Текст книги "Самолеты, или История Кота (СИ)"

Автор книги: Юлиан Хомутинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Одеться быстро, но тихо. Щёлкнуть замком. Замерев, прислушаться: не услышал ли кто?

Нет. Не услышали.

Ну что же. Как в другой песне поётся: «ну вот, исчезла дрожь в руках, теперь – наверх».

Осторожно прикрыв за собой дверь, я выхожу из квартиры. На лестничной клетке, к счастью, никого. Секундная заминка перед лифтом, но тотчас же мимо, к лестнице.

Второй раз за день. Дикость, если вдуматься. И чего я хочу добиться, спрашивается?

Не знаю. Всё равно. Мне просто нужно куда-нибудь уйти. Даже если недалеко. Даже если не дальше того же магазина.

Я вновь бегу, – то есть убегаю, сбегаю, совершаю побег. Не этого ли ты хотела, Кот? Или скажешь, что важно не то, что хотела ты, но то, чего хочу я? Но я не знаю, чего хочу. Я иду, я спускаюсь вниз по лестнице, не зная, куда и зачем. Да и брат с сестрой будут волноваться. Нехорошо как-то получается, эгоистично… У меня ведь и телефона нет, совсем как у тебя, Кот. Впрочем, я ведь не собираюсь пропадать без вести…

Итак, подъезд. Серые ряды почтовых ящиков. Серая железная дверь. Грязный пол. Безжизненный свет из окон. Последняя линия. Ещё шаг – и уже не передумать. Ну же, Лохматый. Ты же не настолько безнадёжен. Ты же можешь изменить свою жизнь, даже если не знаешь, как. Тебе хватит храбрости выйти из дома даже без Кота, хоть ты и хикки!..

Но тут дверь открывается, и в подъезд заходит женщина.

Эффектная, ничего не скажешь: чёрное драповое пальто развевается на ходу, как плащ записного злодея; чёрные, как смоль, волосы, не короче, чем у Кота, убраны в длинный «хвост». Лицо ужасно бледное, практически белокожее. Острые скулы, точёный нос, едва тронутые ярко-алой помадой губы. И угольно-чёрные глаза, как в старинном романсе.

Она проходит мимо меня, точнее, не так – я пытаюсь пройти мимо неё, но внезапно сильная, длиннопалая рука в кожаной перчатке перехватывает мою руку чуть выше локтя. Останавливаюсь, удивлённо глядя на загадочную незнакомку, и тут начинаю понимать, что уже видел её раньше.

– Верно, Илья Альбертович, – кивает женщина. – Мы с вами соседи, если помните.

– Простите, я не… – терпеть не могу, когда меня называют по имени, и уж тем более – по имени-отчеству! И ведь её имени я не помню, вот в чём штука! Впрочем, это не удивительно: десять лет на балконе. Странно, что я вообще её вспомнил.

– Елена Кастальская, но это не важно. Илья Альбертович, вы вот что: никуда сегодня не ходите. Хорошо?

– Но… Почему?

– День сегодня неудачный, – улыбается Елена. – Вот и не ходите. Возвращайтесь-ка домой, а то вас уже хватились. Не стоит волновать родных. У вас ведь сестра пропала, верно? (киваю) Ну вот, видите. Так что давайте домой, марш-марш. Да, между прочим, не забудьте письмо из почтового ящика забрать.

Отпустив мою руку, она идёт к лифтам. Я замер в нерешительности. Всё это… довольно странно. И вообще, чего ради я должен её слушаться? Нелепость какая-то.

Кроме того, письмо? Я открываю почтовый ящик – и точно, внутри белеет конверт. Вынимаю его оттуда и кладу в карман куртки.

Лязгнули створки приехавшего лифта. Елена прижала дверцу кончиком сапога и теперь манит меня тонким пальцем в чёрной коже:

– Ну же, Илья Альбертович, не стойте столбом, лифт пришёл. Поедемте вместе.

А дверь так близко… Рукой подать. А может, ну её? Может, побежать? Ну не станет же она меня догонять, в самом деле! И вообще, почему это именно сегодня «неудачный день»?!

– Илья Альбертович! Не заставляйте даму ждать, это некрасиво!

Её голос – сильный, властный, – грохотом горной реки раскатился по подъезду.

