Текст книги "Заводная обезьяна"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ярослав Голованов
Заводная обезьяна

Журнальный вариант (Журнал «Юность» № 9 1967). Полностью повесть под названием «Сувенир из Гибралтара» выходила в издательстве «Молодая гвардия» в 1968г.

«Гибралтар – единственное место в Европе, где на воле живут обезьяны».

Зоологическая справка.

Шестнадцатый день рейса

Ночью было так холодно, что даже здесь, на траверзе маяка Кинг-Грейс-Таун, спали под шерстяными одеялами. Траловая команда собиралась утром на корме в ватниках, а ребята из машины ходили веселые: все одесские рассказики о шестидесяти пяти градусах у главного дизеля оказались дешевой травлей.

Такие погоды были неожиданны и удивительны: шел уже май, а маяк Кинг-Грейс-Таун – это как-никак уже Либерия…

Фофочка ежился во сне от холода и сырости, поджимал ноги, но не просыпался. Каюта № 64 с левого борта была самой первой по ходу траулера, и, когда задувало с берега, четверым в этой каюте доставалось больше всех. Нос "Державина" отворачивал на сторону синие пласты воды, ветер подхватывал их белые шипящие верхушки и швырял о борт. Очень редко ему удавалось попасть в открытые иллюминаторы каюты № 64. Но все-таки удавалось, черт побери!

Фофочка спал на верхней койке, Фофочке было хорошо. Юрка – внизу. Когда начинался потоп, первым просыпался Юрка.

На этот раз садануло прилично: не меньше ведра. Еще во сне Юрка облизал губы и, почувствовав горечь океанской воды, проснулся. По полу каюты, обегая три пары самодельных сандалий на толстом пенопласте, взад-вперед ходила маленькая волна. "Качает, зараза", – тоскливо подумал Юрка.

Наверху засопел Фофочка. Юрка не видит его, но знает, как спит Фофочка: свернувшись калачиком и чуть приоткрыв рот. Дитя. Он и бреется через три дня на четвертый. Да и то брить нечего, повозит, повозит "Харьковом" – вот и все бритье. И бритву не вытряхивает; нечего вытряхивать… А провожали его! Юрка помнил, как Фофочку провожали, как на пирсе целовала его мама в габардиновом плаще, и папа в габардиновом плаще, и какая-то тонконогая дева тыкалась носом в букет. Мама кричала:

– Вовочка! Ничего не ешь немытого, там это очень опасно!

Ребята прямо падали со смеху, он сам стоял красный-красный, а она опять:

– Вовочка!..

Так сразу его и прозвали "Фофочкой"… А букет от тонконожки все-таки взял, заявился с ним в каюту. Все эти цветочки-лепесточки завяли на другой день, но выбрасывать их Фофочка не давал. Потом уж Айболит отправил этот букет в иллюминатор… Но это уж за Сицилией…

Сон совсем убежал. Но вставать не хотелось. Да и рано вставать: в иллюминаторах только-только начинало голубеть. Юрка лежал, по горло закутавшись в одеяло, прислушивался к знакомым звукам траулера. Машину он не слышал. Машина и шипение океана за бортом составляли ровный, привычный и уже незаметный для уха фон, который не мешал всем другим звукам. Слышал он сопение Фофочки, ласковое журчание воды на полу, тонкий, едва различимый писк радиорубки, где работал Сашка. Иногда он ловил приглушенные шумы камбуза: голоса, позвякивание кухонного железа, – там готовили завтрак.

Юрка лежал еще долго и, кажется, начал уже дремать, когда вдруг все корабельные звуки разом изменились. Даже у Фофочки смешался ровный строй вдохов и выдохов: "Державин" сбавил ход до малого. "Значит, будут сыпать трал,– подумал Юрка. – Неужели ж опять ничего? Ну хоть бы тонн пять, для затравки". Он услышал, как далеко на корме глухо загрохотали по палубе бобинцы [Бобинцы – металлические пустотелые шары, прикрепляемые к нижней подборе трала, которые при его движении под водой идут по дну]: трал уходил в воду.

