Текст книги "Маска Лафатера"

Автор книги: Йенс Шпаршу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава восьмая

Время к полудню. Я направляюсь в Вольфенштедт.

Еду в купе с пожилой дамой. Дама, облаченная в плащ, сидит у окна. Я – наискосок, ближе к выходу.

Был вторник, когда я сорвался в многодневное путешествие по Северной Германии. В выходные же намеревался заглянуть в Берлин. «Отпуск на родину». Ему-то я больше всего и радовался.

В момент отправления поезда дама в плаще усердно махала рукой из окна купе другой пожилой особе – возможно, своей сестре. До этого, пока поезд стоял у перрона, каждая из них сосредоточенно смотрела мимо другой. Только когда он тронулся, взгляды их снова встретились, и сеанс махания начался. Создавалось впечатление, будто женщина в плаще пытается стереть изображение провожавшей с мокрого стекла. И действительно, чуть позже предполагаемая сестра, вокзал и промозглая, проржавевшая промышленная зона исчезли, уступив место однообразным, сменявшим друг друга пейзажам.

С таким выражением лица, будто решается вопрос о ее жизни и смерти, дама в купе посвящает себя кроссворду в глянцевом телевизионном журнале.

Я сижу и клюю носом. Мое сознание, вплоть до самых потаенных его уголков, нежится в приятном равнодушии ко всему окружающему. Ландшафт за окном и картина, отраженная в зеркале над рядом кресел напротив меня, непрерывно мчатся навстречу друг другу и беззвучно сливаются в тумане дремоты.

В голове моей крутятся беспорядочные мысли относительно предстоящих чтений – тут дверь купе открывается, и в него протискивается молодая женщина.

Ничего удивительного: видно же, что здесь полно свободного места. Так что ее вопрос, можно ли войти, следовало считать чисто риторическим. Ко всему прочему, след за ней в дверном проеме возникает маленький ребенок.

Я хочу помочь женщине закинуть дорожную сумку и пластиковый пакет на багажную полку. Однако пока места много, она предпочитает оставить их внизу. Вскоре я понимаю почему. Молодая мама начинает по-домашнему обустраиваться в купе. Из пластикового пакета извлекаются игрушки и раскладываются вокруг ребенка, сидящего передо мной. Ладно, почему бы и нет? Я не против.

Но тут начинается: время от времени дитя, незаметно для матери и с отвратнейшим упорством, словно испытывая на прочность, быстро и сильно стукает меня по голени. Реагировать на такое можно по-разному, но «гримаса боли не искажает мое лицо». Только взгляд моих ледяных голубых глаз становится невероятно жестким, сосредоточенным. К сожалению, это не помогает. Поэтому я снова закрываю глаза.

– Смотри-ка, что у меня есть!

Приоткрываю веки и вижу в руках мамаши нечто четырехугольное, разноцветное. Кисти ее рук призрачно белеют на фоне широких рукавов свитера ручной вязки. Ага, похоже, дамочка наконец-то вспомнила о своих материнских обязанностях, чего я в душе не могу не приветствовать.

Я уж возомнил было, что вновь смогу без помех погрузиться в собственный внутренний мир, но тут мама ручной вязки начинает читать. Какое там «читать»! Скорее декламировать: очень громко, чрезвычайно отчетливо и крайне медленно. Ребенка, очевидно, везут в санаторий для тугоухих! Я мягко сжимаю кулаки и вдавливаю затылок в подголовник своего кресла.

Это история двух совершенно дебильных гномов, Шаталки и Моталки, без конца попадающих в какие-то передряги, что в принципе и для нормального-то человека неудивительно, а уж для этих двух недоумков, с учетом их тупости, и подавно!

Однако всякий раз, едва затеплится надежда, что их раздавит паровой валяльный агрегат, положив тем самым безвременный конец идиотскому существованию, или же злая кошка со скотного двора дедушки Мюллера наконец сожрет их со всеми потрохами, в самый последний момент они либо спасаются сами, либо их чудесным образом спасает кто-нибудь другой.

