Текст книги "Япония. Год в дзен-буддийском монастыре"

Автор книги: Янвиллем ван де Ветеринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Глава 15
Придворная дама, с которой обошлись бесцеремонно

Питер, который прожил в Японии около десяти лет и свободно говорил по-японски, легко общался с японцами. В Киото многие его знали – он был одним из лучших учеников дзенского наставника, а кроме того, был широко известен как музыкант и часто появлялся на радио и телевидении. Но иногда, конечно, он сталкивался с японцем, который ничего о нём не знал и с удивлением глядел на высокого, широкоплечего, светлого, голубоглазого западного человека, который говорил по-японски с киотским акцентом и понимал тончайшие оттенки смысла. Если вместе с Питером был и я, этот японец мог снова расслабиться, поскольку я знал японский кое-как и совсем не был приспособлен к восточной обстановке. Иногда Питер брал меня с собой на встречу с друзьями, и тогда мы разнообразили свою жизнь прогулкой на мотороллерах. У Питера был мотороллер марки «Голубь», небольшой и изящный по сравнению с моим рычащим «Кроликом». Питер не позволял мне ехать слишком близко от него, заявляя, что ему мешает громкий рёв моего мотора. Как-то, когда мы отправились в горы близ Киото, он замедлил ход, чтобы я поравнялся с ним, и спросил, не хочу ли я посетить отшельника. Мы свернули на узкую горную тропу и вскоре достигли храма на вершине горы. Маленький буддийский храм состоял из двух зданий, окружённых высокой стеной с крепкими воротами. Было очень тихо, только ветер шелестел в соснах и певчая птица выводила длинную трель. В воротах открылось окошечко, и я увидел лицо молодого монаха.

– Это отшельник?

– Нет, его слуга; этот отшельник не может жить один.

Монах, или послушник, которому было лет шестнадцать, открыл ворота, поклонился и предложил нам войти. Судя по всему, он знал Питера и приветливо оскалил железные зубы, когда его знакомили со мной.

– Ян-сан, – сказал Питер, – тоже ученик дзенского наставника.

– Пожалуйста, заходите, – сказал послушник и повёл нас в храм.

Раздвижные двери открылись, и из-за них нам улыбнулся и поклонился человек лет тридцати.

После того как нам подали чай с лепёшками, отшельник рассказал мне, что принадлежит к школе Тэндай и что поклялся провести семь лет в храме, не покидая его, и вот уже четвёртый год он здесь. Оказалось, что он неплохо говорит по-английски, и Питеру не пришлось переводить.

– И чем вы здесь занимаетесь? – спросил я.

– Наставник дал мне программу, – сказал тэндайский отшельник, – и я строго её придерживаюсь. Мой день начинается в четыре часа утра и заканчивается в одиннадцать вечера. Я медитирую, работаю в саду, изучаю английский язык, пою сутры и немало времени занимаюсь церемонией огня.

Впоследствии я наблюдал эту церемонию, в которой огонь занимает лишь малую толику, а сама церемония состоит из множества тщательно разработанных жестов и действий (таких, например, как переставление предметов на алтаре), которые следует выполнять с предельной сосредоточенностью. Если выполнить церемонию с полной отдачей и рвением, объяснил отшельник, наступает умиротворение, которое, в свою очередь, усиливает прозрение.

– Вы помните историю о зеркалах? – спросил Питер. – Когда-то вы мне её рассказывали – о тэндайском наставнике и придворной даме.

Отшельник кивнул.

– Вас не затруднит рассказать её снова? Мой друг приехал в Японию чему-нибудь научиться, но пока немногого достиг. Возможно, ваша история ему поможет.

Отшельник рассмеялся.

– Вероятно, ваш друг приехал, чтобы углубить себя. Я правильно выразился? Углубить?

Питер сказал, что правильно.

– М-да, – сказал отшельник. – Слушая истории, вы вряд ли себя углубите, о чём и сами прекрасно знаете. Разве что история случайно придётся на тот момент, когда ваш разум будет раскрыт. Тогда возникает слабое дуновение прозрения, а если вы в это время чем-то занимаетесь, прозрение может сохраниться и даже усилиться. Но я готов рассказать эту историю.

