Текст книги "Обезьяны, человек и язык"

Автор книги: Юджин Линден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Юджин Линден
Обезьяны, человек и язык

Предисловие редактора перевода

Книга молодого американского журналиста Юджина Линдена – произведение в высшей степени неординарное. Ядро фабулы – история жизненного пути обезьяны, которая волею своих воспитателей была введена в священный храм человеческого языка и бесцеремонно расположилась в нем, игнорируя всеобщее возмущение столь неслыханной дерзостью. После первых опытов по обучению шимпанзе Уошо языку знаков стремление воспитывать «говорящих» обезьян превратилось и среде психологов в своеобразную научную моду. В результате Дэвид Примак беседует с шимпанзе Сарой при помощи специальных пластиковых жетонов; Дьюэйн Румбо конструирует для разговоров со своей воспитанницей Ланой специальный компьютер; Франсина Паттерсон общается с гориллой Коко на языке глухонемых, но та понимает и устную речь. Вот далеко не полный перечень интригующих сюжетов для тех писателей и журналистов, кто настроен на эксплуатацию чисто внешней стороны научных открытий и легко переводит эти открытия в категорию шумных околонаучных сенсаций.

Юджин Линден, как мне кажется, счастливо избежал самой возможности упрека в поверхностной развлекательности. Он избрал совершенно иной путь, попытавшись всесторонне проанализировать значение «феномена Уошо» в рамках всей системы философских и научных представлений человека о себе самом и о своем месте в мироздании. Поместив в центр своей перспективы жестикулирующую обезьяну, Линден с каждым шагом уходит от нее все дальше, рисуя нашему взгляду поистине безграничную панораму многовековых усилий человечества в сфере самопознания. В этом «вавилонском столпотворении» идей, мнений, концепций, теорий и целых мировоззренческих систем очевидное вчера оказывается неприемлемым сегодня; давно забытое старое неожиданно возрождается в новом откровении; мыслители, отталкивающиеся от принципиально различных предпосылок, с течением времени оказываются в едином дружественном лагере, тогда как вчерашние соратники нередко приходят в своих построениях к прямо противоположным выводам.

Здесь читатель вправе задать вопрос: «А нужно ли в данном случае все это? Есть ли необходимость при изложении результатов, казалось бы, частного научного исследования о поведении шимпанзе поминать всуе Аристотеля и Ветхий завет, Платона и Дарвина, Декарта и Галилея, Ньютона и Эйнштейна? Не слишком ли ничтожен повод, чтобы беспокоить тени великих мыслителей прошлого?» Все эти сомнения быстро рассеиваются, когда мы проникаемся главной идеей автора: язык человека – вот та демаркационная линия, которая, согласно воззрениям нашей цивилизации, отделяет людей от животных. А если это так, то обезьяна, способная освоить человеческий язык, – нонсенс, бросающий вызов тому, что Ю. Линден называет «платоновской парадигмой западной цивилизации». И здесь, как считает автор, мы уже не в состоянии обойтись одними лишь эмпирическими доводами, к которым прибегают в своих сегодняшних спорах о феномене Уошо лингвисты и психологи, этологи и бихевиористы. В этом случае, полагает он, необходима общая перспектива формирования наших взглядов на сущность человека и даже, возможно, – пересмотр самой основы этих взглядов.

