Текст книги "Падение короля"

Автор книги: Йоханнес Йенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

СОКРОВИЩЕ

В лето 1523 года четверо немецких ландскнехтов явились к еврейскому купцу в городе Амстердаме и предъявили ему документ, написанный по-еврейски; это было кредитное письмо на получение тридцати тысяч гульденов. Подлинность документа не вызывала сомнения, деньги тоже были в наличности; однако он возразил, что письмо – именное и получателем значится некий Аксель, или Абсалон, внук того Менделя Шпейера, который оставил на хранение эти деньги.

Солдаты в ответ объявили, что получили сей документ из рук некоей девицы Люсии, оная же Люсия получила его от владельца, а им известно-де содержание документа и в нем, дескать, ясно сказано, что деньги должны быть выданы предъявителю.

Купец отказался выдать им деньги, и тогда ландскнехты обратились в суд, который решил дело в их пользу, и им была выплачена означенная сумма в тридцать тысяч гульденов теми же золотыми монетами, которые Мендель Шпейер передал в свое время купцу на хранение.

Ландскнехты поделили деньги между собой и разъехались в разные стороны, кто куда со своим богатством.

Один, получив свою долю сокровища, сразу купил себе воловью упряжку с подводой, чтобы зарабатывать извозом; он не спеша отправился по дороге и был убит в ту же ночь в двух милях от Амстердама.

Другой вернулся к себе на Рейн, откуда он был родом, и там закопал все свои денежки; он умер в одиночестве и нищете, не истратив ни гроша из своего богатства.

Третий проигрался дотла в Турине спустя восемь лет.

Четвертый тоже плохо кончил: он умер от богачества, кутежей и обжорства на девяносто седьмом году жизни.

Аксель же благополучно покоился в могиле на гробёлльском кладбище.

ИНГЕР

А Ингер все кручинилась. День и ночь она руки ломала и плакала о своем женихе. Ночь придет, она из своей спаленки все в окно глядит, плачучи, на химмерландскую сторону. А за окном-то ночи белые, и небеса от зари до зари стоят открытые.

Все кручинилась Ингер. Услыхал это Аксель в могилке своей на гробёлльском кладбище. Во сырой земле приподнял он головушку усталую и встал на ноги. Голо кладбище на все четыре стороны, ветер гуляет, среди могил лошадь мертвая пасется, проводила она Акселя печальным ржанием, а он вышел за калитку, идет и гроб свой на закорках несет.

И пошел он через степь к фьорду, побрел, волоча ноги, среди белой ночи через землю датскую. Небо вверху – белое с позолотою, землю внизу сумерки окутали. Светится фьорд впереди, спокойно стоят за ним крутые берега Саллинга.

По степи о ту пору одинокий мертвец кругами ходил, остановился он и тоскливо глядел вслед Акселю, покуда не скрылся он в лощине вместе с гробом своим, и опять пошел кружить мертвец в своем одиночестве.

Закатилось солнышко на севере за край земли, где небо вызолотилось. Налетел ветерок, опахнув росой и цветочным душистым запахом, задремали соком налитые все растения.

Добрел Аксель до Вальпсунна и увидел, как ходят на морском просторе неудержимо дружной вереницей волны, и вот он пришел в Кворне.

Одетый в могильный саван, встал он у Ингер под дверью и постучался, как нищий убогий:

– Вставай, Ингер. Отвори мне дверь.

Встала она и заплакала, горючие слезы хлынули у нее из глаз. Но тут она испугалась и остановилась. Из замочной скважины легонько тянуло ветром. Может быть, сирый ветер там заблудился и просится в дом со двора? И подумала – вдруг там не Аксель, а кто-то другой?

– Можешь ли ты вымолвить имя Христово? – спросила, рыдая, Ингер за закрытой дверью. – Тогда я тебе отворю.

– Могу, – отозвался Аксель глухим голосом. – Имя Христово я точно, как прежде, могу повторить. Ради Христа, отвори мне, Ингер.

Дрожа, она дверь отворила и увидела его на пороге стоящим, черный гроб у него на плечах и на длинных одеждах пятна земли, и узнала, что впрямь это Аксель.