И я сдался. Да уж… Герой… Храбрец…

…Зайдя в лифт, я прислонился к прохладной стене. Елена отпустила дверцу и нажала на кнопку этажа. Потом подняла на меня глаза и ободряюще улыбнулась:

– Вы всё правильно сделали, Илья Альбертович. Даже и не думайте сомневаться.

Я не нашёлся, что ответить.

Лифт возвратил нас к точке моего старта. Елена вышла из кабины и направилась к своей двери. Я неторопливо шёл следом. Она повернула ключ в замке и, уже входя, бросила:

– Надеюсь, Илья Альбертович, вам хватит ума не передумать. Вы же меня не обманете, правда? А то ведь я узнаю.

– Но почему? Почему вы меня останавливаете?..

Она обернулась и внимательно посмотрела мне в глаза. Потом подошла поближе. Губы растянулись в улыбку – надо сказать, не особо приятную.

Было в ней что-то пугающее, в этой улыбке.

– А я, вы знаете, в Минздраве работаю. Понимаете, да?

– Не вполне, – признался я.

– Это ничего. Просто… Минздрав вас предупреждает, Илья Альбертович: побег из дома может нанести вред вашему здоровью. Особенно сегодня. Вот и всё.

– И всё? – ошалело переспросил я.

– И всё, – повторила она с прежней улыбкой.

– Л-ладно… Я всё понял.

– Вот и славно! Ну, тогда до свиданья. Да, чуть не забыла! Сестру увидите, привет передавайте! – крикнула она и закрыла за собой дверь.

«Сестру»? Соню, что ли? Или же она имела в виду… Тьфу-ты, чертовщина какая-то».

В эту секунду наша дверь приоткрылась, и оттуда высунулась испуганная Соня.

– Лохматый! Ты куда запропал! Ты вообще что себе думаешь?! Мы же волновались!

– Прости, Соня, – пробормотал я. – Я просто… Неважно. Похоже, тебе только что передали привет…

– Мне? – удивилась сестра. – Кто?

– Тебе… наверное. Соседка напротив.

– А-а, Елена Платоновна! – обрадовалась Соня. – Здорово, спасибо. Ты давай, заходи, не стой.

– Елена… Платоновна?

– Угу. У неё ещё муж – Герман Сергеевич, помнишь его?

– Да, вот… только сегодня виделись… утром.

– Серьёзно? – Соня закрыла за мной дверь. – Ну не тормози, раздевайся. А вообще, даже странно. Они редко дома бывают, соседи-то. У них ещё дочь есть, моя ровесница, Алисой зовут.

– Подруга твоя?

– М? Да не то, чтобы. Так, видимся иногда, общаемся. Скорее, просто знакомая.

– Понятно…

– Так ты что, сбежать вздумал? – строго спросила сестра.

– Э-э, нет, я… просто прогуляться решил.

– А она тебя вернула, да? Ну, Елена Платоновна?

– А? А, н-ну да, вроде как… вернула.

– Вот и хорошо! – просияла Соня. – Молодец она! Увижу – обязательно поблагодарю! А то не хватало нам, чтобы ещё и ты куда-нибудь запропал.

– Да почему же это я непременно должен был «запропасть»?

– А кто тебя знает. И вообще, давай лучше чаю попьём.

– Давай… – рассеянно отозвался я, как вдруг Соня бросилась ко мне и порывисто обняла.

– Не вздумай никуда пропадать, понял? – прошептала она. – Понял меня? Пропадёшь – я тебя не прощу, так и знай. Никогда не прощу. Сиди лучше на своём балконе. Только не пропадай… Понял? Обещай.

Соня зарылась лицом в мой свитер. Кажется, она дрожала.

– Сонькин, ну ты чего? Чего ты, в самом деле?

– Обещай! – прикрикнула сестра, оторвавшись от меня. Глаза у неё стали злые, блестящие, но я видел их – капельки влаги под покрасневшими уголками век.

– Не волнуйся, Соня. Я обещаю. Слышишь? Обещаю. Я никуда не пропаду. Правда.

– Вот и хорошо.

Соня отпустила свитер и убежала на кухню.

– Чего ты там застрял? – донёсся оттуда её голосок. – Иди сюда, не спи!

Я невольно улыбнулся. Ты бы её только видела, Коть. Ты бы её только видела…

– А что это вы тут делаете? – Матрица выполз из сумрака комнаты, как какое-то диковинное насекомое, и теперь стоял в проёме двери, щурясь в свете тусклой лампочки.

