Текст книги "Двойники"
Автор книги: Ярослав Веров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Окончание
– А-а-а! – Кирилл Белозёров закричал во сне так, что супруга едва не перевернула тумбочку, потянувшись к выключателю лампы.
– Кирюша, что случилось?! Сон нехороший? Или опять плохо? – Алла говорила со сна несколько раздраженно. – Ну, успокойся.
Кирилл не слышал.
– Это он, я его вспомнил, – прошептал он.
– Кого вспомнил?
– Это он, точно он, я вспомнил.
– Кто – он? – успокоилась жена, увидев слезы.
– Это Григорий, – прошептал Кирилл. – Точно – он, я его узнал.
– Ну и что в этом плохого? – удивилась Алла.
– Я должен его убить…
Конец первой части
Часть вторая
Вместо завязки
Вор собирался на работу. Собирался не спеша, тщательно. На душе у вора было тоскливо. Хмуро бормоча под нос, ковырялся в кладовке, то извлекая что-то, то засовывая обратно. У ног постепенно скапливалась кучка технических принадлежностей, быть может, совершенно необходимых в предстоящем деле, а быть может, и напротив – совершенно бесполезных.
Наконец, утомившись разгребать бездонные недра кладовой, вор взял большой полиэтиленовый пакет и поместил в него отобранное: карманный фонарик, набор крестовых отверток и гаечных ключей, пассатижи, электродрель, хирургический зажим и скальпель. Поколебавшись, сунул и цифровой прибор. Хмуро уставился на пакет. Раздутый, увесистый, тот словно излучал странную пластиковую уверенность, передавая вору чувство собственной пластиковой значительности. Большой полиэтиленовый пакет несомненно был уверен в благоприятном исходе предстоящей операции.
Вор заскучал. Глянул на часы – рано. Взял тряпку и принялся вытирать пыль с мебели – полок и электронных блоков. Расправившись с пылью, снова глянул на часы и пошел на кухню, к посудомойке.
Когда и с грязной посудой было покончено, вор решил, что больше ждать не имеет смысла. Извлек из шкафчика в ванной пару сверкающих кольчужных перчаток. Натянув одну, вытянул руку вперед, пошевелил пальцами. Вообразилось что-то чуждое – неземное, даже инопланетное. Ощущение миновало, вор досадливо хмыкнул и зашвырнул перчатки в мусорную корзину.
В коридоре взял приготовленный пакет. Тот своей приятной тяжестью таки вселил в вора чувство пластиковой уверенности и веской значительности происходящего. «Ни хрена, мужики, прорвемся», – пробурчал вор и вышел.
Вышел эдак, пошел. Сбивчивое гудение лифта, скрип двери подъезда, писк киберсторожа, хлопок дверцы «запорожца», надрывный скрип стартера, газ, перемещение рычага передач и тут же скрежет – забытое сцепление напомнило о себе. Плавное отжатие педали сцепления – ну, поехали!
Зверь-машина скаканула, не разбирая дороги. Однако опытные руки водителя сдержали порыв норовистого жеребца.
К институту «запорожец» подкрался со стороны черного хода, осторожно, шурша шинами, словно истинный шевролетт. Коротко поперхнулся и замолк двигатель, тихо, сдавленно хлопнула дверца. Звякнула связка служебных ключей.
Был поздний вечер, вернее – ночь. Прохладный ветер с Балтики вкрадчиво теребил листья кленов, равномерно высаженных вдоль дороги, охватывающей кольцом немалую территорию института. Две-три неяркие звездочки мерцали на темно-сером небе, а далеко на западе, едва заметная, алела полоска заката.
Среди вечерней молчаливой природы, окруженное тихим, закатно темнеющим лесом, мирно и спокойно возвышалось серое здание института. Сторонний человек, застигнутый этим бесконечным июльским закатом, решил бы, что оказался в ином, чудном мире, где нет глупой суеты и серых забот, где всё гармонично: природа и люди. И люди здесь заняты чем-то величественным, настоящим – общением с удивительными тайнами природы, строя мост в еще незримое, но, конечно, прекрасное будущее, лучезарное и спокойное, как только что уплывшее за горизонт солнце.
