Текст книги "Двойники"
Автор книги: Ярослав Веров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Это был молодой человек лет тридцати пяти, с открытым ясным взглядом, казалось даже – простодушным. Но речи и поступки его простодушными назвать было трудно. Он жил так, будто утверждал: «Я знаю, что мир ужасен, но есть во мне силушка задвинуть всё это подальше и оставаться самим собой». И точно, в общении с Данилой любой ощущал эту силу: стоило ему заговорить в компании, и уже через пару минут одним казалось, что они знают Голубцова давным-давно, другие же испытывали неуютность и желание удалиться. Начальники старались общаться с ним пореже.
Дожив до своих лет и пройдя через соблазны молодости и заблуждения века, он сохранил в себе и честность, и порядочность. Но главное, он оставался всё тем же одиноким рыцарем, чью прекрасную даму зовут Истина.
Обитал он в небольшой отдельной лаборатории, которая состояла из очень редкой в природе научной установки, самого Данилы да сколько-то там квадратных метров свободной площади. Ростом он был высок, телосложением крепок, в юности хронически страдал спортом – хотел стать могучим как Шварценеггер и немало преуспел в этом. Во всяком случае, даже сейчас пройти метров двадцать на руках не составило бы для него проблемы. Было бы перед кем. И кабы не досадная травма позвоночника – быть ему олимпийским чемпионом. А так… Полутонов Данила не любил – или всё или ничего. С тем и пришел в науку. И быстро завоевал себе место под солнцем. В ХОСИ он получил в безраздельное владение уникальную установку ядерного гамма-резонанса и так умудрился ее усовершенствовать, что стал практически незаменим. Номинально числясь в «докторском» отделе, постоянно проходил по одной из секретных тем, а потому отчета не давал ни тем, ни другим. И работал, руководствуясь, по-видимому, исключительно материальным интересом.
Этим утром «доктора» заряжали подчиненных боевым духом. Данила же вкушал утренний чай со свежеиспеченными гренками. На телефонный звонок отозвался коротко:
– Да, я в курсе.
Дал отбой и в свою очередь набрал номер:
– Штаб-квартира гражданина Зонова Н.?
– Ну и что? – отозвался гражданин Зонов.
– Итак, институт цветет и пахнет директивно?
– У нас сейчас жарко. Ты на конференции будешь?
– И ты, Брут, собираешься на это сборище? Задницу-то загодя намылил?
– Это зачем? – удивился Никита Зонов.
– Вали уж лучше ко мне. Твои начальники, в сущности, раздолбаи, отряд не заметит потери бойца. А мы потреплемся.
– Убежище предлагаешь? А конференция?
– Насрать. Будь мужиком, Зоныч, у тебя же дети, пора уж. В любом случае, если так нацелен, то есть еще полчаса – успеешь.
– Ну…
– То-то же, – дал отбой Данила и вернулся к чаю.
Итак, в отдельную лабораторию к Даниле пришел пить чай Никита Зонов. К чаю потребовал сливок – знал, что они наверняка имеются в холодильнике, – и пару пирожных-корзиночек.
– Сегодня в меню корзиночек нет. По дороге съел.
– Непорядок. Ты, наверное, хандришь. Я это еще по телефону установил.
– Есть немного. А что, так заметно?
– Я тебя умею сканировать по голосу.
– Ну-ну.
Чай пили молча, глубокомысленно разглядывая синеющий за окном лес. В конце концов, Голубцов не выдержал и предложил ударить по пивку. Никита Зонов с пониманием отнесся к поступившему предложению.
Данила распахнул гостеприимную дверцу криогенового холодильника. Из недр оного вынырнул могучий клуб инея, в глубине обозначились стройные ряды пивных бутылок да импортных банок.
Никита принял запотелую банку баварского и поинтересовался:
– Откуда у тебя доходы на импортное пиво?
– Хозтематика, – ухмыльнулся Данила, как будто это что-то поясняло.
Холодное пиво прочистило мозги. Пользуясь случаем, Никита не преминул изложить свою новую идею, причем ударился в японщину. По-никитиному выходило, что жены самураев не случайно подносили мужьям что-либо, опустив глаза. Этим они передавали искренность момента. Мы, люди, слишком жестко реагируем на внешние условности, вот в виде того же взгляда, что там он выражает, к примеру. А убери взгляд – и этим сразу все нюансы и домыслы в свой адрес уничтожишь. Впрочем, у этих японцев всё равно ничего не понять.
