Текст книги "Двойники"
Автор книги: Ярослав Веров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава одиннадцатая
Утро и снег. Улицы, улицы, улицы…
Так и воображается, как мог бы идти по этим заснеженным улицам царь Петр Великий, потому что воображается главным образом походка – широкая и решительная, быстрая. Марк Самохвалов шел иначе. Он мрачно вышагивал, то и дело оскальзываясь на затаившемся под снегом льду. Рядом уныло брел Кирилл Белозёров. Марк пытался идти быстро, но получалось не очень.
Ударно налетал ветер, вышибая слезу. Снег обильно навалил ночью, а утром вторгся северный ветер. Обычное для этих краев стечение событий.
Утро выдалось драматическое. Прибыл на работу Кирилл, возбужденный пережитыми автобусными трудностями завьюженных трасс, громкозвучно ворвался в лабораторию и застал Марка спящим на узеньком топчанчике.
– Так ты и домой не уходил? Считай, тебе крупно повезло, потому что на дорогах творится то самое, – приветствовал он Марка.
Да спал я, спал… то есть не спал, Григория караулил, а он всё равно исчез; как какого Григория? да ты что, не в себе? нашего.
И выяснилось, что Кирилл начисто позабыл о существовании товарища. Самохвалов даже накричал – как же ты можешь? Но тут же пал духом и умолк. А потом принялся тихо, не спеша рассказывать отдельные фрагменты из их общего прошлого. Бесполезно.
Марк понял, что сочувствия ему ждать в этом мире не от кого. Оставалось одно – начать собственное расследование. Пойти по следам Григория в этом мире – ведь должно же что-то остаться, не может не остаться, не должно… В конце концов это, наверное, у одного Мастера память отшибло. Гнетущей тенью всплыла картинка из ночных событий – как он отбрасывает перекрученный синий лабораторный халат, а на топчане – никого. Даже одежды не осталось. В общем, было страшно, жутко было Марку, и был он с этой жутью совершенно один на один. А кому скажешь? Господину оперуполномоченному? – у меня товарищ пропал, я его вот здесь на топчанчике оставил, так он прямо на нем же и пропал, эдакий конфуз, понимаете ли; так вы не подскажете – где мне теперь можно его найти? в психушечке на розовой подушечке? – да вот, представьте, и сам ужо подумывал… Да стоп, может, это и правда, только у Мастера память о Цареграде отшибло…
От Кирилла многого ожидать не приходилось. Но такого озабоченного Марка Кирилл еще никогда не видал, даже во время истории с Дубовичком. Значит – дело серьезное.
«Пойдем, Мастер, пока о нем не все еще забыли».
Зимний город встретил их ослепительным снегом. Мороз бодрящими, живительными ручьями затекал под одежду и там обращался в свою противоположность. Снегу легло много. Редкие прохожие отчаянно боролись с его нагромождениями, протаптывая первопроходческие тропы в девственном автографе метели. На ветру мерзли деревья, клубился пар – дыхание людей и машин. Это живое тепло, вырвавшись на свободу, безвозвратно уходило в застуженное пространство, растворялось в зимней повседневности.
– Может, объяснишь, куда ломимся? – минут двадцать спустя спросил Кирилл.
Но ответа не дождался, – что ж, надо, значит, потерпеть; плох ты, Марк, но одного тебя я не оставлю; потерплю, ничего.
На мосту ветер оказался особенно свиреп. Он тщился подхватить и сбросить вниз, на зеркальный лед реки, и укатить по нему всякого дерзнувшего. Самохвалов сквозь зубы ругнулся, хотел сказать что-то мужественное насчет ветра, но лишь раздраженно хмыкнул: казалось, ветер нимало не беспокоил Кирилла. Тот улыбался – ветер трепал полы зимнего пальто.
– Тьфу! – прокомментировал свои чувства сразу ко всему Марк и потуже затянул солдатский ремень на своем солдатском бушлате-ватнике, который он тягал из самому ему непонятного форса.