– Чуть было не… – выдыхает Шаталка. – Чуть! – повторяет Моталка.

Это стандартный финал, рефреном завершающий каждую главу их полной удивительных приключений жизни.

По непонятным мне причинам мамочка решила читать все это в лицах. Только что оба весельчака едва сумели удрать из-под газонокосилки, которая обезглавила бы их и раскромсала на мелкие куски.

– Чуть было не… – провозглашает мама все более восторженным голосом, и в те томительные секунды, когда ребенок медлит прореагировать, никак не отзывается на слова матери, я сам уже едва не готов заорать «ЧУТЬ!!!».

Кстати, подвиги гномов и ребенка, похоже, не очень привлекают. Пока ему читают книжку, сам он с невероятно серьезным видом глазеет в окно. По крайней мере в этом вопросе у нас с ним единое мнение.

Я уже подумываю, не попытаться ли перекинуть между нами мостик взаимопонимания – пусть очень коротенький и шаткий, возможно, в ребенке удастся найти естественного союзника и вместе мы заставим мамашу прервать чтение, ее беззаботно чирикающий детский голосок умолкнет, но тут моя слабая надежда рушится. После очередного эпизода этого на удивление бурного гномьего бытия, когда в конце главы парочка дебилов избегает чудом не учиненной стараниями косилки беспощадной и кровавой резни, мамаша захлопнула наконец мерзкую книжонку – и тут, совершенно неожиданно, с уст младенца срывается буквально уничтожившая меня фраза:

– Еще Шаталку-Моталку!

– Ну ладно, раз тебе так понравилось…

И милая мамочка, лукаво улыбаясь, с дорогой душой возвращается к приключениям гномов – нескончаемый бред продолжается.

А ребенок, очевидно, думает вот что: мама занята, значит, и мне можно похулиганить спокойно, долбить по ноге этого типа, то есть меня. Он и правда продолжает! Причем каждый раз наносит удар именно тогда, когда мне кажется, что все наконец закончилось. Опять!

Я подаюсь вперед и приветливо-угрожающе качаю головой: нет-нет-нет.

Ребенок кивает.

По крайней мере на секунду достославное чтение прервано. Я немедленно пользуюсь передышкой и голосом доброго дяди, в обществе которого не надо бы пускаться в путь, спрашиваю:

– Ну, юноша, и куда же мы направляемся?

Мать подсказывает:

– Скажи, что мы едем к бабушке.

Ребенок:

– Бабушка.

Я понимающе трясу головой – и упаси меня боже поинтересоваться, где именно проживает милая бабушка. Наверняка в каком-нибудь жутком городке, в самом-самом конечном пункте следования этого поезда, в стране глухонемых и безумцев.

Замусоленным указательным пальцем мама переворачивает страницу и читает дальше.

Теперь, ко всему прочему, заговорили еще и дождевые черви!

Я бросаю последний беспомощный взгляд на даму в дождевике, сохранявшую доселе абсолютный нейтралитет, но теперь уже и она инфантильно подхихикивает, беззвучно замыкая наш четырехугольник.

Все продолжается.

Поскольку я не горю страстным желанием узнать, что там еще предстоит пережить двум закадычным друзьям Шаталке и Моталке, я демонстративно запускаю руку в дорожную сумку и вынимаю оттуда том переписки Лафатера с Ленцем.

Мамаша это замечает и, даже не думая умолкнуть, привечает меня бодрым кивком, словно это она своей идиотской декламацией подвигнула меня к дельной мысли о разумном времяпрепровождении.

Мне приходится держаться за книгу обеими руками. Я сжимаю ее изо всех сил, словно норовя придушить.

Пытаюсь читать, но естественно, сконцентрироваться ни на чем не могу. Два омерзительных гнома незримо шатаются и мотаются по страницам моей открытой книги, все смешивая и спутывая. Меж строк просачивается издевательское хихиканье злобной и гадкой нежити! Я теряю рассудок! Черные буквы у меня на глазах бледнеют от ужаса, сходят с ума и впадают в кому. Как безумные, без всякой взаимосвязи, мечутся они по бумаге.

