Текст книги "Япония. Год в дзен-буддийском монастыре"

Автор книги: Янвиллем ван де Ветеринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Глава 8
Первый сэссин и половой орган кита

Не зная, чего ожидать, я не волновался особенно по поводу своего первого сэссина. Джеральд, который это знал, сказал, что всё будет довольно просто.

– Чуть больше медитации, чем обычно.

Он посоветовал мне запастись едой, потому что ворота будут заперты и путь к ресторану отрезан.

– Едой? – спросил я. – Какой едой? Консервами? Но я не смогу как следует приготовить себе еду на кухне. Мне не разрешили держать у себя в комнате электроплитку, старший монах говорит, что провода не выдержат нагрузки и, учитывая, что вокруг дерево, бумага и циновки, есть риск пожара.

– Нет, не консервами, – сказал Джеральд. – Тебе надо накупить побольше шоколада и запастись сухарями. Я тебе их достану.

Он принёс мне также большой пакет орехов с изюмом и сказал, что это высококалорийная пища для альпинистов и занимающихся медитацией. Медитация – тяжкий труд, так как на сосредоточенность и самоконтроль расходуется много энергии. По мнению Джеральда, питание монахов никуда не годилось. Рисовая каша, редька, лапша под соевым соусом, огурцы, съеденные второпях, – очень нездоровая пища.

– Все монахи жалуются на желудок, – сказал он. – Зайди в их комнаты – по банке с таблетками на каждой полке. Тебе нужна хорошая пища – яйца, молоко, хлеб с сыром, бифштекс, наваристый суп, много фруктов и овощей.

– Но ведь буддистам нельзя убивать! И нельзя есть мясо. Это тоже убийство, хоть и не впрямую.

Джеральд так не считал.

– Чепуха! Когда ты ешь овощи, ты тоже убиваешь живых существ. Каждое твоё движение смертельно для того или иного насекомого. Твоё тело убивает микробы. Да и что такое смерть? Иллюзия, перемена, рождение, переход из одного состояния в другое.

– Но почему в таком случае монахи не едят мяса?

– Они его едят, – сказал Джеральд, – но не в монастыре. Их часто приглашают в гости люди, которые живут по соседству, и там они едят всё, что им предложат: мясо, рыбу, креветок – всё что угодно. А поскольку питание в монастыре скудное, они наедаются там до отвала. Взгляни на них, когда они возвращаются. Раздувшиеся, опухшие, едва добираются до своих комнат. Очень неполезно для здоровья.

– Но почему же в монастыре такие нездоровые правила? Ведь им управляют просветлённые душой, не так ли?

Джеральд удивлённо посмотрел на меня.

– Ты говоришь, как старая дама в поисках высшей жизни. Просветлённые душой! Возможно, ты имеешь в виду, что настоятель и старший монах про всё это знают. Они знают, они японцы. Япония – страна традиций. Приди в магазин и посмотри, как там всё аккуратно и красиво упаковано. Загляни в их дома. У каждого есть свой буфет с резными коробочками. В каждой коробочке ещё одна коробочка, а в той ещё одна, а там ленточки, которые нужно развязать, и тряпочки, которые нужно развернуть, и, наконец, ты увидишь, что же там всё-таки лежит. Упаковка здесь – самое важное, и обучение, которое мы проходим, упаковано в традицию. Тысячу лет назад кто-то из дзенских монахов начал есть горячую рисовую кашу, и её едят до сих пор. Тысячу лет назад ортодоксальный буддист решил, что нельзя есть мяса, и дзенские монахи не едят мяса, по крайней мере при свидетелях.

– А секс?

– Ну, – сказал Джеральд, – в монастыре нет девушек, так что сексом особенно не займёшься. Хотя убеждён, что у некоторых монахов есть любовники. В любом случае, к сексу здесь относятся гораздо терпимее, чем на Западе. Но при таком интенсивном обучении и строгой дисциплине для секса не остаётся ни сил, ни времени. Тебе придётся поискать секс где-нибудь на стороне.

