Текст книги "Последний суд"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Ну, возможно, он выдал нас раньше.

– А возможно, и нет. Возможно, все было с точностью до наоборот: это он обвинил вас в тот вечер в измене и сказал, что может доказать факт вашего предательства. Вы связались с немцами и предупредили их, что Гартунг вас разоблачил. К счастью, они не поймали его: он успел скрыться. Тогда вы устроили так, чтобы Генриетта осталась в живых и могла свидетельствовать против мужа.

Руксель рассмеялся:

– Это чистейшей воды фантазия, милая моя. Вы сами не понимаете, что говорите.

– Я-то как раз понимаю. А теперь давайте подумаем вместе. Кто такой этот Шмидт? Гестаповец, принимавший участие в пытках, – военный преступник. Ваша бывшая любовница знала его в лицо. Когда власти попытались арестовать его в сорок восьмом году, кто-то предупредил его, и он благополучно исчез, сменив имя. Но с некоторых пор одна крупная финансовая компания начала выплачивать ему по шестьдесят тысяч швейцарских франков ежегодно. Компания называется «Финансовые операции», и контролирует ее некий господин Руксель. Как вы объясните этот факт? Вам стало жаль Шмидта, или была какая-то другая причина? Или вы просто купили его молчание?

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Ну конечно. Не лгите мне. На банковский счет Эллмана ежегодно поступала одна и та же сумма от компании «Финансовые операции». Господин Руксель является членом правления и председателем этой компании, а также держателем контрольного пакета акций. Так почему вы это делали, месье Руксель?

– Не знаю.

– Глупо отпираться.

Флавия выдержала паузу, собираясь с силами. Ей хотелось выкрикнуть ему в лицо все, что она о нем думает, но опуститься до банального крика она не могла. Нужно спокойно и методично изложить свою точку зрения.

– И еще, – продолжила Флавия. – Не дождавшись суда, Гартунг повесился в тюремной камере. Почему, если он был убежден, что сумеет доказать свою невиновность? Разве так должен вести себя человек в подобных обстоятельствах? Конечно же, нет.

В официальном протоколе записано, что в тот день к Гартунгу приходил обвинитель, дабы ознакомить его с материалами дела. После ухода обвинителя Гартунг покончил жизнь самоубийством. На следующий день его нашли в камере мертвым. Обвинителем по этому делу были вы, месье Руксель. Это вы посетили его перед смертью. И это вы повесили его, зная, что на суде он расскажет о вашей истинной роли в провале группы «Пилот».

– Все это выдумки и ложь.

– К счастью, нам нет необходимости полагаться на ваше признание. Есть улика.

С этой секунды она полностью завладела вниманием всех, кто находился в комнате.

– Какая улика? – спросил Жанэ.

– Единственная улика, которая уцелела, – сказала она. – Все остальные были последовательно уничтожены. Сначала исчезла папка с уликами, собранными Мюллером. Потом были изъяты документы из архива. В этом отчасти есть и моя вина: я поделилась с Жанэ своим планом посетить еврейский архивный центр, и кто-то успел побывать там до меня. Полагаю, это были вы, месье Монталлу. Но осталась последняя улика – та, на которую полагался Гартунг, – доказательство его невиновности.

– Мне казалось, мы установили, что такой улики не существует.

– О нет, тут вы ошибаетесь. Мюллер полагал, что тайну хранит «Казнь Сократа» – последняя из картин на тему правосудия. Их было четыре: «Казнь Сократа», «Суд Александра», «Суд Иисуса» и «Суд Соломона».

«Казнь Сократа» Гартунг подарил Рукселю в честь успешной сдачи экзамена на юриста. Но он подарил ему и «Суд Иисуса» в тот период, когда Руксель проживал в доме родителей Генриетты. Вот она. – Флавия указала на картину в углу. – «Христос в окружении апостолов. Последний суд». Или, как его чаще называют, «Высший суд». Все мы ошибались, полагая, что полотно «Суд Иисуса» отображает казнь самого Иисуса. Именно эта картина висела в офисе господина Рукселя в тот июньский вечер сорок третьего года, когда между ним и Гартунгом состоялось объяснение. Гартунг писал, что доказательство спрятано там, где никому не придет в голову его искать. И это действительно так. Как вы думаете: может, нам следует снять картину и посмотреть?

