Текст книги "Новая песнь Господу"

Автор книги: Йозеф Ратцингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

В заключение наших рассуждений, исходя из развитых выше богословских перспектив, я кратко рассмотрю две самые насущные практические проблемы.

а) Воскресные богослужения без священника

В нашем практическом поведении мы должны руководствоваться двумя принципами, вытекающими из наших рассуждений:

1. Таинство обладает приоритетом над психологией; Церковь – над группой.

2. Если предположить, что эта иерархия соблюдается, поместные Церкви должны всякий раз искать адекватного ответа на ту или иную ситуацию, зная, что их истинная миссия – спасение душ (salus animarum). Именно в таком направлении всей своей работы они найдут черты и своих обязанностей, и своей свободы.

Рассмотрим эти два основных принципа чуть ближе. ß странах миссии, в диаспоре, в ситуациях преследования не новость не иметь возможности совершать Евхаристию в воскресенье и быть из-за этого вынужденными искать какой-то иной возможности войти в церковное празднование воскресенья. У нас сокращение призваний к священству очевидным образом ведет к подобным ситуациям, до сих пор нам практически неизвестным. К сожалению, поиски адекватного решения часто затеняются общинной идеологией, становящейся более препятствием для дела, чем помощью. Например, было сказано: каждая церковь, в которой до сих пор был священник или по крайней мере регулярное воскресное богослужение, должна оставаться центром воскресного собрания данной общины; именно такой ценой Церковь остается центром города (деревни). Поэтому важнее, чтобы община собиралась там, чтобы слушать Слово Божие и служить ему, чем использовать предоставленную возможность участвовать в Евхаристической литургии в соседней церкви.

Это может показаться совершенно ясным, и намерения здесь, без сомнения, самые лучшие. Но так мы забываем самые главные в вере критерии оценки. Такой взгляд ставит опыт общинности, заботы городской или деревенской общины выше дара Таинства. Разумеется, общинный опыт более непосредственно доступен и более прост для объяснения, чем Таинство. И тут велик риск соскользнуть в субъективность опыта из объективности Евхаристии, в социологические и психологические интерпретации из богословских. Последствия же подобной переоценки общины в ущерб реальности таинства очень серьезны: получается, что община служит самой себе. Церковь становится посредником социальной задачи; добавим к этому, что она таким образом служит некоей романтической цели, несколько анахроничной в нашем подвижном обществе. Конечно, вначале люди совершенно счастливы утвердить свою личность в том, что они теперь сами служат в своей церкви, что они могут делать это «сами».

Но они не замедлят осознать, что и находят лишь то, что сделали сами, что они больше не получают, а как бы совершают представление. Но тогда можно вообще обойтись безо всего этого, потому что в воскресном богослужении нет, по сути, ничего, кроме того, что делается в других местах и постоянно. Оно больше не связано с иным порядком вещей; оно – лишь наша собственность. Поэтому оно не может быть носителем той безусловной «необходимости», о которой Церковь всегда говорила. Но подобная оценка логически начинает распространяться и на истинное Евхаристическое богослужение, В самом деле, если сама Церковь, по-видимому, признает, что собрание важнее Евхаристии, то Евхаристия сводится к «собранию», иначе не было бы и речи о том, чтобы поставить их на равных. И тогда вся Церковь впадает в поиск «самопроизводства» и оказывается оправданным печальное видение Дюркгейма, согласно которому религия и культ – не что иное, как формы социальной стабилизации посредством самопрезентации общества. Но как только это осознано, эта стабилизация больше не действует: она может быть успешна только при условии веры в более важную цель. Возвысить общину, так что она становится прямой целью – значит как раз подорвать ее основы. То, что кажется вначале таким блистательным и по видимости таким имеющим отношение к реальной набожности, на самом деле есть полное ниспровержение иерархии ценностей и реальностей, которое через какое-то время ведет к результату, прямо противоположному желаемому. Таинство может построить общину и самого человека только при условии сохранения его безусловности и абсолютного преимущества перед всеми социальными задачами и всеми намерениями строительства психики. Даже менее богатое, менее блестящее и более скучное Евхаристическое богослужение со временем оказывается более действенным «социально» (если позволительно выражаться таким утилитарным образом), чем самопостроение общины, свидетельствующее о реальном социологическом и психологическом навыке. Действительно, речь идет о важнейшем вопросе, совершается ли там нечто, что исходит от нас самих, или мы только осуществляем наши собственные замыслы формирования общества. В отсутствие высшей «необходимости» Таинства свобода становится бесцветной, свободой, которую принимают только потому, что она потеряла всякое содержание.

