Текст книги "Избранное"

Автор книги: Юлиан Тувим

 
Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель
такой же рдяно-красный догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.
 
 
Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и словно на ее призыв протяжный
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчанье, в упоенье
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.
 
 
Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда – отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.
 

1930

 
Падают минуты монотонно.
Ты не спишь, и слух твой напряжен —
слышишь старого комода стоны
и бормочущий далекий сон.
 
 
Вдоль шоссе автомобиль пронесся,
темноте ночной наперерез;
фарами сверкая, в окна бросил
тень дороги и пропал, исчез.
 
 
Этот быстрый свет привел в движенье
комнату твою и вместе с ней
все, что дожидалось воплощенья,
все, о чем молчал ты столько дней.
 
 
Миг единственный!.. В ночном бесшумье
свет зажжен, и ты всю ночь готов
пожинать посев глухих раздумий
и следить за прорастаньем слов.
 
 
И скитальцам, что в пути устали
и домой бредут уже с трудом,
засияет из далекой дали
свет в окне твоем.
 

1934

Ал. Муратову

 
Сойдя на станции безвестной,
другого поезда я ждал,
и мрак ночной в глуши окрестной
ко мне вплотную подступал.
 
 
Как тихо было! Ветер слабый
ко мне из темноты донес,
как там перекликались жабы
и чуть поскрипывал насос.
 
 
Во мраке думалось о многом.
Я не был с вечностью знаком, —
она на пустыре убогом
предстала мне, объяв кругом,
 
 
явилась на глухом разъезде
и в бездны дымной темноты
швыряла гроздьями созвездья
своей могучей красоты.
 
 
Весь блеск ее рвался наружу,
но кровью в миг кратчайший тот
впервые ощутил я стужу
межзвездных мертвенных пустот
 
 
и прошептал я, задыхаясь:
«О вечность, как ты мне чужда!
Я в пустоте твоей измаюсь,
я с ней не свыкнусь никогда.
 
 
В тебе, от века не согретой,
я истоскуюсь о тепле;
все, что мое, – лишь здесь, на этой
на грешной маленькой земле.
 
 
Лишь здесь грустят, меня не видя.
Из-за меня и в этот час
лишь здесь не спят, под лампой сидя,
пусть в окнах всех огонь погас.
 
 
Прости, созвездий край суровый,
я их постигнул красоту,
но огонек окна родного
я всем светилам предпочту».
 

1962

 
Не понимаю тяги к предсказаньям
и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям,
и на бобах или по гороскопам
хотят дознаться – что их ожидает
в грядущих днях. Какое утешенье
и смысл какой жить в знаемом заране?
Страницу за страницею нам должно
таинственную книгу бытия
читать с надеждой, не спеша узнать —
что будет дальше. Тот же, кто охвачен
нечистым, недостойным любопытством
иль дьявольскою дерзостью и хочет
насильно разодрать завесу дней,
чтоб до конца свою судьбу постигнуть,
тот не увидит жизнь, увидит смерть.
 
 
Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной
я проходил вблизи казарм турецких.
Над желтыми высокими стенами
толпились в лихорадочном смятенье,
как пред грозою, сумрачные тучи
и кроны лип мятущихся. Оттуда
всегда я слышал возгласы кукушки.
И потому что знал я, что кукушка
предсказывает, сколько лет нам жить,
я убегал, закрыв руками уши,
лишь не услышать бы, что предвещает
нечеловеческий, невидимый, ужасный
тот голос из глухой густой листвы.
 

1963

 
Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.
 
 
Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.
 
 
Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.
 
 
Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.
 
 
Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.
 
 
И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.
 
 
Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?
 

1965

 
Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то
здесь родился на свет, увидел утро жизни,
и ты мне дорога не тем, что ты богата,
но тем, что на земле – лишь ты моя отчизна.
 
 
Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду
и подвиги твои, и слава бранной силы?
Нет, только оттого, что я не позабуду
об ослепленных встарь солдатах Самуила[3]3
  После неудачного похода болгарского царя Самуила (890 г.) его солдаты были ослеплены византийцами. (Примеч. сост.)


[Закрыть].
Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью
и к почестям идет дорогою любою, —
меня всего сильней роднит с тобой страданье
и то, что твой удел моею стал судьбою.
 