– А как же ты?

– Когда возникает нужда, не надо стесняться, – сказал Джеральд и довольно улыбнулся. – Но должен признаться, что у меня не хватает на это времени. Днём работаю, вечером медитирую, да ещё выспаться надо. Наставник ждёт меня каждое утро, приходится жёстко организовывать каждый свой день. К тому же на шлюх у меня нет денег. Я просто жду, когда всё случится само собой, как уже случалось. Я к этому готов.

На следующий день после нашего разговора начался мой первый сэссин. Джеральд перебрался в соседнюю комнату, притащил туда целый рюкзак одежды и еды. После утренней медитации он обставил комнату, расстелил на полу спальный мешок. Затем нас обоих послали пропалывать сорняки в саду камней – филигранная работа, поскольку сорняки были не крупнее крохотных стебельков мха и почти такого же цвета. Монахи, работая, сидят на корточках, ступни полностью опираются о землю. Джеральд легко принимал такую позу, а мне она плохо давалась. Старший монах советовал приседать как можно чаще, даже если становится больно. Это неплохое упражнение, говорил он, от него мышцы на бёдрах растягиваются и тело станет более гибким. В конце концов ты сумеешь безболезненно сидеть в позе лотоса. Я не стал его слушать, а отыскал небольшой деревянный ящичек и, когда работал в саду, всегда брал его с собой – на нём было удобно сидеть. Ящичек был со мной и в этот раз, и я спокойно сидел на нём, вырывая сорняки и беседуя с Джеральдом, как вдруг кто-то с силой вышиб ящичек из-под меня. Я упал на спину, но тут же вскочил, готовый ответить ударом на удар. Гнев – эмоция, вспыхивающая мгновенно; мне не понадобилось и секунды, чтобы превратиться из мирного человека в обезумевшего маньяка. И тут я увидел перед собой старшего монаха, как всегда невозмутимого, но с яростным огнём в широко раскрытых глазах. Он немного расставил ноги и чуть выпятил вперёд живот в позе борца-дзюдоиста. Если бы я бросился на него, как только что собирался, я не смог бы его свалить, а если бы ударил, он уклонился бы от удара, и я упал бы под действием собственной силы.

Спокойствие старшего монаха помогло мне взять себя в руки, но дыхание я сумел восстановить лишь через несколько минут. Джеральд продолжал работать, словно ничего не случилось, а старший монах нагнулся и взял мой ящичек под мышку. Я поклонился ему, он кивнул и ушёл.

– Очень мило, – сказал Джеральд. – Обычно старший по званию приходит в ярость, когда думает, что младший ведёт себя глупо или, если хочешь, самоуверенно. Он злится потому, что не вполне в себе уверен, или потому, что отождествляет себя с такими «причинами», как «компания» или «работа». На самом деле никаких причин не существует. Всё зависит только от внимания, от знания того, что ты делаешь. Если ты занимаешься прополкой, делай это как можно лучше и забудь о своём комфорте.

– Это так важно? – спросил я.

– Разумеется, – ответил Джеральд. – Нет ничего важного, важно только делать то, что ты делаешь, как можно лучше. Как упражнение, не более того. Это как четыре истины буддизма. Жизнь – страдание. Страдание вызвано желанием. Желание можно преодолеть. Преодолеть его можно, следуя восьмеричному пути. Но как на него ступить? Желая обрести свободу. Желая преодолеть желание. Такое желание допустимо. Хотеть – неправильно, но хотеть остановить хотение – это великолепно. Всё очень просто.

– Я думал, что дзен не знает слов.

– Да, – сказал Джеральд, – а я использую много слов. Но то, что я говорю, – это не дзен. Я понятия не имею, что такое дзен. Всё, что у меня есть, – это мысль о том, что однажды я пойму это, и именно потому я здесь.