Если же речь идет действительно о необходимости, то в этом случае, участвуя в богослужении без священника, мы входим уже не в нашу собственную реальность, но становимся жестом общины, которая свидетельствует о нашей устремленности к dominicus, к воскресенью Церкви. Этим актом мы остаемся связанными с долгом и волей церковной общины, а тем самым, с самим Господом. Поэтому решающим вопросом является следующий: где проходит граница между собственной волей и подлинной необходимостью? Разумеется, невозможно провести эту границу абстрактно и однозначно; она всегда будет колебаться в зависимости от каждого особого случая. В каждой особой ситуации только пастырский такт, в согласии с епископом, будет определять, что делать. Могут быть полезны некоторые правила. То, что священник не должен служить в воскресенье Мессу больше трех раз, диктуется не позитивным решением Церкви, но пределами реально выполнимого. Это правило, касающееся предстоятеля; что же до верующих, то нужно поставить вопрос о разумном расстоянии и возможности присоединиться к совершению Мессы в установленные часы. Из этого не следует делать заранее готовую казуистику; следует оставлять простор для принятия решения по совести, с учетом ситуаций и их требований. Важно принимать во внимание все затрагиваемые обстоятельства и ценности, каждую в ее значимости; и чтобы Церковь служила не себе самой, а Господу, принимаемому ею в Евхаристии; она устремляется Ему навстречу в тех ситуациях, когда община без священника стремится получить Его дар.

б) Культура уик-энда и христианское воскресенье

По-моему, на наших широтах гораздо более реалистично звучит другой вопрос: что мы делаем, когда наши общины в пятницу вечером поспешно покидают места своею обитания, чтобы вернуться лишь поздним воскресным вечером, гораздо позже окончания последнего воскресного богослужения? Как примирить культуру уик-энда и воскресенье, как установить связь между свободой и еще большей свободой, в которую вводит нас День Господень? Думаю, что нам следует поразмышлять об этом гораздо больше, чем мы делали до сих пор: с одной стороны, о подвижном характере пастырской работы и об открытости членов общины друг другу, с другой – о возможности сделать приходскую общину внутренней отчизной, которая уловила бы это побуждение к бегству от индустриального общества и придала ему другую цель, помимо совершения культа. Я действительно придерживаюсь того мнения, что все эти эскапады, свидетелями которых мы являемся, не что иное, как стремление к развлечению, к отдыху, к встрече и к освобождению от груза повседневности, но эти совершенно оправданные желания скрывают в себе, мне кажется, нечто более глубокое: ностальгию по истинному дому в братской общине после опыта враждебной реальности, то есть ностальгию по «совсем иному» перед лицом нашего самопроизводства во всей его пресыщенности.

Воскресная литургия должна была бы отвечать на это стремление. Она обречена на провал, если она хочет конкурировать с «шоу-бизнесом». Настоятель – не режиссер спектакля, а литургия ничего общего не имеет с варьете. Она также обречена на провал, если будет считать себя клубом досуга. Конечно, можно было бы устраивать что-то в этом роде в качестве ее продолжения, на основе встреч, которые она породит. Но сама она должна быть чем-то большим. В ней должно открываться то измерение нашей жизни, к которому все мы тайно стремимся: присутствие того, что мы не можем делать сами, теофания, тайна, а в ней – одобрение Бога, царствующего над жизнью, Того единственного, Кто может сделать ее благой, чтобы мы могли принять ее и нести посреди всякого напряжения и страдания.

Иначе говоря, нам следует найти золотую середину между ритуализмом, где единственный актер непонятной литургии, не имеющей связи с заботами верующих, – это священник, и маниакальным стремлением к доступности и понятности, которое в конечном итоге размывает всякое действие, делая его чисто человеческим деянием, лишая кафоличности и объективности Тайны. Через общину верующих и тех, кто не верует и не постигает, она, как opus Dei, должна быть местом, где сходятся все opera hominum и где они превосходятся, открывая таким образом новую свободу, которой тщетно искать в нашей разнузданной индустрии развлечений.

Продолжая собой то, что есть сама сущность воскресенья, литургия могла бы стать местом свободы, которая является чем-то большим, нежели свободное время и свободное перемещение. И именно этой подлинной свободы мы все ищем.