Почему на железной дороге не введут всеобщий запрет на разговоры? Разве не имелся раньше в каждом купе отдельный стоп-кран? И огнетушитель?

Мне жарко! Я дико озираюсь по сторонам! Прикидываю, не стоит ли мне без всякого предупреждения, в качестве возмездия за столь явное равнодушие и отсутствие солидарности прочесть пожилой даме в дождевом плаще пару-тройку писем Лафатера Ленцу? Громко и отчетливо, беря пример с мамочки? Дабы она все хорошенько усвоила!

Воображение рисует яркую картину – миг торжества, своим искрометным злорадством хотя бы на несколько минут дарующий мне силы и душевный покой.

И все же я решаю воздержаться. Закрываю книгу и набиваю трубку.

– Но здесь для некурящих, – раздается голос. Это дама в плаще.

– Знаю. Я ведь только набиваю ее.

– Просто я всегда езжу в вагонах для некурящих!

– Я тоже, – отвечаю я, выбираюсь из купе и поспешно удаляюсь.

– А я вас сразу узнала!

С этими словами на вокзале Вольфенштедт в мою сторону шагнула женщина с медно-красными волосами. Как выяснилось, она была сотрудницей «Беннос Бюхерборд». Я оглядел пустую платформу. Оказалось, я единственный, кто сошел с этого поезда.

На маленькой японской – кстати, тоже красной – машинке представительница фирмы отвезла меня в «Отель на валу». Договорились, что она заедет за мной около половины восьмого и отвезет к месту моего выступления.

Собственно, от вокзала до отеля было недалеко – возможно, минут пять ходьбы. Однако Вольфенштедт отличается суперсовременной системой регулирования транспорта. Абсолютно неукоснительным односторонним движением! По сути, все идеально просто: для начала вам приходится ехать в совершенно противоположном направлении, с тем чтобы потом, описав внушительный круг, все же достичь места своего назначения.

Таким образом, поездка превратилась в нечто вроде экскурсии по городу, в связи с чем от пешей прогулки во второй половине дня я мог отказаться. Тем лучше. У меня ведь еще дела. Так я и сказал сотруднице фирмы:

– Видите ли, у меня еще дела.

Она кивнула, будто услышав нечто само собой разумеющееся. Конечно, все обстояло не совсем так, и тем не менее я ей не солгал.

Все началось довольно безобидно. Среди многочисленных записок с поздравлениями в связи с Вюлишхаймской почетной стипендией мне бросилось в глаза более длинное по сравнению с остальными письмо, написанное от руки доктором Кином, издателем «Южногерманских ежемесячных журналов».

Он поздравлял меня с получением стипендии и высказывал великодушное понимание того, что я до сих пор с ним не связался.

Тем не менее он считал своим долгом безотлагательно напомнить мне о моем обещании послать ему комментарий для колонки «Размышления о времени», как мы условились «во время нашей незабываемой прогулки по горным пастбищам Швабии».

Верно, верно, а я ведь напрочь об этом забыл.

Тем временем анонс – как мы и договаривались – уже включили в краткий обзор августовского номера. Естественно, что мне легче легкого было запамятовать столь незначительное обстоятельство в нескончаемой суете последних недель, но поскольку крайний срок сдачи текста предполагался еще полмесяца назад… В общем, если вкратце: Просьба как можно скорее (три восклицательных знака) переспать обещанный Вами краткий столбец (краткий – подчеркнуто одной чертой). Напоминаю: 50 строчек по 36 знаков. – С наилучшими пожеланиями – Подпись.

Я напечатал несколько строк и с выражением крайнего сожаления отказал сославшись на предстоящую поездку и катастрофический цейтнот, – мне хотелось еще до отъезда послать Хафкемайеру новый вариант сценария. Отправил ответ по факсу в редакцию ежемесячников. Затем, как обычно в этот час, я пошел немного прогуляться – согласно традиции, обойти вокруг горы.