Вору было не по себе. Окинул взглядом окна здания – не светятся ли? Не светятся. Хотя зачем, ведь нужное окно выходит на дорогу. Что ж, дурак, не глянул, когда проезжал мимо?
Вор приблизился к двери. Скрежет ключа, громкий щелчок замка, быстро растаявший в тишине двора. Шаги внутрь помещения, приглушенные, тающие.
Внутри темень. «Как у негра в желудке. Или у мулата: всё кофейно-молочное, тошнотворное. Не люблю какао с молоком…» Вор прошел коротким коридором в холл и остановился. Всё это предприятие было ему неприятно. Пока ехал, думал об уголовном уложении, что изъятие материальной ценности из какой-либо комнаты в государственном учреждении – это именно кража; а ведь наверняка придется сейф вскрывать – значит, кража со взломом.
Сейчас же, переводя дух, он засмотрелся на большие окна, пропускающие в холл вечерний полумрак; его заворожила самодостаточность сумеречного пространства холла, которое жило само по себе, без краж и взломов, не ведая никаких напрягов, вообще ничего не ведая. Вор ощутил себя лишней деталью интерьера, слишком суетной в этом спокойствии стен.
Вор стал подниматься на четвертый этаж.
Вот и коридор. Только где же тут этот переход гребаный? «Так у меня ж фонарик в сумке!»
Вор поводил тонким пучком света взад-вперед. Луч не рассеял мрака, напротив, словно бы сгустил. «Где это я?»
Наверное, он еще не дошел до лабораторий левого крыла, а был где-то посреди лабиринта административного корпуса. Здесь и днем заблукать немудрено. Новички так и блукают. А переход на втором, этажом ниже. Вообще-то идиотизм, как во сне.
И вор понял, что это сон. А во сне всё само собою выходит: тут же обнаружился искомый этаж. Вот этот туннель и есть переход в левое лабораторное крыло, вор понял это по отчетливому специфическому запаху химических растворов.
Как и должно быть в снах, лестница тоже возникла сама собою: вот только была гладкая, без окон, испещéренная лишь глубокими нишами дверных проемов стена, и вдруг – мутный сумрак лестничного окна, едва заметная линия перил и совершенно неразличимые ступеньки под ногами. Главное, нащупать в темноте первую, твердо ступить на нее, а дальше дело техники.
Напротив лестницы на цельном гранитном камне помещался хромированный бюст академика Веткина Б. Б., основоположника института и зачинателя теории миграции органического коллоида. Разглядеть сейчас его было невозможно, но вор этот памятник знал хорошо. Бюст, не без требовательного блеска в бронзовых очках с настоящими стеклами, указывал своей недокуренной медной сигаретой на лестничный пролет, как бы понуждая подняться вверх. Второй руки у бюста не было, вероятно, в соответствии с авторским замыслом. Однако бытовало мнение, что рука изначально всё же была, но ее попросту отпилили и тщательно зашлифовали место усекновения. Ею, якобы, академик еще более настойчиво призывал спуститься в подвал, ближе к бассейну, сауне, бару: академик, как известно, при жизни был эпикурейцем. Но в подвал не стоило – там теперь базировались термоядерщики.
Ну вот, вот она, дверь заветная. Хм. Странно. А вот это уже ни к чему: в щели под дверью узкая полоска электричества. «Свет, паршивцы, не гасят. Раздолбаи. Запомнить и доложить». Но тут же вора охватил страх. Проникнуть внутрь надо было во что бы то ни стало – кровь из носу – иначе шеф с таким дерьмом смешает… Вор принялся мысленно крыть шефа длинными, едкими, всё более злыми выражениями. В конце концов злость задавила страх, и вор решился попытать судьбу.
На служебной связке ключа от этой лаборатории отродясь не было. Хозяин отличался вызывающе антиадминистративным нравом. На этот случай у вора был припасен универсальный ключ-отмычка.
Универсальный ключ-отмычка мягко вошел в замочную скважину и мягко же провернулся, масляно эдак провернулся, раз, другой. Вор плавно-плавно потянул дверь. Сон продолжался.
