Текст книги "Без единого выстрела: Из истории российской военной разведки"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Александр Горбовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Так завершился поединок разведчика Алиханова, дагестанца в мундире русской армии, и английского майора.

Это был поединок не только профессиональных качеств двух разведчиков. Это был поединок и разных нравственных установок. Алиханов не подкупал, не сулил даров от Белого падишаха, не лгал.

Какое-то время спустя командующий Закаспийским округом телеграфировал в Петербург: «…собрание ханов туркменских племен Мерва, каждый из которых представляет две тысячи кибиток, состоявшееся сегодня в Ашхабаде, объявило себя подданными вашего величества, подтвердив это торжественной клятвой от своего имени и имени народа Мерва».

Алиханов, на этот раз в офицерском мундире и с майорскими погонами, торжественно въехал в Мерв. Нужно ли говорить, как были удивлены, как были рады туркмены, подружившиеся некогда с приказчиком Максудом, который так много знал и так толково отвечал на их вопросы!

Позднее в чине полковника Алиханов стал первым губернатором Мерва.

ГЛАВА VIII
Средь маньчжурских полей и сопок

Русско-японская война явилась как бы предвестницей, первым порывом приближавшейся мировой войны. Военные действия завершились поражением России. Огромная страна, простиравшаяся от Тихого океана до Балтики, оказалась к войне не готова. Сказывалось это не только в отсутствии должного числа войск на восточных границах, исправного вооружения или стратегических планов, но прежде всего в отсутствии данных разведки. Накануне войны в Японии, Маньчжурии и сопредельных странах военной разведки фактически не велось.

Позднее исследователи объясняли это недальновидностью, косностью военно-бюрократического аппарата царской России. Кроме этого, был, однако, и другой аспект: Россия не собиралась воевать на Востоке.

Когда же военные действия все-таки разразились, разведку пришлось строить буквально под разрывами японской шрапнели.

ЭШЕЛОН ИДЕТ К ЮГУ

Русские люди, кому привелось быть в Маньчжурии в годы русско-японской войны, никогда не забудут желто-красную маньчжурскую пыль. Она поднималась при малейшем движении воздуха, проникала повсюду, и нигде не было от нее спасения.

В синем пассажирском вагоне, предназначенном для офицеров, окна были плотно закрыты, но это не спасало от пыли.

– Ей-богу, господа, задохнуться можно. – Молоденький прапорщик, произнесший это, отличался от других таких же прапорщиков, заполнявших купе, только разве что более точным пробором и пенсне, придававшим ему несколько штатский вид.

Никто не ответил, и, приподняв раму, он открыл окно. Наружный зной тут же хлынул в купе, но это было хоть какое-то движение воздуха.

– Эк вы, господин студент! – пробурчал военный с погонами пехотного капитана, и по тому, как было это сказано, нельзя было понять, одобряет он прапорщика или, наоборот, осуждает. Очевидно, и сам он не знал этого.

Прапорщик, которого он назвал студентом, нервно поправил пенсне. И нужно же ему было проговориться, что он попал в армию из Владивостокского института восточных языков! Прозвище «студент» прочно пристало к нему в пути, и одно утешение было, что по прибытии пути всех расходились и оно не последует за ним в штаб корпуса, куда имел он назначение как переводчик.

На отделении, где учился прапорщик, изучалась классическая японская литература, история, философия – предметы, от военных дел весьма удаленные. Но в дни, когда рядом шла война и сверстники отправлялись в окопы, невозможно было, уважая себя, пребывать в стороне от всего этого. Тем более молодому человеку, знавшему то, что знали немногие, – язык врага.

– Ваш поступок весьма патриотичен, – произнес пожилой военный чин, выправлявший ему бумаги. Он подышал на печать и ловко ее оттиснул. – Наверное, вы знаете из газет, что у нас не хватает офицеров допрашивать японских пленных. Приходится привлекать переводчиков-китайцев, которые ненадежны. К тому же они почти не знают русского. А японский и того хуже.

Когда, в какой жизни говорилось ему все это? Между тем разговором во Владивостоке и этим вагоном, казалось, легла вечность.