Он позвал молодого монаха, который принёс чашки, доверху полные рисом и солёными овощами, ещё один чайник с зелёным чаем и поставил всё это на красные лакированные столики.

Ну хорошо. История эта случилась в Китае, когда буддизм стал там очень популярен, а чаньские и тэндайские школы были многочисленны и могучи. Даже император был буддистом, и одна из придворных дам тоже почувствовала тягу к этому таинственному учению. Она посетила нескольких священников и так называемых наставников, но не обнаружила у них ничего, кроме роскоши и непонятных слов. Храмы, в которых она побывала, завораживали красотой, она увидала великолепные сады, поражающие воображение. Служители, заправлявшие всем этим, так и источали святость и могли ответить на любой вопрос, но дама была умна, и её не покидало ощущение, что она присутствует на зрелище, лишённом глубинной сути. Она попросила аудиенции у императора и рассказала ему всё, что увидела.

– Так это и есть буддизм? – спросила дама.

– Ну, – сказал император, – посмотреть тоже на что-то хочется. Да и народу эта религия не повредит. Возможно, он почерпнёт какую-то мудрость из сутр Будды. Восьмеричный путь благороден, многие монахи и священники стараются следовать ему, а это уже немало.

– Но есть ли истинные наставники? – спросила дама.

– Да, – сказал император, – я знаю одного. Это грубый старик, и мои предшественники отрубили бы ему голову, обращайся он с ними так, как обращается со мной. Мне так и не удалось привести его во дворец, но, когда я прихожу к нему и у него нет особо важных занятий, он снисходит до встречи со мной.

– Но ведь вы Сын Неба! – изумилась дама.

– Да, да, – согласился император, – так все говорят. Но лично я никогда в это не верил и убеждён, что наставник тоже. Когда он беседует со мной, я вспоминаю древние даосские трактаты: править, ничего не делая, говорить молча, обрести Вселенную, всё отдав. Если вы хотите на него взглянуть, – продолжал император, – я скажу, где он живёт. Оденьтесь простолюдинкой, а сопровождать вас будут два переодетых стражника. Он живёт в нескольких днях пути отсюда.

Придворной даме, отличавшейся чистосердечием и отвагой, удалось отыскать храм, в котором жил наставник. Незадолго до того, как она туда прибыла, у храма ураганом снесло крышу, и наставник жил на развалинах.

Наставник оказался человеком немногословным, да и слова его были нелюбезны, и он попытался сразу же спровадить даму.

– Я ничему не учу. Я невежественный старикан и живу здесь сам по себе. Я просто сижу и смотрю. То, что у меня в голове, вам неинтересно.

Дама настаивала, но наставник противился. В конце концов она сделала ему предложение.

– Я богатая женщина, – сказала она, – и хотела бы кому-то быть полезной, так что с вашей стороны не очень хорошо мешать мне в этом. Я хочу восстановить этот храм, а потом когда-нибудь провести здесь неделю, чтобы обрести умиротворение и иметь возможность слушать вас.

Наставник подумал немного, кивнул и удалился. Дама прислала рабочих, храм починили, и вскоре дама приехала сюда снова. Вместо недели она провела в храме три месяца. Она медитировала, изучила огненную церемонию, иногда наставник говорил ей несколько слов. Она старалась изо всех сил, но, когда пришло время возвращаться, вынуждена была признаться, что ровным счётом ничего не узнала и что тайны, которые она пыталась постичь, по-прежнему от неё скрыты. Она винила за неудачу себя и ни на что не жаловалась, а когда прощалась с наставником, принесла ему извинения за причинённое беспокойство.

Наставник был огорчён. Храм восстановили в лучшем виде, а дама, судя по всему, осталась собой недовольна.

– Подождите немного, – сказал мастер.

Дама спустилась с повозки на землю и поклонилась.

– У вас есть во дворце большая комната?

Дама кивнула.

– Хорошо, – сказал наставник. – Соберите там десятков пять зеркал. Через месяц я приеду к вам. Возможно, я сумею кое-чему вас научить.

Дама улыбнулась, ещё раз поклонилась и поехала во дворец. Когда прибыл наставник, он поставил зеркала таким образом, чтобы они отражались одно в другом. Потом попросил даму сесть посреди комнаты и сказать, что она видит.

