Текст книги "Япония. Год в дзен-буддийском монастыре"

Автор книги: Янвиллем ван де Ветеринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Большинство узников утверждают, что тюрьма – это единственное место, где можно жить, а за её пределами ничего нет. Таких узников, говорит Гурджиев, нужно оставить в покое – пока они пребывают в этом состоянии и ничего не желают делать, помочь им невозможно.

Но есть и такие узники, которые хотят освободиться, не смирились с обстоятельствами и подозревают, что за пределами тюрьмы есть куда более привлекательные места. Они не могут знать это достоверно, поскольку родились в тюрьме или им удалили память, которая напомнила бы им о жизни на свободе. И однако же они верят в возможность бежать из тюрьмы и в то, что обязательно надо попытаться это сделать.

Тюрьма хорошо охраняется, там есть вышки с прожекторами, всегда наготове вооружённые охранники. Вокруг тюрьмы выкопан глубокий ров, кишащий акулами и голодными крокодилами. Стены высокие, прочные и гладкие. Думать о побеге безнадёжно. И однако же он возможен. Некоторые узники уже выбирались отсюда под руководством учителей. Учителя знают местность за пределами тюрьмы и могут жить как в тюрьме, так и вне неё. Но вывести тебя из тюрьмы они не могут, самое большее – указать путь из неё.

Корабль подошёл к Кобэ рано утром. Я встал на рассвете, словно не хотел ничего пропустить. На палубе, кроме меня, никого не было, море вокруг было пустынным. Виднелась только одинокая рыбацкая лодка. Старый японец вытаскивал сеть. Он заметил меня, и я махнул ему рукой. Он помахал в ответ. Я решил, что это добрый знак: по крайней мере, здесь меня сердечно встречают.

Глава 4
Между тиграми

В монастырском саду, вдали от храма, было кладбище с маленькими пагодами и покрытыми мхом каменными надгробиями. Надписи на них были выбиты китайскими иероглифами. Я сметал там листья, собирая их в кучи, чтобы потом вывезти подальше. Старший монах велел мне «навести порядок». Невыполнимое задание – кладбище было заброшено и заросло сорняками. Я работал не спеша, зная, что через два часа кухонный колокол позовёт меня на чашку зелёного чая с печеньем. Печенье в жестяной банке принесла этим утром одна пожилая женщина в качестве подношения храму. Каждый день кто-нибудь что-нибудь приносил: печенье, конфеты, кулёк риса, горячую лапшу на деревянном подносе. Люди не просто помогали монахам, а показывали таким образом, что верят в путь Будды, но жизненные обстоятельства или склад ума не позволяли им встать на него. Они надеются, что их участие поможет им в следующей жизни стать монахами или послушниками у какого-нибудь наставника.

В тот день я нашёл на кладбище крохотного котёнка с разноцветной ленточкой на шее. Я подобрал его, отыскал на одной из террас солнечный уголок и отнёс туда немного молока. Но не прошло и нескольких минут, как на террасу с рычанием прибежала храмовая собака, мерзкое создание, уже не однажды устраивавшая на меня засаду, схватила котёнка зубами за шею и трепала до тех пор, пока тот не издох.

Люди, жившие по соседству с монастырём, нередко оставляли котят в монастырском саду. Они не убивали животных, это не согласуется с буддизмом. Будда сострадателен, а убивать – жестоко. Они приносили котят в монастырь, передавали кошачьи души Будде и его монахам. А между тем монахи уже не знали, что делать с этими многочисленными беспомощными котятами и их жалобным мяуканьем. Обычно с ними разбиралась собака или же монахи топили их в пруду ночью, когда поблизости никого не было. Не зная об этом, я выронил метлу и горько заплакал. Я уже много лет не плакал.

Проехала какая-то машина с громкоговорителем, из которого доносился бравурный марш. Музыка прервалась, и чей-то завораживающий голос бодро поведал мне о болеутоляющих свойствах аспирина.

К этому времени я уже немного понимал по-японски. Новизна экзотического загадочного Дальнего Востока постепенно исчезла. Безусловно, люди здесь были другими и носили другую одежду. Да, я жил в одном из восьми тысяч храмов, посвящённых высшим мирам, и ежедневно имел доступ к мудрому просветлённому наставнику. И при всём том меня не покидало болезненное чувство, что во мне ровно ничего не изменилось.