Юрка спустил ноги с койки, но, почувствовав пальцами лужу, отдернул их, словно на полу был кипяток. "Витя, идиот, открыл иллюминатор… Дежурный, называется, пускай сам и убирает теперь". Пододвинул ногой свои колодки, встал, оглянулся на Фофочку. Все, как по нотам: свернулся калачиком и открыл рот. Одеяло сползло, оголив чуть полноватые, в гусиной коже ноги Фофочки, Юрка поправил одеяло, Фофочка благодарно почмокал губами.

Вода на полу раздражала: в каюте Юрка любил порядок. Он достал большой жестяной совок и начал подбирать воду. Опрокидывая совок в иллюминатор, шепотом матерился. Потом обтер Витиной майкой мокрые уши вентилятора на столе, отряхнул капли с обложки "Королевы Марго" ("Королеву" читал Фофочка), вывалил в бумажку консервную банку, полную окурков, и отправил кулечек в иллюминатор.

Потом Юрка застелил стол сухой белой бумагой, рулон которой хранился у него в шкафчике, взял мыло, зубную щетку, грязное вафельное полотенце, заскорузлое от горькой океанской воды, и пошел умываться. Возвратясь, он обнаружил, что одеяло опять сползло с Фофочки, укрыл его, надел штаны, робу и, стуча колодками, отправился смотреть трал.

"Державину" не везло. В первое траление, еще под Марокко, они разодрали на кораллах всю мотню [Мотня – часть трала], залатали, а через два дня снова зацепились и вовсе потеряли трал. Капитан психовал, его понимали и прощали. Первый помощник кричал, что траловая команда проявила политическую близорукость. Никто не понял, при чем тут эта близорукость, но все были здорово расстроены. И дело, конечно, не в трале. Главное – не было рыбы. Поднимали что хочешь, только не сардину, ради которой пришли сюда "под самую Африку". Радировали в Москву, в институт, специалистам. Специалисты запросили сводку погоды, температуру воды, рельеф дна, глубины – ну, просто целую научную работу надо было проводить. Однако им все сделали, послали. Специалисты молчали два дня, потом пришел ответ, что сардину следует искать на прибрежных банках с температурой воды 28-30 градусов. А под Дакаром, где утопили трал, было 24. У "Есенина" и "Вяземского" в Гвинейском заливе дела шли очень неровно: случалось, поднимали по двадцать тонн чистой, без примесей сардины, а случалось, что день-два ходили совсем пустые. Но все-таки кругом тонн по восемь у них набиралось. И температура воды была такая, какую придумали в Москве: плюс 29.

Капитан-директор "Державина" Павел Сергеевич Арбузов после небольшого совещания приказал идти в Гвинейский залив и тралить вместе с "Есениным" и "Вяземским".

"Державин" взял курс на юг. Они должны были встретиться с "Вяземским" и "Есениным" под Такоради. Но сегодня рано утром гидроакустик Валя Кадюков прибежал к капитану и сказал, что эхограф [Эхограф-здесь прибор для определения местонахождения рыбы в открытом море] пишет рыбу. И хотя Арбузов не любил путать переходы с ловом, он все-таки решил попробовать и дал команду сыпать трал.

Ночь стремительно превращалась в день. Умирал какой-то совсем не тропический, городской малокровный месяц. Только рожки у него кверху, в России так не бывает… На востоке широко и быстро разливалась лимонная заря. Берег Африки был милях в пяти, и Юрка хорошо видел темный лес, отделенный белой ниткой прибоя от темной воды. Кое-где над стеной леса поднимались верхушки каких-то исполинских деревьев, они уже увидели солнце и ярко горели в его лучах. Ветер, пахнущий мокрой землей, тянул с берега, гнал легкую зыбь. В темно-синей воде, у самого борта траулера, Юрка снова заметил маленькие косые плавники двух акул, акулы шли с ними второй день. Когда Анюта выливала за борт помои, они, как собаки, бросались на хлебные корки. А может, это уже другие акулы…

На корме, несмотря на ранний час, помимо траловой команды, собралось довольно много народа: капитан Арбузов, старпом Басов, стармех Мокиевский, мастер рыбного цеха Калина и другое начальство, большое и помельче, и несколько зевак вроде Зыбина. Не было здесь первого помощника капитана Куприна, заболевшего как раз перед началом рейса и угодившего в госпиталь. Вместо него здесь был временно назначенный сюда из резерва исполняющий обязанности первого помощника Бережной. Все ждали трал и одинаково смотрели на два стальных троса-ваера, бегущих с барабанов лебедки за корму в воду. Ваеры держали трал, и все смотрели на них, словно стараясь угадать в их неслышном звоне, каким будет улов. Ребята из траловой сидели пока, курили. Юрка подсел к Вите Хвату (хотел отругать за потоп), но успел затянуться только один раз, как услышал за спиной голос Бережного:

– Между прочим, Зыбин, есть инструкция, которую вы должны знать: во время траления тут находиться запрещается.