1965

 
Ты, говоришь, купил в какой-то деревеньке
один из тех домов, где нет уже хозяев,
и сможешь там творить спокойно – в отдаленье
от суеты пустой, от шума городского.
 
 
Дивлюсь, приятель мой, твоей ошибке странной:
ты с совестью твоей там не найдешь покоя.
В покинутых домах присутствует тревога,
и призраков полно под опустевшей кровлей.
 
 
И ты ошибся: треск ступенек деревянных
исходит от шагов, а не от древоточца,
и не в трубе печной, как счел ты, воет ветер, —
то бесприютных душ доносится рыданье.
 
 
Предчувствие – вот-вот увидишь поздней ночью,
от полнолуния прозрачно-голубою, —
они пустым двором приблизятся неслышно,
вернутся в дом родной, захваченный тобою.
 

1976

Ивану Симеонову

 
Художник хотел нарисовать ветер
   и рисовал листья, что летели в смятении
      с веток осенних,
   будто искры бушующего костра.
Он хотел нарисовать ветер
   и рисовал, как, поблескивая, струится трава на лугу.
Он хотел нарисовать ветер.
   и рисовал облака в их паническом бегстве по небу.
Художник хотел нарисовать ветер
   и видел всегда, что рисует другое.
 

1977

 
На дачу съездить время выдалось,
и я повез их, но в пути
машина отказала, выдохлась,
придется им пешком идти.
 
 
По Витоше наверх идут они,
гляжу со страхом им вослед,
дивлюсь недавней мысли путаной:
да ты привязан к ним иль нет?
 
 
В моей он куртке, не теперешней,
а старенькой, что чуть жива,
ведет жену за локоть бережно,
хоть сам он держится едва.
 
 
Она, пучок прикрыв панамою,
неспешно с палочкой идет.
С тревогою глядят глаза мои,
как двое движутся вперед.
 
 
Зашли за взгорье недалекое
в минуты гаснущего дня;
ее фигурка невысокая
сокрылась первой от меня,
 
 
еще мгновенье вызывающе
торчали волосы его,
и вот в закатной дымке тающей
уже не вижу никого.
 

 
Что было делать! Он бедствием стал,
лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу:
сунул в машину его, завез в дальний квартал,
выпустил там и прибавил газу.
Было мне тяжко, но я уже говорил:
лаял он так, что терпеть не хватало сил.
А через неделю в дверь что-то скребется упрямо,
что-то скулит и колотит хвостом второпях,
что-то на грудь мне кидается прямо,
что-то лижет меня со слезами в глазах.
Заросший и грязный,
промокший, несчастный,
и какой-то весь драный,
и со свежею раной…
Трется о ноги мои, жмется ко мне,
голос его понимаю вполне.
Он молит: – Хозяин, хозяин бесценный,
моя вина несомненна,
но прости, заклинаю!
Что случилось – не знаю!
Припадаю к ногам твоим, плача,
я отыскался, я цел!
Честное слово собачье —
я убежать не хотел!
Оттеснило меня народом
иль в глаза мне попала пыль —
потерял я за поворотом
твой автомобиль!
У, как было ужасно!
У, как было опасно!
Я не раз подбегал
к одному магазину,
но твой запах пропал,
сбитый вонью бензина!
Знать, ругал ты собаку
и жалел ты о ней,
но и я ведь, однако,
рыскал эти семь дней,
думал – дальше иль ближе?..
Так прости же, впусти же!
Не исчезну я снова,
пропадать не посмею
и даю тебе слово
лаять вдвое сильнее!
– Заходи, – отвечаю, —
но сержусь на тебя я,
ты не будешь отныне
разъезжать на машине!
 

 
Мерцаньем звездным
Снега полны.
В кольце морозном
Рога луны.
 
 
Снежинки с лёту —
Одна к одной —
Берут в тенёта
Простор степной.
 
 
Им любо прядать
В немой содом,
Заборы прятать
Во мхе седом.
 
 
Им только вниз бы
Всем блеском тьмы
Врываться в избы:
«А вот и мы!»
 
 
Покинув зимний
Надземный мир,
Врываться в дымный
Хмельной трактир.
 