Григорий обитал, как было доподлинно известно Марку, в Заречном районе, на Малой Зареченке, в одном из старых двухэтажных домов, нелепо затесавшихся в полчища новых крупнопанелек. «И жил он на первом этаже, вот в этом подъезде», – пояснял Марк Кириллу, который, по идее, знал это лучше его: Марк был в гостях у Григория всего один раз, и то случайно. Вот в этой квартире.
Звонить? М-да, заколочено. Оперативно это они. Прямо бери и дуй отсюда в ментовку. Только не будем мы этого делать. А зайдем к соседям. Что?
А если в ментовке такие же, как ты? Хотя нет, там хуже. Там тебя поприветствуют: а вы-то кто таковы, почему интересуетесь? а ну, до выяснения личности. И будут трое суток выяснять нас вместо Гриши.
Да нет, пытать не будут – дело заведут. А может, попытают. В общем, время потеряем. Что же? И у соседей заколочено? А наверху? Ясно, нежилое строение. А ну, навались! Давай, на счет три – высаживаем ее к таким-то, всё равно на соплях держится. Да… Сумрак запустения.
Пусто, ни следа мебели. Заиндевевшие стены; слой пыли на пол-пальца.
– Вот, собственно, Мастер, тут он и проживал. Не находишь?
– Да тут, по-моему, лет двадцать никто не жил.
– Вот и я о том же. Забавная деталь… эта самая квартира. Что делать будем?
– Ну, по-моему, пыль подметать бессмысленно.
– Ну-ка, а что у нас в санузле, та же мерзость запустения?
Марк, скрипя половицами, проследовал в санузел. С мороза хотелось по малой нужде.
А Кирилл Белозёров смотрел из окна во двор. И ему казалось, что всё это он уже видел. Во сне. Как-то это было смутно знакомо, что-то узнавалось, но опять же смутно и вскользь. И было отчего-то грустно, словно, проснувшись утром, прощаешься с хорошим сновидением, не в силах удержать его в памяти.
– Ну что, Мастер, нам здесь ловить уже нечего, – зябко поежился Самохвалов. – Пойдем.
Что было дальше? В Жилищной Конторе поведали, что дом номер такой-то на Малой Зареченке вот уж три года как пустует, вполне готовый к сносу. Квартиросъемщик Цареград, из такой-то квартиры? Нет, впервые слышим, никогда не проживал. Что? Да вы зачем так? Уже с утра набрались. Ну хорошо, поднимем вам документы. Что, не надо? Да чего ж вы хотите?
Опрос обитателей крупнопанельного дома чуть было не обернулся еще более плачевным результатом, как то: «не знаю», «а по морде», «нет, и не рассчитывай, паря», «заходи, гостем будешь», «нет, никакого Цареграда». Зачем Самохвалов попер в эту многоэтажку? С дури или от отчаяния. Отчаянье то рождало трезвые, серьезные мысли, то гнало совершать нелепые, ненужные поступки. И всё смущала его, не давала покоя, да попросту злила мысль, что там, в девятнадцатом, с исчезновением всё было не так. Там, в девятнадцатом, о нем не только все помнили, но и вполне активно разыскивали.
Обратно ехали на автобусе. Ехали долго, впереди медленно полз мощный снегоочиститель. Кирилл молчал. Марк пытался думать. Пытался решиться на серьезный шаг, но ни к чему определенному так и не пришел: «В отдел кадров? Не пойду. В канцелярию? В загс?.. Таковой никогда не работал, не обучался, не рождался, не случался».
Потом, в институте, молча пили чай. Вяло текла сторонняя беседа. Впрочем, Марк то и дело съезжал на тему исчезновения товарища.
– А помнишь, нам Григорий как-то про память материи толковал? – вдруг спросил он.
– Про память я помню. Разве это твой Григорий?