Данила Никитиной мысли не понял, ухватил лишь последнюю фразу. И спросил:
– А у русских разве понять? Вот тебе русские сказки…
– Погоди, Голубец, я же на конференцию опоздал! – вскочил Никита.
– Судьба, Ник, судьба, – дружески похлопал того по плечу Данила.
Никита опустился в кресло. Обычное дело: нужно и положено, но жуть как не хочется. Манкировать же боязно. И где-то на уровне потемок сознания вертится заезженное: «Ибо чревато… чревато… чревато… ибо…» Но ведь не хочется же. Потому, собственно, и ждешь, что возникнет некто из сказки, могучий, почти былинный, возьмет за руку, скажет непреднамеренно: «Не ходи, Зоныч, всё равно не пущу». Посопротивляешься ему чуток – глядишь, и на душе прояснело: долг исполнен. Можно смело дать себя как девицу-красавицу умыкнуть, увести в лес дремучий, за горы высокие, за тридевять земель в тридесятое царство, в хоромы к дракону-горынычу ухватистому, страшноликому молодцу-ухарю, что ни начальства не страшится, ни устав ему не писан – и ничего уж не боязно девице-красавице.
Данилу же понесло излагать свою версию русских народных сказок.
Вот Маша-растеряша, что мишку пирожками потчевала, да тем и спаслась, избегнув смерти неминучей, гибели лютой от лап косолапых. Но это ложь и несбыточность: какая там Маше погибель – мишки русские добры и мягкосердечны, и простаки несусветные – первому встречному дадут себя обмануть, на первый же пирожок покупаются и как дети тому радуются.
А вот еще Баба-яга, костяная нога, чудилище-страшилище, но не страшно – ей по ранжиру не вышло. И не зря сказочные герои ее ласково бабушкой величают. Эта бабушка всё больше хитростью да коварством берет. Завлечет, эдак, Ваньку-встаньку, то есть Ивасика-Телесика в пенаты свои, в избушку на курьих ножках. И казалось бы – всё: быть парню изжарену-испечену, под пряным соусом пряжену, с грибками масляными да кореньями сладкими стушену. Да как на грех отлучиться надобно старушке по нужде великой: сбор у них, у нечисти, конференция срочная. Делать нечего (и не пойти нельзя) – оставит Ваньку, то есть, конечно же, Ивасика – Телесика внучке своей, мол, учись, внученька, кулинарии. А Ивасик тот Телесик – тот еще Ивасик. Монстр… Жаль девочку…
Ха! А Кащей! Бессмертный! Какая неординарная личность! Ни в какой калевале такого не сыщешь – ихние злыдни сплошь шаблонны да предсказуемы. Придет ихний герой – конец чудищу; ради этого геройства геройного оно и измышлено. У нас же всё не так. У нас всё гораздо лучше. Герой – полный (ноги плюс голова) инвалид, еще с печи не слез; а Горыныч наш уже успел проявить себя. Уже вовсю лютует, народ стращает, и нет на него управы. То на сторону татар переметнется, то во главе лесной нечисти, всех этих бедолашных леших да кикимор, выступит – чтобы лесной люд потешить; а то и на службу к царю-батюшке поступит, но ненадолго. Предаст, взалкавши единоличного трона. Народу это всё безобразие очень понятно и сочувственно – ему тоже повоевать только повод дай. Народ наш добр и мягкосердечен; твердую руку любит, уважает мощную длань – всё как-никак разнообразие. Цари же наперебой принцесс ему, Кащеюшке, в невесты сватают. А он куда как переборчив – голова! Как-никак. Подавай ему Василису, да непременно чтоб Премудрую, и всё тут. Оно и понятно: в шахматишки будет с кем перекинуться, в городки сыграть, в лапту; опять же, салочки – выручалочки, хороводы русские поводить-попеть, через костер на Ивана Купалу попрыгать-посигать; ну а там и детушки пойдут.