Но вот они сели вдвоем, и молчит с нею Аксель, ни слова доброго нет у него, приголубить, утешить не может. Тут Ингер заплакала так, что в голос завыла, словно в тисках сжалось ее удрученное сердце. Ингер плакала долго, ослепну в от слез; нестерпимая радость средь горя так могуче в груди всколыхнулась, что дух у нее перехватило.

* * *

Тихо было в ночи, только ветер гулял. Ингер наплакалась вдосталь, так радостно ей, волосы Акселю стала чесать, а сама и плачет, и сквозь слезы смеется. А от волос-то его холод идет, голова-то его холодна, будто камень в поле студеном. Обливаясь слезами от счастья, Ингер кудри чешет ему с приговорами:

– Волоса у тебя все в песке и в земле, и руки вон тоже в песчинках. Аксель руки ладонями вниз положил на колени и задумался будто, а рот у него тоже землею забит.

– Какой ты холодный! – воскликнула Ингер, а голос был сиплым, потому что ее колотило в ознобе. И тоску свою утоляя, она все плакала и, слезы глотая, смеялась. Лаская, она волос к волосу кудри его уложила, и Аксель чело преклонил к своей милой.

Ночь была тихой, и на стеклах играли желтоватые отблески северного небосклона. За окном гудел и баюкал ветер.

* * *

– Скажи мне, каково у тебя там в могиле под черной землей? – нежно спросила Ингер с заботой и страхом. Так хорошо им было вместе сидеть под ласковым сумраком ночи в спаленке белой. – И зачем ты гроб с собою принес?

– Гроб я с собою ношу оттого, что боюсь остаться бездомным. В гробе мой дом, – ответил по правде Аксель. – В могиле мне хорошо. Мне хорошо, когда ты меня утешаешь. Когда ты, Ингер, резва и веселые песни поешь, тогда я забываюсь. Розами устлан мой гроб, лепестки мягче пуха сон мой лелеют, в райском мраке я сплю. Дивно спится в земле. Когда ты в каморке своей веселишься и словно пташка щебечешь.

– Возьми и меня туда! – стала Ингер просить, разразившись бурно слезами. – Забери меня в землю.

– Когда ты кручинишься, Ингер, и слезы льешь, причитая, мой гроб до краев наливается стоялой кровью! Страшно в могиле, милая Ингер, зачем ты стремишься за мной? В могиле место усопшим. Зачем ты плачешь по мне? Я умер. Зачем ты любишь меня?

Аксель молвил эти слова терпеливо и твердо, словно речь эту он наизусть затвердил. Аксель набрался такого ума, что представить себе невозможно, и оцепеневший язык изрекал добытое необратимым познаньем.

* * *

– Что же ты не целуешь меня? – прошептала она еле слышно и приблизилась, вся трепеща. Аксель не шелохнулся. Тогда она захотела его отогреть, и прижалась сердцем горячим к холодному сердцу, и стала ласкать и голубить. Но он был неживой. Она в тоске позвала, имя его повторяя, ибо думала – он задремал и забылся. Но то был не сон. Нет, он не спал.

А ночь истекала.

– Чу! Петух прокричал, занимается утро, – Аксель сказал. Но Ингер его крепко держала.

– Небо белеет, все покойники прячутся в землю, – молвил Аксель в тревоге.

Но Ингер головой приникла к мертвой груди.

– Уж окно розовеет, скоро солнце взойдет, – глухо Аксель опять говорит. – Мне в землю пора.

Но едва он за дверь, как бедная Ингер заметалась в отчаянье и, наказ позабыв, руки ломая, пошла ему вслед и в темном лесу догнала. Она шла за ним следом, с каждым шагом слезы роняя, и так они вышли на берег морской. Глянула Ингер и видит – он на глазах побледнел и кровь засочилась с водою из его уст.

– С собой возьми и меня, – взмолилась она в ужасе и безумной тоске, и он взял ее через пролив по просветлевшим волнам. Восток разгорался, когда они шли через степь.

А как на кладбище вышли, и солнце взошло. В пронзительном свете зари видит Ингер – у Акселя очи истлели, щеки его провалились, и кость проступила под ними. Ноги его, прикоснувшись босыми ступнями к земле, зябкой дрожью взялись.

– Больше уж ты горевать не будешь по мне, – так сказал Аксель своей ненаглядной невесте, и холодно голос усталый его прозвучал.

– Не плачь обо мне никогда! – так просил и велел он. Но Ингер все не хотела его отпускать.