В лаборатории было сильно задымлено. «Он не курит вроде? Вытяжку включать надо, инженер хренов». Глаза защипало. Густые пласты сизого угара колыхались могучими сонными волнами, обволакивали мозг тяжелым ватным одеялом. Вор вздрогнул – за столиком, у включенного компьютера смутно виднелся некто. Некто длинноволосый, лохматый, в синем потрепанном свитере грубой домашней вязки и потертых джинсах.
– Кто? Откуда? – севшим голосом осведомился вор. Голос прозвучал неестественно ватно, словно во сне.
– Компьютер украсть надумали, товарищ Андриевский? – донеслось сквозь угар ответное. – Нехорошо. Неэтично. Уголовно наказуемо.
– А-а-а… Да кто ты тут таков-то?! – нашелся с ответом Андриевский.
Страх во сне был ненастоящий, а потому вор всё еще намеревался совершить задуманное.
– Не советую, – сказал лохматый. – Зачем вам этот компьютер, вы же с ним не справитесь. Как возьмете, так и вернете.
Сизый угар ел глаза, вор часто заморгал, и вдруг лохматый исчез, и дым рассеялся. Обнаружилось, что никакого работающего компьютера, никакого нештатно включенного электричества, наоборот – темно, и лишь слабый свет фонарика. Луч пометался по комнате и сфокусировался на замке сейфа. «В сейфе ты, дорогуша, в сейфе». Звякнула очередная отмычка. Сон заканчивался…
Начало
Он брел по снегу. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, жмущих теплых ботинках пробирался сугробами через пустырь, большой, очень большой, безнадежно большой пустырь. Размахивал руками, поглядывал в серое, заплывшее снежной влагой небо.
Была глубокая зима, безвозвратно затерянная среди тысячелетий. Никогда больше не будет ее, такой как эта. Никогда, нигде.
Бесстрастный затаившийся мир. Мир зимы и незримого присутствия. Мир деревьев и кустов, мир оставленных ими на милость ветряных ратей просторов, мир безлюдных пространств и человеческих судеб, коротких, безответных, ускользающих в прошлое.
Но что-то все-таки прошло через эти тысячелетия, что-то понятное и простое, но слишком, слишком нездешнее. Что-то запечатлело мгновение этого мира, запечатлело с любовью и навсегда. Запечатлело так верно, что если бы этот человек, борющийся с занесенным снегом пустырем, шагнул не в очередной сугроб, а в запечатленное мгновение, обнаружил бы себя в щемящем мире детства, среди сияющих снегов и небес, где свет – мягкая баюкающая сердце плоть любви и гармонии; и, глядя на этот удивительный кроткий мир, видел бы, что вокруг всё тот же пустырь, что сзади лег неровный пунктир следов, что до дороги еще далеко шагать, но всё это так прекрасно и неповторимо, что хочется раствориться в этой чистой тишине. Лишь мгновение… Может, такое мгновение и посетило человека, но он его так и не заметил.
Он вышел, наконец, на трассу и оглянулся. Следы легли сильно вытянутым полумесяцем. Они вели сюда, к дороге, от места с плохо произносимым названием Щиколетнорастная, названием смерти, происшедшей с ним… с кем? Здесь, на трассе он был, пожалуй, человеком, а там, на том конце полумесяца? – вряд ли. Да и здесь он был не вполне человеком, потому что человеческого вокруг было крайне мало, почти и не было, тем более не было самих людей.
Он знал, кем был там. Но там с ним случилась смерть, произошла смерть, оставив ему только десять дней надежды и этот не самый мрачный мир. Что можно успеть за десять дней, когда ты помнишь всё, но ничего уже не можешь, тем более здесь, в чуждом мире: ключи от тайников твоих возможностей остались у него – у места с плохо произносимым названием… И перспектива страшного, через десять дней настигнувшего и этот мир, вырисовывается шажок за шажком в твоем сознании. Вырисовывается не плавно, как это всегда бывало у тебя, а как у человека – картина за картиной. Как будто черная кисть стирает век за веком, будущее за будущим, смешивает миры в одно грязное пятно.
