Текст книги "Пятнистая смерть"
Автор книги: Явдат Ильясов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
И весна, и пастух, и солнце, и человек приходят вовремя, но таково уж свойство ожидания – собственное нетерпение кажется чьим-то промедлением.
Долго пришлось будить Спаргапу, безнадежно махнувшего рукой на белый свет. Он впал в тупое безразличие, сходное с оцепенением черепахи, зарывшейся в песок перед летней или зимней спячкой. Очнулся Спаргапа лишь наверху, после того, как стражи, отомкнув от колоды цепь, сковывавшую пленника, вытащили его на веревках из колодца.
Слабый от истощения, слепой от солнечных лучей, плелся узник, гремя цепями и покачиваясь, меж вражеских палаток туда, куда его вели. Персы, поругиваясь, поддерживали юнца под локти, иначе он упал бы, не сделав и пяти шагов.
– Ага. Хм. Вот ты какой, – услышал он сердитый голос и разлепил веки.
Он находился в огромном белом шатре.
Перед ним сидели на багровых коврах чистые, важные, бородатые персидские мужи. Спар узнал Гау-Баруву и Утану. В стороне как-будто мелькнуло еще чье-то знакомое лицо, но чье – пленник не мог припомнить.
– Дайте ему вина, – сказал Гау-Барува. – На ногах не стоит.
Спар медленно покачал головой.
– Не хочешь? – усмехнулся Гау-Барува. – Не понравилось? Хе-хе-хе. Дайте ему сакского напитка.
Спар жадно выпил большую чашку кобыльего молока. Глаза кочевника прояснились. Он облегченно вздохнул, распрямился. Наверное, посланцы Куруша вернулись от Томруз. Сейчас решится судьба Спаргапы.
Молодой воин расправил плечи и смело взглянул на Гау-Баруву. Мать не оставит сына в беде!
– Слушай храбрый сак, – медленно, с расстановкой, произнес Гау-Барува. – Томруз... отказалась от тебя. Она велела передать: "Юный кречет сам стремился в мышиную нору – так пусть же останется в ней навсегда". На, возьми.
И советник кинул Спаргапе половинку амулета. Золотой кружок, разрубленный надвое, сказал Спаргапе, что между ним и Томруз нет больше родственных уз.
Спаргапа растерялся.
Недоуменно раскрыв рот, он огляделся вокруг, бессознательно надеясь уловить хоть один сочувственный взгляд. Но персы были угрюмы, холодны и неприступны.
Юноша наклонился, звякнув цепями, подобрал пластинку, изучающе провел пальцем по свежему излому. Зажал амулет, утративший силу, в потном кулаке, понурился, повесил голову, как хворая овца в знойный полдень.
– Ты овца или человек? – гневно крикнул Гау-Барува. – Почему не вопишь, не скрипишь зубами? Родная мать отвергла тебя ради кучки вшивых сородичей, которым ты нужен, как чума и холера. Лишь бы самим уцелеть, а ты пропадай, как хочешь. Что для них какой-то Спаргапа? Пусть персы его на куски разрубят, да на вертела насадят, да на жаровне изжарят, да с луком съедят – сакам все равно. Дырявые шатры им в тысячу раз дороже, чем гордец Спаргапа. Не так ли?
...Михр-Бидад тяжело глядел на Гау-Баруву из-под бровей, косо нависших над круглыми глазами.
Гау-Барува обманул Спаргапу.
Правда, Томруз даже ради спасения сына не согласилась отдать землю саков, и воду саков, и скот саков, и самих саков царю царей. Но и от Спара не думала отрекаться. Вот что сказала она Курушу через Михр-Бидада:
– Не похваляйся, жестокий, легкой победой! Ты сломил моего сына не в открытой битве – ты одолел его коварным напитком, ядовитым соком винограда, который и вас самих доводит до безумия, заставляет произносить дурные речи. Я тоже в последний раз обращаюсь к тебе, о Куруш, со словами добра и привета. В последний раз я заклинаю тебя, царь царей: отступись от нас! Послушайся разумного совета! Отдай мне сына. Отдай мне сына и вернись в свою страну, гордясь тем, что уничтожил лучших сакских юношей. Я узнала – ты жаждешь человеческой крови. И намерен вкусить ее в Красных песках. Клянусь Солнцем, покровителем саков – если ты не уйдешь с миром домой, я тебя, ненасытного, вдоволь напою кровью...