V. «УСТРОЯЕМЫЕ КАК ЖИВЫЕ КАМНИ»

1. Библейский завет о Храме, устроенном из камней живых

Выражение «живые камни» взято из Первого послания Петра. Но мысль, которую оно передает, присутствует во всем Новом Завете – она характерна для того, каким образом упование Ветхого Завета преображается и углубляется в связи с Иисусом Христом, Распятым и Воскресшим. В Послании Петра стихи, в которых говорится о доме духовном, устроенном из камней живых, являются частью текста, бывшего, вероятно, древней крещальной катехезой, посвящением в христианскую жизнь, где объясняется внутреннее требование того, что происходит для человека в крещении. Основная мысль, которая выражена здесь,– та, что крещеные оказываются включены в неустанно возрастающее здание, краеугольным камнем которого является Христос, Здесь объединяются несколько тем. Псалом 118 (117), ст. 22, говорит о камне, отвергнутом строителями. В молитве Израиля эти слова были словами утешения и надежды во всех перипетиях его истории. Этот отвергнутый камень, ставший краеугольным, был сам Израиль – народ, ничего не значивший среди сил, вершивших историю; народ, постоянно отвергаемый и годный разве что для свалки истории. Но когда он представал перед своим Богом, он знал, что ведом тайной избрания, знал, что на самом деле он и есть краеугольный камень. Но в судьбе Иисуса Христа этот текст исполнился совершенно неожиданным образом. Удивительно отметить, что, хотя Псалом 118 (117) толковался древним иудаизмом в мессианском смысле, никому не приходило в голову, что он применим к страдающему Мессии. Согласно этому толкованию, пришествие Мессии скорее означало, что Израиль наконец познает торжество, возвещаемое этими строками: он перестанет быть отбросом и станет краеугольным камнем. Но теперь новое прочтение Библии, в общении с Воскресшим, дает увидеть в этом отвергнутом камне пророчество о страдании, предсказание о Христе Распятом, Который, пройдя через Крест, стал краеугольным камнем, сделав таковым и Израиль. Два текста Исайи (28,16 и 8, 14), которые сплавились воедино в этой древней христианской катехезе, углубляют такой подход.

Но в конечном счете все эти слова говорят одно и то же: стать христианином – значит быть включенным в здание, возведенное на отвергнутом камне. Они говорят о страстях и о славе Церкви, которая всегда живет под законом отвергнутого камня и именно так исполняет упование, на котором в конечном итоге зиждется всякая человеческая постройка. В самом деле, она всегда стремится к долговременности, безопасности, к уюту и свободе. Она – противовес смерти, опасности, страху, одиночеству. Поэтому желание человека строить реализуется в создании храма, здания, куда он приглашает Бога. Храм – это выражение стремления человека жить вместе с Богом; жить рядом с Ним и на опыте пережить совершенную общность, совершенный образ общения, навсегда изгоняющий страх и одиночество. Мысль о храме – это истинный мотив, связывающий различные тексты, относящиеся к камню из Первого послания Петра, и параллельные тексты Нового Завета: после ужасающей Иерусалимской катастрофы, когда люди, трагически презрев обетование, сделали Храм местом жестокой битвы, вплоть до Святая Святых, думая, что в конце концов Бог защитит Свое жилище, – после этой катастрофы христианство более, чем когда-либо, поняло то, что оно на самом деле знало со времен Креста и Воскресения, то есть что истинный Храм Божий состоит из камней живых. Оно знает, что истинный Храм Божий цел и нерушим. Христиане знают, что Сам Бог создает его и что в них, уповающих на отвергнутый камень, исполняется первоначальный Замысел Божий, что они сами – Храм.