Прапорщик машинально стряхнул пыль, осевшую на гимнастерке, и посмотрел в окно. Там тянулась все та же монотонная равнина, изредка прерываемая плавными холмами у горизонта.

– Кто не знает, господа, – пояснил капитан, которому довелось уже бывать здесь, – те холмы называются здесь сопки.

Но это все уже знали.

Время от времени дорога делала плавный изгиб, и тогда из окна виден был паровоз английской конструкции, непривычного вида – удлиненный и низкий, и было видно белое облачко пара, неотрывно следовавшее над ним. Словно догадываясь, что все смотрят на паровоз, машинист давал гудок. Чужой и высокий звук разносился по такой же чужой маньчжурской степи.

Ночами эшелоны, следовавшие на юг, отводились на запасные пути. Навстречу им на север с приглушенными огнями двигались другие. В них на деревянных, наспех сбитых скамьях лежали, покачиваясь в такт вагонному ходу, раненные и изувеченные в боях. К каждому такому составу последним прицеплялся пустой вагон. Окна его были глухо забиты. Легкораненые, у которых хватало сил высовываться из окон, старались не смотреть в его сторону. Вагон этот с жестокой предусмотрительностью был уготован для тех, кому суждено было умереть, не пережив дороги. Они все были еще живы и думали, что останутся жить.

Разумно полагая, что вид этих эшелонов не способен придать бодрости войскам, следующим на позиции, начальство распорядилось планировать их движение так, чтобы встреч было по возможности меньше.

Прапорщик снял пенсне и попытался соснуть. Но сон не шел.

– Батальонный говорил мне, – слышал он сквозь дрему голос пехотного капитана, продолжавшего какой-то разговор, начатый ранее, – у него свояк пять лет в Порт-Артуре на кораблях служил. Говорил он мне, что только слепому не видно было, что затевают японцы. То они шныряли по всему городу и даже по крепости, так что русского человека не видно из-за них было, а то совсем исчезли. Лавочки свои позакрывали, попродавали, кто успел. За день до войны, говорит, ни одного япошки в городе не было. Тогда все наши диву давались, что это они разбежались? Смекнули, когда снаряды над крепостью рваться стали.

Прапорщик потер глаза, снова надел пенсне и кашлянул.

– Позволю себе дополнить, – вставил он и остался доволен тем, как произнес это – так свободно, спокойно, как свой среди своих. – Двадцать четвертое января, господа, у нас во Владивостоке этот день никто не забудет. В порту в тот день творилось невероятное: с детьми, с вещами японцы бежали как от пожара. Только на английском пароходе «Афридж» уехало в тот последний день их две тысячи. Само собой они знали, что готовилось.

– И знали – когда! – рубанул капитан воздух ладонью.

– Да, – согласился прапорщик и поправил пенсне. – Доподлинно знали они эту дату – двадцать пятое января. Еще с рождества началась такая распродажа, только хватай! Себе в убыток продавали. И знаете что? В японских лавках значилась та же дата – распродажа не позднее 25 января! Нет, уверяю вас, они точно знали, когда начнется!

– Наши только почему не знали?! – высунулся было один из прапорщиков, в погонах, таких же новеньких, как у «студента», но тут же стушевался потому, что здесь был старший по званию, а слова его предполагали как бы некоторое неудовольствие высшим начальством и даже критику.

– Измена! – отрубил капитан. – На каждого нашего солдата здесь до войны по два японца сидело. И неизвестно, сколько еще сейчас осталось. Вот в Благовещенске был случай…

Все наперебой стали рассказывать «шпионские истории», причем чем фантастичнее они были, тем охотнее верили им.

«Студент» посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Увидел нечто продолговатое в пенсне, украшенное гладким пробором, и остался собой недоволен. О том, что позволяли себе японцы накануне войны и что происходило сейчас, он знал, наверное, лучше других, ехавших в этом купе. Но промолчал: распространяться об этом со случайными своими попутчиками было бы неуместно. То, что он знал, знать другим не полагалось, и это возвышало его в собственных глазах. Но поскольку другие не догадывались об этом тайном его превосходстве – было немного обидно. Будто он хуже этих других.