Аксель только рассмеялся тихонько. Он стоял перед ней жалкий и властный.

– Погляди-ка на небо! – сказал он тогда, усмехнувшись с нежностью несказанной и словно с неутолимой тоской, усталостью изнурен и по земле истомившись. – Видишь, как радостна ночь на прощанье!

Глянула Ингер наверх на поблекшие звезды. А мертвец скрылся в земле. Больше она уж его не видала.

ЧАСТЬ 3. ЗИМА

И СНОВА ВОЗВРАЩЕНИЕ

Старик в плаще пилигрима, с капюшоном на голове и с морской раковиной, которая висела у него на шнурке, надетом на шею, взошел на вершину одного из холмов, поднимающихся к югу от Гробёлле; сложив руки на посохе, он постоял там, озирая долину, рукав фьорда и косогоры. Это был Миккель Тёгерсен.

Он снова вернулся на родину. Ничто здесь не изменилось, но как будто стало пониже. Был сентябрь. Прохладно светило солнце. В деревне за рекой над хлебными скирдами летали стаями воробьи и скворцы. Возле устья стоял отчий дом Миккеля. Он увидел, что около старого жилья выросла большая новая постройка. Появились и новые поля, где прежде была не распаханная земля, теперь пашни протянулись до самого берега.

«Жив ли еще Нильс?» – подумал Миккель.

Оказалось, что жив, только постарел заметно. Случилось так, что, войдя в горницу, Миккель застал в ней одного Нильса. Нильс сидел за столом на хозяйском месте, вид у него был заспанный, в волосах торчала солома и мякина, он только что встал от послеобеденного сна. Пивная кружка была облеплена мухами, при появлении Миккеля они дружно поднялись в воздух и с жужжанием разлетелись в разные стороны.

При виде брата в одежде паломника Нильс молча перекрестился. Понемногу он стал приходить в изумление, а там и обрадовался. Миккель тихо подсел к столу, и они повели негромкий разговор, стараясь не нарушить покоя остальных домашних.

– Ребята ушли поспать, – сказал Нильс – С приездом, брат! Притомился, поди! Конечно, как же иначе! Пить хочешь? Вот поганые мухи! Погоди, я сейчас!

Нильс нацедил свежего пива и опять уселся разговаривать. Он от души обрадовался брату, вопросы и восклицания так и посыпались из его уст, хотя говорил он, как всегда, скованно и суховато, такая уж у него была натура. Впрочем, взгляд у него стал теперь живее и вся повадка уверенней, чем у прежнего Нильса, которого помнил Миккель; да и немудрено, конечно, – ведь он уже много лет как сделался самостоятельным хозяином в усадьбе.

– А старик-то, знаешь ли, помер, нету нашего батьки, – воскликнул Нильс негромко, отозвавшись на собственные мысли. – Помнишь, ты навестил его, а спустя несколько недель пришлось его на погост везти. Это уж, значит, лет двенадцать назад было. Да, уж он тогда был совсем старый.

Миккель промолчал. Мухи с жужжанием летали вокруг и ползали по выскобленному столу.

– Я и не ждал уж, что ты опять к нам домой наведаешься, – сказал со смешком Нильс, отводя глаза в сторону. Но вдруг он вскинул на брата растроганный взгляд: – Вот и мы с тобой оба состарились.

Миккель задумчиво поднял голову и кивнул.

Нильс заговорил о другом, он наконец оживился и даже вскочил с места:

– А ты, Миккель, взял да и приехал! Подумать только! Это будет памятный день для нас. Сейчас я всех созову.

Нильс вышел с крыльца на мощеный двор и веселым голосом стал сзывать сыновей, выкликая их имена. Сыновей было трое – Анд ере, Тёгер, Йенс. Оставшись один в горнице, Миккель стал оглядываться в ней, расправляя натруженные ноги.

– Ага! Тута! – протяжно отзывались из овина голоса нильсовых сыновей, внезапно разбуженных ото сна. Один из них завопил, перепугавшись спросонья, и Миккель услышал, как во дворе рассмеялся на это Нильс; в тот же миг открылась другая дверь, и из поварни вышла в горницу жена Нильса. Один за другим появились сыновья Нильса, каждый с изумлением взглядывал на сидящего у стола пилигрима. Все трое были уже взрослые мужики.