И вот выступает на белом коне Илья Муромец, в недавнем прошлом Ивашка-дурачок наш великолепный. И битву с чудищем-кащеищем, узурпатором кровавым ведет основательно, по-богатырски: никакой резни вульгарной, а всё та же интеллектуальная схватка-двобой. Но интеллектуальная по-русски, в хорошем, исконно родном смысле этого слова. То есть вне всякой логики и здравого смысла. И чтоб без загадок-головоломок этих поганых! А мечом помахать да огнем попалить – это ж забавы молодецкой ради, кровушку по жилушкам погонять-разогнать, удаль свою небывалую выказать. Иначе народ не поймет. Да и перед врагом совестно – обидеться может драконушка. Конечно, победить должен Иван, но это ведь только официально так, на бумаге. А в душе-то народной всё куда шире да полнозвучней… И вот, после битвы роковой, схватки смертельной, побоища лютого – идут они, Илья да Кащей рука об руку в хоромы княжие – пир на весь мир, чтоб по усам текло, а оттуда в рот, и чтоб как следует погулять. Ибо назавтра снова дела ратные, подвиги небывалые. Работа у них такая.
Никита со страдальческим видом слушал всю эту чушь, поскольку плохо воспринимал юмор, а фантастический юмор Данилы тем более.
– А я путевку в «Солнечный камень» достал. В прошлом году там Кержневы отдыхали, очень хвалят. Мне тоже детей оздоравливать надо. А ты куда собираешься?
– Меня Тимофей в экспедицию зовет. Но я поеду в карелию, в золотой лес. Порыбачу; полтинник за лодку – и на озера, с палаткой. На вот еще пива, выпьем за науку. В печали я нынче. Как-то, знаешь ли, получается не так. Не туда корабль плывет.
А между тем было время, когда он и сам плыл не туда. И где-то там, за морским горизонтом смутно маячила нобелевка.
– Как это не туда?
Данила насвистал пару тактов из иеллоу сабмарин. Почесал в затылке:
– Я по своему невежеству не берусь утверждать, куда плыть. Более того, есть умные ребята с идеями; у тебя вот интересные идеи. Только, Ник, все мы смертельно устали. Юноши мечтали о храме, а обнаружили террариум. Искали истин, а нашли ворох фактов. Вот и имеем – лес и старики-дровосеки с тупыми топорами за поясочками.
В общем, картина вырисовывалась безрадостная: срубят деревце, что похилее, повалят на снежок и сооружают костерочек. Рассядутся вокруг, греются: новое научное направление сладили. Сидят довольные, а на костерок другие престарелые сползаются – те кустарничек, что поближе, на хворост изничтожают. И тоже садятся – греются. Ну а как догорит – разбредутся кто куда. И выжидают, не срубит ли кто новое деревце.
А в целом, как выяснилось, во всей физике Данила уважал три теории. Две из них – старины Эйнштейна. Но уважал не столько за физику, сколько за размах. Специальная теория относительности учит нас, что одно и то же выглядит по-разному, но как оно выглядит на самом деле – узнать невозможно, вообще, никому, никогда. Сила ведь! Мощь! А общая теория относительности и вовсе: всё, что есть во Вселенной, – суть единый организм, и никакому расчленению не подлежит.
И вообще, как бы прогрессом не гордились, а варварство всё одно свое возьмет, как корова языком слижет. В истории всё имеет свой прилив и свой отлив. Кому науку защищать? Эти старички не защитят. Укрылись за широкой спиной правительств и игрища стариковские разводят.
– И вот несколько лет назад я понял, что мои амбиции смехотворны. – Голос Данилы утратил эмоциональность. – И что сам я дурак, и вообще… В общем, Ник, в научном смысле я умер. И с того дня полезли довольно странные мысли. Знаешь, чего я хотел? Я всегда жаждал соединиться с природой. У нее ведь должна быть душа – вот с нею.
– Ты стал пантеистом? Или нет – жить в лесу, как Торо?
– Да нет, ты что? Ты лучше помолчи. Я четко понимал – с душой природы. Почти уверен, что наука дает к этому пути. Благодаря ей к этому соединению движется наш разум. Познавая, он делается частью этой души. Частью того, что движет миром.
– Странная у тебя, Голубец, природа. Правда, вот у буддистов есть что-то подобное. Но, кажется, у них нет самой природы – иллюзия, майя.