а) Ветхозаветные корни

Те несколько фраз Первого послания Петра, где говорится о живых камнях, оказываются, таким образом, включенными в историю, начавшуюся давно, и выражают собой новый поворот, который придала ей христианская вера. Чтобы открыть путь к пониманию присутствия Бога в мире, Его обитания среди людей, а значит, Его Церкви, о которых здесь идет речь, я хотел бы немного прояснить два этапа пути, который к этому привел. Прежде всего, подумаем о начале строительства Храма в Израиле. Ценой многочисленных сражений Давиду удалось наконец обеспечить безопасность своего царства. Его царская власть больше не оспаривается, он живет во дворце, воздвигнутом из кедрового дерева. Израиль завершил свое кочевничество, свои скитания, закончилось время отсутствия земли и гражданства, и теперь он водворился в земле обетованной. Но и теперь, как раньше, как в дни скитаний в пустыне, его Бог живет в скинии, можно сказать, что это Бог, не имеющий постоянного пристанища, Бог – кочевник. Давид ощущает противоречие, анахроничность ситуации, в которой сосуществуют два культурных этапа: Бог как бы оставлен в положении кочующего, и теперь нужно, чтобы Он перешел в новое положение. Он хочет построить для Бога жилище, достойное Его, и пророк Нафан сначала поддерживает его. Но Бог, не медля, обращается к Нафану с такими словами: «Ты ли построишь Мне дом для Моего обитания?» [...] Господь возвещает тебе, что Он устроит тебе дом» (2 Цар 7,5-11). Эти стихи возвещают разрыв и поворот в религиозной истории человечества, вся значимость которых откроется лишь несколько веков спустя. В принципе здесь уже совершен поворот, который все же будет стоить Страстей Иисуса, Сына. Не человек строит дом для Бога, но Бог строит дом для человека. Он Сам возглавляет строительство дома, предназначенного для Него.

Следующие стихи пророчества Нафана ясно говорят, из чего состоит этот дом, устрояемый Богом: он сделан из людей. Смысл этого в том, что царство дому Давидову дано навсегда. Дом будет подвергнут каре за свои грехи, но не разрушен: он пребудет, невзирая на все бедствия, Бог создает и пересоздает его. Этот дом, строение Самого Бога, вечен. Здесь впервые проступают черты Сына Давидова, Который страданием торжествует надо всеми грехами мира и в Котором сила благодати, что сильнее греха, становится живым Присутствием. Не Давид строит, а Бог. Благожелательный во всяком испытании, через и дальше всех губительных последствий греха Он создает царство: царствует Сам и Сам обитает среди людей. Бог остается бездомным, потому что для Него всякая постройка из камня слишком тесна, но тем не менее находит Себе жилище в самом человеке. Его «обитание» (inhabitatio) совершается в благодати, которая строит. Единство обоих Заветов нигде, вероятно, не чувствуется столь осязаемо, как в этой дерзновенной сцене пророчества Нафана В этой основной перспективе Храм Соломона со всеми последующими постройками был лишь промежуточным явлением, как говорит Павел. Один из стихов пророчества Нафана также определенно связан с этим Храмом; мы оставим открытым вопрос о том, относится ли он к более поздней богословской редакции – как предполагают видные экзегеты Ветхого Завета – или представляет собой часть первоначального текста. Во всяком случае, по своему содержанию он находится как бы в стороне от первоначального намерения слов Пророка, отсылает к некоей промежуточной ситуации, которая неизбежна, но при этом должна оставаться промежуточной, а не становиться предметом обетования. Невозможно просто по-человечески «приютить» Бога на этом новом культурном этапе, как если бы Ему нужно было шаг за шагом следовать за человеком в его эволюции. Отсутствие жилища в течение всех лет скитания лучше выразило это, чем установки более развитой культуры, стремившиеся заключить Его в человеческие рамки.

b) Исполнение в Новом Завете

Только на этом фоне становится понятной сцена очищения Храма, которая, если верить евангелистам, стала исходной и решающей точкой Страстей Иисуса, но, помимо этого, ясно раскрыла всю глубину Его миссии. Без этого события другие тексты о постройке и о камнях живых не увидели бы света, В целом мы слишком заурядным образом представляем себе рассказ о торговцах животными и менялах, изгнанных из Храма. У нас возникает впечатление, что Иисус, охваченный святым гневом, действовал как человек, бросившийся на этих торговцев предметами благочестия и менял и вознегодовавший на подобное злокачественное смешение веры с торговлей. Но на самом деле не все так просто. Дело в том, что римские монеты с изображениями языческих божеств или обожествленных императоров не могли использоваться в Храме. Поэтому нужны были места для обмена мирских денег на деньги Храма. Это был совершенно законный демарш, так же как и подготовка жертвенных животных, которой требовал культ Храма. Значение действия Иисуса здесь гораздо глубже и существеннее. Это действие продолжает собой ту же линию, что и исполненная смысла фраза, сказанная самарянке: «Истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине» (см Ин 4, 23), а не на горе Гаризим или Сион. Жест Иисуса направлен на само существование Храма, это символический пророческий акт, предвосхищающий разрушение Храма. От Мессии ожидали реформы культа (см. Мал. 3,1-5; 1,11), и очищение Храма – это ее пророчески символическое осуществление.