– Да так… Ты представляешь, меня тут назвали по имени-отчеству! – пожаловался я.

– Ну? Это кто же сподобился? – своё паспортное имя Матрица не любил ещё больше, чем я.

– Соседка…

– А-а… Ну и правильно, нефиг было вылезать куда не надо.

– Думаешь? Она вообще странная какая-то…

– Лохматый, ты это серьёзно? – Матрица состроил ироничную гримасу. – Вот уж кому-кому, но не нам о странностях говорить. Тебе так не кажется?

– Да ладно… – я отмахнулся. – Это я так…

– А куда тебя вообще понесло? – спросил брат.

– Не знаю. Просто… погулять решил.

– Погулять, ага, – со значением кивнул Матрица. – Всё понятно. Снова Кот приходила, да?

Мне показалось, в его голосе прозвучала робкая надежда. Прости…

– Нет, брат. Не приходила…

– Ясно… – он тяжело вздохнул и замолчал.

– Эй, ну вы чего тут встали? – Соня появилась в коридоре с подносом в руках. На подносе красовался чайник с тремя чашками. – Давайте ко мне, что ли. А то, Матрица, у тебя неуютно как-то. Пусто слишком, одни «машины» твои.

– Ну и правильно, – заметил Матрица. – Там больше ничего и не должно быть. Хватает того, что там есть самолётное барахло.

– Самолётное барахло есть везде, так что не в счёт, – парировала Соня. Я аккуратно перехватил у неё поднос, и она улыбнулась мне с благодарностью. – Спасибо, Лохматый. А столик уже у меня, и подушки там же. А, чуть не забыла! Матрица, там на кухне пряники в хлебнице! Принеси их, пожалуйста!

– Угу, – Матрица послушно пропал в полумраке коридора.

– Темно у нас всё-таки, – вздохнула Соня. – Надо будет купить лампочку помощнее. Я вообще давно уже хочу купить новые лампочки, знаешь, энергосберегающие, только руки не доходят. Ты со мной в следующий раз в магазин сходишь, да?

– Конечно, Сонькин, – улыбнулся я. Она тоже заулыбалась, а мне на ум пришла логичная и, в общем-то, совершенно очевидная мысль:

«А ведь у меня всё ещё есть сестра. И даже если она не Кот, она тоже заслуживает заботы и любви, верно? К тому же, кроме нас у неё никого нет… Кроме нас у нас никого нет».

Мигом припомнилась та цитата, из Стругацких, что когда-то висела у меня, а теперь висит над столом у Матрицы:

«Нужны ли мы нам?»

Странный вопрос, если вдуматься. Ведь если не нам, кому ещё мы можем быть нужны?

Пожалуй, это и есть главный ответ на главный вопрос. Тебе так не кажется, Кот?

– Чего стоим? – спросил возникший из ниоткуда Матрица. – Я пряники принёс.

– Свет зажги. Лохматый, ставь поднос на стол, – с важным видом распорядилась Сонная, – Сейчас будем чаёвничать.

И вот когда мы уже сидели на подушках, и пили ароматный чай с мятными пряниками, мне впервые за много лет показалось, что наша жизнь, в сущности, не такая уж плохая штука.

Даже если в ней нет тебя, – потому, что ты всегда была, есть и будешь с нами.

Слышишь, Кот?

…

Глава 8. Матрица: Два письма.

Интересно всё-таки получается.

Мы годами сидели по своим норам, почти не пересекаясь друг с другом, даже наоборот, – избегали друг друга, пусть и не отдавали себе в этом отчёта.

Но сегодняшний день всё поставил с ног на голову, – или, скорее, с головы на ноги.

Раньше такое случалось, когда (разумеется) Кот возвращалась из очередной своей поездки; тогда мы все собирались за этим вот столиком, пили чай или что-то ели, а она меж тем рассказывала нам о том, как прошла её поездка, где она побывала, что повидала, ну и всё в таком духе.

Сегодня… Конечно, можно сказать, что Кот вернулась – пусть и ненадолго, но всё же. Вернулась, пообщалась с нами и снова уехала? Но отчего тогда осталось это чувство?