– Что ж, хоть так помнишь. Вот рассуди, как такое может быть, – скажем, исчез наш Григорий, а материя о нем забыла? И забыла даже прошлое, чего, по идее, с ней не бывает, а?
– Хм…
– Так что ж? А может, всё гораздо хуже? « Когда некто исчезнет из всех N миров…»
– «Лес зачарованный», – задумчиво пробормотал Кирилл.
– Помнишь! Хоть это помнишь! – воодушевился было Марк. – Перчик – Григорий, а потом «она сдвинулась»… Эх, Григорий, нет тебя, нигде нет…
Кирилл думал, что Марк ведет речь о романе и помалкивал, потому что не читал. Но в голову ему сама собой пришла мысль:
– Э-э, о памяти материи. Если тот, кого ты ищешь, отсутствует и в прошлом, то, чтобы не противоречить принципу памяти материи, нужно, чтобы материя просто изменила настоящее так, чтоб казалось, что прошлое было иным. Прочие жильцы и в самом деле три года назад съехали. А он продолжал жить в этом доме. И вот в один миг всё исчезает – и мебель, и бумаги, и память. Превращается в толстый слой физической пыли. Может, и вправду, у меня просто память смыло? Но ведь что-то все-таки помню, а почему?
– В самом деле. Получается, что кроме нас с тобой никто и не помнит в этом мире. – Марк нервно зашарил по карманам в поисках пачки сигарет. – Да и то, ты помнишь так себе, иллюзорно.
– Стало быть, помнят только те, кто связаны через сны. Так?
Между тем Самохвалов оживился, глаза его заблестели: произошла очередная трансверсия отчаяния. Он со вкусом раскурил сигарету и впервые за этот день расслабился, вытянулся на диване.
– Так что, говоришь, творится с твоим Мастером Ри в твоем непечатном средневековье? Победил он этого, как его?..
– Грона? Нет еще. Идет пока.
– А Константина Верова на своем пути еще не встречал?
– Да нет вроде… – запнулся Кирилл. – Стоп, кажись, нашел… Манускрипт ему подсунули. «Манускрипт Верных» называется. «Верных» – «Веров». Толком он его не читал – язык очень древний.
Марк Самохвалов с шумом выдохнул дым и понял, что вот теперь ему остается только одно – ждать ночи, связи с дюком. Впрочем, стоп! Как же он забыл! Записка. Вот же она, на столе. «Зареченка, Нина». Женщина, стало быть, была у скрытного Цареграда.
Интуиция говорила Марку, что женщины в таком деле как раз могут помочь. Он уже было собрался как следует обдумать эту мысль, но тут дверь комнаты отворилась и на пороге предстал унылый и скучный Дубовичок Радиоактивне йший.
– Сидите, негодяи, – затянул он свое обычное, как песню безвестного Ахтагыра Ойгона Батыр-оглы, – а меня, слышь, шеф припахать вздумал. Так я ему и припашусь, я-то – сон!
– Какой шеф? – удивился Кирилл.
Дубовичок сделал внушительную паузу, ожидая от собеседников немедленной и адекватной реакции, то есть восхищения его персоной. Однако таковая не последовала.
– Андрюша, ты Григория Цареграда знаешь? – спросил Марк – чем чёрт не шутит, Радиоактивнейший-то со сдвигами, ходячий сдвиг, может, у него не всё смыло? Может, помнит?
– Ты, Самохвалов, въезжай, – заложил новый вираж Радиоактивнейший, – сон я, говорю. Ну а шеф говорит – дай свою квартиру на вечер, гостей столичных принять…
– Ты Григория знаешь? – не сдавался Самохвалов.
– Знаю. Григория Распутина. Цареграда не знаю. Да, так вот шеф…
– Иди, Дубовичок. Иди и спи, и немедля. Вот, Мастер, теперь остается только к этой Нине.
– Какой Нине?
