Текст книги "Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры"

Автор книги: Йозеф Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Он поцеловал ей руки, и слезы опять выступили у него на глазах. Пошли. Мать не сводит с него взора.

– Куда ты смотришь?

– Не знаю…

– Ты словно глядишь в пустоту, мой мальчик. Что же ты видишь?

– Ничего, матушка.

– Тебе чего-нибудь не хватает, Мигелито?

Он обратил к ней налившиеся кровью глаза, но усилием воли погасил их неистовый блеск.

– Нет, матушка, ничего…

– Женщины? – тихо спросила донья Херонима.

Он выпрямился и как бы заледенел.

– Нет. Отнюдь, – ответил резко. – У меня есть все, чего я желаю.

– Ты бледен, угрюм. Тебя ничто не мучит?

– Нет, ничего.

– Не забываешь ли бога, сын? – с внезапной строгостью произнесла донья Херонима.

Лицо его исказилось от боли.

– Нет. Он сам старается, чтоб я его не забывал. Сам постоянно напоминает мне о себе. Нет, я не забываю о нем. И не забуду.

Мать, уловив в этих словах недобрый призвук, удивленно подняла на сына глаза, но он прибавил шагу.

– Дон Жуан возвращается!

– Какой дон Жуан?

– Да Маньяра! Забыли?

– А, помню, помню…

– Наверное, он уже здесь. В городе об этом только и разговоров. Присматривайте за женой, сударь. Не спускайте глаз с дочери, если у вас есть дочь.

– Наши женщины, кум, гранит!

– Дьявол и скалы ломает, а Маньяра – сам дьявол.

Тревожная весть о возвращении Мигеля разносится по Севилье, как звон набата при пожаре. Город крайне возмущен. Дворянин, опозоривший свое сословие, человек, которому нет места нигде. Отверженный. Зачем он вернулся?

– Ну и подумаешь, – вслух говорят мужчины, а из уголков их душ высовывается призрак опаски.

– Интересно, каков он? – украдкой шепчут женщины.

Бродит вокруг дворца Мигеля Трифон, закутавшись в плащ по самые глаза. Сколько лет моей жизни посвятил я этому человеку. Ах, чего бы я не дал, только б вернуть его церкви!

Трифон, еще более высохший за эти пять лет, коварно плетет сеть для золотой рыбки. Он не теряет надежды. А что, если вдруг поймает?..

– Не пойдешь!

– Пойду. Не могу не пойти.

– Ты выйдешь замуж за сеньора Нуньеса. Три года он предан тебе, три года ждет, три года ты молчишь. А теперь говоришь – не выйдешь за него, и бежишь встречать подлеца, который осквернил тебя! – хрипло кричит Паскуаль.

Но Мария выскальзывает из дому и бежит к Хересским воротам.

Она все так же прекрасна, только еще нежнее, и все так же верна.

Хоть увидеть его, любимого…

Нет, ничто не забыто! – сжимает кулаки Изабелла.

Время не загладило ничего. Что болело тогда, болит теперь еще больнее. Ненавижу его потому, что все еще люблю. Что останется мне? Жить в тени и следить, как, по моленьям моим, карает его господь!

«У херувима» только и разговоров, что о возвращении Мигеля.

Николас Санчес Феррано не отходит от двери, словно каждую минуту ждет, что она откроется под нажимом руки Мигеля.

– Он должен объяснить мне – почему же сам он изменил своим высоким принципам! Мог быть искупителем и спасти нас, и вот возвращается подлецом… Ох, бедная моя голова! За что же мне ухватиться, если он покинул меня – тот, о чьих словах я думаю вот уже пять лет день за днем! Я жирею. Тучность мешает дышать мне, я старею, и мне нужен пример добродетельной жизни. Кто же подаст мне этот пример, коли нельзя уже положиться даже на дона Мигеля?

– Молчи, пьянчужка! – прикрикнул на него Вехоо. – Тебе уж никто и ничто не поможет.

– А я все еще верю в него, клянусь! – божится Николас. – Как в звезду Вифлеемскую, верю в него…

Девки расхохотались.

– Я слышал, что вы приезжаете, ваша милость. Но никогда бы не подумал, что вы станете разыскивать меня.

– Почему ты обращаешься ко мне на «вы», Грегорио? – угрюмо спрашивает Мигель.

– Я не смею…

– Лжешь. Тебе стыдно за меня, падре.

Монах молчит.

– Тебя первого хотел я увидеть, – тихо произносит Мигель.