Чуть позже снова началась медитация. Четыре периода, два часа. Мне хотелось курить, но времени не было – я несколько раз затянулся в уборной, а окурок сунул в нагрудный карман. К концу недели карман доверху был набит окурками, о которых, закуривая очередную сигарету, я начисто забывал. Днём мы медитировали по два часа и по четыре с половиной часа вечером. Казалось, что время искусственно растягивается. Поскольку мне было постоянно больно, я заставлял себя осознавать свою боль, минута за минутой. Старший монах иногда позволял мне встать и взмахом руки направлял меня на один период в сад. Время там бежало быстро. Изредка он отпускал меня в комнату, и я падал там на пол и двадцать пять минут лежал на спине. Поскольку, несмотря на мои старания сосредоточиться на коане, я то и дело засыпал, время пролетало мгновенно.

Невозможно думать о двух вещах сразу, и я пользовался этим для того, чтобы не чувствовать боли. Я вспоминал самые волнующие моменты моей жизни и пытался заново пережить осколки прошлого. Неважно, что я не мог при этом размышлять над коаном, – меня заботило только избавление от боли, ибо я был уверен, что вот-вот мои мышцы разорвутся, а кости вылезут наружу. Я снова и снова вспоминал, как выхожу в Кейптауне из парадной двери своего коттеджа и завожу мотоцикл. Я восстанавливал каждое движение, видел деревья на той стороне дороги, вдыхал аромат цветов в саду, слышал рыканье заводящегося двигателя и проезжал по узким улицам Винберга к Ваальскому шоссе, а потом мимо гор и вдоль пляжа. Иногда я занимал таким образом все двадцать пять минут, и Джеральд поздравил меня. Он сидел рядом со мной и заметил, что я не сделал за весь период ни одного движения, находясь, по-видимому, в состоянии глубокой сосредоточенности. Я рассказал ему, чем занимался, и Джеральд рассмеялся.

– Иногда я тоже так делаю, – признался он. – Но думаю не о мотоцикле, а о женщинах, с которыми побывал в постели. Правда, при этом возникает одна проблема – я возбуждаюсь, а это совсем ни к чему. Гораздо безопаснее ездить на мотоцикле.

Через три дня начались неприятности. Боль от сидения и стресс, связанный с посещениями наставника, начали оказывать своё действие. На этой неделе наставник превратился в разъярённого льва. Я чувствовал, как от него исходит энергия и воля, направленные на меня. Я должен был дать ответ на коан, ответ на вопрос, который невозможно ни понять, ни определить, ни проанализировать. Я уже выдал все те ответы, которые только сумел помыслить, но ни один из них не годился. Наставник говорил, что я ни на йоту не приблизился к разгадке, что у меня не забрезжило даже предварительное понимание, что я в милях, в световых годах от малейшего намёка на ответ. Я был уверен, что он прав. Но когда я ничего не говорил, он и это не принимал. Я входил к нему в комнату, кланялся, трижды простирался на полу, становился на колени, повторял свой коан, а наставник смотрел на меня и говорил:

– Ну как?

– Ничего, никакой мысли.

Но и это можно было не говорить. Я не знал. Было ясно, что я ничего не знаю.

Иногда наставник отправлял меня прочь, ничего не сказав, иногда произносил несколько слов, а однажды говорил со мной минут десять. Уходя от него, я плакал от обиды. Я ничего не понял из того, что он сказал, – я слишком плохо знал японский язык. Я объездил полмира, чтобы найти учителя, я нашёл его и не понял того, что он сказал.