– Григорьевской…
Дубовичок помялся, затем решил обидеться:
– Так вот вы как? Я к вам со всей душой, а вы мне в эту душу, значит…
– Ты же сон. А на сны – кто ж внимание обращает?
– Интересно, каково это – наплевать в душу сна? – пошутил Кирилл.
Радиоактивнейший в сердцах хмыкнул и вышел вон. А Марк продолжил прерванную мысль:
– В общем, перед исчезновением оставил он мне адресочек. Так и сказал, мол, на всякий пожарный. По-моему, это тот самый случай. Ну, в общем, есть у него тетка какая-то. В смысле – женщина. В смысле – была. Вот к ней бы нам и сходить, а?
– Да как-то неудобно…
– А и хрен с тобой. Сам схожу, – Марк снова пал духом: опять случилась трансверсия. Он хмуро продекламировал:
Приказ – в разведку нам идти.
Но ты, товарищ, стой.
С таким как ты – не по пути,
Итак: я не пойду с тобой!
– Неплохо. Что ж теперь?
– Теперь и пойду. Адресок имеется… Пойду.
Марк засобирался. Засобирался и Кирилл, но, поразмыслив, уселся на диван.
– Я пока побуду здесь, повспоминаю. Может, Разбой зайдет…
– Ну давай, вспоминай. А я пошел.
По дороге Марк увлекся идиотской игрой – стал в уме отрабатывать тактические варианты поведения на случай, если женщина: первое – не помнит ничего, второе – помнит, но смутно, ну и третье – помнит отчетливо. Во всех трех случаях выходила ерунда. Марк незаметно для себя стал просто забавляться всё новыми возникающими в голове сценками. Такое бывает, когда стоишь на краю обрыва и идиотски развлекаешься плевками на глубину. «Товарищ туда улетел, провалился, а ты, скотина…» – вяло попытался урезонить себя Марк.
В таком вот мрачно-игривом настроении он оказался перед дверью квартиры. «Ну и позвоню». Сделал вдох-выдох. Вдавил кнопку.
За дверью послышалось шуршание и тут же звуки открываемого замка.
– Здрась… – хотел было сказать Самохвалов, но ничего не вышло. Дыхание пресеклось.
На пороге стояла маленькая женщина с косичками: два хвостика цвета свалявшейся соломы, перехваченные яркими детскими резинками. Ситцевый халатик, веник в руке, штопаные шлепанцы.
Марк аналитически рассматривал женщину, а она с кротким недоумением смотрела на него снизу вверх странным внимательным взглядом.
– Э-э, мнэ-э…
– Вы в гости пришли? Так проходите, – извиняющимся тоном произнесла она. – Извините, я прибираюсь.
Марк прошел в квартиру. Убогая была квартирка, однокомнатная, почти без следов мебели, из ковров – небольшой половичок в комнате; из техники наличествовали: черно-белый телевизор, стереомагнитола преклонного двадцатилетнего возраста и могучий древний пылесос. «Однако».
Когда женщина следом за ним зашла в комнату, Марк попытался представиться. Оказалось, что на имя «Марк» она вполне реагирует. А вот на «сотоварища Григория», «то есть сослуживца Григория» – уже не очень, если вообще никак. «Тогда что ж?» – подумал Марк. В принципе, можно было бы и уходить. Душевного контакта не намечалось, женщина Нина была еще та женщина, совершенно невразумительное созданье. Она всё так же мягко и бестолково рассматривала гостя. На вопросы отвечала охотно, но совершенно косноязычно и опять же невразумительно, словно думала о своем. Таких Марк недолюбливал, более того – инстинктивно презирал. Он любил интеллектуальных женщин, любил и уважал.
В общем, решил уходить. Но женщина Нина предложила:
– Может, вы хотите кофе?
«Ого!»
– Может, и хочу, – немедленно отреагировал Марк.