Трасса безлюдна, пуста. По другую ее сторону – стылый лес. Куда идти дальше? Человек постоял посреди трассы и зашагал в одну из ее далей. Что-то он ощутил оттуда. Какое-то присутствие, тепло. Единственное в этом стылом мире. Ощутил как запах или как отблеск костра.
Он шел. Слева всё тянулся лес, а справа – снежный пустырь. Вдали показался темный силуэт здания. Всё, больше ничего странный человек увидеть в этом мире не смог. Да и то, что он видел, мало походило на привычное людям, для них мир выглядел совсем иначе…
Глава первая
Вадим Ефимович Андриевский по прозвищу Гипоталамус, инженер третьей категории, был правой рукой и верным осведомителем профессора Тыщенко, заведующего лабораторией проблемных исследований галогенных комплексов Института Химии Органического Синтеза, номерного секретного института. Был Андриевский молод, недурен собой, востребован эпохой и питал самые радужные надежды относительно своего научного будущего. Ради этого будущего, выполняя задание шефа, он и похитил из сейфа Данилы Голубцова экспериментальный компьютер Тимофея Горкина.
Была теплая летняя ночь. Андриевский, раздетый до трусов, сидел на корточках на табуретке перед похищенным компьютером. Крышка компьютера была снята и валялась на полу. Вадик сосредоточенно изучал содержимое железного гада. Всё было как в обычной «двойке» – древняя материнская плата с соответствующим же процессором на ней, математический сопроцессор, куча разных, давно устаревших контроллеров, вот только память нарощена не по росту: гигабайты при тихоходной-то шестнадцатиразрядной шине – нонсенс; и был тот самый блок. Он живописно выделялся среди аккуратных азиатских штучек мощью грубо склеенного стеклопластика, сквозь который угадывались контуры стеклистых емкостей, оплетенных тонкими золотистыми проводками. «Вот ты какой, органопроцессор эдакий».
Компьютер вел себя странно. Динамик кромсал тишину комнаты монотонным воем, а по дисплею бежали роковые слова: «Я признаю руку одного лишь Тимофея Горкина, непревзойденного мастера. Не трожь меня, мерзавец!»
Андриевский страдал. Хакер он был многоопытный, но тут… «Поиздевался, значит. Пещерная «двойка», отягощенная нелепым органонедоноском: гибрид гадюки и ежа. Падла», – последнее адресовалось то ли компьютеру, то ли его владельцу. То ли обоим сразу.
Вадюша пребывал в злом предвкушении неминуемого утреннего звонка шефа. Вадюше хотелось выть. Пары канифоли и вонь перегретого припоя лишь усугубляли безжалостность ситуации. Ко всему следует добавить, что компьютер вот уже минут десять как стоял выключенный из сети, но продолжал действовать, сигнализировать, оповещать. Работал через сеть лишь дисплей, а вот сам обесточенный компьютер… Андриевский еще раз потыкал щупиками осциллографа в контакты на материнской плате – так и есть, процессор натурально обесточен; естественно, ведь питание не поступает. Откуда же идет на дисплей сигнал? Вот с этого так называемого органопроцессора, горкинского органоублюдка? При том что и он от питания отключен. А кстати, как он запитывается? Никак? Да нет, вот идет соединение с материнкой. Паскудство какое-то. Андриевский тупо уставился на это соединение – жилку телефонного провода, заскучал…
Поднялся, выключил стенд и поковылял на кухню за пивом. Холодное пиво, холодная вода из крана на голову – всё тщетно. Голова – вата, в сон тянет – не продохнуть, муторно – хуже некуда. За окнами светает. «Щас шеф звонком нагрянет, у этой паскуды заведено – в пять утра поднимать. Когда ж он спит, гад?»
Ровно в пять утра у Андриевского задрожали губы – грянул звонок. «Надо было телефон отключить», – запоздало огрызнулся Вадюша.
– Вова?
– Я.
– Уже проснулся?
– Уже.
– Ну как?
– У меня.
– И как?
– Плохо.
– Что ты говоришь, Вова? Что-то мне твой голос не нравится. Не выспался?