У других были свои трудности. Старший монах сидел в зале, словно страшный могучий демон, и кричал на нас, как только замечал, что кто-то засыпает или думает о постороннем. Он по очереди делал нас надзирателями, и нам по очереди приходилось прохаживаться с длинной палкой на плече, угрожающе переставляя ноги и присматриваясь то к одному, то к другому монаху. Если кто-то качался или уснул, его легонько трогали за плечо. Затем оба монаха кланялись: тот, который будет бить, – в знак благодарности за то, что ему позволили провести наказание, а тот, которого будут бить, – в благодарность за наказание. После чего следовало восемь ударов. Наказанному монаху приходилось нагибаться вперёд, чтобы его били по спине. Мы били быстро, чтобы палка отскакивала и не задерживалась на спине. Я научился этому приёму на монахе, который привязал к спине подушку. Если неправильно держать палку, можно нанести серьёзные увечья, особенно когда бьёшь по позвоночнику. Монахи нередко надевали подбитые жилеты, я – ещё одну кофту. Но и в этом случае боль была острой, и к концу недели у меня на спине появился синий крест. Когда меня били, боль исчезала довольно быстро, но боль в ногах, казалось, не пройдёт никогда, мука продолжалась, даже когда я двигался. Монахи сочувствовали мне и регулярно справлялись о моих успехах. Это помогало. Молодой монах, который ранил себе ногу, когда колол дрова, как и я, постоянно чувствовал боль, а рана его плохо заживала. Когда пришёл мой черёд ходить с палкой по кругу, я заметил, что он плачет. Я прошёл мимо него, словно не заметив, что он ёрзает и, разумеется, не медитирует, но тут на меня закричал старший монах, так что пришлось вернуться и отвесить монаху восемь ударов. Позже, когда я встретил его в столовой, он вежливо поклонился и улыбнулся.

Я бормотал что-то и натыкался на стены и деревья. Когда я говорил, слова не были связаны друг с другом, а у предложений отсутствовали начало и конец. Джеральд тоже выглядел не совсем нормальным.

Мы вместе чистили уборную, и я боялся, как бы меня не стошнило, как вдруг он заговорил о китах.

– Ты знаешь, что у кита половой орган размером с человека?

Я сказал, что никогда не думал о половых органах китов, но Джеральд меня не слушал.

– Огромные, – сказал он, – поверить трудно, какие огромные. Я видел, как серые киты спаривались у побережья Калифорнии. Они высоко выпрыгивали из воды и с плеском бухались обратно. Такой плеск слышно на мили вокруг. Это действительно что-то.

Я посмотрел на него: его взгляд был рассредоточен, и он смотрел сквозь меня. Обстановка, в которой я пребывал, начинала меня раздражать. Я искал сиденье, стул, скамейку, что угодно, на чём можно посидеть или полежать, но ничего такого не находил. Везде пустые комнаты с циновками на полу да несколько неудобных камней и надгробий в саду. И на землю я лечь не мог – зачастили дожди, земля была мокрой. Моя комната была запретной территорией. Мне позволяли спать в ней от одиннадцати вечера до трёх часов утра, а всё остальное время я не имел права сюда заходить, разве что старший монах посылал меня полежать полчаса, а это случалось не каждый день.

Джеральд спросил меня, медитирую ли я в саду.

– В саду? Что мне делать в саду? Мы медитируем в зале для медитации, разве не так?

– Да, – ответил Джеральд. – Но от тебя ожидается, что каждую ночь ты полчаса будешь медитировать в саду. Приходи сегодня часов в одиннадцать в сад. Мы все будем там. Мы сидим на камнях и надгробиях, у каждого своё место. Полчаса свободной медитации, это обязательно.

Я не поверил ему и пожертвовал несколькими минутами бесценного для меня сна, чтобы убедиться. Он оказался прав. Но я не собирался следовать этому примеру. Я считал, что медитирую вполне достаточно, более чем достаточно. Я бы стал медитировать в саду только в том случае, если бы меня вытащили туда за волосы. Я забрался в спальный мешок и, не успев даже вытянуть ноги, мгновенно отключился.

Глава 9
Немного чёрной магии

Каждое утро настоятель обходил храм, и все монахи следовали за ним по длинным монастырским коридорам. У каждой ниши он останавливался (мы, разумеется, тоже) и неслышно бормотал молитву за нас самих или за того, кто был в нише. В нишах стояли статуи бодисатв, иногда Будды, медитирующего или проповедующего, а также статуи китайских и японских богов, которые к буддизму никакого отношения не имели. Был даже маленький и с большим животом бог богатства. В вазах стояли цветы. Настоятель возжигал курительные палочки. В один из таких обходов я вдруг вспомнил, что нужно продлить паспорт, значит, придётся поехать в Кобэ. Придётся, поскольку даже монахи не в силах проигнорировать мирскую власть, в данном случае власть королевы Нидерландов.