Слёзы ничуть меня не удивили, удивило скорее другое: почему я не рухнул в пропасть отчаяния раньше. Никаких мыслей вроде: «Зачем я ввязался во всё это» или «Всё это бесполезно». Просто было невероятно грустно, но я не хотел описывать своё чувство или как-то его определять. Чуть позже, сидя в зале для медитации, я размышлял о том, что мне трудно вписаться в монастырскую жизнь, что я чувствую себя как цыплёнок среди утят, не способен установить контакт, не умею общаться. Нет, не совсем так, ведь мне и раньше приходилось попадать в необычную обстановку. Дело не в том, что я оторван от людей, а в том, что я утратил надежду, не видел выхода. Вот он, конец света. Дальше идти некуда. Возвращаться я не хочу, придётся остаться здесь. Я не бунтовал, не протестовал, но чувствовал себя нелепо: вот в пустом монастырском саду стоит крутой ездок на мотоцикле, соблазнитель милых и невинных девочек, читатель глубоких и умных книг, вечный борец с истеблишментом и, прислонившись к надгробию, плачет.

Питер как-то сказал, что человек играет много ролей, но ни одна из них не настоящая. Каждая роль – ещё одна маска, бессознательно сформированная его средой и склонностями. Человек подобен луковице. Когда он входит в себя посредством медитации, самообуздания, борьбы с эго, слои этой луковицы один за другим отпадают, и с исчезновением последнего у него ничего не остаётся. Мне его объяснение не понравилось: стоит ли городить огород, чтобы стать ничем, раствориться в пустоте?

– В таком случае, – сказал я, – человека больше нет. А если его нет, кто будет наслаждаться достигнутым просветлением и неизмеримой свободой?

– Посмотри на учителя, – сказал Питер. – Вот он. Ты понимаешь?

Мастер как раз прошёл мимо, и мы посмотрели, как он вошёл в ворота. Питер засмеялся, но не так, как смеются, что-то скрывая, а радостным, весёлым, довольным смехом.

– Да, – сказал я.

Я не понимал. Нет, всё-таки понимал. Я чувствовал, что он прав, и догадывался, что однажды ясно пойму, что он произнёс ужасную правду. Всё необходимо уничтожить, отбросить – тщеславие, ревность, чувство безопасности, любой крюк, любую поддержку, за которую можно ухватиться.

Одна американская гостья сказала как-то настоятелю, что в глубине её души есть священное зёрнышко, позволяющее ей обретать покой, и что это зёрнышко всегда с ней, хотя иногда его непросто отыскать.

– Да, – сказал настоятель. – Оно доставляет вам немало хлопот, это зёрнышко, оно преграждает вам путь. Выкиньте его, не думайте о нём, избавьтесь от него!

По её реакции я понял, что она догадалась, что он имеет в виду. Но одно дело догадаться, и другое – знать и применить своё знание. Она покинула монастырь со своим зёрнышком, и точно так же сейчас я прислонился со своей грустью к надгробию.

Тогда же мне рассказали знаменитую историю об упавшем со скалы человеке. Он повис над пропастью, ухватившись за тонкую ветку дерева, растущего между камней. Сделав некоторое усилие, он может подтянуться и забраться наверх, но там сидит и скалит зубы свирепый тигр. Если человек выпустит ветку, он упадёт в когти другого тигра, поджидающего внизу. И пока он вот так висит, объятый страхом, появляются две мыши, чёрная и белая, и начинают грызть ветку, за которую он держится. Всякий, кто «изучает» дзен-буддизм, рано или поздно оказывается в этой ситуации. Он знает, что нужно что-то сделать, что-то отбросить, что бездействовать нельзя, поскольку ситуация, в которой он оказался, тупиковая. Но что бы он ни сделал, это ему не поможет. И пока он колеблется и мучается, мыши «да» и «нет», «то» и «это», «хорошо» и «плохо» продолжают грызть ветку.

Неплохая история, но и с историями нужно соблюдать осторожность. Некоторые люди становятся профессиональными коллекционерами историй. Я знал одного такого человека, писателя, который жадно собирал всё новые и новые истории, анекдоты, пикантные случаи. Не жизнь, а книга шуточных историй.

В монастыре историй почти не рассказывали. Самыми важными в обучении были медитация и коаны. Наставник всегда задавал один и тот же вопрос: «Каков ваш ответ?» Он дал мне коан, и нужно было найти его решение. Каждое утро, когда я к нему приходил, он ждал ответ. Казалось, он был уверен в том, что я дам ему ответ именно этим утром, именно в этот момент. Ответ должен проистекать откуда-то из моих глубин.