То же, что было ему известно, он знал со слов полковника генерального штаба, который пригласил его для беседы накануне отъезда. Трудно сказать, была ли это беседа или инструктаж – попытка на скорую руку ввести прапорщика в курс дел, которыми ему предстояло заняться.

– Мы говорили с вами час двадцать минут, – сказал полковник, поднося к глазам серебряную луковицу часов. – Я обязан считать, что подготовил вас для будущей вашей миссии. Учтите, в японской армии на это уходят, очевидно, недели, может, месяцы. Помните об этом и не приведи бог полагать себя умнее или хитрей неприятеля.

Но именно к этому сводилась некая тайная его мысль. Про себя он называл ее «Идея» с заглавной буквы.

– Заведующему разведкой, – заключил офицер,– передайте поклон от меня. Скажите, полковник Самойлов хорошо помнит его по Болгарии…

В купе между тем «шпионская тема» не иссякала.

– А кто слышал, господа, о есауле, который оделся в японский мундир и шашкой зарубил их генерала?

Поскольку никто не слышал, капитан поведал одну из тех легенд, которые появляются во всякой армии, когда ей приходится плохо.

– А где ж есаул по-японски говорить научился? – спросил кто-то из прапорщиков, когда капитан кончил рассказ.

Спросил не с сомнением, а только для того, чтобы получить еще одно свидетельство есаульской лихости. И получил его.

– А ему и не надо было! Как кто ему скажет что, он только зубы оскалит – «пошел», мол, у них это знак такой, и за шашку! От него и отставали. И физиономией схож оказался. Из калмыков, говорят. А уж как генерала-то этого достал, тут уж он по-русски им крикнул, чтоб знали – за наших, мол, ребятушек! Вскочил на коня – и был таков!

– Не догнали?

– Куда там! Ушел. Потом сам господин командующий, генерал Куропаткин, ему, говорят, «Георгия» вручали. Однако газетам писать о том запрещено было, и даже фамилии есаула никто не знает. Есть, значит, у командования на этот счет свои виды…

И по тому, как он сказал это и замолчал, можно было понять, что он, капитан, видам этим некоторым образом причастен.

То, что мог бы рассказать «студент», выглядело куда менее драматично. Никто шашкой никого не рубил и на коне не скакал. Все было прозаично, анонимно, но от этого только страшнее.

Решение начать силами 1-го Сибирского корпуса операции под Вафаньгоу было принято 31 мая. Тогда же с соблюдением всех мер секретности Куропаткиным была направлена об этом шифрованная телеграмма в Петербург. Но уже на другой день, 1 июня, в Токио об этом было известно. Когда, рассчитывая на полную неожиданность, 1-й Сибирский корпус перешел в наступление, японцы ждали и были готовы к этому. Батальоны атакующих, захлебнувшись кровью, откатились назад [22]22
  Другой пример глубокого проникновения японской разведки – история кавалерийского рейда генерала Мищенко на Инькоу. Штабу японского фельдмаршала Ояма было известно о готовящейся операции за две недели до того, как это стало известно самим частям, участвовавшим в рейде. Японцы знали не только число солдат, но и точные номера частей. Каким образом эта сверхсекретная информация стала известна неприятелю, на этот вопрос до сих пор нет ответа.


[Закрыть].

Сообщив весьма доверительно этот служебный эпизод, полковник, беседовавший с ним, имел в виду показать, на какие уровни проник шпионаж японцев. Это уже не уличные фотографы и не разносчики сластей, которые считают число кораблей и пушек в гавани. Это куда серьезнее и тревожней. Но тогда же, слушая его, прапорщик подумал невольно о другом. Как вообще стало известно, что японцы узнали об этом? Ведь сообщить это в Россию мог только русский разведчик, находящийся в Токио и причастный высшим военным тайнам. «Не так, значит, просты мы, не так уж плохи!» – подумал он обрадованно, но сказать, понятное дело, ничего не сказал.

Щелкнув замками, капитан достал из чемодана почти новую колоду карт.

– Не угодно ли в штосс, господа? Вы, господин студент?

– Благодарствуйте, нет настроения. В другой раз. – И правда, настроения не было.