– Так я ж никому не мешаю,– примирительно сказал Юрка,– поглядеть охота…

– Инструкции пишутся не для того, чтобы их нарушали,– ответил Бережной громко, глядя прямо в глаза Юрке.– Идите на верхний мостик и смотрите оттуда, сколько хотите…

Прав Бережной. Кругом прав. Есть такая инструкция. И лишние люди на корме не нужны, это точно. Всякое может случиться. Может "убиться" ваер. А если рвется туго натянутый стальной трос, он может в один миг человека пополам перерубить: страшная в нем сила. Зацепиться можно за что-нибудь, руку сунуть под вытяжной конец на турачке [Турачки – боковые барабаны на траловых лебедках],– это значит нет руки, и мало ли что еще придумать можно. Правильные, деваться некуда, какие правильные речи всегда у Бережного, а тоска от них… Вот ведь грубости не сказал, а вроде отругал, называл на вы, а кажется, что оскорбил. Оттого, что слова у него, как морские голыши,– круглые, холодные. Он их не говорит, а кидает в человека. И от каждого – синячок…

Юрка не пошел на мостик. Побрел обратно в каюту: досыпать. "Черт с ним, с Бережным,– успокаивал он себя.– Что, мне больше других надо? Пожалуйста, могу спать. Очень даже прекрасно. Согласно инструкции. Травой порасти эта корма. Ноги моей там не будет. Пускай начальство волнуется. Им за это деньги платят. Все. Финиш!"

Он успокаивал себя, как только умел, а чувство тоскливого одиночества не уходило. В каюте Юрка повалился, не раздеваясь, на койку, закрыл глаза. И в ту же секунду, словно там, в рубке, дожидались, когда он ляжет, из репродуктора внутренней трансляции раздался знакомый голос четвертого штурмана Козырева:

– С добрым утром, товарищи! Сегодня у нас понедельник, 11 мая 1959 года. Всем вставать!

Юрку почему-то раздражало, что Козырев никогда не забывал называть год.

"Та-ак, значит, Зыбин на мостик не пошел",– отметил про себя Бережной. И тралмейстер Губарев, и Кавуненко, и вот эти матросы, забыл фамилии, короче, все, кто сидел рядом и слышал их разговор, тоже видели, что Зыбин не подчинился, не пошел на мостик. Если каждый матрос будет такие демонстрации выделывать, это будет уже не советский траулер, а шаланда или, как там ее… галера пиратская какая-нибудь. Я ему так, а он мне этак. Как это называется? Бунт. Маленький, но бунт. Зря, выходит, одернул? Нет, не зря. Хотя теперь вреда от этого, пожалуй, больше, чем пользы. А как надо было поступить? Вернуть Зыбина и отправить на мостик в приказном порядке? Но не может же он приказывать матросам смотреть или не смотреть, как вытаскивают этот чертов трал… Не вытаскивают, а поднимают. Надо все время помнить об этом жаргоне. Его уже поправляли. Мокиевский, стармех, объяснял, что корабль– это "единица военно-морского флота", а у них – судно. А когда он спросил однажды в кают-компании: "Когда мы доплывем до Гибралтара?" -все заулыбались, а Мокиевский опять поправил: "Не доплывем, а дойдем". Ужасно глупо, но ничего не поделаешь: надо осваивать. Одно дело улыбочки в кают-компании, там свои, там правильно поймут, другое – на палубе. Если на палубе начнут улыбаться,пиши пропало…

Бережному вдруг очень захотелось показать всем вот этим, с цигарками в зубах, что он свой, рыбак. Да ведь он же и правда рыбацких кровей: отец ведь рыбачил… Он подошел к Губареву, спросил у него папироску, закурил из ладоней, помолчал некоторое время, потом вроде как бы в задумчивости поковырял ногтем краску на люке и спросил громко, чтобы слышали все:

– Надо бы шаровой покрыть, а?