Дама села в позу лотоса и очень долго молчала.

– Я вижу, что всё, что происходит, отражается во всём остальном.

– Так, – сказал наставник. – Что ещё?

– Я вижу, что любой поступок любого человека воздействует на всех людей, на всех существ, на все сферы.

– Что-нибудь ещё?

– Всё взаимосвязано со всем.

Наставник ждал ещё, но дама молчала.

В конце концов он проворчал:

– Маловато, но хоть что-то. Вы опять остались ни с чем. Вам ещё многому следует научиться.

С этими словами он кивнул на прощанье и пошёл по дороге, прихрамывая, ударяя палкой по камешкам.

Когда дама снова посетила наставника, он уже умер. Согласно легенде, она переехала в храм и, выполняя упражнения, которым когда-то научил её наставник, достигла просветления.

Питер и я поклонились, поблагодарив тэндайского отшельника за историю. Он засмеялся, налил нам чаю и угостил сигаретами.

– Хорошая история, – сказал он. – Мне рассказал её мой учитель. Это история из тэндайской традиции, но она вполне могла оказаться и дзенской историей.

Мы встали, отшельник проводил нас до ворот. Он поклонился, стоя по свою сторону порога, и закрыл двери. Я смотрел на закрытые ворота и готов уже был сесть на мотороллер, как вдруг заметил, что Питер смотрит на меня так, словно ожидает каких-то слов.

– Эти зеркала пусты, – сказал я, – в них ничего нет. Ничто не отражается, ничего нельзя отразить.

Питер подошёл ко мне, обнял меня одной рукой и прижал к себе, что с ним случалось не часто.

– Пустое зеркало, – сказал он. – Если ты сумел понять это, тебе здесь нечего больше искать.

Глава 16
Несостоявшееся убийство и поход по магазинам

Давным-давно, в один из зимних вечеров мой отец разжёг камин и сидел в кресле, наблюдая за пламенем. На уик-энд я привёл в дом двоих своих друзей-ровесников, лет девятнадцати-двадцати.

– А кем вы хотите стать?

– Торговцем, – ответил один из них. – Торговцем на старый манер. Чтобы фирма размещалась в здании семнадцатого века, на складе была ручная лебёдка для небольшой разминки, а потолок в офисе держался на старых балках. Чтобы товар шёл на экспорт и мне приходилось бы постоянно путешествовать. Чтобы я курил сигары и общался с людьми дружелюбно и с шутками. Чтобы я чуть-чуть потолстел и выглядел солидным человеком. Чтобы у меня были часы с цепочкой и чтобы я каждый день получал письма со всех концов света. Чтобы торговал чем-то особым.

Отец кивнул, сказанное ему явно понравилось.

– Писателем, – сказал второй друг. – Чтобы путешествовать по всему миру с одним чемоданом и пишущей машинкой. Чтобы жить на яхте в Средиземном море. Чтобы постоянно издавать новые книги, зарабатывая деньги на следующее путешествие. Чтобы у меня была каморка на чердаке в Амстердаме и иногда меня навещала красивая женщина.

Отец снова кивнул, но неуверенно, это ему уже не очень нравилось.

– А ты?

Возможно, я ответил, чтобы разозлить его, возможно, именно так я и думал. Сказал, что хочу быть отшельником и медитировать в одиночестве – в пещере или в лесной хижине, месяцами, а то и годами. Не привязываться абсолютно ни к чему, быть свободным, и в первую очередь свободным от самого себя, от нескончаемых забот, от восхищения то тем, то другим. И наконец обрести истинное умиротворение, которое есть в каждом. Великую тишину.

– Что за нелепость! – воскликнул отец. – Очень сложно и необычно и однако же не более чем мечта. У тебя никогда это не получится! Ты не сумеешь обрести покой и жить самостоятельно. Тебе следует делать то, что возможно. А сидеть в одиночестве годами? В пещере? Ха!

Возможно, отец был прав.

Из меня не только не получился даже самый захудалый отшельник, который со временем сбежал бы из пещеры или леса, чтобы начать печальное странствие по миру, но даже здесь, в монастыре, несмотря на помощь старших учеников и никогда не отчаивающегося наставника, мне нечем было гордиться.