 
Метель кружúтся,
И нет дорог.
Чуть золотится
Распятый Бог.
 
 
В слепом усердье
Снега – вразброс,
И сад в предсмертье —
Без лоз, без роз!
 
 
В гордыне странной,
Глушащей стон,
Сквозь тьму бурьяна
Идет мой сон…
 

 
Дыша покоем дня,
Недвижен пруд зеленый.
Свисает хмель с плетня,
Иссохший, пропыленный.
 
 
Средь лужи, в колеях, —
Отображенья тына,
Гусиной шеи взмах,
Березы половина.
 
 
Во всю длину забор,
Дневным лучом разъятый,
На ближний косогор
Лег тенью полосатой.
 
 
Я лажу частокол,
Я веять жито буду.
Я в этот мир пришел
И не стремлюсь отсюда!..
 

 
Первая, жужжа, проснулась муха,
Первый лист пробился, осмелев,
Первый дождь мне барабанит в ухо
Погромыхивающий напев.
 
 
Грохотанье выдоха и вдоха…
Кто поймет, – где взялся звук такой?
Ливень, расплясавшийся под грохот,
Бьется оземь плещущей башкой.
 
 
Но уже стихает плескот пенный,
В небе – отзвук грома меж зарниц,
А в разрывах тучи – даль вселенной,
Нету ей пределов, нет границ.
 
 
Солнце, раздробись на мокрых стеклах,
Золотится нивой на полу,
Отраженья окон в стенах блеклых,
Множась, бродят от угла к углу.
 
 
Кто-то в сад толкнул калитку резко,
С треском рухнула она средь трав.
Чью-то руку утром, полным блеска,
Я благословляю, не узнав.
 

 
В этом душном малиннике, тесном, высоком,
Скрылись мы ото всех, забрались в сердцевину
И срываем поспевшую за ночь малину.
Рдеют пальцы твои, орошенные соком.
 
 
Гневный шмель разгуделся, пугая травинки,
Хворый лист, весь в нарывах, на солнышко вылез,
В паутинных лохмотьях алмазы искрились
И какой-то жучок скрылся, пятясь на спинке.
 
 
Все стихало мгновенно в зеленом заслоне,
Лишь когда я с ладони твоей обагренной
Брал малину губами, вдыхая влюбленно
Запах ягод сквозь благоуханье ладони.
 
 
Первой ласки посредницею молчаливой
Оказалась малина, – той ласки без слова,
Что, собой изумясь, хочет снова и снова
Повторяться бессчетно, себе лишь на диво.
 
 
И в одно из мгновений, всех прочих всевластней,
Ты ко лбу моему прикоснулась губами,
Я схватил твои руки, и ты предалась мне,
А малинник был всюду – вкруг нас и над нами.
 

 
Воротился служивый из похода весною —
Колченогий, недужный, с перебитой спиною.
 
 
Был он пулями злыми исхлестан, простеган,
Не ходил он иначе как только с подскоком.
 
 
Стал потешником горя, скоморохом недоли,
Забавлял мимо шедших каждым вывертом боли,
 
 
И страданий притопом, и печалей приплясом,
И замедленной муки лихим выкрутасом.
 
 
Дотащился до дому: «Эй, проваливай живо.
Не работник ты в поле, хоть и скачешь ретиво!»
 
 
Он добрался до кума, что в костеле звонарил,
Тот узнать не подумал, было чуть не ударил.
 
 
Постучался он к милой, а та рассмеялась
И плечами и грудью, хохоча, сотрясалась.
 
 
«Как в постели с калекой танцевать мне до смерти?
Лишь на треть человека, а прыжков на две трети!
 
 
Мне твои переплясы не милы, не любы,
На усах твоих жестких не уснут мои губы!
 
 
За тобой не угнаться, скачешь к самому небу!
Уходи куда знаешь, не кляни и не требуй!»
 
 
Вдаль пошел по дороге и пришел он к распятью:
«Иисус деревянный, не возьму я в понятье. —
 
 
Чьей рукой, точно на смех, ты вытесан, Боже?
Красоты пожалели и дерева тоже.
 
 
Кто тесал твои ноги, безумец незрячий?
Ходишь, видно, вприскочку, не можешь иначе.
 