Именно покрыть шаровой, а не покрасить серой краской.

– Да надо бы,– нехотя отозвался Губарев,– только его дня два рашкать придется, потом засуричить, а иначе слезет.

"Засуричить – это ясно,– быстро думал Бережной.– А рашкать? Зачищать, наверное…" И он сказал с легким вздохом:

– Эх, Владимир Степанович, дорогой, раз надо,– значит, надо. Кто же будет беречь наше судно, если не мы сами?

И сразу почувствовал: не то. Опять получилось как-то неловко, казенно, назидательно, совсем не так, как он хотел.

Губарев улыбнулся, встал, жадно затянулся напоследок, щелчком отправил за борт окурок, но обратно к люку не пошел, сделал вид, будто его что-то интересует в лебедке. Кавуненко наклонился к Хвату, зашептал ему на ухо. Хват глупо осклабился. Все как-то словно отвернулись от Николая Дмитриевича, не хотели замечать, казалось, все только и ждут, когда он уйдет.

"Вот бывает так,– подумал Бережной,– хочешь ведь как лучше, а оно наоборот… Ну, не раскисать! Не раскисать!.. Ерунда все это…" Он медленно сполз с люка, подошел к трапу, где стояли Арбузов, Басов, Мокиевский, рыбмастер Калина, акустик Кадюков.

– Ну что же, будем поднимать, а? – спросил он нарочито весело, широко улыбаясь и показывая этой улыбкой, что он доволен всем происходящим: чётко и быстро спущенным тралом, коротким и деловым разговором с Губаревым, всей этой созданной и его усилиями здоровой, так сказать, атмосферой коллективного труда. Сейчас все тоже должны были улыбнуться. Он отлично знал этот свой тон, многократно выверенный, оптимистический тон, безотказно высекающий улыбки из самых каменных лиц. И он нравился сам себе, когда разговаривал вот так, бодрым, молодым голосом. Он уже готовился улыбнуться еще приветливее, отвечая на их улыбки, но с удивлением увидел, что напряжение в фигурах и выражение сосредоточенного ожидания в лицах этих людей не исчезли после его слов.

– Пора, пожалуй? – спросил он уже деловито, без удали, на ходу подстраиваясь к общему серьезному настроению.

– Рано еще,– не оборачиваясь, тихо бросил капитан.

И Бережной почувствовал по его тону, что опять сделал что-то невпопад. "Все сегодня как-то не клеится,– подумал он.– А началось с этого Зыбина…"

Николай Дмитриевич за свои пятьдесят шесть лет повидал людей немало, с первого взгляда умел распознать, что за человек перед ним, чем дышит и куда смотрит. Юрка Зыбин не понравился ему сразу, а он очень доверял именно первому впечатлению. Юрка был щуплый, узкий в плечах, подстрижен "под ноль", но голова у него была не круглая, а шишковатая какая-то, плохо выбритая шея казалась издали грязной. У него торчали уши, и нос тоже как-то торчал.

Первый раз Бережной увидел его еще в Черном море. Было довольно холодно. Зыбин бежал по палубе пританцовывая, цокая колодками, весь съежившись, втянув руки в рукава ватника. Ветер облеплял штанами его худые ноги. Уши были голубые и очень торчали. Он был похож на продрогшего беспризорника. При этом Зыбин еще пел на какой-то дергающийся мотивчик:

Африка ужасна, да, да, да,

Африка опасна, да, да, да,

Не ходите, дети, в Африку гулять…

"Этот под блатного работает,– сразу определил тогда Бережной.– Видали мы таких братишек в тельняшках". (Юрка был без тельняшки. Тельняшки у него никогда не было.)