– Да, пока я не могу сказать, что это за природа, не увидел ее души. Мы-то с феноменами имеем дело, с конечными фактами, которые как-то движутся, взаимодействуют. Но это мелко. На самом деле наш разум в душу природы проникнуть может! А мне зачем спешить? Я здесь как индийский риши в пещере или он же под развесистым деревом баньяном. Воображаешь? Интеллектуальный аскетизм, или так – интеллектуальное подвижничество, или даже вот так: интеллектуальная аскеза. Впрочем, всё это такое настроение. Когда все расходятся и темнеет, включаю настольную, сажусь за этот стол. Читаю, размышляю, кое-что записываю. Медитирую, в общем. Упоительное, знаешь, занятие. Потом, среди ночи, в город. От вокзала по набережной пешком. Дома перекусил и спать. Чем не аскетизм?
На самом деле не каждый день Данила задерживался в институте ради своих бдений. Это у него происходило запоями. Тогда он после рабочего дня запирался в лаборатории, включал висевший на стене приемник, прикрывал настольную лампу так, чтобы воцарялся таинственный полумрак, и погружался в логику разведанных научных фактов, чтобы в них ощутить душу.
Бывало, что оставался в лаборатории до утра. В теплые ясные ночи открывал окно, брал семикратный бинокль и, расположившись на подоконнике, созерцал небесный свод. Равнодушный к астрономии, он плохо различал созвездия, мало знал названия звезд, и совершенно не интересовался, что там пролетает по небу – метеорит или искусственный спутник. Он долго-долго смотрел в темное безграничное пространство, на мерцающие звезды, и его охватывало ощущение страха и открытости космосу. Этот особый страх он и любил в себе.
– Постой, я понял о чем ты, – перебил Никита. – Ты эту душу природы хочешь экспериментально пощупать. Наверняка уже и установку в голове набросал. Постой! А может, ты это математически – мировую формулу выводишь?
– Какая чушь. Я тебе о духовных субстанциях.
– Я формулу мира еще с универа хочу вывести. Она в себя должна заключать соотношение операторов, а те уже опишут всё мировое многообразие…
– Математика – это хорошо, но мелко. И никакой мировой формулы нет. Зачем она душе природы? Пойми, в самой душе заключены жизнь и смысл – живет она так, дышит так, что есть эта вселенная и мы в ней.
– Да нет, всё дело в универсальном языке. Я уже много чего перепробовал. Вот сейчас язык форм разрабатываю.
– С тобой всё ясно. Давай-ка, приятель, лучше в тетрис сразимся. – И Данила придвинулся к дисплею.
Когда у отупевших от тетриса и пива друзей уже плясали разноцветные квадратики в глазах, в лабораторию вошел Тимофей Горкин. Был он невесел, мрачно возбужден и окутан клубами никотина, вырывавшегося из его неразлучной трубки.
К слову сказать, трубок у Тимофея Горкина было две – походная и стационарная. Походную полагалось постоянно хранить при себе: либо во внутреннем кармане пиджака, либо в боевом положении «мундштук в зубы, огонь возожжен». Формою она была как боцманская дудка, даже цепочка свисала. Стационарная же была массивна, с длинным изогнутым костяным мундштуком и снабжена серебряным колпачком для раскуривания. Ей надлежало пребывать в местах постоянного базирования, то есть дома.
И еще одна деталь во внешности Тимофея Горкина требует упоминания: короткая, тщательно заплетенная табгачская коса.
Кроме того, Тимофей был художник, то есть по характеру и способу самовыражения. Как его терпело начальство – понять невозможно. Терпело еле-еле.
И еще – был он высокий и стройный, и от него ушла жена.
– Играете? – с порога возмутился он. – Вы еще и играете?
– А что прикажешь делать?
– Засранцы! Во что они превратили науку!
– Ну и во что же они ее превратили, уж не в ящерицу ли игуану, засранцы?
– Ты что, Данила, ты про что? – наконец оторвался от компьютера и Никита.
Данила лишь подмигнул ему да кивнул в сторону Тимофея.