Это был блеф. Она не знала, найдут ли они там улику. Поэтому последние слова произнесла так, словно была уверена в своей правоте на все сто процентов.

На этот раз молчание прервала Жанна Арманд. Внезапно она громко расхохоталась: резким неприятным смехом, который казался тем более неуместным оттого, что раздался столь неожиданно.

– Что такое? – спросил Жанэ.

– Нет, мне просто не верится, – сказала она. – Потратить столько сил, заметая следы и уничтожая свидетельства своего преступления, в то время как самая главная улика на протяжении сорока лет висела у тебя под носом! Невероятно смешно.

– То есть вы принимаете мое объяснение? – быстро спросила Флавия, надеясь поймать ее на слове.

– О Господи, конечно.

– Вы поручили Эллману вернуть картину?

– Да. Я знала, кто такой Мюллер, и будь я проклята, если бы я позволила ему вмешаться в нашу жизнь и лишить меня моих законных прав. Я столько лет, словно черная рабыня, прислуживала этому человеку. Сначала он упрашивал меня поработать у него и говорил, что я очень нужна ему, что у него больше никого нет в этом мире. Он умеет убеждать; я думаю, вы заметили это. Я согласилась оказать честь легендарному человеку. Я бросила все, а в благодарность получала лишь упреки, что я не внук, которым он мог бы гордиться. Я носила имя Рукселя, но это ничего не значило.

И тут на сцене появился Мюллер. Я могла представить себе, чем закончится их встреча: слезы, объятия, официальное усыновление и завещание в пользу обожаемого сына. Сын – единственное, чего ему не хватало в его увенчанной лаврами старости. О нет. Я не должна была допустить, чтобы меня выбросили как ненужную вещь. И тогда я вспомнила об Эллмане.

– Вы знали о нем?

– Сейчас расскажу. Дед попросил меня разобрать его старые бумаги. Там были письма, счета и прочий хлам. Когда мне попались квитанции переводов на имя Эллмана, я задумалась, что бы это могло значить, и решила провести эксперимент. С этой целью я приостановила очередной платеж и стала ждать. Примерно через месяц Эллман дал о себе знать. Он много чего порассказал мне о героическом прошлом деда. И когда на горизонте появился Мюллер, я уже знала, что Эллман согласится выполнить мое поручение, потому что имеет в этом деле личную заинтересованность. На Монталлу я, разумеется, не рассчитывала. Более того, я не хотела, чтобы он встретился с Мюллером и увидел собранный им материал. У меня не было никакой уверенности в том, что он уничтожит все эти документы. Напротив, узнав, что это обычное семейное дело, не представляющее угрозы имиджу страны, он принес бы ему извинения и оставил его в покое. Документы нужно было выкрасть и уничтожить. Сделать это мог только Эллман. Я не знала, что он убьет Мюллера. Это совершенно не входило в мои планы. Я только хотела получить папку с документами.

– Тогда почему он убил его?

– Потому что я недооценила Эллмана. Я не представляла, какой это страшный человек. Должно быть, он не хотел, чтобы на его территории пасся кто-то еще. Кроме того, он мог испугаться, что Мюллер захочет обнародовать собранные им факты. В этом случае ему грозила тюрьма.

– А вы, в свою очередь, убили Эллмана?

– Да, – невозмутимо ответила она. – Он заслужил это. Он сказал, что забрал картину, и предложил выкупить ее за миллион франков. Он не оставил мне выбора. Я не знала, что на самом деле он ничего не нашел. Поэтому я пристрелила его из его же собственного пистолета. Подумаешь. Вы считаете, он не заслужил такого конца? Да его нужно было повесить еще много лет назад. И он был бы повешен, если бы «вершитель неправедного суда», – она указала на Рукселя, – не помог ему избежать этой участи.

Жанна Арманд посмотрела на Флавию – так, словно та, единственная из присутствующих, понимала ее. «А как бы вы поступили на моем месте?» – казалось, спрашивала она.

– Вы говорите, Эллман рассказал вам о прошлом месье Рукселя?

– Да. Сначала я не могла в это поверить. Такой великий, заслуженный, всеми уважаемый человек – и предатель… И чтобы в правительстве знали об этом и молчали…

– Конечно, они знали, – сказала Флавия. – Потому они и дали Монталлу карт-бланш.

– Ничего я не знал, – оскорбился Монталлу. Хорошо, отметила Флавия. Монталлу задергался.