Потом Бережной видел Зыбина на уборке в рыбцехе, на корме, когда перетаскивали тару, как-то вечером в столовой, где крутили кино, и всякий раз этот матрос вызывал у Николая Дмитриевича какое-то неприятное, даже чуть-чуть брезгливое чувство своей неопрятностью, шишковатой головой, кургузым ватником, из которого красные худые руки торчали, точно обсосанные клешни, всем своим убогим, бедным видом. Он ловил себя на мысли, что ему хочется остановить Зыбина, сделать какое-нибудь замечание, сказать, чтоб он не ежился, не шмыгал носом, не пританцовывал, а ходил бы, как все ходят. Бережной понимал, что делать так не следует, и подавлял в себе это желание. Однажды он, правда, указал Зыбину, что ватник ему маловат, но указал по-дружески, по-товарищески.

– Так ведь не сам выбирал,– ответил Зыбин.-Какой дали, такой и ношу. Ателье ушло за горизонт…

Ответил небрежно, с ухмылочкой, словно не первый помощник капитана с ним говорил, а так, Петька какой-нибудь с соседнего двора. И сегодняшнее замечание было совершенно справедливым. Николай Дмитриевич не придирался. Нет, не придирался. "В конце концов я заботился о безопасности человека",подумал Бережной и успокоился.

Капитан взглянул на часы и что-то тихо сказал тралмейстеру Губареву. Лебедка включилась рывком, визгливо на все лады заскрежетала шестернями. Ваеры дрогнули, поползли. Если не смотреть на барабаны, очень трудно уследить глазами, ползут они или нет. Через каждые пятьдесят метров к ваеру был привязан лоскут-заметина. Только когда он выныривал из воды и медленно приближался к лебедке, было видно, что ваер движется.

Витя Хват стоял на своем месте, у правого вытяжного конца, и считал заметины. Вот пошла восьмая. Значит, за бортом осталось 50 метров. Значит, рыбы в трале нет. Это точно. Кавуненко говорил, что трал с рыбой всплывает. А этого что-то не видно…Так и есть: пустой. В мотне килограммов двести, от силы. Да и те двести – это не рыба, "зверинец"…

Все молчали. Губарев повернулся, зашагал в столовую.

– Где Кадюков? – громко спросил капитан. Гидроакустик, только что стоявший рядом, исчез. "Не хотел бы я сейчас быть на месте Кадюкова,подумал Хват,– понадергает ему Арбузов перьев из хвоста за его прогнозы…"

Только что поднятый на кормовую палубу трал был из тех, которые на "Державине" называли "зверинцем".

Из мотни на палубу широко и густо выдавилась, затрепетала под солнцем удивительная своей слепящей металлической, пестротой, еще трудно делимая глазом масса живых существ. Она растекалась к ногам людей стремительно и тяжело, как лужа ртути. Природа никогда не смогла бы собрать в пространстве столь малом все это разнообразие живых и мертвых тел. В тесном переплетении их, вырванных из океана, задавленных, брошенных под эту смертельно яркую голубизну земного света, было что-то противоестественное, отталкивающее, зловещее. Некоторые рыбы дробно бились в лихорадочном исступлении, туго выгибаясь и подпрыгивая; другие, дернувшись несколько раз, припадали к горячему мокрому дереву палубы и тихо скользили в слизи и крови, стараясь пробиться к спасительной воде; третьи, уничтоженные блеском дня и ядовитыми глотками жаркого воздуха, были неподвижны и покорны в ожидании гибели, лишь дрожь жабер отличала их от мертвых, с потухшими, подернутыми синей дымкой глазами, смотревшими в бездонную пустоту, сквозь людей, облака и самое небо.

Сашка Косолапое сдал вахту на радиостанции и сразу пошел на корму. Еще с мостика, оценив многоцветье палубы, он понял, что сардины снова нет, и, метнувшись вниз по трапу, подошел к Хвату, разглядывавшему рыбу.

Чего ж тут только не было! Большие морские караси с рубиновыми глазами, вытаращенными в тупом испуге, блестели жарко, как самовары. Из их грубо отвернутых ртов, между белыми собачьими клыками, торчали вороненые хвосты ставриды: так малые рыбы душили в тесноте трала рыб больших. У некоторых рот был забит розовыми от крови дыхательными пузырями: их подняли слишком быстро, и потерянная глубина вывернула изнутри их крепкие, сильные тела. Белобрюхие скаты, растерзанные, измятые, с неживыми шипастыми хвостами, выглядели, наверное, самыми жалкими, и нельзя было поверить, что лишь несколько минут назад они легко и стремительно летели там, в сумраке прохладной глубины, чуть шевеля концами тонких крыльев. Рядом извивалась, дико сверкая зелеными глазами, небольшая акула. Ее пасть то раскрывалась, то сжималась, беззвучно кусая воздух, и в этом немом ритме была такая неистовая, дикая злоба, что смотреть на эту совсем маленькую акулу все равно было страшно.