Именно в этом пункте позиция Ю. Линдена, пусть даже импонирующая своей эмоциональной убежденностью, представляется мне наиболее спорной. Для обоснования своей точки зрения автор привлекает продуктивную концепцию известного американского ученого Томаса Куна о революционных сменах парадигм в эволюции каждой науки. Парадигма – это господствующая на определенном этапе развития науки система основополагающих взглядов и общих стилей мышления. Работающему в рамках парадигмы рядовому исследователю трудно выйти за ее границы, он, так сказать, находится в шорах привычных представлений и к ним приспосабливает результаты своей деятельности. Взяв идеи Куна, весьма полезные для понимания развития науки, Ю. Линден автоматически и без необходимых оговорок переносит их в область эволюции человеческой культуры в целом. Он полагает, что в представлениях о себе самих и своей исключительности на Земле люди до сих пор находятся в плену некой парадигмы, берущей начало от Аристотеля и Платона, хотя ее предпосылки можно найти в еще более ранней истории западной цивилизации. По мнению Линдена, один из основных пороков этой парадигмы состоит в чрезмерном преувеличении значения языка как главного признака, отличающего человека от животных. При попытках доказать обратное автор не вполне последователен, поскольку он не проводит четкой грани между «потенциально возможным» и «реально существующим». После опытов с Уошо и другими шимпанзе трудно отрицать, что эти наиболее близкие к человеку приматы обладают высокоразвитой психикой и несомненными зачатками языкового поведения. Но от появления возможности до ее реализации еще очень далеко. Недаром потребовалось несколько миллионов лет, чтобы австралопитек, который по способности к изготовлению орудий был на две головы выше шимпанзе, превратился в современного человека с его уникальным, качественно новым инструментом познания и общения, каковым является «язык» в строгом смысле этого слова.

В сокровищнице философских и научных представлений человечества поистине колоссальное место уделено роли языка в становлении человека – единственного создателя материальной и духовной культуры на Земле. Вот что говорил по этому поводу в 1784 году известный немецкий философ и просветитель Иоганн Готфрид Гердер: «Лишь язык превратил человека в человека, чудовищный поток аффектов язык сдержал дамбами и поставил им разумные памятники в словах…; лишь благодаря языку стала возможна история человечества с передаваемыми по наследству представлениями сердца и души. И теперь встают перед моим взором герои Гомера, я слышу жалобы Оссиана, хотя тень певца и тени героев давно уже исчезли с лица земли… Все, что думали мудрецы давних времен, что когда-либо измыслил дух человеческий, доносит до меня язык. Благодаря языку мыслящая душа моя связана с душою первого, а может быть, и последнего человека на земле; короче говоря, язык – это печать нашего разума, благодаря которой разум обретает видимый облик и передается из поколения в поколение»[1]1
  Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. – М.: Наука, 1977, с. 235–236.


[Закрыть].

Ю. Линден приводит обширную и многоплановую аргументацию той мысли, что успехи Уошо и других шимпанзе в освоении языка знаков якобы должны заставить нас отказаться от этого веками складывающегося представления о качественном различии между языком человека и тем, что с недавнего времени принято называть «языками животных». Он идет еще дальше, утверждая, что наше представление о природе и языке человека – это оправдание производимого нами расхищения богатств планеты. Здесь ход мысли автора таков: язык в рамках господствующей сегодня парадигмы – это ключевой признак человека как уникального явления в истории нашей планеты; язык не только отделяет человека от всех прочих животных, но и формирует у него самоощущение своевластного хозяина Земли; не в силах противиться этому искушению и не обладая этическими и моральными противоядиями, человек рассматривает планету чисто утилитарно, как «кладовую ресурсов», созданных исключительно для того, чтобы удовлетворять быстро и непомерно растущие аппетиты человечества. В результате современная цивилизация полностью порывает преемственные связи с матерью-природой и влечет к гибели всех прочих обитателей Земли, в том числе и наших ближайших родичей – человекообразных обезьян. По логике автора, основным лекарством против высокомерного, чисто потребительского отношения человека к природе должен явиться отказ от наших представлений об уникальности человеческого языка.