Разрубив амулет с кречетом надвое, Томруз просила передать Спаргапе:
– У матери и сына – одно сердце. Половина – у меня половина – у него. И я не успокоюсь, пока они не соединятся вновь.
Но хитроумный Гау-Барува нарочно истолковал по-своему условный знак Томруз. Не удалось обмануть мать – решил одурачить сына. Извлечь пользу из беды, приключившейся с юным Спаргапой.
Совесть Михр-Бидада ныла, как больная печень.
Он с трудом удержался от крика: "Спаргапа, не верь Гау-Баруве! Он лжет, как неверная жена". И хорошо (для него), что удержался. Иначе пришлось бы ему сегодня же кричать по-другому и в другом месте.
– Я на твоем месте крепко проучил бы столь неблагодарных сородичей! гремел Гау-Барува. – Нагрянул бы в становище и устроил для неверных друзей веселый праздник кровопролития. Повел бы мать-отступницу на костер, накрутив на палец нос и губы. Светлый лик ей изгрязнил бы, темный лик посрамил бы, сел верхом, как на старую клячу. Распорол бы толстую кожу, высосал черную кровь, раздробил кости зубами. Играя и забавляясь, погасил бы огонь в очагах, смеясь и хохоча, развеял бы пепел, раскрошил бы добро, разломал, растоптал! Э, щенок, глупый сосунок! Двуногий пес. Животное. Разве способен понять тупой дикарь, что значит честь и что значит месть?
Гау-Барува умышленно насыщал свою речь грубостью, уснащал ругательствами, с тайной целью обрушивал на Спаргапу нестерпимые оскорбления. Он стремился провести по самолюбию пленника глубокую царапину. Взбесить гордого юнца. Вырвать из мягкой тины безволия.
Голова Спаргапы оставалась склоненной на грудь. Но шея уже напряглась, спина хищно выгнулась, как у рассерженного барханного кота. Руки судорожно дергались в цепях.
– Ты юноша умный и храбрый, – смягчился Гау-Барува. – Будь ты воином царя царей, он держал бы тебя по правую руку от себя. Не так ли, о светлый государь?
– Ага. Хм. Держал бы.
– Обидно за твою честь, молодой друг. Весь Туран хохочет над Спаргапой!
Из уст пленника вырвалось змеиное шипение. Все еще не поднимая глаз, он заскрежетал зубами и замотал кудрявой головой от невыносимого отчаяния. "Дай отряд – и ты увидишь, на что способен твой сын. Клянусь – после первой же схватки весь Туран заговорит о Спаргапе". Да, заговорил Туран... Ох, позор!
– Государь даст тебе людей, – вкрадчиво продолжал Гау-Барува. – Иди, уничтожь врагов, займи свое место на белом войлоке. Оно принадлежит тебе по праву – ты ведь сын великого вождя. Сделаешься хозяином всего Турана! Подумай. Ну, чего ты молчишь? Боишься, хитрят с тобою? Не веришь мне, чужеземцу – послушай тогда, что скажет кровный родич, близкий человек!
Советник коротко мигнул вправо. Стук каблуков, приглушенный коврами. В ушах юнца раздался знакомый голос:
– Ох, Спар, сын мой!
Пленник резко вскинул голову. Перед ним стоял человек в богатой мадской одежде. Он с жалостью глядел на сына Томруз.
То был Фрада.
– Живой?! – изумился Спар.