– Ишь, тварь,– тихо сказал Витя Сашке,– тоже жить хочет.

Он присел на корточки и дернул акулу. Потом сунул ей в зубы ставридку. Акулка полоснула зубами, перерубила рыбу аккуратно, без pванья, словно бритвой.

– Во, молотит! – восхищенно сказал Хват и, пнув сапогом рыбью груду, спросил Сашку:– Гляди, никак осьминог?

Осьминога вытащили впервые. Грязно-оранжевый, с липким, бледным брюхом и розовыми пуговицами присосок, спрут крепко приклеился к палубе шестью своими щупальцами, а двумя свободными легкими, вороватыми движениями быстро ощупывал рыбу вокруг себя. Сашка тронул его рукой. Осьминог цепко оплел запястье, потянул к себе. Сашка почувствовал нежные поцелуи десятков маленьких ртов.

– У-у, сучья лапа,– брезгливо сказал Хват и цыкнул плевком меж зубов.

Сашка легонько тряхнул рукой, но осьминог не отпускал. Сашка дернул сильнее – осьминог не поддавался. Было немного противно, но интересно. Сашка покорно расслабил руку, спрут третьим щупальцем повел выше, к локтю и вдруг разом отпустил,

– Это он волосы учуял,– пояснил Хват.– Непривычно ему… Рыбы-то, они без волос…

– Думаю, что это не так,– очень серьезно сказал Айболит. Корабельный доктор тоже был здесь и с живым любопытством следил за осьминогом.– Думаю, что его смутила высокая температура руки. Ведь теплокровные живые существа ему незнакомы.

– И волосы тоже,-отстаивал Витя свою гипотезу.

– Нечто похожее на волосы, всевозможные жгутики, ворсинки, ему, безусловно, известны. Поэтому они не могли испугать его,– возразил Айболит.

Разгорался спор. Ничего так не любил Айболит, как споры на естественнонаучные темы…

На корме, совсем недавно напряженно молчаливой, сейчас при виде редкостных находок то здесь, то там раздавались возгласы удивления. Невиданных рыб окружали, оценивали, сравнивали, если было возможно, со "своими", черноморскими, смеялись, находя некоторых похожими на кого-нибудь из общих знакомых, дивились невиданным формам и краскам тропиков. Стало шумно и весело.

Вдруг что-то загрохотало, что-то железное заколотилось о палубу. Витя, Сашка, Айболит и все, кто стоял рядом, обернулись и увидели сияющего счастливой улыбкой Сережку Голубя. К хвосту маленького акуленка он привязал консервную банку. Акуленок выгибался колесом, силясь перекусить короткую веревку, не доставал, сатанея от бессильной ярости, бил хвостом, банка грохотала. Голубь был в восторге. Он поднял акуленка за веревку, раскачал и с громким криком: "Эй-я! Гуляй милайя!!"– швырнул за борт.

– Шпана,– тихо, но так, что услышали все, сказал Ваня Кавуненко.

Голубь принял это замечание на счет акуленка.

– Ничего, подрастет! – заорал он.

Кавуненко улыбнулся невесело.

Хват тем временем нашел красивую рогатую ракушку и сразу сообразил, как ее можно использовать.

– Выкурим оттуда этого жмурика,– деловито объяснял он Сашке, тыча пальцем в моллюска,-вычистим и сделаем пепельницу. Все покультурнее консервной банки, скажи?

– О! Эта ракушка называется роговидный мурекс,-вставил Айболит радостно.

Сашка разыскал другую диковинку: толстую колючую рыбу с маленьким ртом и большими круглыми глазами.

– Это рыба-сова,– снова с готовностью прокомментировал Айболит.