– Почему, осмелюсь спросить?

Потому что я потерял отца. Потому что потерял самого себя, думает Мигель. Потому что только с тобой, мой невзрачный старик, я не чувствую себя одиноким, только тогда я чувствую, что есть кто-то, кто дорог мне, кого я люблю…

– Сам не знаю, – отвечает он вслух. – Просто пришло в голову повидать тебя.

Старик понял чувство стыда, скрытое притворством, и поднял руку – погладить Мигеля по щеке. Но рука опускается, старик избегает взгляда Мигеля.

– А ты действительно не умеешь притворяться, – с восхищением и горечью говорит Мигель. – Ах, не отвергай меня прежде времени, падре!

– Больно тебе, Мигелито? – разом меняется монах, и уже вся человеческая участливость звучит в его голосе.

– Нет, нет, – сурово отвечает Мигель. – Не будем сегодня об этом. Приходи ко мне, падре. Побеседуем. Быть может, я захочу исповедаться…

– Приду, – низко склоняется монах. – Приду с радостью.

»…что Ваша милость вернулась в наш город, для меня – настоящая радость. И я почту за честь, если Вы посетите мой простой дом, посмотрите сына моего, чьим крестным отцом Ваша милость соизволила стать…

От всего сердца призываю, друг, благословение божие на Вашу благородную голову.

Бартоломе Эстебан Мурильо».

Гости во дворце Мигеля.

– Мы, старые твои друзья, приветствуем тебя в городе городов. Будь здесь счастлив, Мигель! – ораторствует Альфонсо. Давно отвергнутый Изабеллой, он забыл о своем соперничестве с Мигелем.

– Счастлив… – тихо повторяет Солана, которая успела превратиться в красавицу, и с восторгом смотрит на Мигеля.

– За счастье! – восклицает Диего, чокаясь со своей женой Кристиной.

– Удерем от старости! – смеется Вехоо, ныне первый актер в Севилье, в то время как бывшего актера Капарроне изменчивая судьба поставила на место Вехоо – сторожем к лошадям.

– Нет, мои дорогие, от старости вам не убежать, – улыбается Грегорио. – Живем мы в семнадцатом веке – веке бедствий и страха. Одни хиреют от недостатка, другие от страха перед завтрашним днем. Увядает наша мировая держава, и мы с нею…

– Мы забываем бога, – подхватывает желтый, исхудавший Паскуаль – по бедности он оставил университет и сделался писарем на городской таможне.

– Зато бог не забывает нас! – разглагольствует Альфонсо, чьи речи изрядно отдают вином. – Он позволяет нам жить так, как мы желаем…

– Жить! – кричит опьяневший Диего. – О, жить – это ведь не только трудиться, но и радоваться!

Диего и Альфонсо – уже бакалавры Осуны.

– Ты – счастлив? – спрашивает Мигель, обращаясь к Диего.

– Более чем счастлив! – повышенным тоном отвечает тот. – Вот он, источник счастья моего – моя жена! Жена, красивая, добрая, верная…

Зависть шевельнулась в сердце Мигеля. Это сейчас же подметил хмельным своим взглядом Диего.

– Завидуешь мне, дон Жуан? А я рад, что ты мне завидуешь. Видали – вот он, господин над всем и вся, путь его усыпан розами, полмира служит ему, а счастья он не может купить, и завидует мне…

– Перестань, Диего, – шепчет мужу Кристина.

– Нет, сердца человеческого ему не купить! – гнет свое Диего. – Его мрачная слава коснулась небес, его гордость еще не встречала отпора, но встретит и спотыкнется… Эй, сюда посмотри, смотри, вурдалак, на жену мою Кристину – здесь ты погоришь! Ты желаешь ее – по глазам твоим вижу, что желаешь, но она устоит! Она – неприступная твердыня, И остается тебе только завидовать, завидовать…

Альфонсо и Вехоо выводят Диего, испуганная Кристина бежит за ними.

Солана в смятении смотрит на Мигеля – лицо его темно и зловеще.

– Самая жестокая борьба, друзья мои, – мягко произносит Грегорио, – это та, которую ведет человек с собою самим. Это – единоборство плоти и духа. И все пути усеяны страданием и скорбью, но только скорбь ведет к подлинному познанию. Вспомните, дорогие, стих поэта Фернандо Эррера: «Скорбь ушла, и я уже знаю, что есть жизнь».

Черной ночью движется тележка к воротам. На тележке – укрытый труп Кристины.