– Ох, живой, хвала солнцу, земле и воде! Светлый государь, да славится его имя вечно, пощадил меня и моих людей.
Спаргапа остолбенело уставился в беспокойные глаза отца Райада. Он сам видел, как персы заносили над Фрадой мечи! Старейшина, должно быть спьяна, размахивал перед их носами каким-то кольцом.
...Не очень-то радостно было на душе у Фрады, хотя он и напялил пышную чужеземную хламиду.
Он думал поиграть с персами в прятки, перехитрить их, но они оказались хитрей. Гау-Барува сразу ухватил его за рога: "Я не из тех, кому можно морочить голову! Или ты сейчас же, без всяких околичностей, перейдешь душой и телом на нашу сторону, или с тебя сейчас же сдерут шкуру".
И пришлось Фраде покориться. Несмотря на то, что он не меньше персидского гнева страшился гнева саков, соплеменников своих. Хотел порезвиться между молотом и наковальней – не удалось. Зацепили. Допрыгался. "Пес-двурушник рано или поздно прибивается к волчьей стае".
– Ох, Спар, дорогой, – торопливо забормотал Фрада, ловя краем глаза грозный взгляд Гау-Барувы. – Верь этому человеку. Он друг. На кой бес нужны Томруз и Хугава? Помнишь ядовитый смех Хугавы на совете? Отомсти! Получишь у государя сильное войско. У меня осталось сорок человек. Прискачем с ними домой с шумом и треском, будто от персов бежали. А войско спрячем в барханах. Нам обрадуются, пир для нас закатят. Родовых вождей на пир позовут. Тут мы кинемся вдруг, перебьем вождей, а тем временем персы из засады подоспеют... Не все саки выступят против нас, не бойся! Немало семейств, колен и родов перейдут на сторону нового предводителя. Ты – сын Белого отца. Сын великого человека. Царем Турана ты станешь, Спар! Богатства Турана загребешь ты, Спар! Лучших коней Турана себе заберешь ты, Спар! Тысячу юных наложниц тотчас заведешь ты, Спар! Десятки тысяч мужчин и женщин у ног валяться заставишь. Золота горы добудешь, славу обретешь. Пурпурную одежду дадут. Пусть кто-нибудь пикнет – царь царей живо с ним расправится. Ну же, ну! Соглашайся! Чего ты молчишь? Ох! Мне бы такое.
Распаленный собственной речью, Фрада забыл о сакской мести.
Он шумно вздохнул – с обидой, глубокой, как его бездонная жадность, и жгучей, как его отцовская любовь. Глаза старейшины полыхали огнем. И дурацкая же вещь – удача! Кто ищет – находит пыль, кто не ищет, и даже искать не хочет – находит алмаз. Что за чертовщина!
Упустить счастье, которое само просится в руки... Болван Спаргапа. Дубина. Слюнтяй. Если б с Фрадой так возились! Старейшина с ненавистью и презрением отвернулся от сына Томруз. Подумать только! Ему насильно пихают в рот меду, а он плюется, стервец, вместо того, чтобы глотать.
Ух! Развернуться б сплеча да разнести вдребезги твой глупый череп обухом секиры. Он бешено стиснул мощный кулак и нанес жестокий удар. Но не кулаком – удар словесный:
– Не согласишься – издохнешь на костре и Райаду никогда больше не увидишь.
Кратко, со скрежетом, звякнули цепи, будто их связка, разом оборвавшись, грудой упала на камень – так сильно вздрогнул Спаргапа. Будто холодная искра прошла у него от затылка до пят. Будто разом раскрылись все поры тела.
– Так, – прошептал узник.
Вот до чего докатился Спаргапа.
Значит, и впрямь ты двуногий пес, животное, гнусная тварь, раз эти люди уверены, что тебя можно склонить к измене.
Честному человеку не предлагают мерзостей. Хугаве, например, они бы не посмели и словечка сказать из того, что бессовестно наговорили тебе. Да он и слушать не стал бы! А ты уши развесил, как осел у болота с громко квакающими лягушками.