Нам не хотелось расходиться по углам. Нам хотелось снова и снова пить и есть вместе. Наверное, мы думали, что так нам удастся сохранить воспоминания об этом дне. И о Коте: словно она и не пропадала, словно она до сих пор где-то тут; может, вышла ненадолго, и совсем скоро снова войдёт в эти комнаты, и мы снова будем пить чай или просто болтать, сидя на подушках…

Или же тому было другое объяснение? За обедом всем нам было как-то невесело, но теперь у меня возникло ощущение, что кто-то перевёл часы обратно на утреннее чаепитие. Разве что Лохматый нацепил какой-то мешковатый свитер, и не было красно-клетчатой рубашки, которая так разозлила меня утром.

Как будто мы можем спокойно чаёвничать и без Кота. Как будто жизнь продолжается. Как будто ничего не случилось, и даже наоборот: вроде как она нас проведала и нам сразу стало лучше. Легче дышать.

И почему тогда я чувствую себя предателем?

Куда ходил Лохматый? Зачем его туда понесло? Чего ему на балконе не сиделось?

Это важно. Не уйди он – как знать, случился бы у нас этот чай?

И Соня. Интересно, что Кот ей сказала? Почему мне кажется, что она успокоилась? Почему кажется, что она решила сосредоточиться на Лохматом? Спору нет: он всегда был для неё важен. Но сейчас… Это новое чувство. Как будто Соня…

Как будто она заменила Кота Лохматым. И это её устроило.

Её – может быть, но не меня. Не для того я живу на белом свете. Не для того, чтобы смириться, сделать вид, что ничего не случилось, что всё в порядке и жизнь продолжается.

Эй, други, вы ничего не забыли?

Да, конечно. Конечно, я понимаю: Кот сама этого хотела. Если подумать, это и была её цель: вернуть нам нас, если уж самой вернуться не удалось.

Выходит, у неё получилось? Так просто?

Нет. Этого не может быть. Всё это до поры-до времени. Остаточный заряд. Потом волшебство рассеется, Лохматый снова уползёт на балкон, Соня вернётся к обычной жизни, а я – я вернусь к поискам. Собственно говоря, я их никогда не прекращал. Даже сон стал для меня излишеством, – ведь иначе я мог пропустить важную информацию, не отреагировать вовремя.

Мой смысл жизни, моя Цель.

А эти двое вот так спокойно возьмут, да и перечеркнут всё, к чему я стремился?!

Никогда и ни за что. Этого не будет. Я не позволю.

Не пойми меня неправильно, Кот. Вспомни: ведь ты сама говорила о том, что любое действие играет определённую роль. Говорила, что только мне под силу тебя найти. Дала «добро» на поиски, в конце концов!

Ну как, как я могу просто взять и бросить всё, – после того, что ты мне сказала?! Как я могу просто смириться с тем, что тебя нет?!

Не могу. Не могу, не хочу, не буду!

– Эй, Матрица, ты в порядке?

А?

Лохматый и Соня смотрят на меня с удивлением и тревогой. Я что, подумал о чём-то вслух?!

– Ты плохо себя чувствуешь? – Лохматый заглядывает мне в глаза. «Ох, да отстань ты от меня», хочется сказать мне, но я говорю:

– Всё в норме. Просто… голова болит немного.

– О, у меня тоже. Наверное, погода меняется, – замечает Соня. Да уж… Погода и правда меняется. Тут ты, сестра, права на все сто…

И вот тогда, именно в этот момент…

Негромкий, мелодичный звук. Как будто кто-то тронул клавишу рояля.

– Это что такое? Матрица, это от тебя? – Лохматый прислушивается. О! – звук повторяется.

Да, конечно. Я чувствую, как лоб покрывается испариной, а губы так и норовят растянуться в кривую улыбку.

Это сигнал оповещения. Новое сообщение – вот что это такое. Я получил новое сообщение, кто-то оставил мне письмо на сайте Кота.

– Простите, ребята, но мне пора, – шепчу я. – Соня, спасибо за чай.

– Да не за что, – девочка пожимает плечами.

Но меня уже нет. Я уже на рабочем месте. Передо мной – экран монитора и окно браузера в нём. И сайт Кота.

Маленький жёлтый конвертик мигает в правом верхнем углу.

«Неужели я дождался?..»

Рука, сжимающая мышь, дрожит и не слушается. Наконец попав по конверту, я открываю письмо.

«Привет, maIIIx!

Мой друг рассказал мне о твоём сайте, и я сразу же сел писать тебе. Думаю, это может быть важно.