Старший монах позволил мне нарушить данный мною обет восьмимесячного пребывания и отпустил меня на целый день. Я сел на трамвай и поехал на вокзал. На мне была новая нейлоновая рубашка, не пропускавшая пот, а день стоял тёплый. Я смотрел на свободу через открытые окна грохочущего и трясущегося трамвая и понял, что пять месяцев провёл в заключении. До сих пор я довольно часто выходил за ворота, но не далее чем на полмили. Я видел толпы людей, огромные киноафиши с полуобнажёнными женщинами и агрессивно настроенными мужчинами с оружием в руках, витрины, полные разодетых в новые одёжки кукол, и огромные серые здания торговых компаний и банков. Я чувствовал себя свободным и, однако же, был недоволен. Я не выбирал монастырскую жизнь, а скорее принял её как средство для достижения цели. Но теперь, когда монастырь не давил на меня, я скучал по тишине сада с его красивыми серыми и зелёными красками и с однотонными одеяниями монахов. Здесь было слишком много суеты, сильной, преувеличенной. Яркие афиши казались лишними, крики и смех раздражали. Возможно, следовало бы заставить всех регулярно медитировать в построенных во всех городах мира залах. Каждый вечер с семи до девяти тишина строго соблюдается, в три тридцать утра обязательное посещение наставника. По наставнику на каждую улицу.

Придётся также восстановить всю природу, окружить города обширными лесами, а в лесах понастроить хижин для отшельников, которым наставник уже не нужен. Бесплатные общественные столовые в каждом лесу. Для передвижения использовать лошадей и верблюдов, а то и слонов, и таким образом снова научиться жить рядом с животными, существами другого порядка. А между тем техника будет существовать и развиваться вместе с заводами, которые станут производить всё самое лучшее, что придумают учёные. В неуклюжем трамвае я добрался до вокзала. Там было полно народу, а я не хотел толкаться и едва не опоздал на поезд. Для движения свободного места было достаточно, но мне показалось, что японцы нарочно толкаются на платформах. Поначалу они спокойно ждут и ведут себя вполне прилично, но, когда подходит поезд, начинают вдруг отчаянно толкаться и каждый норовит пролезть в дверь одновременно со всеми. То, что мне не хотелось толкаться, служило доказательством того, что кое-что в монастыре я усвоил. Я был совершенно спокоен и лишён «эго». Но вынужден был признаться, что и раньше никогда не толкался, даже в Роттердаме, где ходили переполненные трамваи. Я предпочитал добираться до школы пешком или дожидаться следующего трамвая. Мне давно уже не терпелось узнать, приносит ли моё обучение какие-то результаты. Казалось, сатори, просветление, достижение священной цели, было связано с определённым местом, и я всё больше и больше к нему приближался. Продвинулся ли я сколько-нибудь или нет? Стал ли менее привязанным к тому, что происходит вокруг меня? Стал ли лучше понимать? Стал ли невесомее, свободнее? Я продолжал задавать себе вопросы, хотя наставник предупреждал меня, что это небезопасно.

– Ты и без того узнаешь, – говорил он. – Нет смысла беспокоиться. Твои достижения ещё малы, лучше постарайся решить коан. Каков твой ответ на коан? Что ты можешь мне сказать? Говори!

В вагоне я оказался между несколькими людьми, среди которых была молодая красивая женщина лет двадцати. Я уже давно заметил её: чувственное тело, большие раскосые глаза, густые чёрные волосы. Обращать на себя внимание незнакомых женщин я всегда считал ниже своего достоинства, а может быть, просто стеснялся. Как бы там ни было, я и сейчас не стал этого делать, но мне понравилось случайное прикосновение её тела. Я подумал об упражнении на сосредоточение, которое повторял месяцами. Можно попробовать. Не успел я об этом подумать, как стал глубоко и очень медленно дышать, потом зафиксировал в памяти образ женщины, каким запомнил его с первого взгляда. Я постарался не думать ни о чём другом и, когда понял, что достиг определённого уровня сосредоточенности, мысленно велел женщине прижаться ко мне. О чудо из чудес, она подчинилась! Я почувствовал, что она трётся о меня, поначалу мягко и украдкой, но постепенно всё сильнее и сильнее, и услышал, как она задышала громче и глубже. Она тёрлась о мой бок и дрожала.