Возвращаясь, я еще со двора услышал, как надрывается телефон. Он все звонил и звонил и смолкать, похоже, не собирался.

Я взбежал вверх по лестнице. Звонила ответственный секретарь из «Ежемесячников». Я тяжело дышал – о да, могу себе представить, что сейчас начнется.

Гаркнул в трубку:

– Что?!! Как?!! Я вас не понимаю!!

Она повторила.

– Еже… что? – крикнул я, ловя ртом воздух.

– «Е-же-ме-сяч-ни-ки!» – теперь уже ревела секретарша.

Так оно продолжалось до тех пор, пока я просто не выдернул провод. Немного погодя снова воткнул его в розетку. И телефон опять зазвонил. Я трубку не снимал. Вместо этого принялся разглядывать лиловые тона «Моего взгляда на В.», как нельзя лучше выражавшие сейчас мое собственное настроение.

Чуть позже – факс. Уже издалека меня грозно приветствовал логотип «Ежемесячников». Неожиданно для самого себя я вдруг, словно ослабев и утратив волю, опустился на колени перед факсом и строчку за строчкой прочел выползавший из него текст – один-единственный крик о помощи, но какой!

Лафатер и наше время – «Дружище, вот о чем тебе следовало бы написать!» – подумалось мне. Я перезвонил в «Ежемесячники» – секретарь, когда я представился, лишь издала тихий, жалобный стон; я быстро и кратко объяснил ей, что мой отказ является недоразумением и обещанный текст, разумеется, поступит к ним в ближайшие дни. Конец связи.

«Отель на валу», что видно и по названию, располагался в довольно спокойном месте. Я бойко поволок чемодан в зарезервированную комнату. До вечера оставалось еще четыре часа – предостаточно, чтобы «поразмыслить о времени» и подвергнуть эти мысли хотя бы грубой сортировке на скорую руку.

Ветви каштана за окном почти проникали в комнату, от этого она зрительно казалась то больше, то меньше. Некоторые из них задевали слегка приспущенное окно.

Для начала я изучил помещение. За время поездок с чтениями у меня выработалась своеобразная система осмотра гостиничных номеров, каждый из которых я загодя проверял на пригодность к проживанию в нем. Я быстро открыл и закрыл дверцы шкафа, прежде чем окончательно обосноваться в номере, изучил ассортимент содержимого мини-бара (никогда не знаешь, чем закончится вечер…), совершил контрольное падение на кровать из позиции стоя, потом быстро поднялся и под конец наведался в кабинку с душем и туалетом. Ее, очевидно, встроили постфактум, проводя модернизацию помещения, и теперь она стояла в правом углу комнаты, как некое инородное тело из белого пластика.

В довершение ревизии я включил телевизор и бегло прошелся по всем каналам.

Подведем итоги: довольно сносный средний класс – вполне терпимо.

Внутренний протест мог вызвать разве что массивный, доходящий до колен полированный дубовый столик. Внешне он скорее напоминал нечто, чему место в журнале ритуальных услуг. Основная же функция столика заключалась в том, чтобы постоялец (или по крайней мере его колено!), производя в комнате определенные телодвижения – например, открывая или закрывая окно, – постоянно о него ударялся. Эту проблему я решил просто, обойдя столик и водрузив на него свой чемодан.

Когда во время похода в туалет решил не включать я света, не сработало и встроенное в выключатель – судя по звуку, собранное из отслужившего свой срок самолетного двигателя! – вытяжное устройство. В первый раз мне подумалось, что оно уж никогда больше не смолкнет. Даже после того, как я испуганно выключил свет и захлопнул за собой дверь, ему потребовалось еще несколько минут, чтобы вернуться к заслуженному отдыху.

Тот факт, что свет в ванной зажигать категорически не следовало, имел и другое преимущество. Это по крайней мере не давало мне возможности, впав в искушение, заглянуть в укрепленное над раковиной на вращающемся стальном штыре зеркальце для бритья, размером с блюдце. Уникальнейший в своем роде оптический инструмент для пытки! Одного взгляда было достаточно, чтобы порезаться не на шутку. Лицо моментально превращалось в кроваво-красный, изборожденный морщинами и покрытый колючей щетиной пустынный ландшафт.