– Вы, мужики, в самом деле ничего не знаете? Слушайте! Секретники с нашими докторами разосрались, скандал! Конференцию сорвали, но это ладно. Это их собственное. Правый корпус отдают то ли корпорациям, то ли гражданским. Это меня хорошо, если к вам переселят…
– Никак, Тим, – улыбнулся с медвежьей нежностью Данила, – ты уже успел уши развесить. Это ж кто про правое крыло загнул? Чую почерк Тыщенко. Он из ваших начальничков один не дурак.
– А? Ты думаешь?.. Ну-ну, – Тимофей всё еще стоял на пороге, но уже несколько расслабился. А затем шагнул к «своему» столу, выделенному ему Данилой для тайных занятий с органокомпьютером.
– Что, доставать твой комп? – спросил Данила.
– Нет, времени нет. Сейчас по отделам у нас собрания, всех на осадное положение переводят. Война, понимаешь.
– Так что, чайку?
– А пива нету?
– Ну так вот оно, держи.
Тимофей утолил жажду. И сообщил:
– Самое мерзкое во всей этой истории, так это замки́. У вас, смотрю, нормальный. А уже в трех лабораториях молекулярные.
– Ну да. Кажется, молекулярные замки бывают только в беллетристике.
– У Генки Шлямбура поменяли, у Раззуваева, и у этого, как его, ангидридника… Достоверная информация. Сам проходил и видел: зеленое, скользкое, как гриб, непонятно что, капает. Вонючее, обильно парит. Даже Фрузилла плюнул, говорит, что и за цистерну спирта близко не подойдет. Оно и в самом деле, мужики, страшно. Штука еще та. Гадость…
Тимофей поднялся:
– Ладно, мужики, пора. Пошел я, шеф там что-то надумал, на стену лезет и всё такое. Бывайте… Да, вот еще что. Слух идет – вроде как в подвале термояд запустили. Теперь всё может быть.
Данила вопросительно глянул на Никиту. Но тот уже думал о своем:
– Я тоже пошел. Раз такие дела…
Данила остался в одиночестве. Задумчиво покружил вокруг огороженного свинцовой стеной прибора. «Ладно, пора и поработать. Начнем, пожалуй, с заказа геологов. Где тут этот их халцедон?»
И началась обычная работа. Под вечер Данила решил пойти домой, хотя еще с утра намеревался поработать и ночью. А следует заметить, что для ночных бдений имелся в отдельной лаборатории рабочий диван. Мягкий. Экономить на элементарных удобствах Данила не умел.
Итак, он обесточил установку, собрался и уже хотел повернуть рубильник освещения, но ухмыльнулся и достал из кармана записку, которую утром обнаружил в сейфе:
«Записка. Уважаемые Данила и Тимофей!
Умоляю вас не беспокоиться. Органокомпьютер похищен известным вам Андриевским. Но уже завтра утром компьютер будет в сейфе.
Ваш Д. Н.»
«А ведь не бумага это. Что угодно, но не бумага. Да и чернила – не чернила. Хоть и похоже».
Почему-то самым важным казалось расшифровать «Дневник Цареграда», который Гриша незадолго до своего исчезновения давал почитать Самохвалову. Почему-то казалось, что это и есть главное. Стоит лишь ухватить суть, и вся мозаика сложится. Приоткроется загадка незримой, но всепроникающей связи миров, станет понятной, человечной.
Для Данилы жизнь в загадке двойниковых миров началась на третьем году аспирантуры. Началась внезапно и не во сне, а наяву.
Он ехал на работу. Полупустой вагон подземки раскачивало на стыках, однообразно несло в темную пустоту тоннеля. О чем тогда думал – теперь уж не упомнить. Наверное, крутилось в голове что-то из постоянных научно-диссертационных забот.
Поезд привычно начал торможение, навстречу понеслись огни станции. Данила посмотрел и увидел облака. Зачем облака? Откуда?
Это был яркий весенний сквер, по которому неторопливо катил его, Данилин, открытый экипаж. Он, не совсем почему-то Данила, что-то неторопливо излагал даме в необычном роскошном платье. Та порывалась рассмеяться, но Глебуардуса это сердило. Он говорил серьезно, а она кокетничала:
– Вот видите, дюк, даже вы не знаете всех загадок императорского двора…
В спину уперлось что-то острое. «Откуда это в экипаже?» Но никакого экипажа, всё кончилось. Он, Данила, стоял в дверях вагона, загораживая проход.