– Эта штуковина горкинская – в нем. Но это мрак. Не пойму, что за сопряжение, BIOS вроде вполне, допотопный, да только что-то не того…
– Ты мне это брось. Ты что, не понял, во что влез? Человек ждет. Серьезный человек, понял, Вова?
– Я это уже слышал.
– Слышал, да не понял. А я тебе еще раз: серьезный – это значит серьезный. Понял?
– Да понял, – Андриевский скривился.
– Ладно. На конференции договорим. Не забыл? Сегодня секретников разделываем. А то совсем они… Кстати, к докладу готов? Годен?
– Угу. Завсегда годен.
– Тогда отбой.
Из трубки поплыло: «ту-ту-ту-ту…» «Ну, вот и поговорили». Андриевский встал, потянулся, плюнул на паркет и уныло поплелся в спальню одеваться. Куда уж тут спать.
В конференц-зале было не продохнуть, не протолкнуться и яблоку не упасть. Согнали всех, даже похмельных механиков и вечнопьяных стеклодувов. Конференция была посвящена отчетам по лабораториям и отделам на предмет выявления той самой поганой овцы, с которой шерсти клок и голову с плеч вон. Хотя на самом деле всё было не совсем так, но об этом не сразу.
А пока что на трибуне присутствовал очередной докладчик из разогревающих аудиторию. Его никто не слушал – среди начальства и приравненных к оному лиц шел обмен соображениями, пристрелка мнений на местах; среди же прочих смертных ползли странные слухи.
– А вы слыхали, Геннадий Афанасьевич, что приключилось с Федунькиным на кандидатском экзамене? Вообразите, такую ахинею нес, ругался нецензурно.
– Неужто?
– Именно, нецензурно. Ученого секретаря выб… м обозначил. А Семиглазого – главным говнопроходцем! На что намек, понимаете?
– Еще бы, дорогуша. А вы знаете, что сам Федунькин поведал? Нет? Так вот, грит, – я ровно в тумане оказался, уши как ватой, стол экзаменационный как шоссе, и издалека по нему, грит, какой-то черт лохматый приближается. Ну, грит, хиппи – не хиппи, а натурально в джинсах, и, грит, ты, Федунькин мне сейчас же поведай, на чем основан принцип сублимации химических элементов. Ну я, то бишь Федунькин, грит, рот раззявил и понял – не знаю. И что такое элемент химический ума не приложу. Больше, ясно вижу – чушь всё это, все эти элементы, вся эта химия, да и вообще вся наука. А он, грит, подсказывает – а ты, грит, гри о чем хочешь, о чем накипело. Ну я, грит, и начал – помню, что так красиво докладывал, так связно, грит, непротиворечиво, красиво, елы-палы, грит, а о чем – хоть удави, грит, не помню. На том и стоит. Вот так-то, Алексей Пафнутьич.
– Мило…
– … это что, Федор, я тебе точно говорю – замок у меня ночью кто-то поменял. И ведь не замок, а черт знает что. Я утром мацаю-мацаю, как дурак битый час мацал. А Петя пришел, поколдовал, – не, говорит, это молекулярный замочек, он про такой в одном фантастическом рассказе вычитал. Так что, говорит, зови Фрузиллу – ему что молекулярный, что электронный – один хрен. Слышь, Федор, пол-литра тебе ставлю, как полагается, ну ты понимаешь. Путевку в Ессентуки выбью… Понимаешь, дверь ведь не высадишь – гермодверь у меня, сам знаешь, бронированная, на три пальца. Сам знаешь – сталь военная, ее военные и устанавливали.
– У вас, мудаков? Знаю, – с ленцой откликнулся опохмеленный уже Федор Зилыч Иванов, в просторечии – Фрузилла, местный бог файн-механики и электронно-токарных дел мастер.
Хороший был мужик, этот Фрузилла, могучий. Богата русская земля запойными гениями. А почему Фрузилла? Зилом нарекли батюшку его, в честь одноименного завода, флагмана пятилеток, который возводил дед. А когда, пребывая в известном настроении, механик гордо называл себя: «Я кто таков есть? – я Ф'Зилыч – ч», то «'» отдаленно напоминало раскатистое «р-р-р».