Дело в том, что я видел эту девушку, Кота…»

Сердце моё бьётся, как у испуганной птицы.

«…Но есть проблема: это было три месяца назад…»

«Три месяца?! Чувак, где ж ты раньше-то был?!»

 

«…Три месяца назад, в селе под названием Верхний Уймон – это в горах Алтая, недалеко от Усть-Коксы. Собственно говоря, ей был нужен проводник. Сам я фотограф и альпинист, а те места знаю хорошо, лучше многих: всё-таки это моя родина, хотя я уже давно там не живу. Что она искала – я не знаю, точнее… Она говорила, но её слова показались мне довольно странными. Она искала Беловодье – может, слышал про такую мифическую страну?

О том, где на Алтае может быть Беловодье, и может ли, мне ничего не известно. Так что она ориентировалась на какие-то заметки.

Мы шли на юго-восток, в сторону Белухи. От Верхнего Уймона через Тюнгур, а потом на юг, к озеру Кучерлинское. Последняя остановка была на правом берегу, у подножия Белухи, точные координаты – 49° 52; 33; северной широты, 86° 24; 52; восточной долготы.

Собственно, там-то мы и расстались. Она была уверена, что Беловодье где-то рядом, мне же надо было в другую сторону. Поэтому я ушёл, и ничего не знаю о том, что могло случиться с ней после этого…

Не хотелось бы давать тебе ложную надежду, но, возможно, Кот всё ещё жива. Она не производила впечатление человека, который может пропасть без вести, даже в таких диких местах.

Разве что она и правда нашла своё Беловодье…

Собственно, у меня всё. Надеюсь, с ней всё хорошо, и она скоро вернётся домой.

С уважением, Григорий Атаманов».

…Дальше я плохо помню. В подобных случаях у меня включается нечто вроде автопилота, блокирующего ненужные функции вроде эмоций и лишних мыслей.

Но я:

– написал ответное письмо Атаманову, в котором горячо поблагодарил его;

– опубликовал его письмо на главной странице сайта, в «горячих новостях» и попросил подключиться к поискам всех, кто может и хочет;

– связался с командиром поисковой бригады и передал им информацию о возможном местонахождении Кота;

– отыскал на картах место, о котором писал Атаманов (и правда глухомань);

– запустил сбор информации о Беловодье и возможности его локализации на Алтае.

И, кажется, что-то ещё, уже не помню. Проект ведь более чем самодостаточный, главное – информация. Кроме того, зона поиска всё-таки изрядно сузилась. Три месяца – это, безусловно, срок, но он – ничто по сравнению с двумя годами.

Возможно, она жива! Нет – она точно жива! Я чувствую: она близко!

Спокойно, Кот, без паники. Я почти нашёл тебя. Почти нашёл.

Впрочем, крохотный червь сомнения всё-таки подтачивал мою уверенность. Ведь она, придя к нам как призрак, говорила как раз об Алтайских горах. Значит ли это, что я мог опоздать буквально на три месяца?..

Нет-нет-нет, я даже думать об этом не желаю. Только не теперь, когда я подобрался к тебе так близко. Одно дело два года, но три месяца! Это же не срок – правда, Кот? Ты же не могла прожить неизвестно где и как целых семь лет, чтобы умереть в последние три месяца?!

Господи! Я никогда особенно в тебя не верил. Но если ты и правда есть, – прошу, пусть она будет жива! Пусть она наконец найдётся! Пусть эта проклятая жизнь без проблеска надежды наконец-то закончится!!

Пожалуйста.

Я готов заплатить любую цену за то, чтобы она вернулась живой и невредимой. Любую – даже если это будет моя собственная жизнь.

Прошу.

Ведь она – это всё, что у нас есть. Мы можем изображать счастливую семью за чаепитиями сколько угодно, мы можем запираться в своих мирах и тихо сходить с ума сколько угодно, мы можем построить сколько угодно самолётов, чтобы только унять эту ни с чем не сравнимую боль, заполнить эту зияющую пустоту в наших душах, но!

Если она не вернётся, тогда всё зря.

Всё. Вообще.