– Не везет в игре, везет в любви, – изрек кто-то из прапорщиков с той многозначительностью, с которой произносятся обычно подобные банальности. – Значит, господин студент счастлив в любви!

– Об этом, господа, здесь придется забыть, – капитан тасовал колоду. – Сами увидите. Все ходят с косами, а…

О том, что маньчжуры и китайцы носят косы, все уже знали, как всем известно было, что сопки называют здесь сопками.

Однако тема эта вызвала в купе оживление.

– Простите, господин капитан, не совсем понимаю, – силился быть остроумным один из прапорщиков. – Если мужчины с косами и дамы тоже носят косы, нетрудно и ошибиться. Может, простите, конфуз получиться…

Все дружно загоготали.

«И это все, что они знают об этой стране, – поморщился «студент». – Великий Лаоцзы, дао, государство Чжоу – слова эти ничего не говорят им». Впрочем, и сам он, кончая гимназию, не знал ничего о мире Востока. История всего человечества вмещалась для него в два слова – Рим и Эллада.

РАЗВЕДКА МОЖЕТ БЫТЬ БИЗНЕСОМ

Штаб корпуса размещался в полуверсте от станции, в нескольких зданиях неопределенного, но достаточно неприглядного вида. Такие дома из красного кирпича в России возводили обычно под общежития для фабричных.

Полковник оказался человеком того возраста и той внешности, которые в высшей степени соответствовали его званию. Подобно тому как войны порождают мальчиков-прапорщиков, периоды между войнами создают этот тип людей – штабных офицеров, спокойных, обстоятельных, интеллигентных, интересующихся музыкой и искусством и почему-то непременно пожилых. Впрочем, прапорщик был в том возрасте, когда все, кто хоть несколько старше, кажутся пожилыми.

Рапорт его полковник принял рассеянно, бумаги просмотрел мельком, не задав никаких вопросов. Казалось, все время он думал о чем-то другом, более важном и, слушая прапорщика, старался не потерять некой нити, которую держал в уме.

– Так, так, – повторил он, машинально похлопывая ладонью по лежавшим перед ним бумагам. – Единственное условие, прапорщик: о том, что говорите по-японски, в штабе пока пусть не знают. Так надо. Ясно?

– Нет. То есть… не понимаю. – Недоумение и обида захлестнули его. Для чего же тогда пошел он в армию? Зачем ехал сюда? Для чего получил назначение? – Я, господин полковник, пленных допрашивать должен…

– Каких пленных? – Полковник даже поморщился от досады. – Откуда пленные в армии, которая ведет оборонительные бои и отступает? [23]23
  Почти за год (октябрь 1904-го – сентябрь 1905-го) через штабы всех шести корпусов Первой армии прошло всего 15 пленных японских офицеров и только 808 солдат.


[Закрыть]

– Но я читал, в газетах писали…

– Присядьте, молодой человек. О многом, что вы читали в газетах, здесь вам придется забыть. И вместо этого узнать другое, о чем писать не принято. Известно ли вам, например, что за каждого пленного у нас в армии введена плата?

– Награждение? Как за отличие?

– Да нет же, голубчик, куда там! Платят из казны, за каждую голову, как за барана на базаре. За японского солдата сто рублей, за офицера триста. Не копейки, деньги немалые! До такого вот дошли мы порядка, небывалого в русской армии. Офицеры чаще бывают раненые и тяжело, до допроса не доживают. А вы говорите пленные…

И, не дав опомниться, вызвал вахмистра, препоручив вновь прибывшего его заботам.

– Он введет вас в курс наших дел. Пообвыкнете для начала, а там посмотрим…

Поклон, переданный от давнего своего коллеги, полковника Самойлова, он то ли не услышал, то ли не захотел принять.

Не этой встречи и не такого разговора ожидал прапорщик.

Но самое главное, полковник оказался не тем человеком, которому мог бы он доверить Идею.

– Если не возражаете, господин прапорщик… – заговорил вахмистр, едва они оказались за дверью. – У меня сейчас один китаец. Господин Вей. Лучшего повода ввести вас в курс наших обстоятельств и не придумать.