Висенте подталкивает тележку сзади, чтоб покойница была у него перед глазами, а не за спиной. Каталинон тащит тележку спереди.

Ветер воет в чердаках.

В воротах их останавливает стража.

– Люди графа Маньяра? Ха, так всякий может сказать! А чем докажешь? По серебряной монете на каждый палец? Гром и молния, вот это доказательство! Этого вполне хватит. Да, но у меня две руки… Ах, на обе? Отлично! Теперь ясно, что вы люди графа Маньяра. Эй, там, откройте ворота!

Тележка скрывается в темноте за чертой города.

Начальник стражи спрятал монеты, и тогда лишь спохватился:

– Эй, вы! А что вы везете?

Тихо. Только поспешный удаляющийся стук колес по камням королевской дороги.

Тьма – густая, как каша. Облепляет со всех сторон. Трус Висенте стонет от ужаса.

– Может быть, довольно мы отошли, Каталинон?

– Нет. Надо добраться до карьера.

Пройдя еще немного, свернули с дороги, сбросили тело в песчаный карьер и кое-как забросали песком.

Тележка возвращается к городским воротам.

– Что мы везли? Да так, всякую старую рухлядь. Нехорошо держать ее в городе, сержант.

А теперь, после этой грязной работы, стаканчик вина. Висенте пьет, как никогда не пил. Страх иссушил его гортань, трусливой душонке необходимо залить искры укоров совести.

– Ох, это слишком для меня! – бормочет Висенте. – Заманил в дом жену друга, обесчестил, а муж накрыл их, заколол жену, а этот нечестивец приказал бросить ее за чертой города, как мусор… Дрожу я, боюсь я, иссыхаю от страха, Каталинон!

– Пей, старик. Вино поможет забыть проснувшуюся совесть.

Но душа Висенте полна теней, и он наводнил ими весь разгульный трактир. Многие уже оглядываются на старика.

– Смотри, Като, они присматриваются ко мне… Все глядят на меня – отчего? Что вам нужно, люди?!

– Ха-ха-ха, дед, у тебя рука в крови!

Старик подносит руки к глазам – на тыльной стороне одной из них алеет пятно.

– О небеса! Спасите! Спасите душу мою!

– Убил, что ли, дед?

– Ты что болтаешь, безумный?

– Или помогал убивать?

Каталинон с угрозой сжимает плечо Висенте, но сердце старика трепещет, как пойманная птица, его охватывает жажда исповеди – он кричит:

– Мой господин, Маньяра, обольстил ее, дон Диего убил, а нас заставили вывезти за ворота, о, несчастный я, грешный!

Каталинон вытолкал старика на темную улицу.

Ветер воет в чердаках, из трактира доносится песня:

 
За ночь трех женщин обольщает,
Невесту в шлюху превращает…
Жуана мерзкого – в тюрьму!
Пошли, господь, ему чуму!
 

На мольберте картина: пречистая дева.

– Моя последняя работа, – говорит Мурильо, улыбаясь Мигелю. – Мадонна.

– Донья Беатрис, – догадывается Мигель, и жена художника радостно смеется.

– Да, я пишу мадонн с Беатрис, – так, дорогая?

Мурильо привычным движением приглаживает свои волнистые темные волосы: его глаза и нос утонули в жирке возрастающего благополучия; с мясистых губ срывается громкий возглас:

– А вот и ваш крестник!

Мурильо кладет руку на головку младшего из двух своих сыновей.

Донья Беатрис с улыбкой сажает себе на колени дочурку.

– Бог благословил нас, дон Мигель.

– А я и заслужил это! – грохочет Мурильо. – Я честно служу ему. Во славу его я написал целый цикл картин для монастыря святого Франциска. Не успеваю писать – такой спрос на мои картины, – похвастался он. – Решил теперь – открою мастерскую и подберу помощников.

Мигель посмотрел на него с сомнением.

– Нельзя иначе, дон Мигель. Мой учитель, славной памяти Хуан де Кастильо, поступал точно так же. Мы ему помогали – он же только подправлял.

– Не пострадает ли от этого ваше искусство, дон Бартоломе?

– Нисколько. Сам я тоже буду писать. Но на все меня не хватает.

– Вы изменились, – размышляет вслух Мигель, рассматривая Мадонну.

Художник заговорил с жаром:

– Надоела прежняя моя манера – контрасты света и теней. Вы видели мои картины в монастыре святого Франциска? Там это еще есть. Снизу тусклый свет, а над ним цвета во всей полноте, светлые и темные. Помню, вам когда-то не понравились мои мальчики с собакой. Теперь я понимаю вас. В картине должна быть поэзия, как вы думаете, сеньор?