Иронию эта Нина никак не восприняла. Она тут же пошла на кухню и завозилась там.
Так вот они и познакомились. После кофе женщина с косичками, смущаясь, предложила послушать «хорошую музыку».
«М-да».
– Отчего ж, послушать так послушать.
После музыки она включила телевизор – начиналась очередная серия «Мулатки из Занзибара».
Смотреть «Мулатку» было Марку уже невыносимо. И он поспешил откланяться. Тем более что наступил вечер, а устал за эти сумасшедшие сутки Марк как уличный пес.
Но на следующий день заглянул к этой Нине вновь. Что-то все-таки привлекло его в этой самой женщине с косичками.
И стал наведываться еще и еще. Поиски Григория на время замерли – никто ничего не помнил, и в мире Глебуардуса тоже ничего не прояснялось с пропавшим приват-доцентом. Но обнаружилась иная область поисков, область неожиданная – повесть, которую дала ему эта самая Нина.
Маленькая женщина с косичками, как оказалось, писала длинную-длинную повесть, озаглавленную «Роман». Повесть о девочке. О девочке с изумрудными глазами (у самой – серые, почти бесцветные). Что интересного там может быть? О чем здесь можно писать? В юной головке девочки легкие невесомые образы – подуй, и они улетят, упорхнут. Девочка любит бродить по городу и рассматривать людей, витрины магазинов… У нее маленькое, но тщательное хозяйство: хозяйство сумочки, хозяйство ее шкафа, хозяйство маленькой, еще детской души.
Девочка из «Романа» не имеет имени, она просто Девочка, и у Девочки есть Мальчик. Она с ним мучается, – но эти ее мучения ей даже приятны: его все дразнят, обижают, а она жалеет его. А во сне к ней приходит настоящий Принц. Но он пока лишь загадочно намекает на скорое счастливое будущее, в котором придет к ней навсегда.
Мальчик, видимо из самоутверждения, помыкает ею. Он имеет на нее решительное, властное влияние. Он любит рассказывать ей свои мысли, а она их безропотно выслушивает, хотя ничегошеньки не понимает. Но всё запоминает в точности, вот они все в «Романе». Девочке его мысли кажутся необычайно важными. Она даже серьезно думает – вот стану взрослой и всё пойму, и буду совсем другой, и совсем не такой как все…
(«Она и так не как все – даун? Нет, как-то по-другому называется. Косички эти. А эти речи точно от Григория, она их в точности запоминала…» С какого места он понял, что повесть связана с Григорием, что она о встречах его с этой женщиной? Может, с этого вот пересечения слов Мальчика и припомнившейся фразы из «Дневника Цареграда»: «Душа и есть судьба; душа – это череда всех прожитых мгновений; существовать как целое такая череда-нить может только в Вечности; Вечность терпелива – она может ждать очень долго, пока душа-нить не откроет свои глаза в ней и не увидит себя всю».)
Они обычно встречаются в их подъезде, в одном из теплых подъездов соседней многоэтажки, на седьмом этаже, этаже, на котором никто не живет. Девочка всё-всё рассказывает Мальчику: что видела, что слышала (в «Романе» – пространные подробнейшие монологи. Читать это невозможно). Но Мальчик всякий раз внимательно выслушивает, даже просит рассказать какой-нибудь эпизод поподробней, – как «это» выглядело, что она об «этом» думает. Наверное, эти простые, волновавшие Девочку образы, увиденные ею на улицах, в магазинах, и были ее разумом, ее внутренней жизнью, тем, о чем никому не говорят, кроме самых близких людей. Что она в них находила значительного? («А ведь ты, Гриша, эту несчастную никогда толком не слушал: это она сама так придумала, чтобы хотя бы ту девочку слушал тот мальчик».)