Вахмистр был из бурят, коренастый и кряжистый. «Вот бы кого посылать к японцам лазутчиком», – подумал прапорщик, тут же поймав себя на нелепости этой мысли: только неискушенный европейский глаз мог спутать бурята и японца, китайца или монгола.

– Господин Вей, – представил вахмистр пожилого китайца, который при виде прапорщика принялся униженно кланяться.

Степень подобострастия не говорила еще о его социальном ранге – и крупный коммерсант, и кули держались бы в этой ситуации примерно одинаково: доля раболепия в адрес русского, облаченного в мундир, была максимальна, почти не варьируясь. Впрочем, не была ли это всего-навсего гипертрофированная национальная вежливость, понимаемая людьми другой культуры как раболепие?

Господин Вей оказывает нам некоторые услуги, которые мы ценим, – пояснил вахмистр. – Правда, Вей считает, что могли бы ценить их и больше. Это единственное, в чем мы расходимся. Во всем остальном у нас полное согласие. Я верно говорю?

Китаец, который до этого беспрерывно улыбался и кланялся, теперь захихикал угодливо, повторяя, что «господин генелала холосо сказала, ошень холосо». То, что он назвал вахмистра генералом, было лестью лишь в европейском понимании. На Востоке (а здесь царили нормы восточного этикета) это было не более чем некой расхожей метафорой: всех русских солдат китайцы называли офицерами, а любой офицерский чин величали не ниже генерала. Это было продиктовано не столько прямым стремлением обрести для себя какую-то выгоду или преимущество, сколько традиционной манерой сказать другому приятное. И уж таков человек: естественное желание сказать приятное увеличивалось многократно при виде символов силы – штыков и пушек.

Господин Вей, мелкий чиновник Мукденского отделения русско-китайского банка, действительно оказывал русской разведке немаловажные услуги. Это были услуги не совсем обычные даже для этого рода деятельности, где можно найти людей, мягко говоря, весьма разных. Вей выступал посредником. Он подбирал среди известных ему китайцев тех, кто был пригоден для агентурной службы, и, снабдив их деньгами за счет русского военного ведомства, отправлял по другую сторону фронта. Они оседали в нужных пунктах, открывали там лавочки и харчевни, и вскоре от них начинали поступать донесения. Поступали они к Вею – он был для них хозяин, он их нанял, и от него получали они деньги.

– О второй кавалерийской бригаде мы уже слышали в прошлый раз! – перебил Вея вахмистр, не то вправду сердясь, не то делал вид, что сердится. – Ты еще на прошлой неделе говорил об этом. Не на Мукденском базаре, чтобы одну курицу продавать дважды!

– Пусть не сердится славный господин генерал, – почтительно возражал Вей. – Это новые сведения о второй бригаде. Человек только вчера принес весть, что бригада получила подкрепление и вскоре будет переброшена на западный фланг.

– Это же мошенник! – сетовал вахмистр, когда китаец ушел. – К тому же он обходится нам в копеечку! Пять тысяч аванса и еще пятьсот рублей безотчетно! Это только для начала. А кроме того, я лично каждый месяц выдаю ему по тысяче восемьсот. Впрочем, он стоит этих денег. Хотя и мошенник. Мошенник!

Слово «мошенник» звучало у вахмистра не осуждающе. Скорее даже несколько одобрительно – ловкач, мол!

– Не зная обстановки, мне трудно судить, – заметил прапорщик, видя, что вахмистр ожидает его комментариев. – Но то, что сообщил Вей, представляется мне ценным. – Он постарался произнести это так, как, ему представлялось, должны были быть произнесены эти слова, и остался доволен сказанным. Несмотря на новенький мундир и погоны, не такой уж он, мол, новичок в этом деле. – Кроме того, – добавил он, и это прозвучало уже совсем профессионально, – как проверяете вы его данные? Можно ли доверять ему?

Вахмистр улыбнулся, и от этого лицо его на мгновение сделалось необычайно хитрым.

– Мы дублируем агентуру [24]24
  К одной из дивизий армии Куроки, например, были прикреплены два агента. Один из них был дивизионный кузнец, другой – плотник. Они встречались по нескольку раз в день, не догадываясь, естественно, об истинной роли друг друга.