– Да не стой ты как пень, – слышалось из-за спины.
Маленькая бабулька бесстрашно пихала его острием огромного зонта. Мир снова был на обычном месте. Но Данила, этот здоровенный мужик, смешно сказать, испугался до дрожи. Ноги подкосились, плавно отнесли грузное тело к ближайшей скамье под мраморным мальчиком с факелом и над скамьей держать тело отказались.
Данила из всего многообразия могущих случиться жизненных бед опасался только одной – сойти с ума. Поэтому мысль, посетившую его под сенью мальчика, Данила зафиксировал четко – «ну вот ты и приплыл, мил друг аспирант Голубцов». С отчаяньем он глядел на людей, но ждать, что народ повернется лицом к человеку, было бессмысленно.
Так и пошло – раз за разом. И всегда так, как это случилось впервые – как снег на голову, некстати, внезапно. Однажды обитатели и гости Невского проспекта наблюдали удивительное явление – стоит посреди проезжей части здоровенный детина, мышцы, как у культуриста, и все как одна напряжены. Пот сыплется градом. Машины, недовольно визжа клаксонами, обтекают живую статую. Взгляд – впрочем, машины не видят взгляда, – пристально изучает светофор, его красный глаз. И вот снова зеленый. Статуя оживает и как ни в чем не бывало довершает процесс перехода. Такие вот дела.
Как бы то ни было, но вот уже почти год, втайне от всех, Данила писал философский трактат под названием «Космогония двадцать первого века»…
На следующее утро Данила пошел на работу не сразу. Сперва съездил к геологам – за очередной партией образцов и денюжкой.
У стен родного обиталища науки еще издали усек крупную россыпь красных пожарных машин с выдвинутыми лестницами – кого-то бережно вынимали из окон. Вокруг стояли кучками сочувствующие.
– Видал, Голубцов, – выстрелил в Данилу длинною чередою слов пробегавший мимо сотрудник, – безобразие какое, как в кино каком-то американском, куда дирекция смотрит! Пора бы за это дело уже и милиции взяться. Этих замков всё прибывает и прибывает. Сегодня ночью пятерых прямо в лабораториях запечатало. Хорошо хоть телефоны работают.
Выяснилось, что уже пятнадцать замков – молекулярные. Вообразилось: ночь, полусонный дежурный лаборант желает отлучиться по малой нужде от автоклава с его безостановочным двухнедельным бульканьем. Спросонья тычется в дверь, может, и не единожды тычется, трется об нее – пока окончательно не просыпается. И тогда – крики, стоны, стенания, одним словом, сплошная нецензурщина. «Что за дурацкие шутки, коллеги?» А из замочной-то скважины сочится холодная и зловонная субстанция.
На проходной висело большое полотнище приказа: «В связи с участившимися случаями спонтанного самозапирания наглухо дверей лабораторий, кабинетов и стендовых залов, приказываю…» Далее доступно и вместе с тем немногословно приказывалось, что двери теперь следует держать открытыми. Перед приказом тоже стояла группа сотрудников.
– Это что же, и на ночь не запирать?
– Так вот черным по белому.
– А режим? А материальные ценности? Ведь упрут же…
– Пусть уж лучше упрут, чем в форточку по пожарной лестнице, – прокомментировала научная женщина изрядной комплекции. На такую комплекцию никакой форточки не предусматривалось.
– А если и там замки поменяют?
– Где?
– Да на форточках.
– Тогда будет приказ «О безукоснительном незакрывании форточек».
На родном этаже Данила наткнулся на парня из соседней лаборатории. Тот стоял в луже перед дверью и с усердием плескал на замок кока-колу из большой двухлитровой бутыли. Данила хотел было как следует встряхануть парня, но заметил, что вместе с коричневой пузырящейся жидкостью на пол стекает, растворяясь, то, что в народе обрело название «молекулярный замок». «Нет, не совсем шизофреник», – заметил про себя Данила.