Каждый день у меня начинался с бесконечной борьбы с ленью. Вряд ли здесь имело значение то, что мне приходилось вставать очень рано: всё было бы точно так же, если бы я вставал не в три часа утра, а в семь. Каждое утро напоминало предыдущее. Звонил будильник, я нажимал кнопку и продолжал спать. Тогда приходил Питер, ставил меня на ноги вместе со спальным мешком, легонько шлёпал меня по лицу, ждал, когда с меня упадёт спальный мешок, и заталкивал в ванную.

Сначала я мирился с таким обращением, но гордость заставила меня быть умнее. Я переставил будильник на комод, так что до него было не дотянуться, и таким образом заставил себя вставать. Иногда я всё-таки просыпался чуть позже, вероятно, потому, что был слишком утомлён и не слышал будильника. Но радости от этого было мало – ведь всё, что я делал (вставал, медитировал, убирал в доме), я делал не по своей воле. Я придерживался правил, но только потому, что за мной присматривали. Добровольно я не делал ничего, не считая изучения японского языка, но на его изучение тратил гораздо больше времени, чем позволял мой распорядок дня.

Впрочем, я не был исключением, и это открытие меня обрадовало. У Питера остановился приезжий дзенский монах. Не знаю, зачем он приехал в Киото, но он прожил с нами десять дней в комнате в задней части дома. Монах сказал, что поступил в монастырь потому, что этого захотели его отец и родственники, и что, проведя там три года, он остался изучать коаны дальше. Таким образом у него был тот же статус, что и у меня: он был волонтёром.

Каждое утро до десяти часов он не выходил из своей комнаты. Должно быть, медитирует, думал я. Встаёт, как и мы, в три часа утра, но он настолько продвинут, что, в отличие от нас, не нуждается ни в чашке чая, ни в душе. Просто сидит и семь часов медитирует.

Но как-то утром я услышал, что из его комнаты доносится громкий храп. Я пошёл взглянуть и увидел, что монах крепко спит. Рядом с ним я обнаружил несколько книг и полную окурков пепельницу. Выходит, что он читал до поздней ночи и проспал до позднего утра, то есть поступил точно так же, как поступил бы и я, если бы ничто мне не мешало.

– Вы, кажется, не медитируете? – спросил я монаха, когда мы вместе рыхлили землю в саду.

– Я медитирую в монастыре, – ответил он. – Там я медитирую в определённые часы, а кроме того, самостоятельно, в саду или в комнате, не меньше часа.

Я внимательно посмотрел на него.

– Конечно, – сказал монах, – это неправильно, но всякий раз, когда я покидаю монастырь, я не практикуюсь. Я бы хотел медитировать, быть сосредоточенным, делать всё как можно лучше, быть непривязанным и тому подобное, но обо всём забываю. Я читаю, курю, ем и много сплю.

– И вас не мучает совесть?

– Мучает, – ответил монах и опять взялся за грабли.

Я хотел спросить его, решил ли он свой коан, но не стал этого делать. Всё, что связано с коанами, небезопасно. Если он ответит «нет», это может означать, что на самом деле он решил коан. А если скажет «да», он, возможно, просто создаёт видимость. Да и что бы он ни сказал, это ничуть не приблизит меня к решению моего коана.

По традиции дзенские монастыри принимают странствующих монахов только в том случае, если они могут предъявить доказательство того, что решили коан.

Как-то один монах постучался в монастырские ворота. Монах, открывший ворота, вместо того чтобы поздороваться, сказал: «Покажи мне своё настоящее лицо – то, что было у тебя до того, как ты родился». Монах, который хотел переночевать в монастыре, улыбнулся, снял с ноги сандалию и шлёпнул ею спрашивающего по лицу. Тот отступил, вежливо поклонился и пригласил посетителя войти. После обеда хозяин и гость стали беседовать, и хозяин похвалил гостя за прекрасный ответ.

– А вы сами-то знаете ответ на коан, который мне задали? – спросил гость.

– Нет, – ответил хозяин, – но я знаю, что ваш ответ был правильным. Вы ни секунды не раздумывали. Ответ возник внезапно. Он согласуется со всем, что я слышал или читал о дзене.

Гость ничего не сказал и продолжал пить чай. Внезапно хозяин что-то заподозрил: что-то в лице гостя ему не понравилось.