«Что теперь? – подумал я, ибо от её прикосновения во мне забурлила кровь. – Должен ли я с ней заговорить? Стоит ли попросить её сойти на следующей станции? Мы снимем номер в гостинице, у меня есть деньги. А в Кобэ я поеду вечером. Консул подождёт».

Но моё возбуждение прервало сосредоточение, женщина высвободилась и чуть отодвинулась. Я глянул на неё и заметил в её глазах испуг. Но тут случилась остановка, и она вышла. Мою кожу под нейлоновой рубашкой покалывало, по лицу струился пот. «Не за чёрную магию превозносят дзен, – подумал я. – Масса проблем и напрасная трата энергии. Ну, пошла бы она со мной, а что дальше? Приключение, шаг в никуда? Воспоминание, которое будет мешать медитации в будущем? Джеральд говорил, не надо стесняться. Может, он упражняется в поездах?» Позже я спросил его об этом, но он притворился, будто не понял, о чём я.

Я не стал рассказывать о случившемся наставнику. Результат эксперимента мне и так ясен, могу обойтись и без его сарказма. Давно известно, что тот, кто тренирует силу воли, может влиять на других ничего не говоря, не делая ничего заметного. Монахи рассказывали мне, что в Японии живут колдуньи, которые за определённую плату могут заговорить твоего конкурента в бизнесе или соперника в любви, и тот сломает ногу или простудится, – всё зависит от цены и квалификации.

– Но следует быть очень осторожным, – говорили монахи, – сила, созданная колдуньей, не исчезает и в конце концов оборачивается против вызвавшего её человека. Колдуньи наказывают самих себя, и их клиенты тоже дорого расплачиваются.

Я успокоил себя тем, что не замышлял ничего злого, разве что немного сексуального удовольствия и совместной близости с оргазмом – и никакого вреда.

В Кобэ я стоял перед бесцветным монолитным зданием, восхищаясь голландским львом, который рычал и огрызался на цветном позолочённом гербе над входом. Где-то в этом здании за широким столом сидит представитель моей родины. Маленькая чёрная книжечка в моём кармане – пропуск в этот клуб. Вряд ли они сделают что-нибудь для меня, разве что попросят заплатить за штемпель (так сказано в маленькой чёрной книжке). Не следует ничего ждать. Мне не на что надеяться, только на право считаться гражданином общей с ними страны. Так оно и вышло. Правда, кое-что они всё-таки сделали. Меня угостили чашкой хорошего кофе и голландской сигарой. Ещё позволили сесть в большое кожаное кресло.

– Вы живёте в буддийском монастыре, – сказал консул. – Мы слышали о вас. Тут один человек в Кобэ просит, чтобы вас ему представили. Если вы не против, я ему позвоню.

Я согласился. Мне нечем было заняться, и, хотя монастырские ворота закрываются в девять вечера, я знал, как, повернув тайный рычажок, войти с чёрного хода. Старший монах пообещал мне не закрывать чёрный ход на ночь. Я мог не возвращаться хоть до трёх часов утра.

Консул позвонил, и минут через десять явился господин по имени Лео Маркс и горячо меня поприветствовал. Поблагодарив слугу народа за содействие, он пригласил меня на ланч. В его «крайслере», очень большом, чёрного цвета, совсем новом, по крайней мере поддерживаемом в хорошем состоянии, у меня появилась возможность изучить его. Высокого роста, слегка за сорок. Седина на висках. Явный гомосексуалист. Насчёт последнего я был уверен, хотя никаких доказательств не имел. Многие мужчины носят галстуки розового цвета, а лёгкий запах духов вполне мог оказаться запахом лосьона для бритья.