Парень вытряхнул последние капли на дверь и словно очнулся. Тяжело дыша рассматривал обнаружившую себя на месте замка сквозную дырищу, обширную, как инфаркт миокарда. Мокрыми от коки руками отер со лба испарину, узрел Данилу и выложил ему всё:
– Иду я, понимаешь, по коридору и вдруг – поле, понимаешь, ромашковая степь, а навстречу какой-то лохматый в джинсах, – парень запнулся, глядя на джинсы Данилы, – вот такие, только драные. И говорит, так ласково говорит – зачем ты, Игореша, алкогольные напитки на рабочее место проносишь. Я, понимаешь, ничего не понимаю, думаю, неужели вермут маманя по ошибке в сумку сунула, даже обрадовался, глядь – а там бутылка пшеничной. Вот. А он мне ласково так говорит – видишь, какая сушь стоит, ты бы полил грибочек, засыхает. Я глядь – вправду грибок, милый такой, зелененький. И давай поливать. Весь измучился, пока поливал – ведь водка же, жалко ведь.
Парень умолк окончательно, срелаксировал, осознал, что держит в руке бутыль из-под кока-колы. Данила ухмыльнулся, потрепал его по плечу, мол, держись, браток, и шагнул к своей двери. Замок на двери в отдельную лабораторию был всё еще обыкновенный.
Данила занялся делом – разложил образцы, мимоходом глотнул чаю со льда, когда зашел Тимофей. Внутриинститутские казусы сегодня его вообще не интересовали.
– Бардак! Да ну его всё нафиг, надоели. Вскрывай мыльницу, работать будем.
– За что я тебя, Тим, уважаю, так это за то, что табак ты всё же куришь настоящий. Где ты его достаешь такой?
– Ха! Места знать надо. Считай, бабушка из Гондураса.
– А я-то до сего дня полагал, что гаванские сигары потрошишь.
– Ты не томи, вскрывай ящик. Душа работы требует.
Данила открывал сейф с некоторым нехорошим интересом. Органокомпьютер тем не менее был на месте. Согласно предсказанному в записке. Данила сделал приглашающий жест и отошел к силовому щиту.
– Мерзавец! – раздался негодующий вопль Горкина. – Я ведь русским языком просил, чтоб никто без меня не ковырялся. Вот, царапина на корпусе, совсем свежая!
– Да? – отвлекся Данила от тумблеров.
А тумблера между тем не контачили: силовое электричество отключили. Тогда он спокойно достал вчерашнюю «Записку» и протянул Тимофею – читай. Тот рассеянно принял ее (как раз разворачивал на столе свою полевую лабораторию, священнодействовал) и прочитал. Не понял. Еще раз прочитал. Опять не понял. Посмотрел на компьютер и даже постукал по крышке. Отложил записку и продолжил подстыковывать разъемы.
– Ты что, не въехал? – поинтересовался Данила.
– Во что?
– Вчера в этом сейфе его не было.
– Да? А где он был?
– Надо полагать – у Гипоталамуса. Или вообще нигде.
– Подожди. Ты это серьезно?
– Вот именно, – подтвердил Данила и отправился на поиски фазы, потерянного силового электричества.
Вернулся он не скоро. Скоро было никак невозможно. Во-первых: эти разгоряченные ребята с авоськами полными фанты, пепси-колы, лимонада, тархуна, байкала, оранжада, с картонными пакетами разнообразных экзотических соков; промелькнула одинокая бутылка минералки. Народ экспериментировал. Оказалось: молекулярные замки охотно растворяются исключительно в безалкогольных напитках, но каждый замок алчет получить свое, так что не сразу и подберешь. Только три вчерашние лаборатории были обречены: произошло «стеклование замка». Эти замки уже не капали, не воняли, не зеленели, а были как изо льда, блестящие. От полива лишь дубели.
Во-вторых: наконец заработал термоядерный реактор. Это уже не было слухом. Были очевидцы, и не было силовой фазы – всё силовое электричество пожирал холодный термояд. «Он же выделять энергию обязан, а не поглощать», – предположил Данила. Собравшаяся в щитовой толпа электриков хором была с ним согласна. Согласна была исключительно матом, поскольку неоднократные, сопряженные с риском несовместимого с жизнью увечья, попытки обесточить проклятый реактор увенчались полным фиаско. Вероятно, проклятый реактор жрал энергию напрямую, высоковольтными разрядами, игнорируя жилы отключенных проводов. В реакторный зал можно войти только в гермокостюме наивысшей защиты… Словом, электрики травили байки, никто ничего толком не знал, а в подвал, где находился реакторный зал, никого не пускали секретники.