– Но ведь вы-то сами знаете ответ? Разве не так? – спросил он.

Гость рассмеялся и в конце концов повалился от смеха на циновку.

– Нет, мой почтенный брат, – проговорил он, – но я тоже много слышал и читал о дзене.

Во время моего последнего визита к Лео Марксу (меня вновь напоили вином и накормили, я прочёл ещё одну книжку ван Гулика, меня покатали на лимузине) он подарил мне старинную деревянную статуэтку дзенского учителя высотою в фут. Я поставил статуэтку на столик в моей комнате, зажёг ароматические курения, украсил этот алтарь цветами и плодами, чтобы он помогал мне в учении. У учителя, сидящего в позе лотоса, было суровое выражение лица, и однако же от него исходили утешение и покой. Для меня он символизировал мои собственные усилия, ибо всё связанное с моим обучением было создано другими, тогда как эту статуэтку поставил я сам в подтверждение целеустремлённости моей души, пусть даже души не существует.

Статуэтка особенно помогала мне, когда я возвращался домой в конце длинного дня. Маленький учитель внимательно глядел на меня своими стеклянными глазами. Немного доброты не помешало бы, поскольку Питер использовал любую возможность, чтобы покритиковать меня, и зачастую делал это в присутствии других. Я, по его словам, чересчур шумел, когда мыл посуду, забывал инструмент в саду, крошил на кухонный стол, оставлял после себя беспорядок в ванной, не там парковал своего «Кролика», забывал запереть дверь…

Я не протестовал, не спорил, не хватал его за горло. Возможно, потому, что боялся его как сильной личности. Но, может быть, и потому, что старался не забывать, что (а) Питер лишь подчиняется приказам, он делает то, что ему велел наставник, и я могу использовать его критику для самосовершенствования, а значит, и для самоопустошения, постижения природы Будды и достижения сатори и (б) нет ничего настолько важного, чтобы из-за него стоило расстраиваться.

Пункт б помогал мне больше, чем а. С пунктом а у меня были проблемы, так как он абсолютно противоречил моему прошлому образу мысли. Ещё в детском возрасте я сознательно (насколько ребёнок может быть сознательным) выступал против чужого авторитета. Стоило мне столкнуться с критикой, и я заявлял себе, что эта критика, от кого бы она ни исходила – от родителей, учителей или кого-то ещё, – a priori не может быть верной. Я пришёл к заключению, что мир, в котором я оказался, – мир неправильный. Он исполнен несправедливости и жадности. Населяющие его люди, кто как умеет, убивают, эксплуатируют и мучают друг друга, и потому все, кто пытался заставить меня принять этот мир, не могли быть правы – они заставляли меня принять неприемлемое. Единственным спасением для моей души была анархия, стремление уничтожить истеблишмент и надежда на то, что на его руинах возникнет что-то лучшее. К тому же мне нравилось разрушать – куда веселее, чем строить уродливые бетонные замки из денег, славы, власти и прочей иллюзорной чепухи, которая всё равно ничего мне не давала. И если я не мог её уничтожить, то, по крайней мере, был способен перед ней устоять.

Но теперь я больше не сопротивлялся. Я вынужден был даже сотрудничать, поскольку именно так я приду туда, где будут сорваны маски с несправедливости и жадности, стоит мне только воспринять их как иллюзии.

Как-то я резал на кухне мясо длинным и очень острым ножом. К нам в тот день пришла посетительница, одна из учениц Питера, молодая японка, которая брала у него в школе уроки пения. Мне она нравилась, и я хотел произвести на неё впечатление. Я надел рубашку, которая неплохо на мне смотрелась, причесался и побрился, понимая, что делаю всё это для того, чтобы произвести на неё впечатление. Я гордился тем, что всё это сознаю, сознавал свою гордость и опять же был горд осознанием этого. И так далее в том же духе: как я умён, что сознаю, насколько я глуп, как глупо с моей стороны думать, что я умён, и как умён я, что осознаю свою глупость, и так далее.