Это о недостатках.

Порадовала меня прежде всего практичная конструкция телевизора! Он располагался под самым потолком моей комнаты, укрепленный на черной стальной подставке. Я время от времени сталкивался с таким вариантом, и в глубине души он меня слегка удивлял. Это всегда малость смахивает на американские тюремные камеры и принуждает постояльца, даже если он решил посмотреть всего-навсего прогноз погоды на завтра, вытягиваться на кровати (иначе ничего не видно), но в данном случае могло сослужить мне хорошую службу! Таким образом, телевизор не занимал половину письменного стола, и без того узкого, как во всех отелях. Следовательно, места у меня было в избытке, и теперь, лихо швырнув на двуспальную кровать гостиничную папку из искусственной кожи, я мог спокойно раскинуть на столе рабочие документы.

Чего я, однако, с первого раза не разглядел, так это зеркала над самим столом!

Всю глубину возникшей у меня проблемы я познал, в раздумье подняв глаза от своей еще не написанной статьи – неожиданный обмен взглядами с самим собой, внезапное самопознание, короткое замыкание на паре голубых глаз. Я откинулся на стуле и оценивающе воззрился на свое отражение. Какой идиот, собственно, придумал, чтобы в гостиницах над письменными столами вешали зеркала? Это ведь годится только для людей со стальными нервами. Долгие, беспощадные обмены взглядами. Господи Иисусе!!!

Да, кстати! Кое-какие «размышления о времени» не худо бы направить и в это русло. Много здесь изъянов, если приглядеться, но вот самый серьезный: ни в левой, ни в правой тумбочке я не нашел Библии. Обычно в каждом гостиничном номере лежит экземпляр Священного Писания в красной обложке, при надобности готовый утолить духовную жажду постояльца! А здесь вместо него лишь желтая региональная телефонная книга, от которой мне, впрочем, на данный момент не было особого толку.

Я вернулся к столу.

Однако ни выражение сугубой сосредоточенности, которое я со столь завидным мастерством умел изобразить на своем лице, ни задумчивая поза мыслителя, чье изобилующее мыслями чело, подобно перезрелому яблоку, покоилось на тыльной стороне моих ладоней, готовое вот-вот скатиться вниз… ничто не помогало: на бумагу не излилось никаких мало-мальски разумных мыслей. Пустота.

Я встал, походил взад-вперед, ничего этим не добился, поэтому снова сел и углубился в тихое доскональное изучение черт своего лица. В конечном счете наблюдаемый мною феномен – а именно тот факт, что мой задумчивый, отражающий возвышенные помыслы лик на деле являет собою не более чем лживую оболочку совершенного умственного запустения, – вполне можно сделать отправной точкой для некоторых лафатероподобных размышлений.

Однако я почти сразу решил, что чересчур углубляться тоже не стоит. Зеркала и без того действуют на меня угнетающе. В иные моменты я из-за этого свойства переставал понимать даже самые элементарные вещи. Например, мне случалось проводить долгие часы за абсолютно неблагодарным занятием: махать рукой человеку в зеркале, причем бесспорно правой. Человек в зеркале с готовностью махал мне в ответ. Пока все в порядке! Но он, естественно – и сия данность просто не могла не вызывать у меня возмущения, – делал это левой рукой.

Нет, разумеется, всему этому есть объяснения, которые можно постичь умом, обосновать логически, выразить в физических терминах и так далее; тем не менее перед нами по-прежнему неоспоримый факт: моя правая рука таинственным образом будто сама собой превращается в левую. Там вообще все как-то наоборот, в этом зазеркальном кабинете.

Итак, дабы не отвлекаться более на зеркальные отражения, не злиться при виде собственного отягощенного глубокими мыслями чела и не корчить себе рожи, я залез на стул и клейкой лентой прикрепил к зеркалу двойную страницу газеты. Утешителен вид близких сердцу биржевых индексов.