Уязвимость этой позиции проистекает, на мой взгляд, прежде всего из неоправданного смешения научного, этического и историко-экономического взглядов на сущность эволюции человечества и его взаимоотношений с природой. Уникальность человеческого языка как основного инструмента мышления и познания – научный факт, недооценивать который у нас нет никаких оснований. Бережное отношение к природе, разумно согласованное с реальными экономическими потребностями развивающегося общества, должно основываться не на отказе от представлений о языке как об исключительной способности человека, а на максимальном использовании этого самого языка в целях воспитания у людей уважения и любви к окружающему их миру. Линден прав в одном отношении: система взглядов, называемых им «новой дарвиновской парадигмой», возвращает современному человеку, почти полностью утратившему естественные связи с природой, необходимое (в воспитательном смысле) ощущение глубокого родства с ней и преемственности всех этапов органической жизни. Но, как мне кажется, чтобы прогрессировать в этом направлении, дарвиновский взгляд на мир отнюдь не требует отказа от представлений о качественном различии между человеком и его ближайшими родичами в мире животных. Преемственность, основанная на общности эволюционного происхождения, совершенно не отрицает качественных скачков в процессе видообразования. Рассматривая антропогенез и эволюцию языка как последовательное накопление чисто количественных изменений, Линден противоречит одному из важнейших принципов материалистической диалектики, в соответствии с которым всякое развитие требует перехода количественных изменений в качественные.

Надо сказать, что местами явная, а чаще скрытая между строк убежденность автора в отсутствии качественной грани между языком человека и способностью к символизации у шимпанзе не находит и строгих фактических подтверждений. Сам Линден пишет: «Гарднеры никогда не утверждали, что Уошо способна делать все то, что делает владеющий языком человек; правильнее сказать, они старались определить, существует ли „перекрывание“, непрерывность, преемственность между коммуникацией у животных и человека». В одной из последних статей супруги Гарднеры еще раз указывают на то, что знаковая сигнализация Уошо более всего сопоставима с неотработанным, примитивным жестовым лепетом, который свойствен глухонемому ребенку, едва начинающему осваивать язык знаков. Более поздние исследования «говорящих» шимпанзе породили в среде ученых дополнительный скептицизм в оценке языковых способностей у их подопечных. Так, доктор Террас из Колумбийского университета следующим образом комментирует причину первоначального оптимизма исследователей в отношении языковых возможностей шимпанзе: «Беда в том, – говорит он, – что смысл увиденного понят человеком, а он приписывает эту способность обезьяне». Речь идет об интерпретации такого, например, «высказывания» шимпанзе, как «вода птица». Если наблюдатель хочет видеть здесь фразу «лебедь – водяная птица», то никто не может помешать ему в этом, но никто и не в состоянии доказать, что обезьяна имела в виду именно это. Сомнения Терраса разделяет и упоминавшийся мною Румбо из Университета штата Джорджия. В свете сказанного можно думать, что Линден несколько преувеличивает значимость экспериментов с «говорящими» шимпанзе, рассматривая их в качестве провозвестников грядущей «научной революции».

В связи с этим необходимо упомянуть еще об одном важном источнике возможных недоразумений, которые сплошь и рядом возникают при обсуждении темы о так называемых «языках» животных и от которых, к сожалению, не вполне свободна книга Ю. Линдена. Как указывал известный советский лингвист В.А. Звегинцев, язык человека выполняет две тесно связанные, но не идентичные функции. Первая из них – мышление, вторая – коммуникация. Соответственно «язык» в общем, житейском смысле включает в себя собственно «язык», который есть не что иное, как система символического описания внешнего мира, и «речь», служащую для реализации языковых символов в акте общения. Это весьма принципиальное подразделение в той или иной степени подразумевается в главах 3, 4, 9, 10 и 11 этой книги, где говорится о сопряженной эволюции интеллекта и человеческого языка, но почти полностью теряется в главе 18, посвященной выступлениям участников симпозиума Общества по изучению поведения животных. В интервью, взятых у П. Марлера и X. Сарлза, автор книги попадает в ловушку самых поверхностных аналогий между языком человека и «языками» животных. Подчеркивая чисто внешнее сходство некоторых черт коммуникации у человека и общения у животных, Линден совершенно уходит от вопроса об основной, самой принципиальной особенности речи, суть которой в том, что она есть внешняя проекция особых мыслительных возможностей и процессов, свойственных исключительно человеку.