Женщина с косичками оказалась большой чистюлей. Она постоянно что-то прибирала в своей маленькой квартире, постоянно вытирала пыль, стирала занавески, выбивала коврики. В квартире было очень чисто. А телевизор смотрела редко, одни сериалы. Сопереживала несчастным героиням. Но если какая-нибудь «злодейка», изводившая героиню, вдруг попадала в беду, то женщина с косичками искренне, до слез, переживала и за нее тоже.
В квартире было двое настенных часов – и других часов не было; одни, что висели в комнате, шли точно, а вторые, висевшие на кухне над столом, спешили на два часа. Марк заметил, что ближе к вечеру женщина всё чаще заходила на кухню, чтобы посмотреть на спешащее время. И когда эти часы показывали восемь вечера, она становилась совершенно отчужденной, словно наступил условленный час для кого-то другого. Марк ощущал тогда себя совершенно лишним и спешил уйти.
В «Романе» Мальчик приходит в «их» подъезд к восьми и ждет ее, Девочку. А она, всегда занятая чем-то очень важным, опаздывает. Но опаздывает всегда ненамного. Мальчик каждый раз обращает на это внимание: то слегка сердится, то подшучивает над ней, то «грозится», что в следующий раз сам опоздает – она пугается, просит прощения. И им обоим хорошо. («Господи, до чего же корявый слог-то. А орфография…»)
Девочке всё кажется, что она очень-очень занята, что у нее куча самых важных дел. Но в её жизни не происходит никаких значительных событий; сплошная череда дней, вокруг ничего не изменяется, время не течет: как будто тихо плывет в своих невинных фантазиях маленькая детская душа, и это плаванье-порханье ей необычайно приятно и единственно возможно для нее. Этот «Роман» о Девочке можно было бы назвать «Всегда». («А какие дела могут быть у этой женщины? Да никаких. Где она смогла бы работать? Нигде. В психолечебнице пациенткой. Может, Григорий ее и содержал. Надо понаблюдать, выяснить – не следует ли ей помогать».)
Как Марк и ожидал – у неё быстро закончились средства. Она перестала предлагать кофе. Куда-то делись коржики, которые она любила печь, наверное, закончилась и мука. А что она ела? не голодает ли она?
Так и есть – источников дохода у нее нет. А как жила раньше? Ходила к магазину, ставила вот эту коробку… Ну а потом, когда вот кофе появился? Не знает, но ей кажется, что это волшебство. Марк наблюдал поход в магазин за покупками: она теряется в суммах и деньгах-бумажках, дает меньше, чем нужно – на нее обижаются, обзывают, она не понимает, что ее оскорбляют, воображает, что это она попросила отвесить ей больше, чем полагается; или дает денег больше, чем нужно, и довольная, что теперь всё в порядке, берет покупку и уходит, не дожидаясь сдачи.
Марк плюнул и припер полную сумку продуктов; это быстро вошло в традицию.
Особенно она любит описывать дождь. С дождем у нее вообще какая-то мистика. Дождь идет исключительно летом. Когда он только начинает накрапывать, оказывается, что Девочка и Мальчик уже вместе, садятся в автобус (всегда автобус) и едут далеко за город, долго едут. В автобусе Мальчик неразговорчив, серьезен, а она, напротив, старается его рассмешить: ведь нельзя же быть таким серьезным, когда дождь. На нужной остановке кондуктор всегда сообщает – вам, молодые люди, выходить.
Они выходят и идут лугом, под дождем – а он всегда теплый, грибной.
«Смотри, какое красивое и высокое небо!» – всегда восклицает Девочка. («Это в дождь-то!») А Мальчик на это смеется и тоже радостно восклицает: «Сейчас мы поднимемся прямо в небо!» Капли дождя для Девочки – это маленькие удобные ступенечки, чтобы подняться высоко-высоко.
А иногда Мальчик обижает Девочку. Кажется, что он это делает намеренно, но совершенно беспричинно. Обижает всегда одинаково – принимается пристально смотреть на нее. Она отворачивается, потом поворачивается обратно – а он всё смотрит. Она начинает плакать. Но вот Мальчик, видимо, смилосердившись, принимается рассказывать ей что-то «невероятно смешное», она вмиг перестает плакать и уже смеется.