– Безусловно.

– Я лично называю это иначе. Даже когда я пишу Мадонну, то есть образ воображаемый, а не реальный, я должен сделать его реальным, но смягчить цвет, нужно добиться теплых, мягких тонов. Это и есть поэзия. Не верите? О, это так! Убрать немного божественного и придать Мадонне немножко человеческого – и, наоборот, убрать часть человеческого, но придать реальной женщине нечто высшее, неземное. И все это можно выразить теплотою и мягкостью цвета. Каждый человек несет в сердце своем мечту, белую и чистую, и по образу ее…

Мигель, нахмурившись, встал.

– Боже мой, мои слова задели вас, дон Мигель? О, простите великодушно… Может быть, я коснулся какого-нибудь воспоминания…

– Вас возмущает жизнь, которую я веду, правда?

Мурильо покраснел еще больше – он не знает, что делать, он растерялся. Но с привычной прямотой слова сами слетают у него с языка:

– Знаю, вы пренебрежете моим мнением, но я боюсь за вас. Я люблю вас, дон Мигель, искренне люблю, и каждое слово, брошенное в ваш адрес кем бы то ни было, причиняет мне боль…

Вот человек, сочувствующий мне просто и человечно. Без причин. Ведь я ему больше не нужен. Это – человек.

Мигель с благодарностью жмет ему руку.

– Но чего же вы боитесь? Сам я не боюсь никого.

– И даже… даже сильных мира сего – даже бога, дон Мигель? – заикается Мурильо.

– Разве я причиняю ему зло?

– Человек должен повиноваться его законам…

– Я никому не повинуюсь.

– Но человек должен быть покорным. Иначе…

– Да?

– Иначе бог карает. Раньше или позже, но карает, – тихо произносит художник, и глаза его полны тревоги.

Мигель сжал его плечо:

– Вас заботит моя судьба, друг… Благодарю! Я не забуду этого. Но выбросьте это из головы. Я не знаю страха и, видно, уже не научусь…

Третий год вздыхает по Марии сеньор Нуньес. Его до прозрачности бледное лицо отсвечивает матовым перламутром, только лихорадочные пятна на скулах слегка скрашивают эту бледность.

До поздней ночи сидит он в библиотеке герцога Мендоса, заточив свои сорок лет в свитки, пергаменты, каталоги книг – весны его проходят без весен, и каждую ночь, уже третий год, приводит его тоскующая душа под окна Марии.

Сегодня герцогский архивариус собрался с духом и поднялся по скрипучим ступеням.

Мария выслушала его объяснение молча, уставясь на пламя свечи, и отказала – мягко, но решительно.

Опустил Нуньес плечи, ярче проявились пятна на скулах его, безнадежность отразилась в глазах, и ноги понесли его к двери.

Его остановил приглушенный голос Паскуаля:

– Подождите минутку, Нуньес!

Взяв за руку, Паскуаль вывел его на галерею:

– Видите, как сверкают над земною ничтожностью искры звезд? Не теряйте надежды, Нуньес.

– Три года не терял я ее, – шепчет Нуньес. – Три года, подумайте. Но я уже падаю духом. Нет больше сил.

– Не отказывайтесь еще, – говорит Паскуаль. – Вскоре нечто изменит мысли Марии и судьбы всех нас. Будет задута одна коптящая свеча – и все озарится теплом и светом. О, я окажусь полезен вам, Нуньес! Полезен всей Испании – вот увидите!

Мягкая душа Нуньеса мечется в сетях смятенных слов Паскуаля.

– Я не понимаю вас, друг, – И Нуньес испуганно отшатывается.

Паскуаль мысленно всматривается в ненавистное лицо Мигеля и шепчет, блестя глазами во тьме:

– Нуньес, я изменю порядок, царящий в мире. Я сдвину с места солнце и заставлю сместиться звезды. Архидьявол рассыплется прахом в пламени, и севильские фонтаны начнут извергать счастье вместо воды. Это будет и вашим счастьем, Нуньес. Оно близко. Не падайте духом и верьте!

Он порывисто стиснул руку Нуньеса. Архивариус высвободил ее из горячей ладони Паскуаля и, со смятением в мыслях, стал спускаться по скрипучим ступеням.

Паскуаль вошел к сестре.

– Нуньес – прекрасный человек. Приятный и тонкий. Верный в любви.

