлющий голос самой работы, стремящийся перевести на свой язык все, что можно помыслить, почувствовать и пожелать». Природа этого языка, по сути, механистична. Но для Юнгера важнее показать, что в новом пространстве «старое деление на механическое и органическое более не работает». «Здесь причудливым образом стираются все границы, и бесполезно предаваться праздным размышлениям о том, жизнь ощущает растущее стремление выражать себя механическим языком или же некие силы, действующие под механическими масками, втягивают живую реальность в орбиту своих интересов». Впрочем, одно не исключает другое. «Каковы бы не были причины этого смешения и как бы мы к нему не относились, нет никаких сомнений относительно его неотвратимой реальности».

Таким образом, Юнгер уделяет надлежащее внимание моменту, почти ускользнувшему от внимания других критиков современного мира, которые, исходя из мнимо нейтрального характера современной техники, то есть оценивая ее исключительно как средство, прошли мимо роковых последствий ее применения. Всякая форма жизни обладает собственной техникой, единственно ей соразмерной и родственной, говорит Юнгер. Поэтому «заимствование чужой техники равнозначно признанию вассальной зависимости, что может иметь еще более тяжкие последствия, когда речь идет о духовной сфере». Современную, то есть машинную, технику «следует понимать как символ определенного человеческого типа, поэтому, если ее использует другой тип, он тем самым как бы начинает служить чужим богам». Юнгер сосредоточивает свои доводы на том, что поскольку подобная техника имеет органическую и естественную связь с гештальтом рабочего, она разрушительна для всякого другого гештальта и ее внедрение равнозначно прямой атаке на все старые отношения. Этим же объясняется инстинктивное отвращение к технике, которое поначалу питали последние представители основных сословий (Urstande), на которые делилось традиционное общество до наступления буржуазной эпохи: священники, воины и крестьяне. «Истинный воин крайне неохотно использует новые боевые средства, предоставляемые техникой. В современных армиях, вооруженных по последнему слову техники, сражается уже не сословное рыцарство, ибо рыцарь как представитель определенного сословия, используя эти средства, перестает быть таковым; современная армия есть форма, в которой выражает себя гештальт рабочего в условиях войны. Точно так же, казалось бы, ни один христианский священник не должен сомневаться в том, что электрическая лампочка, заменившая собой неугасимую лампаду, является чисто техническим усовершенствованием и никак не связана с сакральным. Однако поскольку нейтральной, абстрактной техники не бывает, совершенно очевидно, что здесь должно действовать иное влияние. Поэтому те верующие, которые продолжают отождествлять царство техники с царством сатаны, выказывают более верный инстинкт, чем те, кто устанавливает микрофон рядом с Телом Христовым. Равным образом, повсюду, где крестьянин пользуется машинами и моторами, более нельзя говорить о крестьянском сословии. Крестьянин, который начинает обрабатывать поля не лошадьми, а „лошадиными силами“, утрачивает свою сословную принадлежность. Он также становится рабочим в своей частной области и вносит не меньший вклад в разрушение сословного порядка, чем его предки, напрямую перешедшие к индустриализму. Поэтому перед ним столь же неотвратимо, что и перед промышленным рабочим, встает новая проблема: либо он станет воплощением гештальта рабочего, либо исчезнет».

Тот удар, который наносит техника традиционным историческим единствам, проявляется также в условиях войны. По словам Юнгера, на самом деле в современной войне линия разделения фронтов пролегает в метафизическом измерении иначе, чем это представляется воюющим; точно так же огонь, обрушивающийся с обеих сторон на головы сражающихся солдат, в действительности направлен против одной цели. Современная война, рассматриваемая как технический процесс, ломает нечто большее, чем просто физическое сопротивление побежденной нации. На ней идет невидимая атака против пользователей техническими средствами. На войне народы и государства во многом перестают быть тем, что они представляли собой в мирное время; они обретают форму рабочих единств. Здесь идет призыв, мобилизация и активизация сил, которые заходят гораздо дальше поставленных целей. Но «если в центре действия, в эпицентре разрушений, каковой, однако, сам остается неповрежденным, мы сумеем разглядеть гештальт рабочего, нам откроется единый характер и четкая логика самого разрушительного процесса». Поэтому нет ничего удивительного в том, что в результате великой войны последние остатки старых режимов, в частности монархических и династических, рухнули как карточный домик, а вместе с монархами исчезли прежние привилегии каст и сословий; впрочем, и возможность сохранения того же буржуазного образа жизни становится сегодня все более сомнительной.