Наставник не собирался подсказывать мне или давать направление. Очень важен первый коан. Это ворота без ворот, через которые должен войти (или выйти) ученик. Он обязан сделать это сам, используя медитацию, дисциплину, изменив свой прежний взгляд на вещи и самого себя. Наставник обучал меня технике медитации, тому, как следует сосредоточиваться.

– Слейся со своим коаном, забудь о себе, забудь всё, что с тобой связано. Сиди молча, удерживай равновесие, дыши спокойно, изгони всё из своего ума и снова и снова повторяй коан так, будто вся твоя жизнь зависит от него. Не торопись, не возбуждайся, пребывай спокойным и безразличным ко всему, что тебя беспокоит, что кажется тебе ценным, что тебя увлекает.

– Трудно, – отвечаю я.

– Конечно, трудно, – говорит наставник. – А мне, думаешь, было легко? Я посещал своего учителя каждый день, как ты сейчас, но был очень медлительным. Два года я провозился с коаном, но так ни к чему и не пришёл, а потом меня призвали в армию и отправили в Китай.

– В самом деле? – удивлённо спросил я. – Но вы ведь буддист. Разве буддистам дозволено убивать?

– Дозволено, дозволено, – сказал наставник. – Мне пришлось. Если бы я отказался, меня бы расстреляли. В армии, в Маньчжурии, я много медитировал, когда был часовым. Солдаты любили меня за то, что я брал на себя и их смену.

Он поднялся на своём помосте. Старый маленький человек в буддийском плаще неподвижно застыл по стойке «смирно».

– Вот моя винтовка, я держал её вот так. И при этом час за часом сосредоточивался на коане, который дал мне мой учитель. Медитировать стоя тоже можно, хотя это и не так действенно, как в позе лотоса. Разумеется, надо соблюдать осторожность, чтобы не упасть, но я мог опереться о винтовку.

– Вы решили свой коан?

– Не тогда, – ответил он. – Позже, когда вернулся в Японию и снова стал монахом. Я обрёл понимание, и мне уже не нужно было доказывать это своему наставнику. Я посещал его каждый день, и в одно из таких посещений он кивнул. И тут же дал следующий коан, легче прежнего.

– Вы ничего ему не сказали?

– Нет, а зачем было что-то говорить? Просто поклонился.

– Не было ни смеха, ни крика, никто никого не бил?

– Это всё твои книги, – сказал наставник. – Я ведь просил тебя поменьше читать. Ты сравниваешь себя с другими людьми – героями и глупцами – и пытаешься воспользоваться их опытом. Читать не вредно, но чтение не должно превращать твою жизнь в жизнь другого человека.

Разговаривать с настоятелем было нелегко. Он старался использовать слова, которые, как ему казалось, я знал. После встречи я возвращался домой, бормоча про себя какое-нибудь непонятное слово, чтобы потом отыскать его в словаре. Обычно мы разговаривали мало. Я входил, произносил коан и смотрел на него. Он ждал несколько секунд, поднимал маленький колокольчик и звонил. Это означало, что я могу идти. Я знал, что могу схватить колокольчик, и тогда меня нельзя выгнать, пока я не верну его. Колокольчик лежит рядом с учителем, ученик может до него дотянуться. Если ученику кажется, что учитель уделяет ему недостаточно внимания, он может таким образом повлиять на него. Я никогда этим не пользовался, полагая, что не вправе принуждать учителя.

Согласно дзенскому обычаю, никто из учеников не рассказывает, над каким коаном трудится – это общая тайна учителя и ученика. Однако обычай не очень-то соблюдается. Как оказалось, монахи нередко обсуждали коаны: «На каком ты сейчас коане? А я уже на таком-то». Кто-то может счесть такое хвастовство отсутствием истинного понимания, но вряд ли это так. Многих монахов послали в храм родители. Они пробудут здесь три года, а после обучения возглавят какой-нибудь дзенский храм, подобно тому как это происходит в католической церкви. Монах обретает независимость от своего учителя и старшего монаха. Теперь он может воспользоваться тем, чему его обучили на благо общества: стать служителем храма, вникать в нужды своих прихожан, нести мир и покой нуждающимся, для чего и созданы дзенские храмы, обучать медитации и создавать группы своих учеников. Ему позволено даже жениться. Но то положение, которого он достигнет после трёхлетнего обучения в монастыре, – слишком незначительный стимул, должен быть ещё какой-то. Учитель не может позволить ему возиться с коаном слишком долго, и когда тот проявляет хоть какое-то понимание, учитель старается двигаться дальше. Добровольно пришедший монах и мирянин – очень разные люди: монах избирает себе нелёгкий путь.