– Я тоже верна, – тихо возразила Мария, сжав руки.

– Не говори так, сестра!

Он падает перед ней на колени.

– Я не знаю женщин и не стремлюсь познать их. Единственная женщина для меня – это ты, сестра. Я прилепился к тебе, в тебе все мои радости, в твоем счастье – мое…

Мария гладит его по лицу:

– Но я счастлива, брат. Я живу своею любовью больше, чем воздухом и пищей.

– Ты любишь мерзавца, понимаешь?! Твоя любовь – это болезнь! – вскричал, вскакивая, Паскуаль. – Ты погибнешь от стыда и позора…

– Нет, нет. Я горжусь тем, что люблю его. И счастлива этой любовью.

В бешенстве хрипит Паскуаль:

– Недолго же тебе гордиться! Как то, что я верю в бога, как то, что живу и хожу по земле, – клянусь всем, что мне свято, я его устраню! Сотни людей ввергает он в горе и отчаяние. Пороком заразил всю страну. Но я избавлю мир от этого чудовища! Я убью его!

Ужас на лице Марии сменяется легкой насмешливостью:

– Ты?..

– А, ты считаешь меня трусом? – Гордость Паскуаля возмущена. – Думаешь, у меня не хватит смелости уничтожить его?

Мария берет брата за руку.

– Ты не должен вредить ему, Паскуаль. Этим ты больше всего повредишь мне.

Паскуаль молчит, потупившись.

– Обвиняю в ереси…

У Паскуаля внезапно пересохло в горле, он не может продолжать.

Писарь инквизиции, зевая, ждет.

– Обвиняю графа Мигеля де Маньяра…

При этом имени писарь изумленно поднял голову – безразличие мигом слетело с него.

– Графа Маньяра?!

Ага, думает писарь, вот уже седьмой донос на Маньяру. Шесть доносов всесильный инквизитор положил под сукно. Не хочется ему ввязываться в это дело. Как-то поступит он с седьмым?

Попросив Паскуаля подождать, писарь поспешил к инквизитору.

Паскуаль сжимает ладонями лоб, покрывшийся холодным потом.

Доносчик. Доносчик – уже не человек. Позор и унижение его удел. Он хуже шелудивого пса. Презираемый всеми, влачит он жалкое существование. Я донес на друга. Ужас! Паскуаль вскочил, метнулся к двери.

– Назад! – стражник преградил ему путь алебардой.

Нет, отступления нет, я должен остаться, должен! – судорожно сцепляет руки Паскуаль. Должен – ради Марии. Разве во мне дело? Презренный как доносчик, я прославлю себя великим деянием, которое освободит Севилью. Никто не осмелился выступить против него – только я! Видите, не так уж я слаб и труслив, как вы думаете…

Инквизитор меж тем колеблется.

Маньяра! Ах, это заманчиво. Он вредит нам. Но выступить против Маньяры – значит поднять против инквизиции всю высшую знать Андалузии. Что ж, начнем игру осторожненько. Omnia ad maiorem Dei gloriam. Шесть раз прощали ему, в шести случаях (наедине с собой в этом можно признаться) боялись мы этого человека. Но иначе нельзя, Он слишком силен. Сила против силы…

Инквизитор приказывает не предпринимать ничего непосредственно. Следить за каждым шагом и обвиняемого и обвинителя. Обо всем ставить в известность его лично.

– Святая инквизиция приняла ваше обвинение, сеньор Овисена, и обдумает его. Мы примем меры, в нужный момент и в нужном месте. Да хранит вас Иисус.

Паскуаль вышел из серых коридоров на солнцепек и заморгал ослепленно. За ним крадется соглядатай.

Полный боязни, что подлое деяние выжгло на лбу позорное клеймо, и вместе с тем, напротив, полный гордого сознания, что он единственный осмелился восстать против этого всесильного вельможи, раздираемый противоречивыми чувствами, поплелся Паскуаль по улицам.

Сегодня Вехоо впервые сыграет роль дона Жуана Тенорио в знаменитой пьесе Тирсо де Молина «El Burlador de Sevilla»[18]18
  «Севильский озорник» – пьеса Тирсо де Молина.


[Закрыть], и Мигель обещал прийти посмотреть его.

– Хочу увидеть образ того, чьим именем меня награждает город, – хмуро сказал он. – Хочу посмотреть, как я выгляжу со стороны.

Он взял с собой Солану. Девушка прелестна в платье голубого шелка, расшитом серебром, – это подарок Мигеля.