(«Но не пишет, что именно смешное рассказывал Мальчик. И это при том, что мысли Мальчика она записывает с поразительной скрупулезностью».) Марк представил себе эту картину – Григорий вдруг, как это у него часто бывало, останавливает свой задумчивый взгляд на чем-то случайном, зрачки расширяются, словно он смотрит в далекую-далекую даль.
Он мог неотрывно так смотреть-отсутствовать подолгу. Этот его взгляд-отсутствие необычайно пугал маленькую женщину с косичками. Она, наверное, пыталась как-то его отвлечь, что-то сказать ему, быть может, просила, чтобы он не смотрел так, может, даже махала рукой перед его лицом; а он смотрел сквозь, отсутствовал. А потом выходил из своего «отсутствия» и при виде слез улыбался, произносил что-то шутливое, незначительное. Она, конечно, сразу успокаивалась.
А вот совершенно странная фраза Мальчика из его «умной» речи на лестничной площадке (судя по ней – Григорий читал ее «роман», да и не смогла бы она, наверное, запретить ему):
– Милая моя Девочка, мы, люди, только кажемся себе большими и серьезными, лишь представляемся друг другу необычайно умными, сильными, умудренными, осмысленными… а на самом деле – мы все такие вот Девочки и такие вот Мальчики, незатейливые и слабые… Плотный шелест потоков времени, тихий звездный полет в созвучиях миров… А мы – маленькие удивительные песчинки – звездочки, несомые этим теплым плотным шелестом. А кем еще мы можем быть в нем? – лишь звездочками.
А были еще какие-то совершенно фантастические поездки Девочки и Мальчика на длинном-длинном поезде с ярко освещенными окнами. Поезд этот был чудесным: он приносил их в волшебные земли, в места, которых на самом деле нет. Хотя где нет?
(«Да постой ты, это же, это же… Что же ты так? Ведь я сам всё это видел своими глазами. Ну да, Григорий, ты нам это и показывал: приносил репродукции картин Чюрлёниса». Она очень точно описывает их, но описывает так, как если бы сама оказалась внутри них самих, среди этих образов: вот «Покой», а вот «Сказка о королях», «Соната весны». Бедняжка. Ее Девочка почти уж поселилась в одном из этих волшебных миров».)
Девочка всегда хотела остаться, не уезжать. Это было как с дождем – всегда дословно повторяемо:
– Давай же здесь поселимся! Представь, как наши дети будут здесь играть…
Но Мальчик всегда произносил одну сакраментальную, якобы всё решающую, фразу:
– Нам пора, поезд ждать не будет.
Эта фраза действовала магически: Девочка начинала волноваться, мол, и в самом деле поезд уедет. И ни разу не подумала – а зачем нужно на нем уезжать?
Самохвалов натолкнулся еще на одну дословную фразу Григория:
– Вселенные сталкиваются постоянно. Но не разбиваются, а проходят друг сквозь друга, смеются и вместе играют. Каждый из нас может увидеть себя того, который в другой вселенной. Но долго смотреть на другого себя нельзя – душа надорвется.
(«Гриша, ты из вредности произносил перед бедняжкой все эти речи? Не похоже. А может… Может, она жила тем, что ты ей рассказывал. А сама в ответ могла рассказать только одно – вот эту историю Девочки и Мальчика».)
А иногда Мальчик приглашал Девочку на крышу их многоэтажки. Над крышей всегда было много-много звезд. Девочка всегда просила:
– Покажи мне Большую Медведицу.
Но Мальчик начинал рассказывать ей свою новую историю. Это были или почти достоверные сюжеты из жизни Григория (и Пимского), или сказки о чьих-то неведомых судьбах.