В общем с появлением технических символов прежнее пространство молниеносно превращается в пустыню, из него исчезают все прежде наполнявшие его духовные силы, принадлежащие как микро-, так и макрокосму. Техника, говорит Юнгер, «столь разрушительна для всякой старой веры, что эту ее черту можно считать просто побочной». «Все попытки церкви говорить языком техники лишь приближают ее закат в ходе общей секуляризации». Когда выяснилось, что техника двулика, подобно Янусу, когда она сбросила с себя маску, благодаря которой в ней видели исключительно орудие прогресса, помогающее человечеству достичь нравственного и интеллектуального совершенства; когда стало понятно, что она одинаково готова служить и добру, и злу, а военное использование ее средств подтолкнуло человечество к невиданным ранее катастрофам, вслед за традиционными религиями потерпела крах и мирская религия нашего времени, оптимистический культ прогресса XIX века.

В наше время только область техники не выказывает симптомов упадка, что «явно выдает ее принадлежность к иной, более значительной системе отсчета», а именно к новому миру, в центре которого стоит гештальт рабочего. За короткое время, прошедшее с первой мировой войны, благодаря соблазнительному языку комфорта, рациональности и могущества «ее символы проникли в самые глухие уголки земного шара куда быстрее, чем тысячу лет назад крест и колокол – в лесистые и болотистые земли германцев». «Там, куда проникает объективный язык этих символов, старый закон жизни терпит крах; из действительности он вытесняется в область чистого романтизма».

Подытоживая, Юнгер пишет: «Весь круг земной усеян обломками разбитых картин. Мы – свидетели конца, сравнимого по своим масштабам с геологическими катастрофами. Поэтому не стоит попусту тратить время, решая, к кому примкнуть – к побежденным, раздавленным пессимизмом, или к победителям, лучащимся наносным оптимизмом». Куда важнее научиться «браться за клинок так, чтобы не пораниться о его лезвие». Важно научиться видеть. «Мы имеем дело с одной из тех материальных революций, которые совпадают с появлением новых рас, успешно овладевающих магией новых средств, таких как бронза, железо, лошадь, парус. Подобно тому, как конь обретает смысл только благодаря всаднику, железо – кузнецу, корабль – навигатору, так и метафизика технического инструментария раскроется только в момент появления расы рабочего как превосходящей его величины».

Атака на индивида. Тип

Наиболее заметным аспектом текущих процессов является их разрушительный характер, равно затрагивающий оба полюса буржуазного мира – как индивида, так и массу. Именно эта их отрицательная сторона прежде всего привлекает внимание. Поскольку от большинства ускользает конечное направление всего процесса в целом, то в глаза бросается скорее то, что попадает под удар или пытается оказать безнадежное сопротивление, нежели силы, которые успешно развивают свое наступление. Так, сегодня «нет недостатка в системах, принципах, учителях и мировоззрениях, но их общедоступность кажется крайне подозрительной. Их число становится тем больше, чем больше слабость испытывает потребность в сомнительной безопасности. В этом спектакле участвуют шарлатаны, обещающие заведомо невыполнимое, и пациенты, жаждущие здоровья, искусственно поддерживаемого в санаторных условиях. Наконец, всех страшит скальпель, от которого, тем не менее, не уйти никому. Нам следует осознать, что мы рождены в ландшафте изо льда и огня. За прошлое уже нельзя ухватиться, а становящееся таково, что к нему невозможно приспособиться». Единственно приемлемой позицией в подобной ситуации является реалистический героизм.