Публика поражена присутствием графа Маньяра. Все взоры обращены к его ложе.

– Извращенные прихоти у этого Маньяры, – шепчет княгиня Урсула донье Хустине. – Он словно хочет показать всему городу, что какая-то девчонка из предместья ему приятней севильской знати.

– Все женщины смотрят только на вас, дон Мигель, – говорит Солана.

– Мои глаза видят сегодня вас одну, Солана.

– Сегодня… – тихо повторяет девушка. – А что же завтра?

– Завтра? Не знаю, Солана. Как добрый друг, советую вам – не верьте моим «завтра».

Подавляя слезы, Солана через силу улыбается.

– Ну что ж, пусть будет хоть сегодня. Спасибо за это. Спасибо за все.

В зрительном зале стемнело – на сцене, представляющей дворец короля Неаполя, рыдает герцогиня Изабелла, обольщенная доном Жуаном Тенорио, молит о помощи. Является сам король, и дон Жуан взят под стражу.

В следующей картине дядя Жуана помогает ему бежать, а несчастный жених Изабеллы произносит цветистые речи о своем отчаянии.

Занавес падает, зал рукоплещет. И тотчас все взоры вновь обращаются от соблазнителя на сцене к соблазнителю в ложе – их сравнивают. Там и сям слышится: «Дон Жуан», – и незавершенный жест в сторону Мигеля.

Солана чует – что-то недоброе носится в воздухе.

– Вы не хотите уйти, дон Мигель? Спектакль нехорош, ведь правда?

– Я хочу досмотреть до конца, – задумчиво отвечает Мигель. – До чего же глупы те, кто сравнивает меня с доном Жуаном. Ведь он был лжец, обманщик и лицемер.

– Мне кажется, лучше уйти, – шепчет Солана, но ладонь Мигеля погладила руку девушки, и это – безмолвный приказ.

Проходит на сцене история с рыбачкой Тисбеей, второй акт быстро громоздит над головой дона Жуана предостережения и угрозы.

Переодеванье. Жуан силой овладевает доньей Анной, сражается с командором, соблазняет деревенскую красотку Аминту, и вот заключительный возглас несчастного жениха Патрисио: «Постараюсь умереть!»[19]19
  Здесь и далее текст «Севильского озорника» дается в переводе Ю.Корнеева, «Искусство», М., 1969.


[Закрыть]

В антракте напряжение возрастает. С разных мест зрительного зала в сторону Мигеля несутся выкрики:

– Вон он, подлинный дон Жуан!

– Не Тенорио – Маньяра!

– Дьявол!

– Развратник!

– Антихрист!

Все взоры вперяются в Мигеля.

– Уйдем, – просит Солана. – Уйдем!

Но Мигель одним движением осудил крикунов.

– Я не отступаю.

Антракт сократили, звон колокольчика пронзает темноту и крики.

Третье действие развертывается быстро.

Близится час божией мести, а дон Жуан насмехается:

«Если вы со мной хотите в здешнем мире счеты свесть, то зачем так долго спите?»

Но сгущаются тучи над головой грешника, является тень командора и приглашает его к ужину на свою могилу. Дон Жуан обещает и приходит, он издевается над угрозами командора, поедает с ним вместе ужасное угощенье из скорпионов и змей, запивая его желчью.

«Руку дать не побоишься?» – спрашивает тень Гонсало.

«Что такое? Я? Боюсь?» – хохочет Вехоо-Тенорио.

Но в тот же миг, как он подал руку мертвецу, зал потрясен ужасным криком:

«Как ты жжешься! Весь в огне я…»

Глухим загробным голосом отвечает статуя командора:

«Что ж ты скажешь, очутившись в вечном пламени геенны? Неисповедим господь в праведных своих решеньях. Хочет он, чтоб был наказан ты за все свои злодейства этой мертвою рукою. Вышний приговор гласит: по поступкам и возмездье».

Дон Жуан извивается в корчах.

«Я горю! Не жми мне руку! Прочь, иль в грудь кинжал свой меткий я тебе всажу!»

И он свободной рукой пронзает пустоту.

«О, горе! Сталь о камень лишь скрежещет. Дочь твоя чиста – ее не успел я обесчестить…»

Дух командора гремит в ответ:

«Да, но ты к тому стремился!»

В отчаянии молит дон Жуан:

«Пусть придет сюда священник и грехи мои отпустит!»