Жизнь не удалась. "Что ж? Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан". О Райада. Райада. Райада.
– Я... согласен, – хмуро сказал Спар.
По шатру, точно сильный порыв степного ветра, пронесся вздох облегчения.
– Хвала тебе, сын мой Спаргапа! – радостно крикнул Куруш.
И все персы, ликуя, повторили за царем царей:
– Хвала!
Ах ты, Пятнистая смерть.
– Снимите оковы, – улыбнулся Спаргапа. "Человек не только жизнью своей, но и смертью... О Райада. Райада.
– Эй, снять оковы! – рявкнул Гау-Барува.
Цепи, загремев, распались, упали к ногам Спаргапы.
– Сын мой! – рыдал счастливый Фрада, припав к плечу молодого сака.
"Человек не только жизнью..."
О Райада.
Если тур падает, то с высоты.
Спаргапа выхватил у Фрады короткий меч и глубоко, по самую рукоять, всадил в брюхо изменника. Отступил на шаг, сделал мечом круговое движение и ловко вывернул внутренности Фрады наружу.
Не успели стражи подскочить к нему, как Спаргапа, крепко стиснув рукоять меча обеими руками, изо всех сил воткнул отточенный клинок себе в сердце.
Он попал в цель точно, метко и безошибочно, с первого удара.
Разве он мог промахнуться?
Спар хорошо знал, где у него сердце.
Так часто оно болело с тех пор, как он увидел впервые ненавистно-любимую Райаду...
Молодой сак умер мгновенно.
Зато Фрада мучился долго. Персы выволокли "собаку" из шатра и бросили на краю поляны. Он корчился в луже крови и нечистот и хрипло стонал до позднего вечера.
Ночью его сожрали шакалы.
ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНИЕ. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Пылало солнце, дул ветер Вайу. Сияла луна Гавчитра. В пустыне рыскала пустынная рысь, за барханами хоронился барханный кот. В пересохших извилистых речках-саях украдкой стучали копыта сайг. У солончаков, зияющих, как раны, кружились джейраны.
Барсы Парсы шли на Томруз.
Равнина. Песок. Песок. Песок. Тому, кто не видел страны за Аранхой, кажется, что песок – самое страшное в пустыне. Нет! Барханы – пышный сад песков, их цветник, заповедное место, где кипит жизнь.
Песок хорошо пропускает воду. Глина – плохо. Влага талых снегов и дождей, просочившись вниз сквозь барханы, скапливаются над слоем жирной глины. Она, эта влага, и питает летом растения.
Оранжев, ал или желт пушистый плод безлистного джузгуна, темно-лиловы цветы тонких акаций. Задует ветер – упруго замашет тамариск гребенчатыми лапами, заскрипит саксаул, лягут метелки селина.
Заклекочет орел – черепаха спрячется в панцирь.
Заклекочет орел – мгновенно исчезнет в песке, провалится, не сходя с места, удивительная змейка эфа; так часты, но незаметны колебания тела ее, что чудится – оно свободно уходит в песок, как медный прут в тихий поток.
Заклекочет орел – вскинется варан, распластавшийся в холодке. Поднимется, крупный, в четыре локтя длиною, раздуется, как бурдюк, выпрямит спину доской, раскроет пасть, зашипит, забьет хвостом из стороны в сторону.
Вараны охотно сосут коз.
"Не трогай варана, – говорят в пустыне. – Тот, кто прикоснется к "сосущему коз", навсегда утратит мужскую силу".
В допотопном облике этой огромной ящерицы с ее полосатой кожей и нелепо растопыренными лапами, с уродливым брюхом, плоской головой и темными умными глазами, странного взгляда которых – никому не понять, воплотился образ самой пустыни – древней, загадочной, молчаливой и опасной.
Варан – холодный символ красных и черных песков, бесстрастный хранитель и страж их жутких тайн, забытых имен, мертвых преданий и живых суеверий.