[Закрыть]. Это удваивает расходы, но лучшего ничего не придумаешь. Послать туда некого, а китаец – материалист: работает только за деньги.

– Все так?

– Почти. Есть, правда, несколько человек идеалистов. Этим денег лучше не предлагать. Не потому, что любят русский флаг, ненавидят японцев. Старые счеты.

– Японо-китайская война? Но ведь прошло десять лет!

– Для ненависти слишком малый срок. Японцы пролили много крови. Теперь брат мстит за брата, сын за отца. У нас, бурят, тоже долгая память. Обиду помнит не один человек – весь улус.

Самое сложное было, когда сведения, которые сообщил Вей и те, которые приносили вахмистру его люди не совпадали. Делать очную ставку, чтобы выяснить, кто лжет, было невозможно. Китайцы, сотрудничавшие с русской разведкой, никогда не должны были встречаться и знать в лицо друг друга. Этому принципу в штабе следовали неукоснительно.

– Сегодня у меня как раз встреча с одним таким китайцем. – Вахмистр взглянул на часы. – Очень молодой человек, он работает не за деньги. Поскольку мне поручили ввести вас в курс дела, не соблаговолите ли вы сопровождать меня? Кстати, есть ли у вас штатское платье? Нет? Не беда, это мы сейчас устроим. Минь! – крикнул он куда-то в глубину коридора. – Зайди-ка сюда.

Вошел китаец в штатском, в круглых очках, высокий. Поздоровался, но без обычного подобострастия. Тому было объяснение – это был «русский китаец», он давно работал переводчиком при штабе и, хотя ему и не был положен мундир, привык видеть в офицерах скорее коллег, чем господ-чужеземцев.

– Господин Минь занимается у нас японскими переводами, – представил его вахмистр. – А заодно и пленными, когда ребята на передовой постараются.

– Или когда им повезет, – вставил китаец.

– Да. Или когда им повезет, – согласился вахмистр. – Можешь ли ты подобрать господину прапорщику штатское платье? Лучше что-нибудь по коммерческой части. Как вы полагаете, господин прапорщик?

– Значит, вот кто ведет дела, которыми должно было бы заняться ему – китаец! Почувствовав на себе взгляд, Минь улыбнулся ободряюще.

– Где остановились, господин прапорщик? В гостинице? Не беспокойно ли там? На квартире было бы удобней.

И с готовностью вызвался помочь с жильем. Любезность эта оказалась нелишней – город был полон военными и сыскать свободную квартиру было бы нелегко.

Готовый в первую минуту невзлюбить китайца, прапорщик невольно почувствовал смущение и стыд. И правда, чем виноват он перед ним, этот китаец?

По-русски Минь говорил почти без акцента.

Темная пара, сорочка в крапинку, полусапожки и даже картуз, которые принес Минь, совершенно изменили его: не было больше вчерашнего студента, а ныне прапорщика российской императорской армии – был торговый агент, один из многих, кто шнырял в те дни по городу, охотясь за выгодными поставками для войск.

Все принесенное пришлось впору, и Минь радовался этому, как не радовался бы, наверное, за себя. Вахмистр посмотрел, снова сделал хитрое лицо, но не сказал ничего.

В том, что полковник поручил именно вахмистру ввести его в курс дел, а не кому-нибудь старше званием, таилось нечто неуважительное. Но прапорщик старался не думать об этом. Про себя же решил, если вахмистр посмеет забыться, позволит себе панибратство или покровительственный тон, он напомнит ему о чинах и рангах. Но пока вахмистр держался вполне корректно.

Костюм был не новый, но тщательно выутюженный и вычищенный. Тем не менее прапорщик почувствовал брезгливость как бы от незримого касания того, кто носил этот костюм раньше.

Вахмистр преобразился тоже, превратившись в баргузинского бурята. «А может, это и есть истинная его внешность?» – мелькнуло у прапорщика, и тут же подумал о себе – где он-то сам настоящий: в студенческой ли тужурке, в погонах ли – но уж, во всяком случае, не в этом своем обличье: торговцев да приказчиков в роду его не было!