– Полагаю, вы не хотите японской еды, – сказал он, – её вам хватает в монастыре. Что бы вы заказали?

«Крайслер» выглядел достаточно дорогим, так что моя скромность была здесь неуместной.

– Настоящий черепаховый суп, – сказал я, – а в нём немного шерри, большую порцию пережаренного бифштекса с салатом и для полноты картины что-нибудь со взбитыми сливками. И кофе. И сигару.

– Прекрасно, когда человек знает, что ему нужно, – сказал господин Маркс и с некоторым затруднением припарковал автомобиль. – Слишком большая машина, но мне она необходима. Я работаю в крупной компании. Мы продаём корабли и заводы, но иногда занимаемся и дорогими произведениями искусства. В нашей игре важно произвести впечатление. Машина солидная, я потратил на неё кучу денег.

Как я узнал впоследствии, несмотря на всё окружавшее его великолепие Лео был человеком скромным и обаятельным. За столиком в японском ресторане, где западный стиль был передан настолько идеально, что превосходил использованный образец, он рассказал мне о своём увлечении дзен-буддизмом и японским искусством. Несколько лет назад он начал собирать японские гравюры. Оказалось, что всё, что он считал в своей коллекции лучшим, было вдохновлено дзеном, и он начал его изучать. Он жил в Японии уже давно и практически свободно говорил по-японски. Иногда он посещал дзенских священников, но ещё ни разу не рискнул встретиться с дзенским наставником.

– В этом случае я зайду слишком далеко, – сказал он, когда мы познакомились поближе. – Не хочу подвергать себя опасности. Изучение коанов кажется мне сущим адом. Не то чтобы я не мог расстаться со своей собственностью, с образом жизни или с возникающим у других впечатлением о моём богатстве, просто мне не хочется расставаться с представлением о том, кем я являюсь. Мне кажется, что человек, который решил коан, совершает самоубийство. Не посылая себе пулю в череп, не вспарывая живот – так можно разрушить разве что тело. Все мы думаем, что после смерти будем жить в некоем духовном теле. Христианин попадёт в рай, буддист начнёт новую жизнь. Даже атеист не верит в то, что будет полностью уничтожен, у него не хватает смелости помыслить о себе абсолютный негатив.

– А медитация? – спросил я. – Вы когда-нибудь думали о медитации? Пробовали?

– Разумеется. Пробовал, но не смог скрестить правильно ноги. Да и зачем мне скрещивать ноги? Я западный человек, обучаясь, я должен находить альтернативы.

– Например? – спросил я, но он не ответил.

Я не настаивал. Хороший буддист, согласно прочитанным мною книгам, не является миссионером, напротив, он терпимо относится к чужим мыслям, решениям, образу жизни. Терпимость приводит к дружбе. Дружба всегда побеждает. Никаких буддийских войн не было.

Лео Маркс стал моим прибежищем в Японии. Когда заканчивался сэссин и монастырский режим на некоторое время смягчался, мне иногда позволяли съездить на уик-энд в Кобэ. И тогда «крайслер» с безупречным водителем за рулём встречал меня на вокзале и привозил в дом Лео, где я мог делать всё, что хотел. Я читал, сидя на балконе, глядел на море, тонул в глубоком, с отличной обивкой тростниковом кресле, клал ноги на решётку балкона, курил сигару, смотрел, как на закате выходят в море рыбацкие лодки, поглощал большие порции голландских яств и пил женевер. Его оплачиваемые японские приятели, изящные в своих кимоно, меня не отвлекали. Лео никогда не представлял их мне, и я улыбался, когда случалось встретиться с ними в большом трёхэтажном особняке. Я набрал книжек из его библиотеки и впервые прочёл ван Гулика, голландского посла и китаеведа, который сочинял детективные истории о Китае и знаменитом судье Ди. Ди мыслит строго по-конфуциански, твёрдо верит в мораль, но, когда сталкивается с буддийскими или даосскими учителями, которые подшучивают над ним, относится к ним с уважением, поскольку Ди, неподкупная и честная личность, способен осознать глубину их учений.