– … так вот, Игореша, я тебе точно говорю – сидят и чухаются.
– Врешь поди, Петрович, у них же там заперто. Уже третий день.
– То-то и оно. Не получается у них нашу зарплату налево пустить.
– Ясное дело, это у них «закупкой труб для ремонта теплотрассы и прочих сезонных работ» называется.
– Во-во. Так вот я и говорю – чухаются.
– Да, дело тонкое…
– Да нет, ну. Натурально чухаются. Чесотка!
– Врешь, Петрович.
– Гы-гы, это я-то? Уже и документы у главного бухгалтера, уже можно и к директору, да вот напасть – чухаются.
– Так что, и ночью, что ли?
– Круглосуточно! Домой уйти не могут – как выйдешь-то…
– А от кого ты это?
– От Людочки-буфетчицы. Она им через окно пирожки переправляет.
– Вот оно что. Как думаешь – долго они там еще продержатся?
– Кто их знает…
В третьем ряду на правом фланге расположились сотрудники лаборатории Тыщенко. Сам же Виктор Павлович Тыщенко, рассекреченный историческим указом (тем самым, по которому рассекретили добрую половину института) доктор наук, негромко беседует с Андриевским. Предосторожность излишняя: в зале очень шумно.
– Так, говоришь, Вова, «медицина бессильна»? А я в тебя верил, хотел было к кандидатской представить. Теперь придется повременить.
– Хоть застрелите, Виктор Павлович. Дьявольская штучка. Этот Горкин, никчемный инженеришко, кто ж мог подумать, что до такого допер. Вы бы, Виктор Павлович этот его дерьмопроцессор видели – полная жопа. Стекло сплошное.
– Каковы будут твои личные предложения, Вова?
– Компьютер вернуть, этой же ночью, чтоб без шума. Есть слушок…
Тыщенко поднял бровь, сипло вздохнул, поплясал пальцами по колену:
– Ну?
– Я слышал, – это верняк – что за компьютером Первый отдел присматривает, мол, есть такое секретное техническое задание, и притом вне тематики. Так что…
– Вот как? Хм… Ну?
– Вернуть надо. Вот если б у вас свой канал «наверху» имелся, вот тогда б…
– Ладно, что-то ты темнишь, Вова.
– Первый отдел, говорю.
– Верю я тебе, Вова. Слишком уж верю. Смотри, не обмани. А то, сам знаешь. Да ладно…
Тыщенко оборвал себя. Разозлился.
– Ладно, возвращай. И чтоб ни одна душа. Первый отдел, говоришь? Может, этот Горкин им покудова и не сообщил, мандраж – дело известное. Так что не мешкай. Сегодня же.
– Будет исполнено.
– Ну вот. Ну, Вова… Ну да ладно, – Тыщенко сдерживался, ибо берег силы для неминуемой уже схватки с секретниками.
На трибуну же поднимался сам Архипелой Вангелыч, из ареопага секретников, из их Закрытого Ученого Совета, руководитель отдела сверхтонких субмолекулярных структур.
Новые времена в институте начались давно, с того самого исторического указа. Согласно указу институт как был, так и остался номерным и даже секретным почтовым ящиком. Однако засекреченной, а следовательно, получающей твердое, обильное финансирование, оставалась лишь часть его. Прочим пришлось идти на вольные хлеба, выкручиваться. Понятно, что эти прочие не блистали научным интеллектом. «Наверху» знали, кто чего стоит – факт, безусловно, загадочный.
Итак, были так называемые секретники. Основной тематикой для них стал недавно открытый Западом «холодный термояд». Официальной, несекретной наукой он был тут же объявлен газетной «уткой» и заклеймен как антинаучный бред. И сразу же был засекречен на Западе. Здесь же, на Востоке, все работы по нему были свернуты, по дури, а в околонаучных кругах прочно утвердился термин «алхимическое мракобесие». И только – опять загадка – в стенах ХОСИ (кто таков был его куратор?) он получил зеленый свет.