– Вот, поглядите на своего дядьку! – произнес довольный Нильс. Миккель внимательно всматривался в молодые лица и во всех узнавал фамильные черты.

На стол выставили еду, и пока Миккель угощался, вся семья сидела вокруг. Нильс ревностно следил за дорогим гостем и радовался его аппетиту; жена и сыновья вели себя с подобающей скромностью и помалкивали, но непрестанно разглядывали Миккеля с громадным и благожелательным любопытством. Миккель ел и отвечал на все вопросы, которые ему задавал Нильс.

– А эта большая раковина что означает?

– Она из Иерусалима, – объяснил Миккель. – Мы пользовались ею вместо миски, собирая в пути подаяние, которое получали от добрых людей.

– Надо же! – Нильс умолк и задумался. Он бросал на брата смущенные и в то же время полные сердечности взгляды, хотел было еще о чем-то спросить, да передумал, смирившись покорно с тем, что было выше его разумения. Он размышлял о чем-то.

– Такие дела, значит. Ты ведь останешься и поживешь у нас немного? Уж ты нам порасскажешь тогда обо всем, что видел; мы-то вон ничего, поди, не видали.

Нильс сидел на лавке в застылой позе, глядя перед собой. Неожиданно он распрямился и, прислонясь спиной к стенке, заговорил:

– А ведь тут у нас тоже кое-что затевается, – сказал он вполголоса. – Ты еще никого не расспрашивал?

Миккель поднял глаза от миски и покачал головой. Но Нильс выразительно поглядел на него, давая понять, что об этом речь будет после. Остальным и без того было известно, на что намекает Нильс, жена сразу потупила глаза с выражением страха на лице, а у старшего из сыновей, Тёгера, сделалось собранное и напряженное выражение, точно он уже начеку и готов сорваться с места по первому знаку.

После обеда Нильс повел Миккеля осматривать свои владения. Нильс забросил кузнечное дело, он прикупил земли и поставил хозяйство на широкую ногу. Усадьба Элькер была одной из самых крупных в этой местности. Один раз, когда они остановились в поле, Нильс вдруг заволновался, но тотчас же справился с собой. Он подобрал со стерни колосок и повел речь с таким спокойствием, что слова его вдвойне ошеломили Миккеля.

– Мы готовимся к войне^{62}, скоро уж и начнем, – сказал Нильс. После этого он замолчал, переводя дух, и шумно выпустил несколько раз воздух из ноздрей. Затем, как ни в чем не бывало, продолжил:

– Конечно, ты не больно-то разбираешься в наших обстоятельствах, ты ведь долго пропутешествовал на чужбине. Так вот, мы именно собираемся воевать, мы – то есть все нашенские, местные мужики; а теперь слушай дальше…

И после этого вступления Нильс растолковал Миккелю, что к чему: дворяне, дескать, держат короля пленником в Сённерборге, а мужики по всей стране хотят его, короля Кристьерна, вызволить. Они решили взять дело в свои руки. Мужики из Веннсюсселя давно уж это задумали, а теперь и в Саллинге собирается рать.

– Ну, а мы, химмерландцы, не таковские, чтобы от других отстать, – объявил Нильс, из последних сил сохраняя спокойствие. – Мы уже точим топоры.

Нильс провел себе ладонью по глазам, которые налились жаром, и откашлялся:

– Пойдем-ка со мной, я тебе покажу.

Нильс пошагал впереди Миккеля к усадьбе и привел его в тесную кузницу Тёгера; там все оставалось неизменно, как при жизни прежнего хозяина.

– Работы у нас в последнее время прибавилось, – зашептал Нильс – Хорошо, что и Андерс, и Тёгер у меня оба – умелые молотобойцы. Мы перековали для людей много кос. Да и на себя потрудились, не жалея времени. Вот, посмотри!

Нильс вытащил из угла новенький, только что выкованный топор. Лезвие его играло всеми цветами радуги после закалки.

– Мы такого добра много наготовили, – сказал Нильс приглушенно и полез за следующим изделием.

– Глянь-ка! Вот этот будет мой. Узнаешь? Я поставил на него новую сталь.

Миккелю знаком был этот топор; раньше им всегда пользовался отец.