В один из уик-эндов я оказался на вечеринке, проводимой по правилам светского общества. Впервые в жизни я надел вечерний костюм, который одолжил мне Лео. Дамы проявляли ко мне большой интерес. Для меня оказалось приятной неожиданностью думать, что я, отскребавший в монастыре пол и выдёргивавший сорняки, был здесь таинственной личностью, романтиком, мистиком. Сигара во рту, стакан виски со звонкими ледяными кубиками в руке, подтянут как офицер голландских военно-морских сил (наклонившись, я рисковал потерять брюки; чтобы они держались, приходилось выпячивать живот), я снисходил до уровня этих светских дам, восхищался их бюстами, изящно приподнятыми невидимыми пластиковыми конструкциями, а небольшой джазовый оркестр в это время делал атмосферу вечера ещё теплее. Моя роль мне не мешала, но немного спустя всё это стало выглядеть довольно нелепо. Если бы меня увидел здесь наставник, он наверняка бы усмехнулся.

– А коан?

Дамы хотели знать и о нём.

– Так что же всё-таки это такое, коан? Как можно описать хлопок одной ладонью?

Совсем недавно вышла книжка, в которой были приведены некоторые коаны и дзенские притчи, и все в этой компании её прочли.

– Действительно ли дзенский наставник сломал ногу своему ученику, прищемив её створкой ворот? Неужели эти жестокие методы могут привести к просветлению? Правда ли, что один ученик в Китае отрубил себе руку, чтобы доказать наставнику свой интерес к дзену?

– Полагаю, что это так, – ответил я.

Однако наставник никогда никому не ломал ног и не выказывал желания, чтобы я себя уродовал. Неплохая идея, подумал я. Будь я уверен, что отрубленная рука немедленно приведёт меня к просветлению, я предпочёл бы этот метод нескончаемой муке на скамье для медитации.

Меня несколько раз спросили, дал ли мне наставник коан и, если дал, решил ли я его? Спрашивавший господин представился как специалист по дзен-буддизму. Он сказал, что посещал лекции в Лейденском университете.

– Я знаю, как звучит хлопок одной ладонью, – прошептал он мне на ухо и поглядел на меня так, словно мы оба принадлежали к тайному братству.

– А я нет, – ответил я.

– Конечно, конечно, – хитро улыбнулся он, – настоящее понимание никогда не выставляется напоказ.

Я выпил в тот вечер слишком много, но вряд ли кто-нибудь это заметил. После вечеринки Лео отвёз меня в бордель, где были мальчики, одетые как девушки. Гомосексуальность и трансвестизм, если они имели отношение к проституции, были запрещены тогда законом, и в борделе имелось несколько настоящих девушек, в баре, для отвода глаз. Редкий случай, чтобы мужчина, предпочитающий женщин, оказался в такой ситуации. А когда девушки узнали, что я говорю по-японски, хоть и плохо, их восторгу не было предела. Я был заласкан и захвален. Лео, по-отечески оглядев меня, запихал меня в утреннее такси, а сам уехал домой размышлять о дзен-буддизме.

– Я, разумеется, буддист, – сказал он. – Но стоит немного задуматься, и у меня уже вряд ли хватит смелости практиковать мою веру.

Взмахнув сигарой, я пожелал ему обрести силу.

– Я восхищаюсь тобой, – сказал он и склонился надо мной – сама корректность и вежливость, как обычно. – Я всегда хотел делать то, что делаешь ты. Поэтому рад, что встретил тебя.

– Смотри, – сказал я, – куда ты меня привёл.

– Ты сам этого хотел, – сказал Лео, – с этим ничего не поделаешь. Не только собака обладает природой Будды, но и шлюхи тоже.

– Счастливой Пасхи, – сказал я.

Его разозлила моя фривольность, но на следующий день он был таким же добрым и дружелюбным, как всегда.