Для этого необходимо провести передислокацию на те участки фронта, где не обороняются, а нападают, нужно обеспечить себя «резервами, укрытыми надежнее, чем под бронированными сводами. В бою лучшим укрытием для знамени является собственное тело. Возможны ли вера – без догм, мир – без богов, знание – без максим, бывает ли отечество, на землю которого никогда не ступит нога оккупанта? Этими вопросами человек может сегодня проверить на прочность свое оружие», учитывая, насколько «мы еще далеки от того единства, которое могло бы обеспечить нам новую уверенность и стать основой новой иерархии».

Говоря о закате индивида, Юнгер сначала указывает на то, что человек, которому довелось пройти через этот непрерывно меняющийся мир, часто с удивлением замечает, что ни одна конкретная личность, ни одно конкретное лицо не запечатлелись в его памяти. В этом изменчивом мире «отдельный человек утрачивает уже не только достоинство личности, но и качество индивидуума; остается лишь масса как некая сумма индивидов». Везде, где бы мы ни сталкивались с массой – в политической, практической, профессиональной жизни, на отдыхе или там, где она, «подобно колоннам муравьев, движима уже не собственной волей, но автоматической дисциплиной», – мы все яснее осознаем то, что «она начинает представлять собой иную структуру».

«Хотя само время сводит к минимуму различия между индивидами, вдобавок к этому наметилось особое пристрастие к однообразию в мыслях, чувствах и поступках». Все сохранившееся от традиционного сословного деления общества (в одежде, жестах, языке, поведении) кажется безнадежно устаревшим, имеет характер остаточных форм, лишенных содержания. «Различение индивидов по классам, кастам или даже по профессиям стало, по меньшей мере, затруднительным». Поэтому, все усилия навести порядок в какой-либо области – этической, социальной или политической, – опираясь на старые сословные членения, обречены на провал, ибо в результате мы откатываемся с передовых рубежей «в тылы XIX века, настолько выхолощенные за десятилетия деятельности либерализма с его всеобщим избирательным правом, всеобщей воинской повинностью, всеобщим образованием, мобилизацией земельной собственности и другими принципами подобного рода, что всякая попытка что-либо сделать при помощи этих средств выглядит просто смехотворной». Однако поскольку все обретает характер «работы», пока еще не столь отчетливо заметно, что «одновременно с этим начинает стираться и различие между профессиями». «Наряду с ростом специализации, а следовательно, с увеличением числа профессий, видов и возможностей деятельности, сама она становится все более однообразной, и каждая из ее разновидностей выражает почти одно и то же простейшее движение. В результате все процессы обретают поразительное однообразие, масштабы которого способен уловить лишь тот, кому дано посмотреть на наш мир со стороны. Это напоминает картинки в волшебном фонаре, которые сменяют друг друга, хотя источник света остается тем же».

С этим связаны и те глубокие изменения, которые претерпевает понятие личного вклада. «Особой причиной этого явления становится смещение центра тяжести деятельности от индивидуального характера работы к тотальному. Одновременно отходит на задний план личность, автор работы. Это относится не только к конкретному произведению, но и к любому виду деятельности вообще». Впрочем, говорит Юнгер, сегодня бывают не только безымянные солдаты, но и безымянные офицеры. «Куда бы мы не обратили свой взор, всюду он падает на работу, выполненную неизвестным автором».