Витя осторожно, чтобы не уколоть ногу, разгреб колодкой груду рыбы. Ничего особенно интересного не было: сопливые каракатицы, измазанные чернилами; красные, утыканные ядовитыми иглами морские ерши; несколько маленьких акулят; скользкая, тяжелая, словно налитая металлом, скумбрия; сабля-рыба, ее змеиная, вытянутая вперед голова неаккуратно, наспех приставлена к слабому, плоскому телу. И казалось, что голова эта принадлежит ей по ошибке, не для такого туловища предназначалась голова. "Сабля" у Юрки есть. С проволокой внутри. Гнется, как хочешь…

Витя гребанул дальше и увидел огромный, в ладонь шириной, рачий хвост.

– О це экспонат! – пропел Хват, осторожно поднимая рака.

– Лангуст! – засуетился Айболит.– Вот это чучело будет просто изумительное! Осторожно, не обломите ему усов! Красавец! Красавец!

Усы, действительно, были на диво, сантиметров по шестьдесят каждый.

Рака окружили, щупали, считали ноги, искали клешни.

– Эх, нет на него пива! – искренне вздохнул Кавуненко.

– Это точно,– с готовностью поддакнул Голубь.– С таким в обнимку кружек шесть умнешь. В парке. Под грибком…

Вдруг лангуст, доселе лишь тихо шевеливший усами, сильно и звонко ударил хвостом. Витя от неожиданности выпустил его, рак шлепнулся на палубу, секунду лежал неподвижно, потом повел усами и пошел неожиданно быстро, метя поближе к слипу, к воде.

Витя поспешил за лангустом и уже нагнулся, чтобы взять, но в этот момент чья-то рука, ловко схватив рака за усы, выдернула его из-под самого Витиного носа.

Никто и не заметил, как подошел капитан-директор.

– Кончай базар!-раздраженно сказал Арбузов.– Две корзины на камбуз, остальное – в шнек…– Он повернулся и зашагал к трапу.

Лангуст хлопал хвостом, сам раскачивался под этими ударами, но Арбузов держал его крепко.

– Досадно,– рассеянно сказал Айболит.

– А у капитана теперь своя коллекция будет. В животе! – хихикнул Голубь.

Никто не улыбнулся. Все сразу притихли, стали расходиться с кормы. С камбуза пришла Анюта, и Витя с Сашкой выбирали ей рыбу.

Когда вторая корзина наполнилась рыбой и Анюта нагнулась к ручке, Сашка остановил ее:

– Или мужиков у нас нет? – молодцевато, с наглой улыбкой глядя на нее, спросил он и, обернувшись к Кавуненко, крикнул:-Эй, Ваня, подсобите девочке!

На берегу Витя Хват был шофером, возил директора стройкомбината. Работа – не бей лежачего. С утра директор торопился в обком или в совнархоз. Это у него называлось "съездить обменяться". Пока он "обменивался", Витя досыпал, а доспав, вылезал из машинной духоты, потягиваясь, пинал сапогами скаты и снова ложился, теперь уже на заднее сиденье – читать газеты. После обеда ездили на объекты. "Надо забежать!"-как всегда, говорил директор. По дороге Витя рассказывал директору, что нынче пишут в газетах: директор очень всем интересовался. На объектах директор застревал надолго, носился по лесам и лаялся с прорабами. Витя курил в тени (после обеда кузов очень накалялся), читал книжки, иногда подбрасывал кого-нибудь неподалеку, если директор просил подбросить. В августе Витя пересаживался на "ЗИЛ-150" и катил на уборку. Там вообще была лафа, кормили: ешь – не хочу, опять же купание, загар, вечерами – в клуб на танцы, а после с девками в стога. Колхозы тут были богатые, "маяк" на "маяке", и в редком колхозе не было у Хвата "невесты".

В рейс на "Державине" сманил его сосед Сережка Голубь. Витя все "соображал" через свой списанную "Победу", все искал случая подколымить. Без этого скопить денег не было никакой возможности. Отец Вити был мужик цепкий, всю зарплату сгребал дочиста. Хорошо, если тридцатку выдаст. А если купить что,– покупал сам. Выбирал долго, все щупал, мял в руках, у материй нитку жег, нюхал… Редкие "левые" рейсы доход давали ерундовый, "невестам" на шоколадки. А тут дело было как будто верное. Голубь ходил в прошлом году на сардину, привез за четыре месяца чистыми семь тысяч, да четыре ковра из Гибралтара, которые загнал за полторы тысячи. Это каждый за полторы! Вот и считай!