Но какова цель этого действия? Как выглядит новый культ и новый Храм, который Иисус Своим пророческим жестом хочет приблизить? Согласно синоптическим Евангелиям, Иисус сопроводил Свои действия словами из Исайи (56,7) и Иеремии (7,11). У Исайи (56, 7) мы находим слова: «..дом Мой назовется домом молитвы для всех народов». Не нужно забывать, что очищение Храма произошло в hiеrоп, на дворе язычников. Тогда как члены избранного народа могли участвовать в жертвенном культе Израиля, находясь в naos, на широком дворе, вокруг которого должно было быть место для всех народов, чтобы они вместе с Израилем молились Богу всего мира. Это место молитвы народов впоследствии стало торжищем, где продавали животных и меняли деньги. Культ Закона заглушил значение Слова, призывавшего всех людей. Ложный позитивизм послушания Закону украл у народов место для молитвы, которое было для них предназначено. Очищение Храма в позитивном смысле есть открытие Храма народам; это пророческое предвосхищение паломничества народов навстречу Богу Израиля, предмету обетовании. Но объяснение, которое Сам Иисус дает Своему действию, перекликается также со Словом Божиим из Иеремии (7,11): «Не соделался ли вертепом разбойников в глазах ваших дом сей, над которым наречено имя Мое? Вот, я видел это, говорит Господь». У Иеремии эти слова направлены против слепой политики Израиля, который, неразумно переоценив свои силы, не уважал власть Вавилона и рисковал войной, полагая, что Бог неба и земли защитит Свой Храм, что бы ни случилось: не может же Он лишить Себя жилища и места, где Его почитают. Бог становится фактором неразумного политического расчета, Храм – «вертепом разбойников», где люди чувствуют себя в безопасности здесь, на земле. Эта политика привела к первому разрушению Храма и первому рассеянию Израиля. Иисус повторяет предостережение Иеремии в час, когда уже надвигаются похожие политические авантюры и когда, как и Иеремию, Его постигнет участь мученика, потому что Он защищает истинное жилище Бога против его захвата людьми ради земных целей.

Это позволяет также понять загадочный ответ Иисуса иудеям из Евангелия от Иоанна, когда те просят Его дать знак, который подтверждал бы Его власть изменять культ: «Разрушьте [lysate] храм сей, и Я в три дня воздвигну его» (2,18). Иисус неявным образом предвещает конец Храма, а значит, и Закона и, наконец, Завета в существующей форме. Но это столь же таинственным образом переплетается с Его собственной судьбой. Очищение Храма становится возвещением Его смерти и обещанием Его Воскресения. Эта фраза, как бы она ни была точно выражена, была столь несказанно дерзкой, что три первых евангелиста не решились привести ее прямо. Они упоминают ее лишь косвенно, она звучит в устах лжесвидетелей во время суда над Иисусом и в устах тех, кто насмехался над ним около Креста (Мк 14, 58 и Мф 26, 61; Мк 15, 29 и Мф 27, 40). Таким образом, мы знаем, что культовое богохульство, нападка на Храм – сердце религии и поклонения Богу – сыграло важнейшую роль в мученической смерти Иисуса. Стефан, первый мученик в истории Церкви, тоже был убит, потому что затронул Храм, а это показывает, до какой степени это был чувствительный пункт. Но, кроме того, становится также понятно, почему синоптики не решились прямо вложить такие слова в уста Иисуса: это значило нанести смертельный удар попыткам примирения всего Израиля в вере в Иисуса, примирения, в которое первые христиане очень долго верили. Дерзость этих слов смягчалась из стремления к миру. Что же касается Иоанна, то он может себе позволить вернуться к изначальной их остроте, потому что по его мнению, разрыв уже непоправимо свершился.