– Думаете, наверное, в чем смысл маскарада? – Вахмистр словно прочел его мысли. – Согласно параграфу шестому инструкции мы должны встречаться с агентами, во-первых, вне войскового расположения, а, во-вторых, желательно в цивильном платье. Хотя в нашем случае смысла особого в этом нет – военных в городе не меньше, чем штатских.

– Но параграф все равно остается в силе? – Прапорщик усмехнулся.

– Так уж заведено, – пожал плечами вахмистр, не принимая иронии.

Возле одной из лавчонок, невзрачных и неотличимых от остальных, они остановились.

– По-китайски хорошо понимаете? – утвердительно, не сомневаясь спросил вахмистр и удивился, очень удивился, когда оказалось, что прапорщик не понимает.

– Я избрал южно-китайские диалекты. – Он словно оправдывался. – К тому же не столько разговорный язык, сколько древнюю письменность, литературу…

В его жизни как-то так получалось, что ему не приходилось бывать в ситуациях, когда нужно было бы говорить неправду. Он не ожидал от себя, что так легко сможет делать это – лгать.

Хозяин лавчонки, видимо, ждал их. Едва вошли они, как он тут же предупредительно распахнул другую дверь. В фанзе на циновке сидел очень молодой человек, почти мальчик. Он вскочил, приветствуя вошедших. Вахмистр поздоровался по-китайски.

– Его зовут Фан, – пояснил вахмистр и перевел первые несколько фраз. Но затем, по мере того, как молодой человек говорил, все больше волнуясь, лицо вахмистра становилось все тревожнее, и он не помнил уже ни о переводе, ни о прапорщике, в неловкой позе сидевшем рядом. Он коротко спросил юношу о чем-то, и тот ответил.

– Скверно, – сказал вахмистр по-русски. – Очень скверно.

И снова быстро заговорил по-китайски.

Вести действительно оказались дурные.

Японцам, которые сами использовали китайцев для нужд разведки, легко было догадаться, что русские поступают так же. Несколько дней назад ими введены были новые, чрезмерные меры.

Теперь хозяину каждой фанзы надлежало иметь документ с указанием числа членов его семьи. Кроме того, каждому жителю местный староста выдавал особое удостоверение. Без него никто не имел права выйти за пределы своей деревни. Даже работая в поле, нужно было иметь при себе эту бумажку, скрепленную печатью и подписью. Повсюду рыскали патрули, проходили облавы, и, если китаец не мог убедительно объяснить, как он попал сюда, от кого идет и куда направляется, его расстреливали на месте. Это делалось как мера предосторожности. Казненные валялись прямо на улицах. Возле каждого прохаживался японский солдат с ножевым штыком на винтовке. Несколько китайцев, вызвавших особые их подозрения, японцы закопали живыми в землю.

Когда вахмистр и прапорщик уходили, Фан почтительно проводил их до дверей и, склонившись в поклоне, стоял так, пока они не ушли за пределы его взгляда.

Хотя в первые дни никто из агентов не был схвачен и не попал в облавы, некая цель этих действий была достигнута: китайцы боялись теперь идти «на ту сторону». У кого оказались неотложные дела и обстоятельства, у кого – больная жена, кто «заболевал» сам. Но и тем, кто, взяв аванс, соглашался идти, верить было нельзя [25]25
  Данные по Третьей армии за март – сентябрь 1905 года: отправлено агентов 121, вернулось с донесением обратно только 56. В большинстве случаев из трех агентов-китайцев возвращался один.


[Закрыть].

Находились ловкачи. Получив деньги, они с озабоченным лицом делали вид, что отправляются чуть ли не на верную гибель, сами же по нескольку недель отсиживались в городе, крадучись обходя харчевни и курильни опиума, где можно было встретить китайцев, недавно пришедших с юга. Из их рассказов, из слухов и домыслов составляли они «доклады» о том, что видели якобы сами.