– Тут я вам верю, – сказала она. – Вас, возможно, и не посвящали в подробности этой мерзкой истории, но ваше руководство не могло не знать.

– Шмидт или Эллман, как бы там его ни звали, – продолжила Жанна, – рассказал мне, что примерно в сорок втором году деда арестовали и пригрозили ему пытками. Он моментально во всем признался. Даже Эллман презирал его за малодушие. Он сказал, что дед готов был сделать все, что угодно, только бы его отпустили. В обмен на свободу он предложил сообщить немцам имена всех членов группы «Пилот» и всех, кто им когда-либо помогал.

Я начала сопоставлять кое-какие факты из биографии деда с теми бумагами, которые попадались мне на глаза, и пришла к выводу, что Эллман сказал правду. А теперь вы, мадемуазель, говорите, что у вас есть против деда улика. Хорошо. Я даже рада. По крайней мере все прояснится. Я поняла, что не сделала ничего плохого. Во всяком случае, в сравнении с некоторыми.

Флавия издала долгий вздох облегчения.

– Месье Руксель, – сказала она. – Если у вас есть что сказать в свое оправдание, мы вас слушаем.

Но Руксель уже прекратил борьбу. Он знал так же хорошо, как и Флавия, что, есть улика или нет, это уже не имеет никакого значения. Всем и так было ясно, что все сказанное ею – правда.

– Я сделал одну-единственную ошибку, – устало сказал он немного погодя. – Один неверный шаг. И всю последующую жизнь я пытался загладить свою вину. И мне это удалось, вы знаете. Я много работал – можно сказать, без устали – на благо родной страны. И за это я получил награду. Я заработал ее. Заслужил. Вы не можете отобрать ее у меня.

– Никто не…

– Боль. Я не мог вытерпеть боли, не мог даже думать о ней. Меня арестовали случайно. Неудачное стечение обстоятельств, просто не повезло. Со мной работал Шмидт. Это был ужасный человек, настоящее чудовище. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие люди. Ему доставляло удовольствие мучить людей. Это было естественной потребностью его натуры. Я сдался, когда понял, что он будет наслаждаться, допрашивая меня. Я не стал дожидаться пыток, потому что все равно не смог бы их вынести. Никто не смог бы. И я согласился сотрудничать. Они организовали мне «побег», и я начал поставлять информацию.

– Но у вас не было необходимости в таком всеобъемлющем предательстве.

– О да. Но если бы я начал утаивать от них какие-то сведения, они могли в любой момент сцапать меня снова.

Он оглядел их, пытаясь понять, какое впечатление производят на них его слова. Но потом, очевидно, решил, что это не имеет значения.

– Но вот в войне наступил перелом. Во Францию пришли американцы, и всем стало ясно, что фашисты проиграли войну. Я встретился со Шмидтом, и он предложил мне сделку. Я не мог отказаться. Мы договорились, что он сохранит мою тайну, а я никогда не выдам его. Он знал, что его объявят в розыск. Мы были нужны друг другу.

Затем я на чем-то прокололся. Должно быть, Гартунг случайно подслушал наш разговор. Как ему стало известно обо мне, я не знаю до сих пор. Очевидно, что-то натолкнуло его на эту мысль: какая-нибудь записка, фотография, дневник… Он начал странно вести себя со мной, и тогда мы со Шмидтом выработали план. Мы решили рассказать Гартунгу об очередной операции и, когда она провалится, возложить вину на него.

И вот, когда все уже было готово, он пришел ко мне в офис и бросил обвинение прямо в лицо. Конечно, я все отрицал, но он, по-видимому, обладал неопровержимым доказательством.

– Вы оставляли его в кабинете одного?

Руксель пожал плечами и попытался вспомнить.

– Нет, точно сказать не могу. Но возможно, именно тогда он спрятал свою улику в картине. На следующий день он исчез, немцы не успели его схватить. Не знаю, как ему это удалось, однако это факт. Зато они взяли всех остальных участников группы.

После войны Гартунг вернулся. Я работал в комиссии по военным преступлениям, поэтому мне ничего не стоило арестовать его и подготовить обвинительное заключение. Свидетелем выступали я сам и его жена. Он не смог бы отпереться. Но когда я пришел в тюрьму допросить его, он заявил, что ждет суда с нетерпением – якобы там он предъявит доказательство, которое полностью оправдает его.