Но что же в действительности сказано этой фразой? Она предсказывает, что Храм из камня будет заменен живым телом, прошедшим через смерть. Она говорит, что время Храма из камня прошло, что он будет заменен Тем, Кто, пройдя через смерть, воскреснет к новой жизни. Она возвещает, что Он, отвергнутый камень, станет краеугольным в новом доме Божием. Распятое Тело Иисуса, раскинувшего руки, открывшего объятия всему миру (см. Ин 12, 32), – это место встречи Бога с Человеком. Воскресший – это постоянное «обитание» (inhabitatiо) человека в Боге и Бога в человеке; Он есть Истина, сменившая Собой образы; Он есть источник духа, дающий возможность «поклоняться в духе и истине». Именно через Него Бог возводит Свой дом. Если отсюда мы вернемся к исходному пункту пророчества Нафана, мы признаем, что на самом деле Иисус не разрушает Ветхий Завет, а только устраняет лишние наслоения, чтобы высвободить ядро, – то есть исполняет обетование в самой его сути. Но, чтобы стать живым камнем в новом доме, нужно пройти через Страсти. Участь краеугольного камня раскрывает общий план здания. Нужно было выстрадать, вплоть до смерти, этот разрыв с позитивизмом и национальной обособленностью Закона. Новое измерение не может быть достигнуто без страдания совершающейся метаморфозы. Когда впоследствии, в проповеди первой Церкви общину называли новым Храмом, зданием Божиим, Телом Христовым, то люди опирались в этом на огромный труд размышления, проделанный, например, в Кумране, где уже известно было это определение общины как Храма. Но только благодаря смерти Иисуса Христа этот взгляд мог обрести реальное значение. Из стилизованного образа он стал реальнее всякой реальности. Духовный храм больше не был духовной манерой выражаться; он стал реальностью, за которую было заплачено Телом и Кровью, Реальностью, Чья животворящая сила сохранится во все века.

2. Как прийти к христианскому строительству Церкви?

Однако настало время спросить себя: разве все это очевиднейшим образом не противоречит тому, что мы делаем здесь? Разве мы не празднуем юбилей постройки из камня, где снова пытаемся привлечь Бога в мир, совсем по-старому?

Не впали ли мы со времен Константина в те излишества, которые Христос Своими Страстями и Воскресением преодолел? Не отдалилась ли Церковь от простоты Иисуса, не пошла ли вспять от пути, на который Он ее пригласил? Не выдаем ли мы за христианское то, что на деле является знаком его упадка? Не должны ли мы вместо того, чтобы праздновать юбилей постройки из камня, мужественно и решительно оставить застывшее прошлое и строить новую общину, которая почитала бы Бога, радикально повернувшись к человеку, сделав его центром наших забот? Не был ли прав автор, который очень умело выбрал заголовок для своей книги по катехетике – «Дом человека», – чтобы побудить нас отвернуться от домов Божиих и обратиться к дому человеческому, какой нам следовало бы строить, чтобы поистине следовать за Христом? Или не должны ли мы, хоть и не так радикально, по крайней мере подумать, что же именно празднуем мы, отмечая тысячелетие того или иного собора? Как должны мы праздновать, чтобы остаться в русле того пути, который ведет от пророчества Нафана к пророчеству о Храме Иисуса, краеугольном камне, отвергнутом строителями?

Прежде чем попытаться ответить, следует рассмотреть, как это выглядело в рождавшейся Церкви. Какие следствия извлекала она из слов и действий Иисуса? Как случилось, что ко времени победы Константина уже существовал тип церковной постройки, готовой для использования? Как это понимали люди? Как согласовались друг с другом дух и камень? По всем этим вопросам написано немало трудов, результаты которых находятся на разных уровнях и частично еще являются спорными.

Я затрону здесь только три темы.