В-третьих: Данила повстречал Фрузиллу. Состоялся, естественно, краткий содержательный обмен мнениями. Решено было продолжить его вечером, у Фрузиллы. «Да, и этих своих гавриков приводи, чего там».
У себя Данила застал такую картину: Тимофей уже основательно наполнил дымом помещение, но останавливаться в этом деле, похоже, не собирался. Он сидел в недвусмысленной прострации, курил и пил ледяной чай. На столе громоздился хаос, из которого выпирали вольтметры, колбы, пара осциллографов с замершими на экранчиках зелеными змейками, генератор низкочастотных импульсов, генератор случайных чисел, компаратор напряжений и еще много чего. Органокомпьютер стоял рядом – верхняя крышка безжалостно откинута, потроха вывернуты наизнанку, а органопроцессор опутан паутиной разноцветных проводов. Компьютер Данилы тоже стоял рядом, для тестирования методом замыкания «компьютер на компьютер». Под столом валялись обрывки лакмусовой бумаги: по-видимому, Тимофей проверял кислотность среды своего органопроцессора.
– Понимаешь, я его включаю, а у него «снег» на дисплее. Как на телевизоре, понимаешь, – стал рассказывать Тимофей. – Беру твой дисплей – тоже «снег». Проверяю на твоем компьютере – нормальный дисплей. Я этого Андриевского с говном смешаю. Я еще вчера подумал – чего это он такой? В глаза не смотрит, Гипоталамус хренов. Убью. Да, так и подумал, – надвое рассеку, мечом, от плеча до жопы, – на ходу сочинял вчерашние впечатления Тимофей.
Данила помрачнел. «Вот тебе и в целости-сохранности. Кто такой этот Д. Н.?» Он, наконец, глянул на дисплей и…
– Это по-твоему «снег»? – удивился Данила. – Иди сюда, друг любезный.
– А, нравится?
– Нет, это не тот снег, иди, говорю.
– Ну? «Снег» да «снег». Белый шум, шут его дери.
– Привет, – донеслось от дверей. Это пришел Никита.
– А, Ник, иди не мешкая сюда, освидетельствуй – снег это или не снег.
Никита убедительно вгляделся:
– «Снег».
– Видишь, Тим, какова картинка? Вроде видеоигры.
– Да иди ты!
Тимофей и Никита не замечали того, что видел на дисплее Данила. Так что же такое увидел Данила?
Это был снег. Зима. Снежный мир, мир снега. Посреди прямая как стрела трасса, слева темный, скованный безнадежным холодом неземной лес, справа уходящая за горизонт снежная равнина. По дороге шел человек. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, нелепых зеленых ботинках. Шел медленно, как заведенный. Справа по снежному полю тянулась изогнутая цепочка следов, она как бы подтягивалась за человеком, отчего казалось, что дорога как конвейер скользит под его ногами, а настоящего движения нет.
– Интересно, сколько так может продолжаться? – спросил сам себя Данила. И подумал (или услышал?): «Десять дней».
Никита двинулся к холодильнику:
– Видеоигры сейчас ни к чему. Слышали, вечером заседание Закрытого Ученого Совета?
– А ну вас всех… – Тимофей снова перешел в режим возбуждения. Снова погрузился в густое плетение проводов и отключился от внешнего мира.
Данила всё смотрел на экран.
Трудно представить, тяжело вообразить, но такое случиться тоже может: большая, безбрежная вселенная, единственная, она же весь сущий мир, вдруг оказывается маленьким таким шариком в чем-то надмирном, где много таких вселенных плавает. Бессчетно. Но ты ведь этого видеть не можешь – а видишь! Вот тебе и раз. Тебе страшно. Ты бы убежал, к маменьке, со слезами. Но ведь не убежишь – из вселенной никуда не деться – ты ей принадлежишь, а вне ее – не твое, чуждое, сущее в не-сущем, вечнорождающееся несуществующее в вечносущем нерожденном. Или наоборот. Всё равно страшно.