Напрасно говорят, что писательский труд далек от физических нагрузок. Я, например, стоит мне загореться новой идеей, тут же срываюсь с места. Если идея не приходит, тоже вскакиваю. Фактически я мечусь без остановки!

Без чего-то семь я положил карандаш на стол. Под заголовком «Размышления о времени», как результат вымученных умственных потуг, появилось одно-единственное предложение: «В настоящий момент мыслей нет».

Глава девятая

На поверхность шипящей зельтерской поднимались все новые крохотные жемчужины, искрясь в круглом свете настольной лампы. На краткий миг они застывали в воздухе, а затем бесследно исчезали, уступая место своим новым собратьям. Захватывающее зрелище, в наблюдение которого я целиком погрузился. Примерно так, наверное, следовало представлять себе арену бродячего цирка.

Стакан с газировкой и настольная лампа стояли на шатком невысоком столике в глубине «Книжной лавки Бенно» – в четырехугольном помещении, отгороженном от торгового зала тремя книжными полками с тематическими подборками: «Досуг», «Животные» и «Женщины».

– …родились и выросли в промышленном регионе Центральной Германии, – вещал голос. – Колыбель немецкой классики Веймар[13]13
  Город в Германии. Историческое место, связанное с именами многих немецких классиков, таких как Гёте и Шиллер.


[Закрыть] находился в непосредственной близости от вас. Можно сказать, у вашего порога! Такое обстоятельство не могло не сказаться на дальнейшей вашей судьбе. Сами флюиды этого уникального места и все, что мы привыкли связывать с понятием «Веймар», снова и снова становится для вас в последующие годы творческой отдушиной, но в то же время и почвой для споров и пересудов в кругах литературных критиков. «Классика необходима нашей душе, как гигиена нашему телу», – однажды сказали вы с иронией стороннего наблюдателя, и в этих словах есть немалая доля правды. Прежде всего я сейчас говорю о вашей книге «Гёте. Очерк». Она, кстати, издана также и в мягком переплете, вы можете увидеть ее в зале, на прилавке.

Я пригубил минеральной и с интересом слушал, как Бенно, хозяин заведения, начинал вечер вступительной речью.

– Однако давайте проследим последовательность событий вашей биографии. Учеба. Затем работа в разных – следует отметить, что действительно очень разных – местах. Наконец, в 1981 году, поступление в аспирантуру Лейпцигского университета под началом профессора Кранебиттера. Занятия, однако, остаются незаконченными. В 1983 году вы решительно порвали с тем, что в одном из радиоинтервью с присущей вам иронией назвали «наукой народных предприятий». И все же то, что на первый взгляд воспринимается как крах – мы здесь, на Западе, назвали бы это концом карьеры, – на самом деле давно носилось в воздухе. Уже своим дебютом, новеллой «Почему опять я?», вы обращаете на себя внимание узкого круга читателей. Затем…

Обычно эта часть вызывала во мне наибольшую досаду. Я ерзал, не находя места, и либо закрывал глаза, благо не знал, куда их девать, либо с окаменевшей физиономией пропускал все эти банальности мимо ушей. Но сегодня произошло нечто новое! Я понятия не имел, из каких источников книготорговец почерпнул немалую долю той информации, которую теперь использовал, чтобы представить меня гостям.

Многое из сказанного Бенно и для меня оказалось полнейшим откровением. Как, например, этот перл насчет классической гигиены человеческого туловища.

Я глубокомысленно кивнул – мол, все это и впрямь крайне любопытно.

– За свои работы вы получили множество наград – последней из них стала «Вюлишхаймская почетная стипендия», с которой я вас от души хотел бы поздравить здесь и сейчас. Надеюсь, я ничего не забыл?

С улыбкой пожав плечами, я слегка разрядил атмосферу.

– И все же, прежде чем мы перейдем к основной теме сегодняшнего вечера, позвольте мне небольшую реминисценцию. – Книготорговец снял очки. – В вашей книге о Гёте есть одно место, которое мне особенно запомнилось.