Тут, в барханах, находят приют и еду, радость и беду орды всевозможных тварей, копошащихся и наверху, средь ветвей колючего кустарника, и внизу, на песке, и еще ниже, в норах.
Некуда ступить из-за обилия жуков и крупноголовых ящериц, соек и воробьев – особых, песчаных; буланых козодоев египетских и ушастых ежей, сусликов тонкопалых и тушканчиков мохноногих, гекконов большеглазых и гекконов гребнепалых.
Здесь рассадник змей – тонких, толстых, коротких, длинных, но одинаково свирепых; вялых, когда они сыты, и стремительных, как молния, когда хотят есть.
Это светлый сад, сад без густых и прохладных теней, где растения далеко отстоят друг от друга – редкий и редкостный сад диких равнин, насквозь, от края до края, пронизанный обжигающими лучами солнца.
Хуже в подвижных, сыпучих песках. Дюны бесплодны и голы, точно покров далеких мертвых планет. Трудно ходить человеку по дюнам – сделает двести шагов, погружаясь в горячий песок до колен, и упадет на него, обливаясь потоками пота.
Чуть шевельнется ветер – и закрутятся, обовьются дюны струями желтой пыли. Стада громоздких крутолобых дюн бесшумно бродят по мглистой пустыне. Вал за валом подступают они к притихшим от страха оазисам, жадно тянутся к трепещущим росткам пшеницы и хлопка.
Сыпучий бархан – зверь без клыков, когтей, скелета и мозга. Это чудовище тупое, всеядное и беспощадное. Оно опасней голодного льва, ибо не чувствует боли, не боится копья и стрелы.
Но и в сыпучих песках человек, обладающий хоть каплей воды и мужества, может подавить в себе чувство полного одиночества, потерянности и обреченности.
Что угнетает и убивает душу?
Однообразие.
А в сыпучих песках есть на чем остановиться глазу.
Подкова подветренной стороны бархана. Срезанный полумесяцем гребень. Длинный шевелящийся хвост.
Песчаный бугор, двигаясь, не выносит свой лоб вперед, а пятится назад, точно архаическое животное. Холмы, лощины. Высоты, низины. Лунной ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как снежная пыль, уносимая поземкой.
Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как облик морской волны. И в этом – суровая, ущербная, леденящая кровь, усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.
Хуже человеку на гладких, как скатерть, бескрайних глинистых площадях, поросших чахлой голубовато-серой полынью, чей ядовитый запах пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.
Еще хуже, гораздо хуже, в черной, как старое пожарище, нагой щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая студеной ночью, с треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не докрасна жгучими лучами туранского солнца.
Но самое страшное место в пустыне – пухлый солончак, влажная, но рассыпчатая грязь, до отказа насыщенная солью, рвотное зелье, с отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.
Пухлы солончак – мокрый лишай, гниющая рана, незаживающая язва пустыни.
Над тобою – немое небо, под тобою – безжизненный прах: кажется, будто один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды, если в сердце закрылось отчаяние.
Велика и разнообразна – то ровна, то холмиста, то красна, то пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня, но во всех обличьях своих она одинаково ужасна.
И все же нашлись на свете люди, которых не испугала тишина солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих дюн. Смело проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины. Пустыня стала их просторным, родным и любимым домом.
Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет и совершили тем самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов. Ибо не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь зеленых полей, чем разбить в безводных песках шерстяную палатку. Не только разбить, но и довольствоваться ею от рождения до смерти.
По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать и сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас, сжимая в руках тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.
Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады – те, что больше других сожалели о неожиданной гибели старейшины. Их отобрал Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили на левый берег. Так будет верней. От этих добра не жди.
– Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке, не устоят против неприятелей, – пытался образумить Гау-Барува царя царей.
Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.
Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял его действия.
– Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих? Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста Гау-Барув и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал на этой земле царем царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой вождь. Ты осенен крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай предначертанное богами. Я очень стар и болен. Мне давно пора умереть. Но я не умру, пока мой государь не вернется с победой.
И Крез опять засел на левом берегу.
"О время! – думал растроганный Куруш. – Ты превращаешь самых заклятых врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он так одинок, так беспомощен. Не диво, что привязался с годами ко мне, своему победителю, словно к брату".
Виштаспа тоже хотел остаться у реки. Саки опять могут напасть на мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай – у тебя молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной – я сумею лучше других сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.
По совету Креза царь царей отправил в Марг крупный отряд легкой конницы – за новыми осадными машинами. Другой крупный отряд выделил для охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару, назначил – кого? – конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.
Война – не состязание по острословию. Она – не речей, а мечей столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления! Вперед! Вперед! Куруш рыскал в колеснице с краю движущихся войск, проносился то к голове колонны, то к хвосту, торопил отстающих и мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.
– Я не встречал еще человека, который так упрямо гонялся бы за собственной гибелью, – сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду. "Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника".
С недавних пор они держались вместе.
Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану, печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада. Они с первых дней переправы искоса приглядывались друг к другу приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались, как волки из разных стай.
После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал – убежал к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.
Ему казалось – он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз? Ничего. Не будь войны, Михр-Бидад и знать не знал бы, что где-то на свете живет какой-то Спаргапа. А если б и узнал и встретился с ним, то они могли бы стать друзьями.
Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста? Но разве он просил эту охрану строить мост и стеречь его? Правда, если подумать, воины тоже не виноваты – их заставили. Куруш заставил. Куруш, эх, Куруш!..
– У приморских сирийцев – финикиян, живущих в Тсуре и Сайде [Тсур и Сайда – города Тир и Сидон], есть медный бык – бог Баал, – сказал Утана, присаживаясь рядом. Торговца тоже потрясла смерть Спаргапы. – Финикияне в надежде получить взамен сто сундуков благ, кидают в раскаленное чрево Баала своих детей. Но что может дать человеку медный, полыхающий огнем бесчувственный бык? Такова война. Она кровожадна, подобно Баалу. Пожирает цветущих детей и дарит взамен лишь кучу остывшей золы...
– Пятнистая смерть, – сказал Михр-Бидад. – Так называют войну саки.
С тех пор подружились богатый Утана и бедный Михр-Бидад.
Не раз Раносбат звал молодого приятеля к себе в шатер – выпить вина, покурить хаомы. Но Михр-Бидад, ссылаясь то на занятость, то на усталость, неизменно отказывался от приглашений.
Стоило ему вспомнить ту гадкую ночь, как к горлу подступал позыв на неудержимую рвоту. Если прежде Михр-Бидад боготворил Раносбата и дорожил снисходительной дружбой высокого начальника, то теперь видеть не мог без содрогания его грузной и гнусной фигуры.
Раносбат обиделся на Михр-Бидада.
– Бездушная тварь! Кто человеком сделал этого голодранца? Раносбат. Благодаря кому сын ослицы ходит в телохранителях? Благодаря Раносбату. Почему же он нос от меня воротит? Зазнался. Эх, люди!
На седьмой день похода вновь озорно засвистал южный ветер. Следы сакского войска опять унесло, заровняло, сгладило, сдуло – будто их и не было вовсе.
– Пусть свистит, – сказал Куруш. – Ветер с юга, добрый ветер. Не в глаза дует, а в спину. Помогает нам идти. Это божий знак. А след – к чему он теперь? Проводники хорошо знают горы, где прячется Томруз. Да вот они и сами, те горы.
Он кивнул на синеющий к северу невысокий хребет.
К вечеру войско добралось до леса.
Разглядев, что это за лес, персы разом остановились, застыли, кто где, словно их всех одним ударом вогнали, точно колья от палаток, в желтый песок.
Лес был мертв.