 
Ты такой никудышный, такой колченогий, —
Мне товарищем добрым ты был бы в дороге».
 
 
Слыша это, распятый на землю спустился.
Тот, кто вытесал бога, знать, рассудка решился:
 
 
Руки – левые обе, ноги – правые обе.
…Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье?
 
 
«Я из хворой сосенки, но хожу я не худо,
Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда.
 
 
Мы пойдем неразлучно единой дорогой —
Что-то от человека и что-то от Бога.
 
 
Можно горем делиться, мы разделим увечье,
Изубожены оба рукой человечьей.
 
 
Подопрешь меня телом, а тебя я сосною.
Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!»
 
 
Взявшись за руки крепко, пошли без промешки
То неспешным подскоком, то хромою пробежкой.
 
 
Сколько времени длилось пребыванье в дороге?
Где часы, что отмерят безмерные сроки?
 
 
Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье,
Миновало бесполье, безречье, безлесье,
 
 
Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало,
И ни проблеска солнца, ни звездочки малой…
 
 
Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам,
Так божественеет, человечнеет – кто там?
 
 
Два господних калеки, два миляги – вот кто это,
Шли какой-то припляскою в мир не какой-то.
 
 
И один шел в веселье, другой в беспечалье —
Возлюбили друг друга и счастливы стали.
 
 
Ковыляли на пару, плелись как попало,
И никто не постигнет – что в них так ковыляло?
 
 
Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо,
И вот доскакали до самого неба!
 

 
Уже темнело, темнело,
Заря в лесу догорела,
Дневной остывает жар.
Спускались мы тропкой длинной
В повитый туманом яр,
   Заросший калиной.
 
 
Из дали идет, из дали
Тот мрак, где цветы пропали.
Чуть дышит сонная цветь.
Коснулась ты, как в испуге,
Руки моей, чтоб согреть
   Озябшие руки.
 
 
С нежностью, нежностью тайной
Глядим в этот мрак бескрайный.
Двоих забредших впотьмах
В осенних полей безбрежность
Не сблизят ни скорбь, ни страх, —
   Одна только нежность!
 

 
Ты в странном сне меня звала
С собой во мрак небесный.
Мы вместе мчимся. Мгла и мгла.
Бог, темнота и бездны.
 
 
Летим в верховья темноты,
Пронзенной молний светом.
«Я только сон твой, – шепчешь ты, —
Не забывай об этом!..»
 
 
Забуду ль!.. Мчимся в вышине
До неизвестной меты.
О, как ты худо снишься мне!
Моя живая, где ты?
 

 
Птица ночи, ты пересекала закат, —
Что там с мертвыми? Ты их видала. – Лежат.
– А еще что? – Лежат и лежат без движенья,
Нет для них ни рассвета, ни ветра, ни тени,
Не мечтают, не ждут, не страшатся утрат —
Только вечно лежат, вечно только лежат.
 
 
Та, что так мне противилась, – пусть она тоже,
Пусть вот так же лежит на обманчивом ложе,
Покоряясь, теряясь безвольно, глубоко,
Пусть не ждет, не мечтает, лежит одиноко,
Пусть бессильно, бессонно желаньем грешит,
Пусть вот так и лежит – для меня так лежит!
 

 
Уж пора полюбить огорода сиротство,
Птиц, уставших от неба, деревьев уродства,
И щербатый забор, от которого тени
Меж просветов лежат на траве, как ступени.
 
 
Уж пора полюбить за рекою закаты
И соседа умершего сад небогатый,
Темноту, что быстрее, чем сны в сновиденье,
Уведет, укрываючи доброю сенью.
 
 
Уж пора приберечь хоть бы искорку зноя
В этих стенах, где вечер блестит желтизною,
Головою к рукам твоим тонким прижаться
И вдвоем удержаться от слез, удержаться!
 

 
Вспоминаю, но вспомнить всего не могу я:
Трáвы… Даль за лугами… Кричу и ликую —
Веселит меня голос, летящий куда-то.
Чабрецом пахнет сено в теплыни заката.
 
 
А еще? Что еще вспоминается, длится?
Старый сад, где участвуют листья и лица, —
Только листья и лица. Листисто и людно.
А в аллее – мой смех. Не смеяться так трудно!
 