– Старик с ним никогда не разлучался, – сказал Нильс. – Покойный дед держал его в руке, когда его тело нашли после сражения на Огордском поле в Ханхерреде. Тому уж минуло девяносто три года. Вон сколько лет прошло с тех пор, как мужики воевали, много их тогда полегло. Мы этого не забыли.

– Андерс, Тёгер, Йенс! – окликнул Нильс своих сыновей непривычно властным голосом.

И все трое долговязых молодцов в тот же миг выросли перед ним, как из-под земли. Тогда Нильс гордо вскинул невзрачную свою голову и стал, положа руку на топор. Сыновья окружили его и с готовностью глядели, не сводя глаз с его лица. Он ничего не сказал, но они, видать, и без того все поняли.

Миккель опустил глаза. Ему не хотелось смотреть на брата, в котором взыграл вдруг воинственный дух. Не к лицу это было Нильсу. Но в то же время Миккель испытывал жгучий стыд за себя. И ему невольно вспомнился отец – вот это был человек, не чета нынешнему поколению.

В последующие дни к Нильсу из Элькера приходило немало народу, чтобы переделать то или иное крестьянское орудие на боевое. Много было разговоров о предстоящих делах, иной раз шумных, но большей частью скрытных и приглушенных; у Миккеля сложилось впечатление, что голос Нильса имел среди местных жителей не последнее значение. Однако признанным вожаком был все-таки не он, а человек по имени Серен Брок, который жил в Гробёлле. Если бы старый Тёгер дожил до этих событий, то был бы, конечно, главным заводилой.

Времена надвигались все тревожнее. Чуть не каждый день по дороге во весь опор скакали какие-то всадники, и среди крестьян чаще стали попадаться незнакомые люди. Время шло, и вот уже кончился сентябрь.

– Послушай, мы без труда могли бы достать тебе другую одежду, – однажды высказал Миккелю Нильс то, что давно, видать, не давало ему покоя. Миккель улыбнулся.

– Это тебе, если хочешь быть с нами заодно. – С этими словами Нильс протянул Миккелю приготовленное для него платье.

Миккель в ответ только покачал головой. Однако этот случай навел его на размышления, и он понял, что и впрямь уже состарился.

– Нет уж, Нильс, – сказал он серьезно. – Я свое отвоевал, хотя, по правде сказать, мне в тех сражениях не было никакой корысти. А теперь уж я устал. Вон сколько народу повырастало за время моей солдатской службы, они были еще в пеленках, когда я пошел в солдаты, а теперь – взрослые мужчины. Нет, уж если мне на роду написано послужить королю, так, знать, это будет другая служба. Но коли ты позволишь мне, я остался бы, чтобы посмотреть.

Нильс кивнул с разочарованным видом, однако Миккель его вполне убедил.

За этим последовало несколько дней полного затишья. Все было готово, оставалось только ждать. У всех было такое чувство, будто война должна нагрянуть откуда-то со стороны. Никто толком не понимал, откуда она должна начаться. Нильс каждый день причесывал свои седые жидкие волосы мокрым гребнем, как для праздника. Никто ничего не делал по хозяйству, кроме самого необходимого. Сыновья почти все время пропадали в Гробёлле со своими сверстниками. Жена Нильса занималась вязанием, она целыми днями просиживала на лавке с чулком и, казалось, не смела даже вздохнуть полной грудью.

В эти несколько дней Нильс и Миккель частенько вспоминали отца. Нильс слонялся как неприкаянный, останавливаясь время от времени, чтобы доделать что-нибудь по хозяйству, и предавался воспоминаниям о старике Тёгере. Миккель в белом балахоне пилигрима ходил за ним по пятам и слушал, как Нильс вспоминает разные мелочи минувшей жизни. Входя во вкус, Нильс рассказывал живо, у него был своеобразный юмор, и всякое, даже незначительное предание, сохранившееся в его памяти, питало воображение Миккеля. Сам же Миккель почти никогда не пускался в разговоры.