Однако при всей своей ловкости плуты совершили ошибку, которую чаще всего делают люди избыточно хитрые: они недооценили меру зависти своих сотоварищей. Другие агенты, которые не были столь ловки, тут же донесли на них. С тех пор как идти к японцам стало особо опасно, стоимость услуг соответственно возросла, а число добровольцев упало, некоторые обратили ситуацию в выгодный для себя бизнес. Они приходили в штаб и сами предлагали свои услуги в качестве агентов. Выбирать не приходилось – им вручался аванс, давалось задание, после чего они отправлялись в штаб соседней части, где все повторялось сначала. Так они обходили штаб за штабом, везде собирая дань. Избежать этого бедствия не представлялось возможным – документов у китайцев не было, а имя всякий раз они называли новое.

– Изумляюсь вашей недогадливости, господа. Даже лености мысли! – Полковник пожал плечами. – Неужели никто из вас ничего не может предложить?

Промолчать бы прапорщику. Но не смог, не удержался:

– Можно поставить какой-нибудь знак! На каждом агенте. К примеру, татуировку. Тогда, обратившись вторично…

Ему очень хотелось, чтобы голос его звучал уверенно и твердо. Но получилось только громко до нелепости, как на базарной площади.

– Превосходно, господин студент! – подхватил полковник.

«Господин студент!» – резануло его. – Вот как он сказал: «Господин студент!»

– Противник выдал бы медаль за это предложение, – продолжал полковник, весьма почему-то развеселившись. – Мера эта намного облегчала бы ему поимку наших агентов. Меченых-то грех не поймать! Идея не гениальна. Но, господа, это куда лучше отсутствия таковой! Насколько я понимаю, у остальных никаких мыслей по этому поводу нет вообще? Дурно! Не одобряю!

– Отпечатки пальцев? – предложил кто-то из офицеров и осекся.

– Хвалю! – Полковник поднял палец. – Вы довольно близки к цели. Думайте же, господа, думайте! Уверяю вас, в нашем деле иногда это полезно.

«Фотографировать?» – подумал прапорщик, но на этот раз благоразумие взяло верх, и он промолчал.

– Фотографировать? – произнес тот же офицер, уже уверенней.

– Вот! – короткий, как обрубленный, полковничий палец, взметнувшись, уставился на говорившего. – Он сказал! Браво, капитан! Именно: фотографировать!

Прапорщик почувствовал себя обворованным.

Когда все расходились, он задержался в кабинете, как бы замешкавшись.

– Господин полковник, – отчеканил он в ответ на недоуменный взгляд, за звоном в ушах не слыша своего голоса. – Вы изволили сегодня публично назвать меня студентом. Прошу обращаться ко мне согласно уставу и воинскому званию, мне присвоенному.

Человек с погонами полковника, сидевший за широким столом, взглянул на него с любопытством.

– Обиделись, господин прапорщик? Напрасно. Садитесь, – кивнул он и, видя, что тот не двигается, прибавил с жесткостью, появившейся вдруг без малейших усилий: – Когда я говорю что-то – расстрелять предателя, передать мне спички или сесть, – это принято выполнять. Сразу. Так вот. Если звание «студент» кажется вам обидным, непонятно, как столько лет вы носили его. Впрочем, это ваша проблема. Я вас не хотел обидеть. В моем представлении звание студента, ученого, человека науки ничуть не ниже любого из воинских званий. Что может быть благороднее причастности к знанию? Уж никак не причастность к тому, чтобы убивать других. Жаль, если вы полагаете иначе.

– Я, может, не так выразился…

– Идите, прапорщик. Не держу вас более.

Он ушел, не чувствуя себя победителем. Но промолчать и стерпеть было бы уж совсем постыдно!

Теперь, когда штабы стали обмениваться фотографиями агентов, у всех причастных к этому хлопот прибавилось. Но в этой же мере убавилось число охотников.

– Не-е-ет! – качал головой вахмистр. – Мошенника этим не остановишь. На то он и мошенник! Это уж точно.

Вести опрос агентов оказалось делом неимоверно трудным. В этом прапорщик убедился, едва приступив к этому. Они повторялись, путались, лгали. Опуская главное, начинали тонуть в деталях, несущественных и ненужных. И невозможно было понять, действительно ли они столь бестолковы, или только прикидываются, потому что во всем, что касалось денег, они проявляли не сообразительность, а даже талант.