И были «доктора» – те самые обделенные, рассекреченные начальники. Эти, в силу прирожденной ухватистости, не растерялись и, воспользовавшись потеплением внутриполитического климата в государстве, начали бойко работать на коммерцию, распродавая всё, что подворачивалось под руку – материалы, оборудование, помещения под аренду. Доктора быстро спелись с АХЧ и контролируемыми ею бухгалтерией, опытным производством и стеклодувкой. Победа докторов была бы скорой и неизбежной, не будь директор Института одним из главных секретников; он же сопредседательствовал на всё решающем Закрытом Ученом Совете по оборонным тематикам.
Такова была историческая расстановка сил. Расстановка была, не было равновесия. Даже денег хватало, и на всех, но докторам постоянно хотелось большего и лучшего. И конечно же, им хотелось власти – окончательной и несомненной. Без этого никак, это уж как водится. Поэтому пути исторического процесса пошли по ускоренному, изобилующему бурными конфликтами, революционному сценарию.
Доктора нашли выходы на городскую администрацию, которая, как известно, имела статус, неофициально приравненный к столичному, на самый высокий уровень ея. Задача ставилась пещерно простая – свалить «ихнего» директора и поставить на освобожденную позицию «своего». И через него добиться раздела института с логическим исходом секретников и перезасекречивания собственных научных тем. Городская администрация должна была сыграть роль Главного Заказчика и Главного Громоотвода. Заказывать же собирались через предприятия и организации города много чего и сплошь у «наших», у докторов. Естественно, под такие задачи администрация должна была провести соответствующую работу в Академии Наук, это само собой. Ну а дальше але-оп! общее собрание сотрудников Института – сотрудники докторов (а их-то как раз по штатному расписанию больше!) проголосуют «за», в Академии утвердят, городская администрация выйдет «наверх» с предложением реорганизации – всё, дело сделано.
Но что-то никак не складывалось. Во-первых, требовалось решение Ученого Совета – а там большинство было «ихних». Но это полбеды – через Президиум Академии можно было обойти формальности, устроить экзотический вариант голосования. Но было во-вторых. И это во-вторых докторам воистину было непостижимо – Президиум несомненно был за докторов, но фактически принимал решения в пользу секретников. Что за шут такой? Что там за «рука» такая? Провентилировали «наверху» через администрацию города – ничего, всё чисто, всюду наши сидят и ручками машут, мол, давай, поехали. Ткнулись в Минобороны – мрак, кивают «наверх», но там-то наши! Круг замкнулся.
Тогда и было принято стратегическое решение – идти ва-банк, на публичный скандал, чтоб всё через центральную прессу и телевидение, чтоб страна загудела (ну, не вся страна, положим, но ее научная совесть – тут и «алхимическое мракобесие» сгодится, чего уж). Уже была закинута наживка – якобы готовящееся решение городских властей об изъятии правого лабораторного корпуса под геронтологическую клинику.
Вокруг этой самой клиники в городе второй год уж велась ожесточенная перестрелка-дискуссия: оказывается, клиника сия была жизненно необходима поголовному большинству жителей многомиллионного мегаполиса. Но никакие гады не хотели отдавать свои помещения: ни учреждения, ни организации, ни школы и детсады не желали без жестоких оборонительных боев сдавать занимаемые площади. И вот теперь дело нужно было повернуть так, чтобы главным гадом в этой неприглядной истории оказался директор родного ХОСИ, академик Кшиштоф Вацлович Корницкий, который, кстати для докторов, как раз отбыл в длительную загранкомандировку в Бундесреспублику.
Ситуация была тщательно размечена, бойцы «нашей» армии заняли позиции согласно боевому расчету. Уже произошли авангардные стычки. Уже секретники встали в вызывающую позу, обнажив тем самым свои тылы и, само собою, всё свое гнилое нутро. И вот теперь первый аккорд гигантской битвы должен был разразиться под сводами конференц-зала. Рядовая отчетная конференция подразделений как нельзя лучше и как нельзя вовремя подходила для того, чтобы стать первым и сокрушительным залпом.