Перед нами весьма обычное заблуждение, в соответствии с которым несомненные способности ближайшего родича человека – шимпанзе к элементарному языковому поведению рассматриваются уже не только и не столько в качестве доказательства исключительных возможностей психики антропоидов, сколько для подтверждения никак не вытекающей отсюда мысли о реальности существования языков, в чем-то подобных человеческому, у животных, не родственных антропоидам и человеку (например, у дельфинов). Вот главный порок, столь характерный для многих попыток сопоставления языка человека и «языков» животных, когда такие попытки предпринимаются не биологами. При этом, как писал В.А. Звегинцев в книге «Теоретическая и прикладная лингвистика» (М.: Просвещение, 1968, с. 175), «…„языки“ животных обычно выступают хаотически сваленными в одну кучу. Это молчаливо предполагает, что они не могут иметь качественных различий между собой и при противопоставлении человеческому языку выступают как однородная масса».

Хотя Ю. Линден и упоминает о разнообразии способов общения у пчел, рыб, птиц и млекопитающих, эта мысль, как мне кажется, недостаточно развита в дальнейшем – в частности там, где автор, апеллируя к успехам Уошо, стремится «реабилитировать» умственные способности животных вообще, а не только человекообразных обезьян.

Все сказанное, разумеется, ни в коей мере не перечеркивает того научного интереса, который вызывают у биологов, психологов и лингвистов опыты Гарднеров, Футса, Примака и других исследователей, обучающих шимпанзе языку знаков. Подобные эксперименты окончательно утверждают нас в мысли, что шимпанзе обладают несомненной способностью к символизации внешнего мира, то есть именно тем качеством, которое лежит в самой основе человеческого языка. Эта способность сегодня может быть значительно развита у шимпанзе за счет длительного и кропотливого обучения их человеком. Та же способность, претерпевая многообразные количественные и качественные преобразования за миллионы лет эволюции и антропогенеза, послужила фундаментом становления языка человека. О том, как именно это могло произойти, читатель узнает из тех глав книги, в которых Ю. Линден рассматривает различные гипотезы возникновения человеческого языка.

Спорность трактовок – вещь неизбежная при обсуждении столь сложной и интригующей темы, как эволюция человеческого языка и интеллекта в их связи с эволюцией поведения других обитателей нашей планеты. В этой «горячей точке» столкновения и взаимопроникновения гуманитарных и естественных наук не место мирному согласию и самоуспокоенности ученых. Заслуга Ю. Линдена не только в том, что он попытался разобраться в многообразии подходов и точек зрения по основным вопросам сущности языка и его преобразований в ходе антропогенеза и индивидуального развития личности. Писательский и журналистский талант автора позволил ему нарисовать яркую и живую картину той обстановки научных споров и накала страстей, которую вызвала шимпанзе по кличке Уошо. Трудно не согласиться с автором в том, что феномен Уошо – явление сложное и противоречивое. Неудивительно поэтому, что книга Ю. Линдена не относится к числу чисто развлекательных произведений, легко доступных для восприятия. Она заставляет читателя учиться и думать – и в этом ее основное и неоспоримое достоинство.

Е. Панов

Введение

 
Моим родителям
 

В апреле 1967 года малыш попросил своих приемных родителей «дать вкусненького», и это событие вызвало легкое волнение на поверхности наук о поведении – волнение, которое вскоре перешло в сокрушительное землетрясение. Событие это было эпохальным потому, что малышом была молодая самка шимпанзе и просьбу свою она выразила на человеческом языке. Впоследствии эта шимпанзе, по кличке Уошо, вела все более сложные беседы со множеством людей, в том числе и с автором данной книги. Тому же языку позднее были обучены еще несколько шимпанзе, и некоторые из них начали использовать его для общения между собой. Цель этой книги – описать достигнутые к настоящему времени успехи шимпанзе в освоении языка, а также попытаться осмыслить эти достижения.