Я никогда не плакал. Никогда в жизни, даже в детстве. Даже когда брат рассердился на меня за то, что я разобрал его приставку. Даже когда я угодил в больницу с аппендицитом. Никогда. Я никогда ничего не боялся. Я всегда жил жизнью спокойного, рассудительного, здравомыслящего человека. Нет, правда. И я никогда не знал, что это такое, – когда эмоции берут над тобой верх. Собственно говоря, все мы были такими, кто-то больше, кто-то меньше, но я – я был самым сдержанным из всех. Даже когда Кот пропала. Даже когда участковый закрыл дело, поставив нас перед фактом её официальной смерти, – недоказанным фактом.

Я не плакал, никогда. Никогда, – а сейчас слёзы беззвучно текут по моим щекам, и я никак не могу их остановить. Никак. Похоже, я полностью утратил контроль над своими эмоциями. Но это не имеет никакого значения, если Кот жива. Я готов отказаться от всего, включая даже свой образ жизни, если она вернётся домой. Я готов ходить в церковь каждый день, если это будет нужно, если это поможет, если она вернётся домой. Я готов поверить в любого Бога. В кого угодно. Я готов продать душу кому угодно, если взамен она, Кот, моя сестра снова вернётся домой!..

– Матрица, что там у тебя? Темно-то как…

Чёрт, Лохматый!

Я незаметно вытер слёзы. Недоставало только, чтобы он увидел меня таким! Чтобы он, не дай Бог, меня жалел! Брр, подумать страшно.

– Что случилось, брат? У меня всё в норме, и если ты помнишь, я не люблю, когда много света.

– А, ну да. Прости. Слушай… Тут такое дело. Даже не знаю…

«Ну что ещё-то??!!»

– Вот, глянь, – он протянул мне какую-то бумажку, но тут же опомнился, – А, да ты же не увидишь ничего! Короче, нам пришло письмо. Я только сейчас про него вспомнил. Забрал его из ящиков, когда… Ну, когда погулять решил, короче.

– Что за письмо? – спросил я как можно равнодушнее, хотя внутри меня всё трепетало: а ну как это связано с Котом?!

– Из Рубецкого.

– А?

– Из Рубецкого, говорю. От Гектора Шагаева, – помнишь его? Дедов сосед, мой ровесник. С матерью живёт, помнишь? Энтомолог?

– Ммм… Ну да, припоминаю. И что? Что в письме?

– Я не открывал, оно маме адресовано… – пробормотал Лохматый смущённо.

Да, это проблема.

– И что там может быть, как думаешь? – поинтересовался я. Очевидно, Кот здесь ни при чём.

– Да я думаю, может, с дедом что?.. Чего ради Гектор вдруг стал бы писать, тем более маме? Ты же его помнишь, он нелюдимый, не хуже нас с тобой.

– Может, и с дедом. И? Что думаешь делать? Маме отнесёшь? Или сам вскроешь?

– Ну, мы с Соней это немножко обсудили и решили, что правильнее было бы отнести маме. Вот, пришёл твоё мнение спросить.

– А, ну… Не знаю, но если уж оно маме адресовано, так и пусть она открывает. Если нас это касается, она сама расскажет.

– Да, тут ты прав, конечно… Ладно, отнесу его тогда… Соня сейчас на кухню пошла, ужин готовить. Я, как письмо отдам, тоже туда пойду, – просто так, поболтать, что ли. Ты, если хочешь, тоже подползай, вместе веселее.

– Угу, спасибо за приглашение, но я всё-таки немного занят.

– А, ладно, понятно… Тогда я пойду, не стану тебе мешать…

И ушёл.

А я остался – думать.

Да. Письмо, что бы в нём ни было, – знак тревожный. Кроме прочего, если это от деда, почему он сам его не написал? Неужели с ним и правда что-то случилось?..

Если вдуматься, за этот день успело произойти уже столько всего, что мне стало казаться, будто он длится уже как минимум неделю.

Ладно. Надо успокоиться. Ещё многое предстоит сделать.

Ведь моя Цель всё ещё далека.

…

Глава 9. Соня: «Сломанный» сон.

В последние годы… Да что там – сколько я себя помню, мы, дети, относились к родительской самолётной затее с известной долей скепсиса, иронии и снисхождения. Мы и сами были не лучше – с нашими-то «девиациями», – но родители всегда были для нас в этом отношении «недостижимой вершиной». То есть, кем-то вроде парочки Наполеонов в одной палате: дальше уже некуда.