 
Я бегу, окунаясь в лазурь поднебесья.
Только небо в груди, а в глазах густолесье.
Беготня по плотине над пеной протока
Так далеко слышна, так волшебно далеко!
А потом – по траве, по ступенькам балкона,
Обожавшим, когда я взбегаю с разгона…
 
 
Вспоминается дом, полный света весною
И повсюду всегда переполненный мною,
Приниканье губами к стеклу – к мирозданью,
И мое – всеми силами – существованье!
 

 
Ищи, скиталец жалкий, во снах пропитанья!
Уже любою мглою кормиться не стыдно…
Что значат слезы, если не слышно рыданья?
Что значит мирозданье, коль Бога не видно?
 
 
Придите все, кто в скорби, в тревоге, в смятенье!
Пускай вас будет много, чтоб я между вами
Душою затерялся, – где вы и где тени,
Не ведал бы, теснимый бессчетными снами.
 
 
Чтоб лиц как можно больше, чтоб всюду лишь лица
И руки, чтоб заполнился город бескрайный!..
Все кончится сегодня, ничто не продлится,
Не стало ни одной неразгаданной тайны!..
 
 
Нам надо торопиться, сойтись надо вместе,
Поговорить, решиться, не упустить срока,
Чтобы потом не ждать уж ни знака, ни вести,
Чтобы исчезнуть слепо в печали глубокой…
 

 
Лиловый сумрак, безлюдье поля —
   И только эту явь —
Средь трав бескрайних молил я с болью:
   «Спаси меня, избавь!»
 
 
И шел прохожий… Зачем – не знаю
   Мне подал знак рукой.
Быть может, думал – к нему взываю,
   Его молю с тоской.
 
 
И было тихо, весь мир как сгинул,
   Лишь солнце шло ко сну.
Сказал прохожий, когда окинул
   Глазами тишину:
 
 
«И мне, скитаясь, взывать в печали,
   Без хлеба, без жилья.
Я тот, чью гибель не увидали,
   Тот самый – это я!
 
 
Мне смертью в ярах раскинут полог,
   Жилище – недруг сжег.
Бьет час предсмертный, был сон недолог,
   Его разрушит Бог.
 
 
Но верю в сон, что еще приснится,
   Обещанный судьбой.
Тот сон, когда в нем блеснет денница,
   Я разделю с тобой».
 
 
Клянясь, что в скорби нам нет разлуки
   Ни на единый час,
Прохожий тот протянул мне руки,
   И спас меня он, спас!
 

 
Смиряет ветер над крышей
Свои ночные полеты.
Не виден мир и не слышен,
Но вижу и слышу что-то.
 
 
Там кто-то, будто из бездны,
Ко мне простирает руки,
Там голос, мне неизвестный,
Но я ль не знал этой муки!
 
 
На крик во мрак выбегаю.
Тиха, безлюдна дорога.
Кругом лишь темень ночная.
Откуда ж в сердце тревога?
 
 
Лишь мглистой березы трепет.
В ночи примстилось, быть может…
Никто никого не встретит
И никому не поможет!
 

 
Снится лесу – лес
В ливне вешнем.
Май давно исчез,
Но примчится,
 
 
Вновь вернется он
В блеске прежнем,
Мне ж минувший сон
Не приснится.
 

 
Мгла у входа. Темень комнат.
Ни о ком никто не помнит.
След твой снегом запушило,
Грусть метелью закружило.
 
 
В этот снег поверить надо,
Оснежиться снегопадом,
Затениться тенью нежной,
В тишине притихнуть снежной.
 

 
Реет музыка в складках одежды легчайшей.
Недоступен для птицы полет твой великий,
О богиня триумфа, – сквозь время все дальше
Ты уносишься, Самофракийская Нике!
 
 
Хлещешь крыльями воздух, и в вихре полета
Лавры славы несешь. Не хочу их нимало.
Лишь тому я завидую, ради кого ты
Напрочь голову в дальних веках потеряла.
 

 
Минует? Что поделать с нею!
На то она ведь и минута.
Покинет, становясь ничьею,
Как облака, меняясь круто.
 
 
Минуте, в измененьях скорых,
О предыдущей помнить поздно;
От века плещутся в озерах,
Сменяясь, девушки и звезды.
 