Характер самих проблем требует особо внимательного подхода к ним. Обсуждение проблем языка и мышления в связи с противопоставлением говорящего и думающего человека немым и бездумным животным было и остается весьма популярной темой: у каждого есть что сказать по этому поводу. Общение как таковое является предметом изучения ошеломляющего числа научных дисциплин, исследующих проблемы языка и общения животных со столь же ошеломляющего числа различных позиций; лишь немногие из этих дисциплин сходятся друг с другом в определении того, что есть язык. Рассматривать поведение Уошо и ее язык с позиций какой-либо конкретной дисциплины означало бы создать ложное впечатление о существовании единой точки зрения на природу языка, равно как и единственно истинной позиции, с которой следовало бы оценивать значение диалога между человеком и шимпанзе. До «пришествия Уошо» все были согласны относительно языка лишь в одном: у человека язык есть, а у животных его нет.

Эта книга построена не в форме нагромождения различных взглядов на природу языка; мы рассмотрим вавилонское столпотворение различных точек зрения в новой перспективе, открытой перед нами действиями шимпанзе. Разбираясь в различных гипотезах относительно языка, мы познакомимся с тем, как выглядят эти гипотезы в свете достижений Уошо и ее собратьев. Мы последуем за Уошо в храм языка, проследим, как она робко входит в область наук о поведении, осторожно переступая на цыпочках, пока иные из неверующих не воскликнут: «Невероятно, но факт!», что даст нам возможность обсудить некоторые важные аспекты сущности языка. В каком-то смысле Уошо, пользуясь языком, прибегает одновременно к нескольким разным способам проникнуть в этот храм, другими словами, продолжая нашу метафору, ее походка остается неизменной, меняется лишь обувь на ногах. Соответственно на протяжении всей книги на свет будут последовательно извлекаться различные признаки языка, важные для понимания поведения Уошо. Их рассмотрение по мере развития наших представлений будет углубляться, а это в свою очередь позволит шире развернуть картину использования обезьяной человеческого языка.

В первой части книги, в главах 1–4, автор рассказывает об Уошо и той сенсации, которую она при своем появлении произвела в мире науки. В главах 5–10 описываются дом, где сейчас живут Уошо и ее коллеги – люди и шимпанзе, и дерзкий эксперимент, цель которого – помочь обитателям колонии шимпанзе научиться использовать человеческий язык в повседневном общении между собой. В главе 11 предпринята попытка подчеркнуть определенные аспекты поведения, затронутые в предыдущих главах, чтобы вопреки традиционным представлениям уяснить себе некоторые недвусмысленные различия между человеком и шимпанзе. В главах 12 и 13 обсуждаются перспективы тех работ, которые были начаты с Уошо, и состояние предпринятых одновременно с ними исследований совершенно иного направления, но также связанных с попытками установить общение с шимпанзе. В главе 14 рассматриваются общекультурные аспекты возможностей, которые дает человеку способность «разговаривать» с животными.

Во второй части книги главы 15–20 посвящены описанию событий, послуживших причиной появления Уошо на сцене, и тем изменениям, которые принесло в мир науки и повседневную жизнь человека овладение ею языком знаков. Я закончу книгу попыткой описать истоки и природу давнего мира идей, для которого феномен Уошо явился неожиданностью, в сравнении с другой, еще только рождающейся системой представлений, где ее дебют оказался вполне оправданным.