Он снова водрузил очки на нос и прочел небольшой отрывок, где шла речь о том, что, разумеется, лишь в действии, в происходящей драме характеры персонажей Гёте приобретают истинные очертания, так распознать их удается лишь постепенно – он «создает, чтобы владеть».

– Возможно, сами вы уже и забыли этот пассаж, – продолжал Бенно, глядя в мое оторопевшее лицо, причем в голосе его проступил оттенок снисхождения. – Для меня же, для меня эти строки всегда имели огромное значение.

Я ответил кивком, а он как раз на миг прикрыл глаза.

Верно, этого отрывка я давно не вспоминал. А ведь напрасно – небезынтересное наблюдение, особенно контрастирующее с лафатеровской темой. Ведь тот, другой просто считывал характер, запечатленный в чертах лица так, будто он неизменен во всех жизненных ситуациях.

Я тут же внес в свои записи соответствующую пометку.

– Но сейчас вернемся к реальности. Сегодня вы прочитаете нам отрывки из «Кочевников расставаний», романа, в отдельных главах которого, как написал некий критик, весьма неординарно трактуется тема разлуки. – Прошу вас!

Его длань простерлась ко мне. Зазвучали аплодисменты.

Под стихающие хлопки книготорговец добавил:

– Не хочу забегать вперед, но надеюсь, ближе к концу нашей встречи вы также согласитесь ответить на некоторые вопросы…

Он одарил меня улыбкой, и я холодно осклабился в ответ.

Начал я, как обычно, с энергичного вступления ко второй главе: «Сидя с моей гологрудой женой, эскимоской Йо-Йо, в нашей прекрасной яранге, на шкуре белого медведя, невольно вспомнил я слова моей бабушки из Радебойлера, с улицы Эрнста Тельмана: „Никогда не говори „никогда““».

* * *

Проводя свои чтения, я всегда пекусь о том, чтобы как можно дольше тянуть оговоренное время. Откровенные сигналы публики, немые крики о помощи, такие, как шарканье ног, нервное протирание очков, гримасы досады на лицах, красноречивые взгляды книготорговца на часы и т. д., – все это я игнорирую. Я этого просто не вижу в упор и продолжаю безжалостно зачитывать. Смысл моих действий очевиден: таким образом я хочу вымотать публику, дабы по возможности избежать финальной дискуссии с залом или по крайней мере свести ее продолжительность к минимуму.

Иногда, с тихим вздохом закрывая книгу, я не знал, стоит ли воспринимать одобрительные хлопки зала как комплимент или это просто взрыв облегчения, что я наконец заткнулся.

– О, похоже, я слегка позабыл о времени…

Этой фразой, обращенной отчасти к публике, отчасти к моим часам, я обычно завершал выступление.

– Что вы, ничего страшного, – бестрепетным тоном успокоил меня книготорговец.

Творческий вечер близился к завершению.

Только что я в очередной раз прочитал до боли грустное место, где главный герой ищет свою тапочку, не находит ее, точно буйнопомешанный, мечется по полу на четвереньках и тщетно пытается прокусить ковер – момент нервического ослепления! Иначе он бросил бы эту затею, потому как, придя в себя, осознал, что это вовсе не ковер, а линолеумное покрытие с рисунком.

– Я хочу умереть, – внезапно произносит наш печальный герой, совершенно вымотанный и разбитый.

А жена ему отвечает:

– Пока еще есть желания, ничто не потеряно!

В этом месте публика, как всегда, заливается смехом. И как всегда, мне неясно, что ее так забавляет. Человек распростерт на краю пропасти. А мы над этим смеемся. Нам не дано понять, что вместе с любимой тапочкой он вполне может потерять и рассудок.

Я казался себе актером, бездарно исполняющим роль самого себя. Читал текст, некогда мною самим написанный, но его суть, не говоря о мелких подробностях, давно уже стерлась из моего сознания. А я делал вид, будто до сих пор все прекрасно понимаю; будто текст этот рождается на свет только сейчас, в момент прочтения.