Ах, как ломается человек из-за незначительной боли, превращаясь в бабу! – мелькает в голове Мигеля. Вот он испугался, он дрожит от страха. Он покорен… И тут, пожалуй, бессознательно, Мигель громко вскричал:

– Стыдись, Тенорио! Звать священника! Сопротивляйся мертвецу и богу! Или ты не дворянин?

Оскорбление бога оглушило тех, кто сидит вблизи Мигеля. Они так и застыли.

– Ересь!

– Еретик!

Вскоре занавес падает, и зрители расходятся.

Мигель провожает Солану к коляске, которая увезет ее в Триану.

Но едва он подошел к экипажу, как был окружен стражниками инквизиции и схвачен, не успев обнажить шпагу.

Его втащили в коляску, и незнакомый кучер хлестнул по лошадям.

За коляской, покатившейся к тюрьме святой инквизиции, подобрав подол голубого платья, бежит с плачем Солана.

Мигель ходит по камере.

Ночь. Тихо в тюрьме.

Уже несколько часов провел здесь Мигель в одиночестве В одиночестве иного рода. Оно сосредоточеннее, но тягостнее.

Из коридора, от которого камеры отделены большими решетчатыми дверями, проникает к нему отблеск света каганца. В камере через коридор, напротив, – глухо. Словно она пуста Но нет. В ней уже третий день томится Грегорио. Монах сидит на нарах и тихо молится, перебирая четки, и шепот его теряется под сводами тюрьмы.

Вдруг он поднял голову, прислушался к шагам узника напротив. Старые глаза его могут различить только тень человека, но шестым чувством он угадывает, что это – Мигель.

Чепуха, одергивает себя старик. Чтоб Мигель – и в тюрьме? Тень приблизилась к решетке.

– Мигелито! – тихо окликает монах, сам себе не веря.

– Падре… Это вы, падре Грегорио?

– Как ты сюда попал, сынок?

– Из-за ерунды. Не стоит и говорить. Но ты – скажи, за что схватили тебя, падре? Что ты сделал?

– Я проповедовал на площади, меня и взяли. Но ничего – отпустят, вот увидишь. Я ведь никому не сделал зла.

– Ты-то уж наверняка не делал зла!

Разговорились. Грегорио опасается за Мигеля. Пришел тюремщик, велел замолчать Мигель бросил ему золотой, тюремщик исчез.

Поговорили еще, потом Грегорио предложил:

– Ляжем спать, Мигель. Пора.

Они легли, но ни один из них не уснул.

Ночь истекает медленно, постепенно. Время лениво ползет.

Мигель встал и, подойдя к решетке, ухватился за нее обеими руками:

– Везде, от земли до звезд, пустота. Нет нигде ничего, кроме страха и одиночества.

– Ошибаешься, сынок. В этих пространствах – бог.

– Ты видишь его, падре?

– Не вижу, но знаю. Он – там.

– Не поверю, пока не увижу.

– Когда-нибудь увидишь. Сейчас ты еще не можешь видеть его, сынок.

– Почему?

Грегорио медлит с ответом, подходит к своей решетке.

– Говори же! Почему?! – настаивает Мигель.

– Ты преступаешь пределы, определенные им, – тихо произносит монах. – Ты его еще недостоин. Недобрым путем идешь, Мигелито. Губишь людей, разрушаешь семьи, убиваешь, сынок… – словно рыдает печальный голос монаха. – А это великий грех…

– Неужели мне строить счастье для других, когда я сам несчастен?

– Ты себялюбец. Думаешь лишь о себе. Но при этом забываешь искать в себе.

– Что?! – крикнул Мигель.

– Бога.

– Во мне ничего больше нет, – угрюмо откликается Мигель.

– Нет, нет, сынок. И в тебе – частица божьей милости. Христос сказал: царствие божие в вас. Но ты заглушил его строптивостью. Идешь уже не только против людей – против бога. Восстаешь на законы его…

– Законы?! – Мигель яростно дергает решетку. – Кто имеет право приказывать мне?!

– Бог, – тихо отвечает монах.

Мигель помолчал с минуту.

– Зачем, падре, архиепископ ездил в Маньяру и целовал руки моей матери?

Грегорио молчит.

– Грешная любовь? Ах, я слепец! Вот почему эти двое хотели сделать меня священником! Теперь понимаю. Так они чтили бога!

Долгое молчание.