В тот момент, когда я резал мясо, Питер сделал какое-то уничижительное замечание. Не помню, что именно он сказал, возможно, поторопил меня или напомнил о чём-то, что я забыл. Дело было не столько в том, что он сказал, сколько в том, как он это сказал, а говорил он всегда колко и язвительно. Он – повелитель, я – раб, ничтожный слуга, новичок на побегушках у опытного волшебника, ничего не способный правильно сделать. Унижение, вызванное нападками Питера, постепенно накапливалось во мне и наконец вырвалось в виде неожиданного взрыва ярости. И не то чтобы я поднял на него руку с ножом, но повернул её так, что нож оказался направленным в его сторону. Должно быть, на лице у меня появилась гримаса убийцы, потому что девушка отступила назад, а Питер подошёл ко мне, словно к бешеной собаке. Он заговорил тихим и спокойным голосом, моя рука ослабла, и нож упал на пол. Подавая еду, я разбил две тарелки, но, пока я собирал осколки, Питер ничего не сказал. Мне показалось, что с этого дня его отношение ко мне изменилось: оно стало более позитивным. Вместо того чтобы критиковать меня за то, что я сделал что-то неправильно, он хвалил, когда я старался сделать что-нибудь хорошо. Джеральд с интересом следил за этим новым приключением. Он никогда не был близким другом Питера, но теперь, когда я поселился у него, нередко приходил к нам в гости. По уик-эндам он медитировал рядом со мной на террасе, иногда к нам присоединялся Питер. Мы сидели «по уставу» и даже пользовались храмовым колоколом, которым отбивали двадцатипятиминутные промежутки.

– Ты совсем спятил, – сказал однажды Джеральд, когда мы вместе пили кофе в саду. – Почему ты ему подчиняешься? Думаешь, это к чему-то приведёт?

– Думаю, да, – сказал я. – Это часть обучения, и если наставник так решил, значит, ему виднее.

– Хм, – пробурчал Джеральд. – Я бы, пожалуй, не выдержал и ушёл. С самодисциплиной я ещё могу смириться, но пинать себя не позволю. Хотя не исключаю, что тебе необходимо именно такое обращение, возможно, только так ты обретёшь самодисциплину, ибо её у тебя безусловно нет. Оставь тебя дома одного, ты бы только дурака валял.

– Спасибо тебе огромное, – сказал я, – Питер и то добрее.

– Чушь, – сказал Джеральд и дал мне сигарету. – Я твой друг, а он – начальник. Если друг делает тебе замечание, ничего страшного.

Я начал понимать, что никогда не решу коан, хотя был уверен, что у коана есть ответ. Мои посещения наставника сводились к моему тупому молчанию. Я дал все ответы, какие только мог помыслить, так что же мне ещё оставалось делать? Я шёл к наставнику, потому что это было частью моего распорядка дня, потому что мне нравилось ехать по тихому городу, потому что я высоко чтил наставника, потому что я был раздражён. Он знал ответ, а я не знал. Каждое утро я видел человека, который знал все ответы, старика с раскосыми глазами, сидящего на небольшом возвышении и излучающего энергию.

Отсутствие результата особо меня не расстраивало. Я был слишком занят, переваривая новые впечатления от жизни с Питером и множество маленьких задач, из которых она состояла и которые сами по себе были упражнениями. Больше всего я любил ходить днём по магазинам. До того как у меня появился мотороллер, я каждое утро прогуливался по узеньким, загромождённым огромным количеством лотков улочкам. Я покупал овощи, мясо, чай и всевозможные японские кушанья, которые по причине своей дешевизны входили в наше меню. Я ходил с корзинкой в руке, но чувствовал себя нелепо только в первый день. Продавцы не смеялись, их дружелюбие позволило мне успокоиться. Когда у меня появился мотороллер, я очень медленно ехал на нём по улице, а владельцы лотков осторожно клали свои товары в корзину, которую я установил сзади. Все знали, что и в каком количестве мне нужно, я держал наготове мелочь, чтобы побыстрее расплатиться. Мне нравился размеренный ритм этих ежедневных прогулок, и я старался довести до совершенства множество маленьких действий этой практики, одной из немногих, в которой я более или менее преуспел.

Но пока я развлекал себя новизной, Джеральд зашёл на своём пути в тупик и выглядел очень подавленным. Взгляд у него стал тусклым, он ходил ссутулившись, речь его стала невыразительной и негативной. Чтобы подбодрить его, я рассказал ему историю, которую услышал от Питера, когда ещё жил в монастыре.