И все же, дабы не превращаться в безвольного раба собственных былых фантазий, я позволял себе всевозможные вольности. Дело в том, что я обнаружил одну закономерность. Про себя я называл ее «законом креативного поворота». Говоря проще, я заметил, что многие фразы становились гораздо лучше, несомненно выигрывали – скажем, приобретали глубину, – если вы всего-навсего переосмысляли их с точностью до наоборот. Например, такой плоский, заезженный вечными повторами пассаж, как «Быть или не быть, вот в чем вопрос», на котором большинство даже безупречных актеров регулярно обламывало себе зубы, загадочным образом приобретал значимость в слегка отредактированном виде, например: «Быть или не быть, – это не вопрос».

Этим вечером я, кстати, впервые уразумел всю полноту финальной фразы седьмой главы, которой я уже много раз заканчивал чтение «Кочевников расставаний». Глупая, всезнающе-фельетонистская ухмылка, с которой я обычно произносил эти слова, пропала бесследно, и наряду с еще свежим воспоминанием о Шаталке и Моталке в душе моей зародилось мрачное, глубокое понимание:

«Лишь будучи отшельником, можно стать истинным человеколюбцем».

Ровно через час и двадцать пять минут (я засек время) мое выступление подошло к концу.

Бурные аплодисменты, затем тишина. Можно даже сказать, гробовое безмолвие.

– Позвольте мне, дабы растопить лед молчания, задать вам первый вопрос.

Поднялся мужчина во втором ряду. Пока я читал, он то и дело что-то помечал, а теперь усердно разминал пальцы.

– Прошу, – ответил я и одним глотком осушил стакан.

– В третьей главе вы подробно описываете, как главный герой переезжает в другой город. Описание тонкое во всех деталях – мне очень понравилось. Но почему – это как раз и есть мой вопрос, – почему вы только попутно, вскользь упоминаете о «горестной потере»?

Я с неподвижным лицом уставился на спросившего. Горестная потеря?..

– Я хочу сказать, – добавил он, понижая голос, и снова поднялся, – что не могу себе объяснить, почему вы так… В некотором роде вы через это просто перешагиваете! Однако затем, в одиннадцатой главе, оно играет решающую роль…

– Да, мне ясен ваш вопрос, – резко перебил я, и мужчина поспешил опуститься обратно на стул.

Контратака, неожиданный переход в наступление – только это могло меня спасти! Верно, верно, черт побери! Я и сам то и дело спотыкался об это место.

– И на него есть несколько вариантов ответа, – тянул я, откидываясь на спинку стула.

– Во-первых… – я окинул присутствующих взглядом человека, не понимающего, почему он не слышит аплодисментов, – это… хм… только деталь. Она не казалась мне значительной.

Мужчина, высоко подняв брови, кивнул мне с видом заговорщика.

Ладно, но ведь ответ так до сих пор и не прозвучал. Каким же он будет?

Я склонился вперед, пристально глядя на своего чересчур внимательного слушателя, этого странного человечка «Сесть-встать»:

– Но заметьте: именно упоминание вскользь заостряет ваш интерес как раз на данном пункте. Читатель знает… – я кратко, но бурно прокашлялся, – что… этот момент… имел место. И вдруг я обхожу его стороной. Почему?

– Но вы вовсе не обходите его стороной! – упорствовал назойливый возмутитель спокойствия; на всякий случай вскакивать он на сей раз не стал. – В следующей же главе вы несколько раз задаетесь вопросом о пропавшем диктофоне.

– Вот как? Неужели? – Я огляделся с озорной ужимкой.

Диктофон? Диктофон? Он был зацепкой, но…

– Да, – сказал мужчина, но уже без прежней уверенности.

Видимо, он впал в сомнение: шутка это или я говорю всерьез? А я – я все не мог вспомнить, что там такое было с диктофоном; где-то он и правду фигурировал, но зачем?

– Вы вкратце упоминаете о нем. В придаточном предложении, когда в одиннадцатой главе главный герой пытается реконструировать свое пр…

– В придаточном предложении, – вырвалось у меня с оттенком язвительной укоризны.