Но независимо от того, послали тебя родители или ты пришёл сам, монастырский распорядок для всех один. Каждый ученик начинает с «больших» коанов. Ему могут дать коан «Му», историю о том, как монах спросил учителя, обладает ли собака природой Будды. Бессмысленный вопрос для любого буддиста, ибо Будда сказал, что всё в мире наделено его природой, и собака не могла быть здесь исключением. Учитель ответил: «Му». Му значит «нет, ничто, пустота, отрицание». Монах не понял ответа, и ему было велено медитировать над словом «Му». Обучение началось. Другой «большой» коан. Всем известно, что такое хлопок обеими ладонями, а что такое хлопок одной ладонью? Третий коан. Покажи мне своё лицо, которое было у тебя до рождения твоих родителей. Покажи мне своё истинное лицо.

Все коаны нелогичны и выходят за пределы разума. Монах старается дать осмысленный ответ, но даже если не даст его, ничего не изменится, учитель позвонит в колокольчик, и монаху придётся его покинуть.

Ответ, который после многих лет тяжких раздумий, отчаянья и состояния, близкого к безумию, даст монах, может быть каким угодно. Монах может сделать бессмысленное замечание, засмеяться, как-то особенно посмотреть на учителя, топнуть об пол или махнёт рукой. Если наставник кивнёт, он даст ученику следующий коан для углубления его постижения. Существует множество коанов, и монах, решивший их все, обязан покинуть монастырь, чтобы практиковать своё понимание в миру как учитель или как неприметный мирянин. Лишь немногие ученики проходят весь путь до конца, но это от них и не требуется: монастырь – не школа для подготовки учителей. Каждый делает то, на что он способен, а учитель помогает – чаще всего пассивно, иногда силой. Что бы ты ни делал, делай хорошо. Не обращай внимания на результат. Ты считаешь, что результат важен? Какая ерунда!

Глава 5
Большой стакан соевого соуса и опасная змея

Человек, который прожил день, не узнав ничего нового, и лёг спать таким, каким проснулся, – конченый человек, труп. Я вычитал эту мудрость в какой-то американской книжке об успехе в бизнесе. Мораль сказанного: будь внимательным – и ты заработаешь много денег.

Мне эта книжка не понравилась. Почему так важно преуспевать, получать прибыль? Разве успех и выгода – не иллюзии? Всё, что имеет начало, имеет и конец.

Негативный, разрушительный образ мысли, часть моего «я», последовал за мной в монастырь. Как следствие, я не уделял достаточно внимания ситуациям, в которых оказывался. Не был внимателен, хотя и не всегда это понимал. Я много мечтал.

Старший монах очень точно описал моё состояние.

– Ты спишь, – сказал он. – Спишь и похрапываешь.

Мы сидели на кухне. Я довольно небрежно чистил овощи. Старший монах велел мне прерваться и последовать за ним. Он привёл меня в комнату для посетителей. Там стоял низкий стол с чайником, жестянка с зелёным порошковым чаем и бамбуковая палочка с расщеплённым, как помазок для бритья, концом. Он попросил меня принести чайник с кипящей водой и вылить её в зелёный порошок. Потом взбил чай бамбуковым веничком, пока тот не запенился. Мы сели на колени и выпили по чашечке. Он посмотрел на меня.

– Будда, – сказал старший монах, – прошёл долгий путь, прежде чем достиг просветления. Он рассказал другим о пути, по которому шёл, чтобы и они последовали за ним. Будда много говорил о правильном внимании. Тебе известно, что это такое?

Я попытался переместить свой центр тяжести, потому что у меня заболели ноги.

– Это значит – смотреть, куда ты идёшь, – ответил я.

– Да, – сказал старший монах, – но это невозможно делать, если ты спишь. Когда ты спишь, может произойти что угодно, а ты об этом даже не узнаешь. Может загореться храм, и когда ты наконец проснёшься, потому что загорелся твой спальный мешок, будет уже поздно. Не воспринимай мои слова буквально. Обучение в монастыре нацелено на пробуждение, но когда приходит время для сна, ты можешь спать. А когда не спишь, бодрствуй. Если ты чистишь овощи, ты действительно должен их чистить, то есть кидать хорошие куски в котёл, а гнилые в мусорное ведро, а не наоборот. Что бы ты ни делал, делай как можно лучше и сознавай то, что ты делаешь. Не пытайся делать две вещи одновременно, например мочиться и чистить зубы, а у тебя такое бывает. Тебе кажется, что ты экономишь таким образом время, а в результате царит беспорядок – и в отхожем месте, и в твоём рту.