 
Ну, а если нет? Если это бред?..
Мучусь грезой безрассудной,
Призываю образ чудный,
Жажду угадать ответ,
Ибо если нет,
Тогда… трудно!
 
 
Ну, а если да? Если будет так?..
Вспыхнут зори в жгучей дрожи,
Разгорится день погожий,
Как багряный мак,
Ибо если так,
Тогда… – Боже!!
 

 
Я приходил с визитом
К той гордой, беспощадной
И что-то бестолково
Твердил… (О, бред больного!)
Терзал тебя стихами,
Ломал, корежил слово,
И разгрызал зубами
(Мне лишь бы не заплакать!),
И кровяную мякоть
Давал тебе, давясь слезами:
«Глянь!»
 
 
Я приходил с визитом
К той скрытной, непонятной
И снова бредил, снова
Губами и плечами…
(О, гром тирады этой,
Тиранской и терновой!)
Внимали ей сурово
Священные предметы:
Недрогнувшие стены,
Нетронутое ложе,
Не раздробленный кулаками
Стол.
 
 
Теперь с печалью скрытой
Сижу я одиноко,
Задумавшись глубоко,
На сотни дней разбитый,
И все мои визиты,
Все до единой раны,
В клубок безумный свиты.
А я уже счастливый,
Любимый и желанный,
А я уже далекий, пьяный
Муж.
 

 
Тут все не наяву:
И те цветы, что я зову живыми,
И вещи, что зову моими,
И комнаты, в которых я живу,
Тут все не наяву,
И я хожу шагами не моими, —
Я не ступаю, а сквозь сон плыву.
 
 
Из бесконечности волною пенной
Меня сюда забросил океан.
Едва прилягу на диван —
Поток минувшего умчит меня мгновенно.
Засну – и окажусь на дне.
Проснусь – и сквозь редеющий туман
Из темных снов доносится ко мне
Извечный, грозный гул вселенной.
 

 
В лесной столице шумят знамена, —
Праздник веселый.
Шумят флажки в столице зеленой,
Бушуют смолы.
 
 
Ветер-трубач пронесся с песней,
Взъерошив тучи.
Гроза проследовала в поднебесье
За солнцем жгучим.
 
 
Над дубом – вспышка молнии синей
И гром тяжелый,
А в толще дерева, в сердцевине,
Бушуют смолы.
 
 
В моих земляках, в народе зеленом, —
Мощные соки.
Гремите славу корням и кронам,
Презревшим сроки!
 
 
Лунная зелень в столице этой
Высокостволой.
Обрушился гром и замер где-то…
Бушуют смолы.
 

 
Кто, опричь меня, знаком
С птичьим языком?..
Чуть трепещут камыши,
Чуть мерещится в тиши —
«Вью, вью, вью» и «вьет, вьет, вьет»,
Значит, скоро рассветет,
Вспыхнет зорька в зябкой дрожи…
Так про что это, про что же?
Про что?
Разумеется, про то.
«Цвири-цвири», слышь-послышь…
Тишь.
 
 
Ну так что же? Да иль нет?..
Лишь роса блестит в ответ,
Влажны листья диких роз,
Кто-то где-то произнес:
«Тью-тью-тью, тю-и, тю-и» —
Да, да, да, молчи, таи.
Это значит: чуешь, чу?
Чую, знаю и молчу.
Да, да, да, я знаю тоже…
Так про что это, про что же?
Про что?
Вот про самое про то.
«Цвир, тю-и, ку-ку»… Кто знает,
Может быть, уже светает?..
 
 
То не нота и не тон —
Что-то из лесных сторон.
Тишиной навеян шорох, —
Чей он, чей он, чей он – шорох?
Листьев? Тростника? Осоки?
То ль колосьев шум далекий?
Да иль нет?.. Но я-то знаю
И мечтаю, напеваю.
«Цвир, цвир, цвир» – звенит не зря,
Разгорается заря,
Пташка пташку окликает…
Ну а все-таки… Кто знает?!
Что ты! Солнышко встает:
Птица ль птицу не поймет,
Мне ли песенки звенящей
Не понять в росистой чаще, —
«Тью-фюить» – кругом пошло.
Это значит – рассвело.