Была история о норвежском феодале («какие там еще феодалы?») Торне. У него большой просторный дом с уникальной галереей-коридором со множеством больших окон, выходящих на огромную белую равнину. Но дом этот пуст, в нем живет один Торн. Днем Торн сидит у больших окон галереи и смотрит в заснеженную даль – кого-то ожидает. А по вечерам, сидя у камина, пишет стихотворение. Стихотворение одно и то же – все те же семь строчек. И стихотворение у него всё не выходит. Не выходит последняя восьмая строка. И лист летит в огонь. И так много-много лет подряд: стихотворение и ожидание гонца, посланца, вестника. Потому что есть время и есть сердце. И оно любит и ждет…
А потом другая история, о юноше, приплывшем через большое синее море к своей возлюбленной. А на берегу вместо города, где она жила, – миртовая роща. В роще бродят олени и поют птицы. И юноша навсегда поселяется в этой роще, потому что в каждом новом рассвете над нею, над этим берегом ему видится улыбка любимой; в лунной дорожке ночью у берега – ее тихие шаги; в шелесте листьев – ее голос… И так юноша живет в этой роще, живет и не стареет. Он слагает удивительные прекрасные песни. И зовут его – Орфей. А возлюбленную – Мелодия.
Иногда же Мальчик приглашал Девочку в путешествие на воздушном шаре. Она таких путешествий боялась. Но храбрилась, мысленно себе говорила, что незачем быть такой дурехой, укоряла себя в боязливости, объясняла себе же, что ничего страшного в таком путешествии нет. Но в своих страхах Мальчику почему-то не признавалась. И вот они летят всё выше, выше облаков, сперва над белыми городами, истонченными высоченными зданиями, – и шпили пронзают облака, проплывают под самым воздушным шаром; затем они плывут над всегда спокойным лазурным морем; плывут в страну гор. Этих гор Девочка и боялась. Их воздушный шар оказывался таким маленьким и беспомощным среди исполинских громад.
Мальчик хочет подняться еще выше, чтобы посмотреть на горы сверху, но Девочка умоляет его не подниматься: там такое пугающее небо, такое фиолетовое, отчужденное.
И самым тихим, уютным местом, почти гнездом, оказывался всё тот же седьмой этаж в «их» подъезде, где по лестницам бродят невероятных пород собаки, подходят, здороваются; кошки ленивы, но при встрече тоже всегда поздороваются.
Марк вспомнил – тетрадь с «Романом» она дала ему уже во второй его приход. Он только вошел, а она быстро упорхнула в комнату и вернулась с толстенной тетрадью в коленкоровой обложке, протянула ему.
На лице смущение и испуг – она боялась расстаться с этой тетрадкой, но смущалась оттого, что не отдала ее сразу, в первый раз. Марк сказал:
– Так может, мне нельзя брать эту тетрадь? Тогда забери ее обратно.
Но она отступила назад, словно боялась, что он вернет тетрадь.
– Ну что ж, хорошо, я возьму.
Она сразу успокоилась.
А в конце повести Мальчик в одну из встреч говорит Девочке:
– Если придет дядя Марк и будет расспрашивать о нас, ты ему расскажи всё, что было, всё. Ему можно.
Бедная дурочка, своим «Романом» она рассказала ему о Григории.
Других напоминаний о том, что в этом мире когда-либо существовал молодой ученый, подающий надежды кибернетик и физик по имени Григорий Цареград, Марку найти так и не удалось.
В каждый приход Марка женщина с косичками ставила слушать пластинки одного и того же певца (речь идет о Петре Лещенко. – Прим. авт.), певшего в совсем другую эпоху, в Бухаресте, имевшего необычайную известность. Но после войны к нему явились Слуги Государства и человека не стало. Сгинул внезапно, навсегда. Песенки были милы и простодушны, и пел он также простодушно и тепло.
Спи, мое бедное сердце.
Спи, усни…