Так же обстоят дела и в области современных научно-технических достижений. «Нередко истинное происхождение важнейших научно-технических изобретений остается в тени. Это напоминает тканое полотно, каждая петелька которого является результатом сплетения многих нитей. Хотя некоторые имена и становятся известными, это, как правило, происходит чисто случайно. Они подобны вдруг засверкавшим звеньям цепи, все остальные звенья которой остаются покрытыми мраком. Возможность прогнозирования открытий также придает успешному индивидуальному вкладу характер чистой случайности: таковы, например, в органической химии открытия новых веществ, свойства которых до точности известны заранее, или обнаружение в астрономии новых звезд, местоположение которых уже рассчитано, хотя никому пока не удавалось наблюдать их в телескоп». По этому поводу Юнгер замечает также, что лишь поверхностному взгляду может показаться, будто отныне личные заслуги, утрачиваемые индивидом, становятся достоянием коллективов – исследовательских институтов, технических лабораторий или крупных корпораций. В действительности «тотальный характер работы разрушает как индивидуальные, так и коллективные границы», и именно он является сегодня источником всякого творчества.

«Масштабы, которых достиг процесс распада индивида, еще легче проследить в том, как начинают меняться отношения между полами». Буржуазная эпоха наряду с изобретением индивида придумала и новый тип романтической, идеализированной и сентиментальной любви, отныне ушедший в прошлое: Вертер и Лотта принадлежат старым добрым временам, так же как прежде безвозвратно устарел мир «Новой Элоизы» и Поля и Виргинии. Здесь, как и в других областях, наблюдается процесс разложения и оскудения. Чтобы увидеть всю картину целиком, беглые зарисовки Юнгера можно было бы дополнить наблюдениями за теми аспектами атаки на индивида, которые скрыты в так называемом возвращении к природе, сегодня имеющем принципиально иной характер, сравнительно с живописными пасторалями, свойственными буржуазной эпохе. Хотя Юнгер и не уделяет этой теме достаточного внимания, он совершенно верно подмечает наличие нигилистического, примитивистского и нивелирующего элемента в современном культе тела, спорте, гигиене, пошлости пляжных солнцепоклонников и любителей «жизни на природе».

Смерть индивида также приобретает сегодня самые разнообразные формы: одни из них продолжают питать сумеречное воображение писателей особого сорта, а другие выражают беспросветность «экономической смерти», подстерегающей человека в виде «процессов, подобных инфляции, уносящих миллионы безвестных жизней». Эти изменения поражают бытие, поражают «как самое заметное, так и самое потаенное». Поэтому Юнгеру в сущности безразлично, совпадает гибель индивида со смертью отдельной особи или нет. В связи с этим он возвращается к теме современной войны, требования которой устраняют все индивидуалистические аспекты, а присущие ей типичные и исключительные переживания, о которых уже говорилось, просто отражают в более резкой и сжатой форме процесс, происходящий повсеместно. Сходный процесс на протяжении целого века можно было наблюдать на примере жизни выдающихся личностей – «людей с обостренной чувствительностью, издавна ощущавших гибельность той атмосферы, которая сознанию большинства казалась вполне здоровой». «Гибнет именно индивид как представитель исчерпанного и обреченного порядка. Но человек должен пройти через эту смерть, независимо от того, станет она концом его зримой земной жизни или нет».

Далее Юнгер пытается выявить то новое, зарождение которого можно предугадать в этой области. По ту сторону индивида начинает обретать форму то, что он называет «типом», который представлен в двух различных аспектах, активном и пассивном, и определяется изменениями, затрагивающими не только его внешность, но даже отдельные черты лица, общее поведение, физиогномику.

Сначала Юнгер вспоминает перемены, которые ему доводилось наблюдать во внешности бывалых фронтовиков, служивших в элитарных войсках. Он говорит, что их лицо, «утрачивая разнообразие индивидуальных черт, обретает, взамен, решительность и твердость линий. Оно начинает напоминать металлическую маску, словно покрытую гальванической пленкой; четче проступает строение костей, линии упрощаются и становятся строже. Взгляд тверд и спокоен, приучен следить за предметами в условиях, требующих высокой скорости схватывания. Это лицо новой расы, преображающееся под влиянием особых требований со стороны нового ландшафта, где отдельный человек перестанет быть личностью или индивидом, но станет типом». «Влияние этого ландшафта, – продолжает Юнгер, – распознается так же легко, как и влияние климатических поясов, первобытных лесов, гор или побережий. Индивидуальные черты отходят на задний план перед теми, которые определяются высшим законом и четкими задачами».