На что он надеялся? Не знаю, но держался он очень уверенно. Вы сами видите: у меня снова не было выбора. Я не мог позволить ему выступить на суде с заявлением. Поэтому его нашли повесившимся. Эту работу взял на себя Шмидт; разумеется, против него я не выдвигал никаких обвинений. Потом, когда до меня дошла информация, что Шмидта разыскивают, я предупредил его и помог получить новый паспорт.

Он начал шантажировать меня лет десять назад – сказал, что у его сына очень высокие запросы. Естественно, я платил. И вот к чему это все привело. Я обнаруживаю, что у меня был сын и что моя собственная внучка убила его. Я думаю, более изощренное наказание трудно вообразить.

После этих слов он погрузился в молчание, и все начали переглядываться, не зная, как быть дальше.

– Нам нужно кое-что обсудить, – сказал Жанэ. – Уверен, вы понимаете, что за этим делом стоят очень серьезные государственные интересы. Монталлу может отвезти мадам Арманд в полицейский участок и допросить. А с тобой, Флавия, давай обговорим несколько важных вопросов.

Она посмотрела на Рукселя. Если до этого момента у нее еще оставались какие-то сомнения, то теперь они окончательно отпали. Это был совершенно сломленный человек. Он перестал притворяться после того, как заговорила Жанна Арманд. Его жизнь подошла к концу. Можно было не опасаться, что он попытается убежать. А если даже и попытается, не все ли равно?

– Хорошо, – сказала она. – Может быть, мы перейдем в другую комнату?

Изрядно потускневший Монталлу увел с собой Жанну Арманд, а Жанэ, Флавия и Аргайл вышли в холл и стали тихо переговариваться.

– Во-первых, – начал француз, – я надеюсь, ты примешь мои извинения. У меня не было выбора.

– Не беспокойтесь. Боттандо, конечно, похорохорится, но быстро отойдет.

– Хорошо, если так. Ну а теперь давай решим: что нам делать дальше? Не знаю, как ты, но я думаю, что хороший психиатр сумеет поставить мадам Арманд диагноз психически неуравновешенной личности.

– Вы хотите поместить ее в клинику?

– Да, я думаю, так будет лучше для всех.

– И никакого суда? Никакой публичности?

Он кивнул.

– Понятно. Какие еще шаги вы собираетесь предпринять, чтобы спрятать концы в воду?

– А что еще нам, по-твоему, остается?

– Ну, например, выдвинуть обвинение против Рукселя.

– Слишком много воды утекло. Не важно, какая улика спрятана в картине. Все это было очень давно. И потом, неужели ты действительно веришь, что правительство может санкционировать арест человека, которого само же выдвинуло на европейскую премию? Тем более что следствие может вскрыть тот факт, что правительство было в курсе его преступлений? И насколько серьезна эта улика?

Флавия пожала плечами.

– Посмотрим. Конечно, я не рассчитываю, что ее будет достаточно для того, чтобы осудить Рукселя. Пятьдесят лет назад она, может быть, и помогла бы Гартунгу оправдаться перед судом, но сейчас…

– То есть у тебя нет стопроцентного доказательства? Так? Я полагаю, у тебя нет ничего, чтобы выступить даже с простым заявлением.

Она покачала головой.

– Но вы же знаете, что это правда. И он тоже. – Она махнула рукой в сторону кабинета Рукселя.

– Знать и доказать – разные вещи.

– Верно.

– Ну что? Может быть, вернемся?

Она кивнула и открыла дверь.

– Я думаю, уже можно, – сказала она.

Она услышала, как Жанэ ахнул при виде жуткого зрелища. Руксель умирал в мучениях, но стойко терпел боль. Рядом, на полу, лежал фиал, выпавший из ослабевшей руки. С первого взгляда было ясно, что он выпил яд: инсектицид, которым он опрыскивал растения. Лицо его покрыла бледность; рука, стиснутая в кулак, безвольно свешивалась вниз. От лица несчастного было невозможно оторвать взгляд: он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.

Жанэ на какое-то время окаменел, потом резко развернулся к Флавии.

– Ты знала! – выкрикнул он. – Черт бы тебя побрал. Ты знала, что он сделает это.

Она безразлично пожала плечами:

– У меня не было доказательств.

И направилась к выходу.

ГЛАВА 20

– Ну и ну, – сказал Боттандо. – И что же за улика там была?