Да: их мечта, возвышенная и на первый взгляд недостижимая, порой казалась нам не более, чем безумством высокого класса, до которого всем нам было далеко. Наверное, так люди смотрят на нас (например), думая: «ну, уж я-то нормальный, не то что эти». Родители были для нас своего рода мерилом, и каждый считал, что он не так уж безнадёжен, – ведь родители с их самолётами всё равно безнадёжнее.

И как знать, быть может, именно такая точка зрения не давала нам окончательно уйти в глубины своих отклонений, даже наоборот, – удерживала в зоне «относительной нормальности».

Рассуждали мы примерно так:

– Ай, бросьте, ну кто сейчас «нормальный»?

– «Нормальных» не бывает, это миф.

– Всё относительно. И вообще, что есть «норма»? Для родителей, вон, и самолёты – норма…

Но если честно, спотыкаясь о вездесущие детали и коробки, мы и понятия не имели, чем они заняты теперь. На какой стадии находится их проект, – или проекты? Или безумие?

Мы редко заходили к ним. Вообще, до недавнего времени мы и друг к другу редко заходили, чего уж там. Но «мастерская» всегда была для нас своего рода «терра инкогнита» или, скорее, Затерянным Миром нашей квартиры. Со своими обитателями, со своими законами и снами, «мастерская» была похожа на отдельную страну, на Непал, например: вроде бы похоже на Китай, а вроде и совсем другие люди, язык, обычаи…

Мы редко заходили к родителями, потому что в этом не было надобности. Исключение составляла доставка еды; но едва ли кто-либо из нас обращал внимание на то, что там происходит. Да, вроде бы сидят и что-то чертят, или что-то мастерят, или ещё что-нибудь делают…

Нам-то какая разница?

Наверное, это неправильно. Ну, чисто по человечески, мы же всё-таки одна семья. Они – родители, мы – дети… Наверное, нам стоило хоть иногда интересоваться их делами, пусть даже всё сводилось к самолётам. С другой стороны, им тоже было бы невредно иногда обращать на нас внимание. Обычно у нас ничего нового у нас не происходит – что есть, то есть. Лохматый просиживает штаны на балконе, Матрица пребывает в глубинах виртуала, а я… Ну, я тоже чем-то там своим занимаюсь, типа того.

Они ведь ещё тогда… Тогда, десять лет назад, когда вводили дежурство, они сказали нам:

«Вы, дети, уже вполне взрослые, особенно Лохматый и Матрица. Да и Кот, – если уж не боится ездить куда глаза глядят в одиночку. Вы уже самостоятельные, – что ж, это хорошо. Раз так, значит, вы в состоянии позаботиться о себе, приглядеть за Соней и помочь нам хотя бы с тем, что касается работы по дому. Ваша самостоятельность поможет вам в будущем. А нам нужно ещё немало сделать. Однажды у каждого из вас появится своя мечта. И вы должны быть готовы к этому…»

Пожалуй, это можно назвать даже «последним напутствием».

Не знаю, помнят ли братья эти слова, но я, которой тогда было всего девять, запомнила их очень хорошо. В тот момент они стали для меня наивысшим проявлением родительского доверия и признания нашей «взрослости». Озвучив эти мысли, родители тем самым словно поставили нас на одну ступень с собой, перестав видеть в нас малышню, которая нуждаются в старших и не может сама о себе позаботиться.

Даже несмотря на то, что я так мало тогда понимала, даже несмотря на фразу «приглядеть за Соней», я была горда – собой, сестрой, братьями. Ведь нас официально признали взрослыми…

Конечно, сегодня я смотрю на это несколько иначе. Они просто устали. Кроме того, мы тянули их назад, – особенно болезненная я и чуть менее болезненная Кот. Поэтому… Отчасти я понимаю Лохматого, который, в отличие от меня, отнёсся к этому «напутствию» как к окончательному и бесповоротному признанию своей «второстепенности». Пожалуй, из нас четверых он нуждался в родителях больше, чем остальные.

А тут ещё Кот со своими путешествиями…

Наверное, в этом и была основная причина его затворничества на балконе, которое началось ровно десять лет назад. Балкон – не вполне квартира; так и Лохматый чувствовал себя не вполне членом этой семьи. Чувствовал себя лишним. Мы, младшие, о таком тогда просто не думали, и вряд ли думаем теперь. Во всяком случае, меня это никогда не тяготило.

Тем более, у нас – детей – есть мы. И этого, в принципе, вполне достаточно.