До сих пор речь шла об избранных, редких образцах, активных представителях процесса работы, являющихся предтечами нового типа, который обретает форму «в тех узловых точках, где сконцентрирован смысл свершающегося». Но теперь необходимо рассмотреть также те пассивные формы, в которых находит свое отражение тот же процесс, охватывающий современную жизнь во всей ее совокупности. Первым делом в глаза бросается страшное оскудение. Однако важно «стать на такую точку зрения, с которой все потери покажутся осколками, отсекаемыми резцом ваятеля от каменной глыбы в процессе создания статуи».

Действительно, «на первый взгляд новый тип производит впечатление некоторой пустоты и однообразия. Но это однообразие того же рода, которое поначалу мешает нам уловить индивидуальные различия между животными или представителями других рас. С физиогномической точки зрения прежде всего поражает лицо, напоминающее застывшую маску; например, почти полное отсутствие мимики, либо вошедшее в привычку, либо подчеркнутое и усиленное внешними средствами, скажем, отсутствием бороды, прической и т. п. Мужское лицо обретает сходство с металлической маской, женское – с косметической, что является результатом того же процесса, который приводит к стиранию различий, в том числе физиогномических, между представителями противоположного пола. Это сходство с маской проявляется не только в лице человека, но и во всей его фигуре. Здесь имеет смысл упомянуть то внимание, которое уделяется телесному развитию в целом, в частности тщательно разработанной методике тренинга».

«Изменения в моде точно указывают направление развития подобных процессов. Пожалуй, никогда прежде люди не одевались столь безвкусно и нелепо, как в начале бюргерской эпохи.

Создавалось такое впечатление, будто все дешевое тряпье, веками копившееся в огромной лавке старьевщика, разом выплеснулось на улицы и площади городов, где его и донашивают с гротескным достоинством». Однако и эта ситуация начинает меняться там, где человек прямо соприкасается со специальным характером работы, которая, как мы видели, для Юнгера не имеет ничего общего с профессией или ремеслом в старом смысле, но скорее означает новый стиль, новый способ самовыражения жизни. Там, где этот стиль обретает конкретные очертания, где современный человек занят конкретной деятельностью, «гражданская» одежда исчезает, ей на смену приходит рабочая одежда, «приобретающая характер униформы, поскольку пути рабочего и солдата пересекаются. Наверно, лучше всего это проследить по тем изменениям, которые претерпела сама военная форма, когда яркое и пышное разноцветье мундиров сменилось однотонным обмундированием и камуфляжем. Это один из символов нашего времени, который, подобно прочим, принято маскировать соображениями максимальной целесообразности. Дальнейшее развитие привело к тому, что сегодня военная форма становится одной из разновидностей рабочей униформы. Одновременно стираются различия между боевой, повседневной и парадной формами».

В более широком смысле новый стиль должен подчеркивать не индивидуальность, как в буржуазную эпоху, но определенный тип; это знак безмолвной революции, который мы видим «везде, где складываются новые единства, как на фронте, так и в спорте, в политике или в товариществах; в общем, там, где человек вступает в тесные, почти кентаврические отношения с техническими средствами… Манера одеваться, как и внешний облик в целом, все более упрощаются с точки зрения расовых характеристик. Подобное однообразие свойственно, например, охотникам и рыбакам, жителям определенных широт, людям, постоянно имеющим дело с животными, особенно с лошадьми. Это однообразие – один из признаков усиления и увеличения предметных связей, которые сегодня предъявляют индивиду свои требования».