Итак, момент Ч настал. К трибуне двинулся Виктор Павлович Тыщенко. Он взобрался на подиум: правое крыло разразилось овациями. С задних рядов левого крыла раздался свист – негодовали молодые ученые-секретники. Маститые пока воздерживались – угрюмо, бесстрастно, отстраненно.
Тыщенко откашлялся. Напшикал себе из сифона «Боржому», но пить не стал, а значительно раскрыл массивную зеленую папку и, внушительно уставясь в аудиторию, начал:
– Из доклада сотрудника возглавляемого мною отдела инженера Андриевского, полагаю, почтенное собрание уже смогло составить себе мнение о важности решаемых нашим отделом задач и значительности достигнутых нами научных достижений. Полагаю, что это прозвучало четко. Но есть одна существенная проблема – кадры. Лучшие молодые умы возглавляемого мною отдела, да и не совру, сказав, что и прочих отделов, не имеющих отношения к оборонной тематике, утекают необратимым образом в недра закрытых отделов. И, как следствие, безвозвратно гибнут для науки. Но это еще полбеды. Это, так сказать, наша внутренняя, местная проблематика, – Тыщенко многозначительно приумолк. Вытащил большой носовой платок и отер лысину. Выглядело это комично, поскольку над высокой трибуной виднелось лишь «от переносицы и далее». Тыщенко, как известно, ростом не вышел. Тыщенко тщательно сложил платок и выразительно посмотрел на сидевших в первом ряду журналистов городских периодических изданий: – Да, есть проблема и покрупнее, даже не побоюсь, политического масштаба. Все прекрасно осведомлены о критической ситуации, сложившейся вокруг геронтологической клиники.
Тут из зала донесся отчаянный, ликующий возглас:
– Наше население безнадежно, поголовно вымирает от геронтологических заболеваний!
– Ирония здесь неуместна, – огрызнулся Тыщенко. – Если угодно, да, наша нация вымирает. Мы, русские!.. Впрочем, сузим рамки. Покамест сосредоточимся на городских проблемах, а то всё нас, русских, тянет в глобальность. Если в космос углубляемся, спутник запускаем, то тут же кричим, что и все как один вскоре по всему космосу расселимся. Впрочем, всё же сузим рамки. Я о клинике. Мышиная возня нашей доблестной дирекции, надо полагать, возникла не на пустом месте. Дыму без огня, как известно, не бывает. Понимай так – есть «наверху» решение. И правый лабораторный корпус, значит, приговорен к отторжению от института. Не знаю, на слухи полагаться не буду, иностранным ли корпорациям достанется или еще кому – не важно. Важно, что с корыстью для себя и во вред Отечеству нашему. И это при том, что проблема геронтологической клиники уже не первый год стоит на повестке дня. Дирекция, директор должен был бы по своему рангу ведать, владеть ситуацией. Но, как видим, этого нет. Действия директора позорят честь нашего научного учреждения, порочат в глазах общественности. Представляете, коллеги, как на нас будут смотреть наши сограждане, наши дети? Что мы оставим нашим внукам? Итак, я буду сокращать свое выступление, а то ученый секретарь мне уже знаки подает. Да вижу я, вижу. Итак, мое предложение – провести перевыборы общеинститутского Ученого Совета до конца текущего месяца. Ситуация, сами понимаете, подталкивает нас к такому решению. Вот теперь я закончил.
Поворот речи Тыщенко в сторону Ученого Совета был понятен всякому научному сотруднику и инженеру, но не журналистам, не механикам и не стеклодувам. Поэтому из рядов поднялся субъект с абстрактным выражением лица:
– Директора на мыло! Ученый Совет – в жопу! – и рухнул обратно.
Ученый секретарь внезапно отреагировал:
– Поступило предложение – переизбрать руководство Института.
Воцарилась пауза. Но дальше ничего не воспоследовало. Сценарий был резко и грубо уничтожен: ареопаг секретников в полном составе во главе с и. о. директора, председателем Закрытого Ученого Совета Алферием Харроном поднялся и покинул зал заседания; вслед за ними потянулось всё левое крыло. Конференция закончилась.
Данила Голубцов как обычно на конференцию не пошел. Не любил официальных событий, а приказать ему никто не мог.