…

Но я неслучайно задумалась об этом.

Лохматый не любил бывать в «мастерской», и даже во время дежурства старался поскорее оттуда смыться. А уж если нужно было поговорить с родителями, то он отправлял меня, – потому что с Матрицей подобный номер, естественно, не проходил.

И вот – письмо из Рубецкого. Адресовано оно маме, а значит, мне надо идти. Он очень меня просил.

И я ему конечно не отказала. Мне ведь нетрудно.

Так что я постучалась к ним и, не дожидаясь ответа (потому что родители обычно настолько увлечены делом, что ответа можно не дождаться вовсе), открыла дверь и шагнула в душную тесноту «мастерской»…

…но попала почему-то в сон.

Как я уже рассказывала, мои сны – это не просто сны; это, скорее, мизансцены из «жизни» неких миров, истории, происходящие в них. Я не знаю, связаны ли они с тем, что мы привыкли называть «реальностью», или же эти миры полностью независимы; судя по всему, определённая связь всё-таки существует. Возможно, связующим звеном являюсь я, а сны используют моё сознание и подсознательное, формируя события и вещи, имеющие место в этих Неизвестных Мирах.

Во всяком случае, это кажется мне логичным.

Вот почему то, что я увидела в этом сне, не удивило меня; скорее, я уже давно знала о существовании чего-то подобного, просто не сталкивалась с ним непосредственно.

Это было похоже на… огромный заброшенный ангар без малейших признаков стен или иных границ, – хотя крыша здесь всё-таки была, пусть и отчаянно дырявая. Ангар был кирпичным, и в прорехах обвалившейся кладки я видела насупленное серое небо.

Вокруг было довольно темно, но я различала контуры каких-то гигантских конструкций. Это было похоже на «кладбище» – то ли автомобильную свалку, то ли стойбище отслуживших своё поездов…

И – конечно же! – тут были самолёты.

Точнее, то что от них осталось: ржавые фюзеляжи, поломанные крылья, отваливающаяся обшивка, разбитые стёкла иллюминаторов… Я не разбираюсь в самолётах, но здесь были и маленькие, и большие, и старинные, и современные.

Их объединяло одно: эти самолёты больше никогда не полетят.

Я медленно шла по бескрайнему ангару, стараясь не спотыкаться о бесконечные куски ржавого металла, покорёженные детали, колёса с растрескавшимися шинами или вовсе без шин… Мне было грустно, бесконечно грустно. Каждый самолёт казался мне оборванной жизнью, потерянной жизнью, обесцененной жизнью. Жизнью, ставшей всего лишь грудой металлолома, мусора. Разбитой мечтой о небе.

Я никогда не летала на самолёте. Не довелось, да и некуда было лететь. Поэтому единственным, с чем связывались самолёты в нашей жизни, были родители.

Я знала: они тоже здесь. Где-то здесь. Наверняка. Возможно, думала я, они видят всё это иначе; в конце концов, это ведь сон. Быть может, благодаря своей мечте они видят это печальное кладбище чем-то совсем другим. Быть может, перед их глазами картина куда более яркая и радостная?

Или, возможно, нет ничего перед их глазами, ничего кроме деталей и чертежей? Маловероятно, но и этот вариант исключать нельзя.

А вообще, так ли это важно…

…Они сидели на самолётных покрышках, спиной друг к другу. В этом сне перед ними было почти то же самое, что и в «реальности»: детали, которые они неторопливо соединяли друг с другом. Были здесь и чертежи на мятой, пожелтевшей от времени бумаге. Они были полностью поглощены своим занятием и им, казалось, не было никакого дела друг до друга.

Ну да, они же строят разные самолёты, каждый – свой. Они рассорились, разругались. Мечта осталась, но экипаж распался. И что, скажите на милость, у них может из этого выйти теперь?

Кот винит себя в этой ссоре, но мне кажется, дело здесь не только в ней. Её исчезновение стало чем-то вроде спускового крючка, запустившего этот маленький направленный взрыв. Был один самолёт, стало два. Были двое, объединённые одной мечтой, – стало двое, разделённых безумием.

Безумие – штука одинокая. Каждый из нас варится в своих заморочках – но только в своих. Можно разделить на двоих мечту – но безумие на двоих не делится. Так пара мечтателей становится с годами двумя безумцами, живущими в одном помещении.