В общем, тип знаменует переход от «единичного» к «единообразному». Буржуазный индивид выражает единичный, неповторимый (einmalig) характер, тип – «единообразный» (eindeutig). Более подробно поговорим об этом позднее. Юнгер часто возвращается к этому противопоставлению, которое служит ему для того, чтобы ярче подчеркнуть, как изменилось понятие качества. На последнем этапе буржуазного периода понятие «качество» было тесно связано с индивидуальным и в вещественной области относилось к тому, что свойственно штучному производству или предметам ручной выделки. Сегодня его значение изменилось. Так, Юнгер показывает, что в наши дни при покупке машины ее будущий владелец не думает о ней как о средстве, при создании которого необходимо учитывать его частные индивидуальные особенности. Он по умолчанию подразумевает под качеством марку, модель, конкретный тип. Для него индивидуальное качество предмета имеет ценность лишь как дополнительная прихоть или музейный раритет. По ходу книги Юнгер, правда, оговаривается, проводя различие между «типичным» и стандартизированным. Однако вполне оправданно считать, что как одно, так и другое являются просто двумя – положительной и отрицательной – сторонами одной медали, служат выражением одного и того же процесса.

Нечто сходное происходит в области театра и кино. В центре театрального действия стоял актер как индивид, и драматическое произведение должно было отражать индивидуальность. Между тем от кинематографического актера, скорее, требуется выразить тип. Кинопленка не знает различий между исполнителями, она не предназначена для передачи неповторимой актерской интерпретации; с математической точностью она воспроизводит одни и те же кадры в любом городском квартале, в любой стране; фильм не требует избранного зрителя с хорошо развитым эстетическим вкусом; он вполне довольствуется однообразной публикой, которую можно найти повсюду.

С тем же вышеупомянутым «маскообразным» характером типа связано нарастающее значение, которое приобретает в современном мире число, понимаемое как точные цифры. Здесь мы также имеем дело с разрушительным для индивида процессом, который, однако, приуготовляет новые структуры, названные Юнгером «органическими конструкциями». Если раньше отдельный человек «для определения своей индивидуальности обращался к своим личным ценностям, отличающим его от других, тип, напротив, стремится определить себя при помощи элементов, выходящих за рамки его частной жизни». Нынешняя характерология, антропология и прочие науки строятся на «научной», математической основе, главной задачей которых становится строгий учет всего и вся, вплоть до подсчета количества кровяных телец. Все, что поддается цифровому выражению, начинает играть все возрастающую роль в практической жизни, и уже сами имена заменяют цифрами и обозначениями. «Все чаще человек прибегает к маске, точно так же растет число случаев, когда имя все теснее увязывается с цифрой», в сфере коммуникаций, услуг, энергетики и т. п. Кроме того, «пристрастие выражать все отношения в цифрах особенно заметно в статистике. В ней цифра играет роль понятия, способного зафиксировать все стороны действительности, что приводит к появлению особого рода аргументации, где роль доказательства играет цифра». Положительной стороной этого процесса (не будем забывать, что все явления переходной стадии имеют как отрицательный, так и положительный аспект) Юнгер считает то, «что этот метод не ограничивается рассмотрением отдельного человека как части некоей суммы, но стремится включить его в тотальность явлений».

Указав на значительную роль, которую играет число в современном понятии рекорда, по сути являющемся оцениванием в цифрах человеческого и технического вклада, Юнгер показывает, как изменилась сама концепция бесконечности. «Обнаруживается тенденция, стремящаяся зафиксировать в цифрах как бесконечно малое, так и бесконечно большое, как атом, так и космос, „звездное небо надо мной“». Но и здесь последней инстанцией является не число как таковое, но скорее потребность в возвращении к принципу «гештальта» как категории. Действительно, понимание, основанное на «гештальте», исключает абстрактно духовное понятие бесконечности, а, напротив, предполагает особое и органичное понятие тотальности. «В результате этого цифра приобретает иное достоинство – оказывается прямо связанной с метафизикой». Поэтому, размышляя о дальнейших перспективах подобного развития, Юнгер спрашивает: «Не должна ли в этом случае измениться и сама физика, не должна ли и она приобрести магический характер?»