– Пара фотографий и несколько записок, спрятанных между холстом и рамой. Видимо, Гартунг начал подозревать Рукселя и установил за ним слежку. Человек, следивший за ним, докладывал Гартунгу о его передвижениях. Он видел, как Руксель ночью приходил в немецкую комендатуру и встречался со Шмидтом в кафе.

– И ты позволила Рукселю покончить жизнь самоубийством! По-моему, ты слишком много на себя берешь. Возомнила себя ангелом правосудия?

Она пожала плечами:

– Я не знала, что он сделает это. Правда. Но не могу сказать, чтобы его поступок меня огорчил. По-моему, для него это был наилучший выход.

А Гартунг оказался в некотором роде даже героем. Он понимал, что Мюллер не его сын – это свидетельствует из его письма приемным родителям, – однако остался с женой, когда она родила ребенка и лежала в больнице. И даже зная о связи Рукселя с Генриеттой, продолжат оплачивать его учебу.

– Уж не знаю, поздравлять тебя или нет, – сказал Боттандо.

– Лучше не надо. Все это дело было жутким кошмаром – от начала и до конца. Я хочу поскорее забыть о нем.

– Боюсь, все мы еще долго будем его вспоминать. Во-первых, из-за него у нас сильно испортились отношения с французской разведкой. Во-вторых, я не смогу сразу и в полном объеме восстановить дружбу с беднягой Жакэ. А Фабриано, я думаю, теперь вообще перестанет с тобой разговаривать.

– У каждого облачка есть серебряная оправа [9]9
  Вариант русской поговорки «Нет худа без добра»


[Закрыть].

– А мне, по правде говоря, жаль Фабриано. Он не получит похвалы за удачное расследование, даже если мы умолчим о своей роли в нем. Дело настолько скверное, что за него никого не погладят по голове. Я больше чем уверен: Жанэ оно тоже попортило много крови. Ты, кстати, читала газеты?

Флавия кивнула.

– Как я поняла, все пройдет по полной программе. Пышные похороны. Президент республики во главе процессии. Медали на подушке. Я не смогла заставить себя дочитать до конца.

– Надо думать. Ну что, дорогая? Пора возвращаться на работу. Мы по-прежнему будем притворяться, что приказы здесь отдаю я?

Она улыбнулась.

– Только не сегодня – я беру выходной. У меня семейный кризис. Но сначала я напишу письмо, хотя мне ужасно не хочется его писать.

Тем не менее она сочинила его на удивление легко – стоило только начать, и слова сами полились беспрерывным потоком. Правда, перед этим она целый час обдумывала первую строчку, потом зачеркнула ее, начала снова и опять долго смотрела в окно. А потом вдруг взяла и написала:

«Дорогая миссис Ричардс!

Надеюсь, вы простите меня, что я пишу вместо того, чтобы приехать к вам лично. Спешу рассказать, какие события последовали за нашей с вами встречей.

Как вы уже, наверное, знаете из газет, несколько дней назад Жан Руксель отошел в мир иной. Он умер во сне, без мучений, и будет похоронен со всеми почестями, которые причитаются заслуженному гражданину страны. Он внес неоценимый вклад в развитие Франции и Европы практически во всех областях общественной жизни – в промышленности, в дипломатии и политике. Он был примером для целого поколения, и даже после смерти он будет вдохновлять на великие свершения все новые и новые поколения.

Мне удалось побеседовать с ним незадолго до смерти. Он рассказал мне, как много вы значили для него. Оказывается, он делал все возможное и невозможное для вашего освобождения. Его чувства к вам не изменились, он так и не смог вас забыть.

Надеюсь, мои слова послужат вам хотя бы небольшим утешением. Вы безмерно страдали, отказавшись от любимого человека, но благодаря вашей жертве этот необыкновенный человек продолжал жить и работать во имя и на благо своей страны. Ваша откровенность во время нашей встречи тоже не была напрасной: благодаря ей он смог умереть так, как того заслужил.

С наилучшими пожеланиями,

Флавия ди Стефано».

Она перечитала письмо, надолго задумалась, потом запечатала его и положила на поднос исходящей почты. Закинула сумку на плечо и, запирая дверь кабинета, бросила взгляд на часы.

В три часа они собирались встретиться, чтобы ехать смотреть новую квартиру. Похоже, на встречу она опоздает. Впрочем, как всегда.