Когда Витя решил идти в рейс, он начал директору намеки подавать, но директор и слышать не хотел, уперся – ни в какую. Витя понял, что директора голыми руками не возьмешь. Но и ссориться с ним он очень даже не хотел: ведь от директора зависела "Победа". Подумал – придумал. Пришел в горком комсомола: так, мол, и так, желаю – и баста! По велению сердца! Выписали Вите "комсомольскую путевку" на траулер.

– Ловкач, черт! – кричал директор комбината. Он очень торопился и, не читая, черканул поперек Витиного заявления: "В бух." и еще что-то, что невозможно было разобрать.

На базе Гослова путевка его никакого особенного действия не возымела. Велели, как всем, заполнить анкету, пройти медкомиссию и сфотографироваться без головного убора и желательно в галстуке.

Когда узнали дома, мать, понятно, плакала. Отец ходил черной тучей, но молчал. Витя помянул про "Победу", быстро добавив, что никаких денег он не просит, объяснил, что с машиной в хозяйстве будет большая выгода: кабанчика прихватить из района, мешок-другой картошки,– все дешевле, чем на базаре. А расход какой? Да никакого! Бензина и масла в гараже залейся! А траулер – дело стоящее. Опять же харч бесплатный. И спецовку дадут. Отец прикинул все и одобрил. А когда Витя написал ему доверенность на зарплату, которую во время плавания выдавала семьям база Гослова, прямо растрогался, даже пол-литра купил, что делал редко, только тогда, когда звал в дом нужных людей. Так и порешили: зарплата в дом, а пай с рыбы и шмотки, какие привезет на валюту,– это все на машину.

Недели через три началась погрузка. Витя вперед не лез, но и не "сачковал" – тушевался, приглядывался к народу. А когда отвалили, всех стали распределять по местам. И тут Витя узнал, что он матрос первого класса, записан в траловую команду, в бригаду Ивана Кавуненко. Чудеса!

Работа в траловой Хвату нравилась. Палубная, команда уродовалась целыми днями: тару таскали то в трюм, то снова из трюма, палубу мыли, надстройки разные красили. А траловая была пока в глубоком перекуре. Ну, лебедки проверили, чалили концы, потом, когда порвались, чинили трал. Но это была работенка сидячая, "итээровская". За все время трал спускали от силы раз десять, И хлопот с ним было не много: рыба не шла. Ну, да Витя и не очень огорчался: известное дело, солдат спит, служба идет – база зарплату платит.

Не успел Юрка после завтрака выйти на верхнюю палубу, как по внутренней трансляции объявили команду: "Резнику, Голубю и Зыбину явиться в жиро-мучной цех". Это просто анекдот: сел на корме – "иди на мостик", ляжешь – "всем вставать", пошел на палубу – "явиться в цех". Он снова спустился вниз. В коридоре, рядом с каютой № 64, находился его шкафчик с грязной спецодеждой. (Со шкафчиком ему повезло: внутри проходила какая-то всегда горячая труба, и это очень помогало сушить портянки.) Юрка переоделся в грязное и пошел на вахту.

Когда он спустился в кормовой трюм, где помещался жиро-мучной цех, или попросту мукомолка, дед Резник, его бригадир, был уже на месте. Он сидел на табуретке у пресса и курил трубку. Юрка любил поговорить с дедом, послушать его байки. Правда, дед часто ругал нынешнюю молодежь, но у него это получалось интересно и не зло.

– Где Голубь? – спросил дед, завидев Зыбина.

– Не знаю,– ответил Юрка и сразу понял, что дед злится и никаких баек не будет.

– Хоть пять минут, а урвет,– сказал дед и сплюнул.

Юрка промолчал.

– Сафонов в прошлую смену дал тысячу двести килограммов. Восемь раз пресс заряжали. Это работа! – Дед говорил, не глядя на Юрку.

Юрка опять промолчал.

– Что молчишь?

– А чего говорить? Ну, дали тысячу двести килограммов. Ну и что? В зад их теперь целовать?

Дед снова сплюнул и, придавив желтым пальцем уголек, запыхтел трубкой. Дым тянулся синими языками к решетке вентиляции. Сидели молча.