Он был очень густ, но необычайно светел, тих и пуст – ни одна тварь не могла вынести и часу среди низкорослых, безлистных и бесплодных, давно засохших деревьев, не дающих тени.
Казалось, когда они росли, давил на них не легкий воздух, а тяжелый гранит – так скорчены, скрючены, скручены были их стволы и ветви. Будто серым ветвям, твердым, точно камень, но хрупким, как плохо обожженная глина, не хватало дыхания, и они, чудовищно напрягаясь, медленно ползли меж глыб, мучительно втискиваясь в хаос изломов и трещин, с неимоверным трудом выворачивали пласты, да так и застывали, выдравшись к свету, нелепо растопыренные судорогой небывалой силы.
Темные кучи опрокинутых ветром саксаулов походили на груды лежащих вповалку, обгоревших, высушенных солнцем человеческих трупов.
Иные деревья, неживые, но стоячие, напоминали скелеты повешенных, четвертованных, посаженных на колья.
Войско попятилось на целый хатр.
Сегодня на стоянке разговаривали мало, а смеха, обычного по вечерам, и вовсе не слышалось. Призадумался даже нетерпеливый Куруш. Уж очень смахивал мертвый лес на бранное поле через месяц после битвы.
Что сталось со Спаргапой? Томруз не знала. Разведчики, не спускавшие глаз с персидских войск, не могли ничего проведать о судьбе Спаргапы.
Томруз крепилась.
С виду – невозмутимо спокойная, бесстрастно молчаливая, точно каменная скифская баба, объезжала она во главе родовых вождей стоянку сакского войска.
Но внутри – внутри у женщины все почернело от горя. Она глядела на соплеменников – молодых, здоровых, сильных – и со скорбью думала о том, что завтра многих из них не будет.
Сгинут они, как сгинул Спар.
Каждый сак казался ей сыном, и она жалела их, как сыновей. И саки тянулись к ней, словно к матери родной, ибо чувствовали сердцем ее великую любовь и великую жалость.
– Старух, детей и кормящих матерей мы отправили под охраной небольшого, но хорошо оснащенного отряда на север, к Яксарту, – говорила Томруз гонцу хорезмийского царя. – Туда же угнали стада. Тысячи оставшихся юношей и зрелых мужчин вооружились копьями и секирами. У каждого воина по два лука, по четыре колчана, по два запасных коня. Из крепких проворных девушек и молодых женщин я составила сто летучих отрядов лучниц. Помогут мужьям и братьям.
– Когда я выехал из города, наше войско двигалось вверх по Аранхе, по правому берегу, – сказал хувар из Хорезма. – Через три дня оно должно быть здесь.
– А наши люди спустились вниз по реке на плотах, – сообщил гонец из Бактры. – Послезавтра они прибудут сюда.
– Воины Сугды в одном переходе от ваших гор, – заявил согдийский гонец. – Ты увидишь их завтра, мудрая Томруз.
– Отряды саков заречных и саков-тиграхауда уже тут, – с гордостью известили Томруз гонцы саков заречных и саков-тиграхауда.
– Хорошо, – кивнула Томруз.
Через дорогу торопливо, но медленно переползала, прихрамывая, серая мышь-песчанка. Ранена, больна? Томруз брезгливо сплюнула. Она не терпела мелких, вороватых и трусливых тварей.
У стана дривиков Томруз встретилась Райада.
В кожаных мужских шароварах и толстой войлочной куртке, с колчаном за спиной, Райада брела, опустив голову, меж двух покатых дюн и волокла по песку большой лук.
Нелепый и смешной был вид у нее в наряде воинском!
Лук не хворостина, которой погоняют ягнят.
– Хо-хо-хо! – густо захохотал носатый хорезмиец. – С подобными воительницами только и побеждать Куруша. Знает она, тупым или острым концом прикладывают стрелу к тетиве?
– Для чего этакой красавице стрелы? – усмехнулся гонец из Сугды. Взглянет раз дивными очами – и все персидское войско ляжет без дыхания.