– Бог есть, – заговорил потом с ожесточением Мигель. – Порой я чувствую вокруг себя его дыхание. Мне чудится – он за мной следит. Подстерегает меня. Опутывает сетями. Куда ни ступлю – всюду преследуют меня знаки его могущества. Он всю землю пометил ими. Храмы, кресты, распятия, статуи, часовни, колокольни – все полно им! Да, Грегорио, бог есть – но он мой враг.

– Ты не боишься гнева его, Мигель? – Голос монаха отдается в ушах Мигеля грозным гулом, он подобен голосу бури – он звучит снизу, сверху, со всех сторон, отовсюду, заполняя собой все, словно то промолвил сам господь.

– Не боюсь никого. Сила против силы! – строптиво отвечает Мигель, но что-то будто глушит его голос, он теряется в стенах тюрьмы, он мал, этот человеческий голос, хотя напоен дымящейся кровью.

– Когда-нибудь подымет он десницу свою и обрушит на тебя, горе тебе тогда, горе…

– Пусть же сделает так, если хочет! – бросает вызов человеческий голос. – А я не уступлю! Не уступлю, пока жив!

– Твоя гордыня, Мигель, – говорит старец тихо, но смысл его слов бьет по сознанию Мигеля раскатами грома, – твоя гордыня угаснет, как гаснет звезда. Он смирит тебя, когда настанет твой час…

– Соверши так сейчас, недоступный! Не колеблись! Не мешкай! – кричит Мигель, но крик его обламывается, как стеклянная безделушка в пальцах. – Когда настанет мой час? А он не настанет! Я вырвусь из порядка, установленного тобой, всемогущий! Родиться, страдать, стареть – умереть? Ну, нет! Родиться – жить, радоваться и быть вечным! Познать все. Найти неиссякаемый источник наслаждения. Пережить все сущее – и тебя! Прикажи, пусть ночь развяжет силу стихий! Пусть падают с неба на меня пылающие звезды, пусть ополчатся на меня все князья тьмы, залей меня дождем огня и серы – я не сдвинусь с места, не уступлю! Я требую своего счастья. Полного, совершенного, человеческого счастья. Все – или ничего! Я хочу все!

Молчит Грегорио, но тишина бушует, как океан.

– Сынок мой, сынок, – проговорил монах, и в голосе его слезы. – Какую боль ты мне причиняешь…

Он отошел к своим нарам и, став на колени, тихо начал молиться:

– Господи, иже всюду с нами – в камне, на котором я преклонил колена, в руках моих, сложенных для молитвы, в воздухе, которым дышу, – не суди человека за слабости его и грехи! Есть и в нем частица добра твоего, господи, и ради этой частицы смилуйся над ним!

Долго стояла тишина. Потом у решетки раздался голос Мигеля – голос мирный, притихший:

– Падре, ты видишь бога не так, как церковь?

– У каждого из нас свой бог. И каждый из нас видит его по-своему. Но это ничего, это не дурно. Дурно только – не видеть его, не иметь…

Опять замолчали.

– Ты единственный человек, падре, которого я люблю, – тихо выговорил Мигель.

Счастье и мир разлились в душе Грегорио.

– Великую радость дал ты мне, Мигелито, да будет господь милосерд к тебе…

Вскоре старик уснул тихим сном.

А Мигель все стоит у решетки, прислушиваясь к его спокойному дыханию.

Вот человек праведный, святой человек, с изумлением говорит он себе. И отходит от двери, ложится на нары, но сон долго не идет к нему. Тени мятутся в мыслях, бунтует, душит его кровь. Под утро только забылся он беспокойным сном.

А Грегорио, проснувшись до рассвета, услышал прерывистое хриплое дыхание Мигеля.

– Мой бедный мальчик, – растроганно прошептал он через решетку. – Все-то ты хочешь большего, чем может хотеть человек… С малых лет ты всегда хотел все – или ничего…

Целых два дня обсуждали инквизитор и архиепископ участь Мигеля. Когда настал второй день, люди вышли из домов своих и собрались под окнами святой оффиции.

 
Жуана хищного схватили,
Злодея на цепь посадили.
Повыбьют шкуру, а потом
Его попотчуют костром!
 

Сынки севильских горожан, раскачиваясь, насвистывают и напевают куплет, которым почтил народ Мигеля после его ареста.

Ремесленники, торговцы и торговки, духовные лица, горожане, прачки – сок города стекается к зданию святой инквизиции, все шумят, размахивают руками, качают головой и ждут – вот выйдут на балкон, объявят приговор…

– А я говорю, сожгут его.

– А может, голову срубят, ведь он дворянин.