1. Апостолы, как и Сам Иисус, любили Храм как место молитвы. Деяния Апостолов сообщают (3, 1), что «Петр и Иоанн шли вместе в храм в час молитвы девятый» (три часа пополудни), конечно, не для того, чтобы принять участие в вечернем жертвоприношении Тамида, а потому, что это час, когда истинная жертва Тамида и Пасхи умирает обескровленной и они, вместе с общиной, восхваляют за это Отца «жертвой уст». Здесь видны одновременно преемственность и разрыв: в противоположность Кумранской общине они остаются вместе с молитвенной общиной Завета Божия. Но в противоположность прежней, устаревшей форме Закона они молятся в ограде Храма, не участвуя в жертвенном культе. Храм для них – дом молитвы; они идут в ту его часть, которую можно рассматривать как своего рода синагогу, отправную точку синагоги как таковой. Жертвоприношение было связано с Иерусалимом, но дом молитвы мог существовать повсюду. Таким образом, от Храма сохраняется то, что в нем является предвещением будущего: место собрания, место провозглашения Слова, место молитвы. Так, с одной стороны, он утрачивает свой характер исключительности, но, с другой, в нем сохраняется все, что есть в нем всеобщего и что может быть воспринято повсюду. Так Храм перестает по сути отличаться от синагоги – здания, собирающего людей, чтобы вести их к Богу Завета, к Богу Иисуса Христа. Он сохраняет особое значение как первоначальная ячейка всякого собрания, как знак единства истории Божией, совершающейся в веках, но везде, где есть собрание, оно подобно Храму, это и есть Храм. Именно так эта постройка утратила всякую исключительность, хотя никакой измены истории веры, выражавшейся в святилище Иерусалима, при этом не произошло: в нем видят место молитвы всех народов, предвосхищение вселенскости Церкви. Внешне этот поворот наиболее ясно выражается в перемене обращенности молящегося: иудей, где бы он ни находился, молится лицом к Иерусалиму: Храм – это ориентир для всякого религиозного акта, так что отношения должны всегда проходить через Храм, будучи связаны с ним хотя бы обращенностью к нему во время молитвы. Христиане молятся не лицом к Храму, а лицом на восток: восходящее солнце, торжествующее над мраком, символизирует Воскресшего Христа, и вместе с тем христиане видят в нем знак Его возвращения. Своим положением во время молитвы христианин выражает свою устремленность к Воскресшему, Который является подлинным связующим звеном между его жизнью и Богом. Поэтому в течение веков обращенность на восток стала основным законом строительства христианской церкви. Это выражение вездесущности объединяющей силы Господа, Царство Которого, подобно царству восходящего солнца, распространяется на весь мир. Теперь понятно, что становящаяся Церковь никоим образом не отвергала пространство молитвы, место собрания, для того чтобы приобщиться к Слову и к истории веры. Она расширила границы Храма и тем самым открыла новые возможности созидания. Сосредоточенность на притворе Соломона и открытость всему миру не означает конца священных зданий, напротив: поскольку живой дом, который теперь созидается, должен собирать всех людей, то предназначенные для таких собраний дома, места молитвы словно вырастают из земли по всему миру.

2. Когда Константин обнародовал свой эдикт о терпимости по отношению к христианам, строительство церквей уже приобрело вполне определенный вид. Евсевии сообщает, что «...здания, которые прежде были разрушены нечестивыми тиранами, как бы вновь оживали, восставая из долгого смертного опустошения. Мы видели, как из руин храмы снова возводились на бесконечную высоту и обретали красоту, много превышающую красоту тех, что были некогда разрушены». Прежде «дьявол в своей ненавистнической зависти, [...] подобно бешеному псу, [...] обратил свою дикую ярость на церковные камни, думая, что таким образом лишит нас церквей». Поэтому то, что мы видим при Константине, является воссозданием, а не переходом от религии духа к религии камня. Но мы можем спросить себя, на какой идее основывался замысел этих древних построек. Что придает ей смысл и согласовывает с прежним наследием? Учитывая следовавшие друг за другом разрушения, вследствие которых сохранились лишь небольшие фрагменты, этот вопрос остается и, вероятно, останется спорным.

Наиболее убедительным мне кажется тезис, объясняющий самую древнюю конфигурацию христианской базилики богословием мучеников: в своем основном замысле она соответствует приемной зале, где бог-кесарь предстает в обличье, призванном означать епифанию, явление Божественного. Для христиан этот спектакль, устраиваемый императором, был неприемлем: они противопоставляют императорскому притязанию на божественность Царство Божие в Распятом и Воскресшем Христе. Он один поистине является Тем, Кем императоры лишь притязали быть. Так место собрания христиан, где Господь продолжает отдавать Себя Своим в преломленном хлебе и излитом вине, становится для них местом их царского культа – «приемной залой» истинного Царя. Они умирают за эту антитезу. Мученичество как бы оказывается включено в этот план постройки. Если слова Иисуса, относящиеся к притвору Соломона и к синагоге, прежде всего подчеркнули обетование о доме молитвы для всех народов, то теперь подчеркивается, что Бог строит Свой Дом живой через страсти Своих верных. Здесь находит свое выражение то, что отличает христианское ekklesia от еврейской синагоги: ее центр тяжести – не свиток Торы, а Живой Господь; Он созидает ее, и на Нем она зиждется. Христологический момент, делающий Церковь чем-то большим и иным, нежели синагога, вторгается, если можно так сказать, в конфигурацию пространства, проявляет в сфере водимого внутреннее существо Церкви.