Некий дзенский монах отличался невероятным усердием. Он вставал раньше всех, больше других занимался медитацией, сосредоточенно и осознанно пел сутры, великолепно играл на барабане, никогда не выходил из себя и старался делать всё как можно лучше. Он поступал так много лет и стал старшим монахом. Однажды, прогуливаясь по монастырскому саду, он признался себе в том, что так и не решил свой первый коан, Му-коан. Остальные монахи, большинство из которых провело в монастыре всего три года, решили не только Му-коан, но и многие другие коаны. Он был единственным отстающим, ибо все остальные его достижения не шли в счёт.

Он, разумеется, думал об этом и раньше, но никогда не позволял себе расстраиваться. Буддизм, если его практикуют правильно, созидает два чувства, два столпа, на которых основана жизнь буддиста: сострадание и непривязанность. Быть непривязанным – значит быть свободным. Свобода приводит к невозмутимости. Но теперь, после шестнадцати лет непрерывного обучения, всё это стало для него слишком тяжело. «Придёт время, – подумал монах, – когда мне придётся признаться в неудаче: обучение в монастыре ни к чему не привело. Я потерял зря шестнадцать лет. И если это так, я ухожу».

Он, не спросив на то разрешения, вошёл в комнату наставника, подошёл к нему и сказал:

– Учитель, я ухожу.

Наставник взглянул на него, не выказав ни удивления, ни расстройства. Он только кивнул и сказал, что монах вправе поступить так, как он считает нужным. Монах собрал свои скудные пожитки и покинул монастырь. Он нашёл заброшенный храм в горах, поселился в нём и оставил все свои попытки решить коан. Он вставал в шесть часов утра, работал в саду, чинил протекавшую крышу, ремонтировал провалившийся пол, а дважды в неделю ходил в ближайшую деревню, чтобы попросить немного риса и денег. Он остался буддистом, поскольку верил в то, что Будда успешно преодолел восьмеричный путь, но был уверен, что ему никогда этого не достичь, и поэтому перестал беспокоиться. Он собирался прожить остаток жизни в полном безразличии, совершенно позабыв и о наставнике, и о коане.

Прошло несколько месяцев, монах подметал двор и отбросил метлой камешек, который, ударившись о бамбуковую изгородь, издал резкий звук. Этот неожиданный звук разбил что-то внутри монаха, и внезапно он понял, что знает ответ на коан. Он бросил метлу, пробежал всю дорогу до города и, запыхавшись, достиг монастырских ворот, где его уже поджидал наставник.

– Он не только решил свой первый коан, – сказал Джеральд, – но и узнал ответы ко всем коанам и жил долго и счастливо, стал дзенским наставником, и у него было множество учеников. Но я знаю историю о другом монахе, жившем не так давно, которому дали современный вариант старинного коана. Старинный коан звучит так: «Останови дикую лошадь, несущуюся прямо на тебя», его современный вариант: «Останови скорый поезд, идущий из Токио». Знаешь, что сделал этот монах? – спросил Джеральд. – Он годами медитировал над этим поездом, а однажды он пришёл на пути и кинулся под скорый поезд из Токио. В одну секунду от него ничего не осталось – он погиб.

Мне стало дурно, я встал и направился к себе в комнату.

– Подожди, – сказал Джеральд, – я знаю ещё одну историю. В Токио тоже немало дзенских монастырей. В одном из них совсем недавно, в прошлом или позапрошлом году, был очень тщеславный монах. Он не желал слушать, что говорил ему наставник, и использовал утренние беседы, только чтобы высказать свои дурные мысли. У наставника для таких учеников имелась специальная палка. У нашего настоятеля тоже есть такая, ты ещё её увидишь – короткая толстая палка. В одно утро наставник с такой силой ударил монаха, что тот больше не встал – он умер.

– Разве это не нарушение закона? – спросил я.

– Какого закона? – удивился Джеральд. – Старший монах сообщил о случившемся в полицию, но наставника ни в чём не обвинили. Даже полиция знает, что между наставником и учеником существуют особые взаимоотношения, не ограниченные законом.

Когда Джеральд завёл мотоцикл и медленно выехал через ворота, я сообразил, что совсем не развлёк своего гостя.