– А куда приведёт меня моя внимательность?

Старший монах пожал плечами и закрыл глаза.

– Мне неважно, куда она тебя приведёт. Просто я советую тебе не спать. Я, настоятель, монахи, послушники не можем тебе в этом помочь. Бодрствование – это самодисциплина. Мы способны заставить тебя медитировать, но не в силах заставить тебя сосредоточиться на коане. Когда ты сидишь на подушках, ты можешь работать над коаном, а можешь спать.

– Хорошо, – сказал я. – Я попытаюсь. Попытаюсь не спать.

– Попытаюсь? – сказал старший монах. – Что ещё за слово! Не надо пытаться, надо просто делать.

Дзенские монахи не жалуют долгие разговоры, поэтому я собрался уходить.

– Подожди немного, – сказал старший монах. – Я хочу тебя предупредить. Даже если ты преуспеешь в бодрствовании, будь осторожен, чтобы оно не засело у тебя в голове. У нас был один монах, который старался быть внимательным во всём. Через три года он стал священником, и настоятель послал его в маленький храм на севере. Немного позже там появился юноша, который хотел поступить к нам в монастырь, но сначала решил пожить в храме, где распорядок жизни отличается от нашего. Священники и монахи в храмах встают не так рано, как мы, меньше занимаются медитацией, не общаются с наставником. Священник старался научить этого молодого человека как можно большему и использовал для этого всевозможные повседневные события.

Как-то случилось довольно сильное землетрясение, часть храма просела. Когда землетрясение кончилось, священник сказал юноше:

– Теперь вы знаете, как ведёт себя дзен-буддист в трудной ситуации. Как видите, я не паниковал, потому что сознавал то, что происходит. Я взял вас за руку, и мы пошли на кухню, самую устойчивую часть храма. Как оказалось, я поступил правильно – кухня осталась цела, нас даже не ранило. И всё-таки, несмотря на весь мой самоконтроль, я испытал некоторое потрясение, о чём вы, вероятно, догадались: я выпил стакан воды, чего при обычных обстоятельствах никогда бы не сделал.

Юноша ничего не сказал, только улыбнулся.

– Я сказал что-то смешное? – спросил священник.

– Это была не вода, Ваше Преподобие, – ответил юноша, – а большой стакан соевого соуса.

В тот день, когда я получил от старшего монаха наставление, я заболел. У меня случился понос, вероятно из-за морских водорослей, которые мы ели на ужин.

Я частично пропустил вечернюю медитацию, так как не мог оставаться двадцать пять минут на одном месте. Я поднялся, поклонился старшему монаху, шёпотом объяснил причину и выбежал из зала, не поклонившись статуе Манчжушри, грозного бодисатвы, мастерски владеющего мечом. В чрезвычайных обстоятельствах даже в дзенском обучении делаются исключения.

Той же ночью, часа в два, я поднялся, чтобы в очередной раз сходить в туалет. Двор освещался луною, и прямо перед уборной я увидел большую толстую змею, метра четыре длиной, свившуюся в кольцо. Её голова была направлена в мою сторону, а раздвоенный язык то появлялся изо рта, то исчезал. Я закричал и побежал к главному храму. По дороге я обо что-то споткнулся и упал. Падение привело меня в чувство, и я решил, что паниковать не стоит, потому что змея меня не преследовала. Я остановился, потом снова побежал.

Старший монах смотрел на меня, прикрывая рот ладонью. Он выглядел как японский аристократ, худой, высокий, хорошо сложенный, с красивым тонким носом и спокойными раскосыми глазами. Его ровные белые зубы восхищали меня, потому что у многих монахов зубы были жёлтыми и торчали во рту как попало. Теперь его идеально белые зубы лежали в пустом стакане на столе, и, пока старший монах вставлял их в рот, я отвернулся.

– Змея! – проговорил я, задыхаясь. – Большая, толстая змея рядом с уборной. Если поспешить, можно поймать её и убить.

Старший монах вставил свои зубы и улыбнулся.

– Не надо, – сказал он. – Эта змея живёт у нас уже несколько лет и ловит мышей. Мы забыли тебя о ней предупредить. Просто обходи её, она не опасная.