Часть 1
ШИМПАНЗЕ В ХРАМЕ ЯЗЫКА

1. ПРОБЛЕМА: ШИМПАНЗЕ, КОТОРЫЙ УМЕЕТ РУГАТЬСЯ

Иосиф Флавий, историк времен древнего Рима, в своих «Иудейских древностях» писал, что, когда человек был изгнан из рая, он в числе прочего утратил способность разговаривать с животными. Пересказывая библейскую книгу Бытие, Иосиф Флавий отразил общую для древних евреев веру в то, что до грехопадения человек мог говорить с животными. Миф о грехопадении воспринимался как отражение пришедших из глубокой древности воспоминаний о первых победах человека над природой. Во времена Иосифа Флавия платой за эти победы было отчуждение человека от природы, проявившееся в развитии человеческого языка, отличного от языка животных. Однако мы знаем, что это отчуждение воспринималось как нечто положительное: по мере увеличения разрыва между человеком и природой человек якобы приобретал возможность и моральное право управлять окружающим миром. Люди очень скоро забыли, что заплатили за свое пренебрежение к законам природы потерей способности разговаривать на языке животных, и вместо этого стали подчеркивать, что животные не умеют говорить на их языке. Если рассуждать подобным образом, то изоляция человека начинает восприниматься не как бедствие, а как триумф, который даровал ему привилегию использовать слова по своему желанию.

Библия появилась в странах с пустынным климатом, и весьма вероятно, что ее составители, никогда не видевшие существ, которые были бы промежуточным звеном между животными и человеком, стремились построить философскую систему, проникнутую идеей отчуждения от природы и оправдывающую полную свободу для человека делать с ней все что угодно. Весьма вероятно также, что другие народы, например обитатели джунглей, живущие в тесном контакте с высшими обезьянами, которые наглядно демонстрируют существование связи между животными и человеком, не смогли бы создать подобную систему. В отличие от племен, населяющих джунгли, мы оказались плохо подготовленными к тому, чтобы объяснить существование человекообразных обезьян, когда в роли завоевателей и исследователей проникли в тропические леса и столкнулись там с приматами – этим связующим звеном между животными и человеком.

Ну, и какова же была наша реакция? Когда миновало время случайных встреч с этими существами и остались далеко позади волнения, вызываемые их непривычностью, мы решили обучить нескольких живущих в неволе человекообразных обезьян разговаривать подобно людям. Однако такие попытки не увенчались успехом, поскольку для достижения цели следовало разрушить то отношение к природе, согласно которому постепенно сформировалось представление о совершенно удивительной уникальности человека. И тем не менее с обнаружением этих находящихся на особой эволюционной ступени животных стало ясно, что человек непременно займется их изучением, чтобы разобраться, что же они собой представляют. Лишь спустя сто лет после Дарвина, впервые открывшего перед Европой истинное значение сделанных в джунглях находок, уроки дарвинизма стали проникать в сознание ученых, которые исследовали поведение животных и, в частности, пытались научить шимпанзе говорить. Как раз над этим работала одна супружеская пара из города Рино, штат Невада (США).

В июне 1966 года Аллен и Беатриса Гарднеры приобрели молодую самку шимпанзе и немедленно предприняли попытки научить ее «говорить». В качестве средства общения они избрали американский язык жестов (амслен), которым пользуются многие глухонемые люди. Идея использования жестов вместо обычного разговорного языка оказалась блестящей, и шимпанзе, названная Уошо, подтвердила это той быстротой, с которой она начала овладевать знаками этого языка. В амслене каждому слову соответствует определенный жест, а каждый жест состоит из ряда исходных сигнальных элементов. Первым словом Уошо было не «папа», и не «мама», а «еще», для передачи которого нужно несколько раз свести вместе кисти, чтобы кончики пальцев обеих рук соприкоснулись друг с другом. К этому знаку Уошо охотно прибегала и тогда, когда по-детски просила, чтобы ее пощекотали, обняли или угостили, и когда у нее возникало желание пополнить свой словарь. Через пять лет, когда обезьяна покидала Неваду, она знала уже 160 слов, которые умела использовать в различных разговорных ситуациях как по отдельности, так и в сочетаниях друг с другом. Уошо переехала из Невады в Оклахомский университет в сопровождении доктора Роджера Футса, ее непосредственного воспитателя, до этого бывшего главным ассистентом Гарднеров.