Райада, увидев Томруз, прошептала смущенно:
– Мир и благополучие.
Томруз молча отвернулась. Нет, не могла она побороть неприязни к Райаде! Пусть Фрада пал смертью храбрых, сражаясь за сакскую волю – все равно он был чужим для саков. И дочь его для саков – чужая.
Может дело не столько во Фраде, сколько в самой Райаде? Томруз, верная жена и строгая, но добрая мать, не выносила в женщинах лени, глупости и легкомыслия.
Что такое мужчина?
Грозный зверь, угнетатель, жестокий притеснитель? Чушь. Будь он с виду хоть свирепым львом, в душе своей это большой, наивный, доверчивый ребенок. Стоит ему услышать запах женской кожи – и куда деваются его ум, сила, гордость! Да и для кого она, вся их гордость, удаль, молодечество? Ради кого они стараются отличиться? Для женщины, ради женщины.
Всякая женщина хорошо понимает силу свою – если не умом, то сердцем, чутьем природным. Перед собой-то ни к чему притворяться существом, обиженным жизнью. Между собой-то, когда мы, женщины, одни и мужчины не слышат нас, мы можем говорить откровенно и прямо? Бесполезно лгать самим себе. Ты отлично знаешь, какая власть над мужчиной дана тебе природой.
Пропади же ты пропадом, если по скудоумию своему ты употребила эту страшную власть во зло мужчине!
Помни – долг женщины перед мужчиной втрое выше, чем долг мужчины перед женщиной. Ибо в любовных привязанностях главная сторона – женщина. Женщина – неиссякаемый родник, мужчина – жаждущий путник. Если он умер от жажды, виноват родник.
Конечно, попадаются путники, что, напившись, могут изгадить родник, замутить в нем воду. Есть и среди мужчин немало ослов. Об этом они сами должны подумать, поговорить между собой. Речь идет сейчас о другом. Речь о том, что женщина – ответчица за судьбу мужчины.
Ты, дочь Фрады, толкнула моего сына на дурной и неверный путь. Будь же ты проклята!
...Человек знает – неизбежна смерть. Но не хочется ему исчезнуть бесследно. И придумывает он в утешение себе мудровато-хитроватую ложь. Старый массагет с низовьев Аранхи, вытянув перед собой морщинистый палец с черной каймой под серым кривым ногтем, проповедовал у костра в кругу других стариков:
– Обычай!
Что говорит наш обычай?
Тот, кто умер собственной смертью, – нечист, достоин презрения. Кто на охоте погиб, или пал в бою, тот славен, почета достоин.
Почему?
У каждого человека есть душа. Не так ли? Душа – это жизненная мощь человека. У молодого она – молодая, у старого – старая. Верно? У здорового – здоровая, у хворого – хворая. Верно? У сильного – сильная, у слабого слабая. Верно?
Человек невечен – душа вечна. Погаснет костер – дым улетит к небу. Умрет человек – душа откочует в загробный мир.
Если человек умрет старым, хворым и слабым, бледной тенью он явится в страну забвения, не дадут ему доброго места, не окажут ему уважения. Отведут стоянку самую худую, самое скудное пастбище для скота, и всякий будет плевать в глаза бедняге, ибо нет у слабой души сил постоять за себя.
Если же человека пронзила стрела, или нашел он конец от звериных когтей, человек лихо, без криков и слез, перескочит через смертную пропасть, предстанет пред ликами богов разгоряченный, бодрый, веселый. И в жизни небесной будет пить он из меха блаженства, как пил счастье здесь.
Значит – что?
Чтобы душа и в потустороннем мире пребывала крепкой и радостной, нужно уберечь ее от полного истощения на земле, вовремя уловить, сохранить для иного существования.
Так, даже старый-престарый баран годится в пищу, если его успели зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?
Я не говорю – чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по ту, а по эту сторону черной черты. И вправе он досыта вкусить сладость земных плодов.