У змеи было даже своё имя, которое я забыл, с «тян» на конце. «Сан» значит «господин» и ставится после имён взрослых людей, а «тян» – после имён детей и домашних животных. Возвращаясь к себе в комнату, я был невероятно сердит на себя. Нет в мире ничего, что способно вывести человека из равновесия, – мне давно следовало это знать. Чтобы понять эту неоспоримую истину, вовсе не требовалось обучаться в монастыре. Ведь я не выходил из себя в былые времена, когда у меня спускалась на мотоцикле шина или когда я терял одну из своих любимых книг. Так почему вышел из себя, встретившись со змеёй? И почему выхожу из себя сейчас, когда всё позади? Вместо того чтобы обрести хладнокровие, я стал нервным и истеричным. «Идиот!», «Тупица!», «Дурак!» – целыми днями я обзывал самого себя, порой вслух и даже находясь в зале для медитации. Старшему монаху тоже приходилось кричать на меня.

– Бодрствуй! – повторял он.

В те дни я обнаружил кое-какие возможности сделать жизнь приятнее. Наступило время «облегчённого обучения», а это означало, что мы встаём не в три часа утра, а в четыре, медитация по вечерам была отменена, нескольких монахов отпустили навестить родителей, а наставник отправился в Токио читать лекции. Из трёх монахов, возглавлявших монастырь, двое уехали, так что старший монах был постоянно занят и мы редко его видели. Утром он давал нам указания на весь день и исчезал. Я помогал собирать хворост и работал в саду, потом учил японский язык и лишь по вечерам медитировал со всеми под надзором молодого монаха, который сокращал периоды и не обращал внимания на раскачивание и засыпание. Поначалу я сам стирал себе одежду – работа не из приятных. Теперь я купил две пары джинсов, кучу белья и рубашек. В магазине моего размера не оказалось, но там приняли заказ и через три дня с десятипроцентной скидкой доставили аккуратно упакованную одежду. Одежды стало много, я раз в неделю относил её прачке, жившей по соседству. Я сменил ресторан – в первом меню оказалось довольно однообразным. Но самым важным моим открытием были общественные бани. В монастыре монахам позволялось пользоваться баней лишь раз в девять дней. Душ они принимали когда угодно, но он холодный. Монастырская баня была маленькой и состояла из железной бадьи, которую подогревал слабый огонь, поддерживаемый хворостом и листьями. В Японии мало леса, дрова там – роскошь. Кому-нибудь из монахов приходилось полдня нагревать бадью, и, когда вода в ней наконец становилась горячей, первым в неё забирался настоятель, а затем монахи – по старшинству. Я оказывался самым последним, так как недавно прибыл в монастырь. Это вовсе не значит, что мне приходилось сидеть в грязной воде – прежде чем залезть в бадью, японцы моются с мылом и обливаются из таза и только потом погружаются в горячую воду, чтобы попарить свои усталые кости и мышцы.

Баня, которую я обнаружил, была улучшенным вариантом монастырской. Нужно было немного пройти по узким улочкам мимо магазинчиков и лавок. По пути все со мной здоровались, все меня знали. В Киото тогда жило всего-навсего двадцать девять человек с Запада и более миллиона японцев. Я давал десять центов женщине на входе и раздевался на каком-то балконе в зале, на котором был виден не только этой женщине, но и всем посетителям. Женщины проявляли ко мне явный интерес: белые мужчины были для них внове, и хотя они наверняка видели их в кино, живое зрелище куда интереснее. Три измерения лучше, чем два.

Обычно я шёл в баню ранним вечером и долго отмокал в большом бассейне, выложенном красивой глазированной плиткой. Раньше купались все вместе, но с приходом американцев возобладали новые идеи, и мужчины стали мыться отдельно от женщин. Вскоре я познакомился с постоянными посетителями бани, приветствовал стариков по имени.

– Здравствуйте, Ян-сан, – говорили они.

– Здравствуйте, Танака-сан, здравствуйте, Кобори-сан, здравствуйте, Сасаки-сан. Хорошая сегодня вода.

После чего все с довольным видом принимались жаловаться друг другу на жизнь. Я больше общался со стариками из бани, чем с монахами. Они расспрашивали меня, много ли приходится медитировать.

– Три часа каждый вечер, – с гордостью отвечал я, – а когда вернётся настоятель, добавится ещё два часа днём и один утром.

Старики сочувственно кивали головами и со значением переглядывались. У них появился странный знакомый.

– И что, болят ноги?

– Болят, – отвечал я, показывая больные места.

Монастырь моим походам в баню не противился, хотя старшему монаху о них наверняка было известно.