В 1972 году состоялась моя первая из двух поездок в Оклахому, предпринятая для того, чтобы познакомиться с Уошо и доктором Футсом, а также и для того, чтобы оценить возможности Уошо как собеседницы. Но оказалось, что таких Уошо уже несколько. Со времени ее приезда еще с десяток шимпанзе интенсивно обучались амслену. Программы их обучения были организованы по новому принципу, в соответствии с которым обезьяны должны были пользоваться амсленом при общении друг с другом.

Уошо: «еще»

Новый дом Уошо, Институт по изучению приматов, был построен на территории старой фермы. В центре института – большой пруд с тремя искусственными островками, на которых размещались колонии бледнолицых капуцинов, нервозных гиббонов и буроватых шимпанзе. Большую часть времени Уошо проводит среди своих собратьев на островке или же в вольерах, примыкающих к дому директора. В институте помимо шимпанзе живут и другие животные. В вольерах под тенью дубов обитают свинохвостые и медвежьи макаки; стада овец и коров бродят по окрестным лугам. Напротив вольер шимпанзе – большой навес, под которым содержатся сиаманги, саймири и другие более мелкие приматы. Вокруг огороженной территории расхаживают истеричные самцы павлинов с таким видом, словно они предпочли бы сменить свое оперение, предмет их самодовольной гордости, на что-нибудь попроще, лишь бы не привлекать внимания молодых шимпанзе, разгуливающих поблизости и время от времени беспокоящих их. Жизнь здесь наполнена гамом и криками животных, шумом постоянных стычек, который доносится со всех сторон благодаря несдержанному поведению шимпанзе.

В день моего знакомства с Уошо она оказалась инициатором одного из таких скандалов. Правда, причина его была не в несдержанности обезьяны, а в том, что у нее отняли свободу передвижения: она гуляла по берегу и только направилась от острова шимпанзе в сторону вольера взрослых обезьян, как ее схватили и насильно посадили в тесную клетку, служившую ей временным домом. Вцепившись в решетку, Уошо яростно дергала ее, то и дело испуская серию криков, которые в конце концов сливались в оглушительный вой. Вопли перемежались жестами, представлявшими гораздо больший интерес для наблюдателей, чем столь характерные для обезьян вокальные упражнения. Как только кто-нибудь, кого она знала, проходил мимо, она приставляла большой палец руки ко рту или торопливо делала несколько жестов. Один из служителей работал поблизости от ее клетки. Сначала он игнорировал все просьбы обезьяны дать ей попить или отпустить ее на свободу, но потом заметил, что, перед тем как просигналить на языке жестов его имя, Уошо делала какой-то непонятный знак: ударяла себя тыльной стороной ладони снизу по подбородку. Тогда он спросил другого служителя, что означает этот жест. Оказалось, что этим способом изображается слово «грязный». Уошо говорила: «Грязный Джек, дай пить». Ее учили употреблять слово «грязный» в смысле «запачканный», но сейчас она была настолько взбешена, что использовала его как ругательство.

Когда Уошо ругается, она изображает знак «грязный». Сейчас она обзывает «грязной обезьяной» сидящую в клетке мартышку.

Когда некоторое время спустя Футс присоединился ко мне, я рассказал ему об этом происшествии. Он невозмутимо ответил, что это не первый случай, когда Уошо употребляет слово «грязный» подобным образом. Он вполне был готов к тому, что его подопечные будут проделывать удивительные вещи, и за все время моего первого визита больше наслаждался моим изумлением, нежели вызывавшим его поведением обезьян. Футс уже привык жить в мире, где шимпанзе умеют ругаться.

Поскольку мы испокон веков благополучно существовали в уверенности, что подобное поведение обезьян немыслимо, изумление, вызываемое сквернословием Уошо, явно нарушало наш покой. Уошо подрывала основы не только науки о поведении животных, которую ее ругательства затрагивали самым непосредственным образом, но и наших обыденных представлений о мире. Ведь ее сквернословие ставило новые проблемы даже перед людьми, никогда не видевшими шимпанзе.