А в последний день Нильс рассказал и то, что, по-видимому, долго откладывал, ибо это касалось личных дел Миккеля. Два года тому назад из Саллинга приходила сюда странная парочка, они спрашивали Миккеля. Один был спившийся с круга бродячий музыкант, его звали Якоб, другая – глухонемая девочка, которую он водил с собой. Она была какая-то странная и болезненная. Якоб говорил, что подобрал ее из жалости, потому что она никому больше не нужна. Это была дочка незамужней девушки, которую звали Ингер, прижитая будто бы от знатного человека. Его звали Акселем, он был убит на большой дороге. Говорят, что он похоронен на Гробёлльском кладбище. Этот Якоб пожалел девочку и разыскивал ее родных, которые могли бы ее приютить. А насчет того, зачем им понадобился Миккель, то вот в чем было дело…

Тут Нильс прервал свой рассказ и бросил на брата взгляд, как бы желая сперва подготовить его к тому, что последует.

– Так вот, Анна-Метта ведь померла, – промолвил он с осторожностью.

Миккель не шелохнулся. Это было для него ударом. Однако он ожидал его уже столько лет, что сейчас не ощутил боли. Он как бы знал это заранее, а может быть, в нем отмерла какая-то часть души.

Нильс между тем продолжал:

– Конечно, это случилось давно, уже несколько лет прошло после ее смерти. Но теперь я, пожалуй, расскажу тебе, зачем приходил музыкант Якоб. Он толковал, что та девушка, которую звали Ингер, была твоей дочерью от Анны-Метты. Так что ты, дескать, приходишься дедом этой девчушке, которую он приводил с собой. Он называл ее Идой. Они пробыли тут несколько дней и опять ушли. Куда – я не знаю.

Нильс замолчал, давая Миккелю собраться с мыслями. Подождав немного и видя, что Миккель упорно молчит, Нильс сам возобновил свой рассказ:

– Видишь ли, дело, кажется, в том, что Стеффен из Кворне и раньше не жаловал свою падчерицу Ингер, хотя он и выделил ей хорошее приданое, все было сделано честь по чести, не хуже, чем у родного отца. Да только доля ей выпала горькая: жених, про которого никто почти ничего не знал, погиб; да, так уж все обернулось…

Нильс молча посопел, собираясь с духом. Наконец он продолжил:

– Они, можно сказать, и пожениться-то не успели, а там и сама Ингер умерла от родов, когда народилась Ида. А после, значит, как померла Анна-Метта, Стеффен не захотел больше заботиться о ее побочном потомстве. Вот Якоб-музыкант и забрал Иду с собой.

Нильс замолк.

– Наверно, мы повидаем Стеффена из Кворне и всех его сыновей, когда начнется дело, – сообщил Нильс спустя некоторое время, его мысли, как видно, уже свернули в другую сторону. – Анна-Метта нарожала ему шестерых сыновей, не считая нескольких девок в придачу; здоровенные ребята – все, как на подбор, и моим ровесники.

Нильс завел этот рассказ, когда они с Миккелем бродили в поле. Спустилась тьма. Оба брата надолго замолчали. Миккель шел, низко нахлобучив на лицо капюшон. Нильс отлучился в сторону, чтобы перегнать к стаду нескольких отбившихся овец. Воротившись к Миккелю, Нильс остановился подле и замялся, как бы желая и не смея сказать еще что-то.

– Что ты мне хочешь сказать, Нильс? – спросил его Миккель нараспев.

– Да вот, рассказывали мне одну вещь, – выдавил Нильс, запинаясь, – конечно, если подумать, то какое мое дело… Но я все-таки скажу тебе, а то вдруг больше не доведется свидеться. В Гробёлле люди поговаривают, будто бы это ты убил Акселя, родного зятя, так сказать, позарившись на его деньги. Ты ведь и правда был в то время в этих местах, но я тебя тогда не видел, ты к нам не заехал. Это правда, Миккель?

– Да, – подтвердил Миккель невозмутимо, с тем упрямым выражением, которое Нильс знал за ним смолоду; и так же знакомо Миккель ссутулил при этих словах плечи.

– Значит, были у тебя причины, – с облегчением произнес Нильс, понизив голос. – Я не стану допытываться. Только нехорошо, что ты обошел стороною мой дом. Есть вещи, которых мне, да и вообще нашему брату мужику, никогда не понять. Ну да ладно! Пойдем уж домой, поглядим, что там жена состряпала к ужину.

Подойдя к темному дому, Нильс торопливо прошептал Миккелю:

– Мало ли что, Миккель, но коли ты переживешь меня, ты уж тут без меня присмотри.

– Хорошо, – сказал Миккель упавшим голосом. И они вошли в дом.