Текст книги "Подземный гараж"

Автор книги: Янош Хаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Нет, сказала я, тот, который мне нужен, предметом торга не может быть, и не о чем тут торговаться: тот, кто мне нужен, будет именно тот, кто мне нужен, и он будет моим бесплатно, потому что платой ему буду – я. Кто угодно может быть – я, и кто угодно может быть – он, сказала бабушка, и еще сказала: это которого рыцаря мы уже прогоняем? Тот, последний, ей очень нравился. У предпоследнего нос был очень уж большой, не хочет она, чтобы правнуки у нее были с такими носами, но вот последний, тот – точно как надо. И вести себя умеет, и вкус у него есть: после обеда у бабушки он сказал, все было очень вкусно, просто пальчики оближешь, в общем, знает, что такое хорошая еда, вкус у него прекрасный. Я пока жду, сказала я, жду такого, кто будет точно таким, какого я жду. Только не преувеличивай, внучка, а то ведь ждешь, ждешь, да и прождешь. Не прожду, сказала я, не бойся. Случалось уже такое, сказала бабушка, знала я кой-кого, та то же самое говорила, что и ты, а в конце концов у них и детей не родилось. Хотя для этого дела мужчина и нужен-то на каких-нибудь десять минут, вместе с раздеванием и одеванием, а потом – будь здоров не кашляй. Оно даже и лучше, что не будет у ребенка отца, для чего-то же мы тут сгодимся, мы трое. Ах, мама, сказала мать, все ж не стоило бы так говорить. Почему же не стоило бы, давай будем реалистами, даже сказка правдива лишь тогда, если есть в ней реальные элементы, а это – уже один реальный элемент. Мужчина для чего нужен? Чтобы сделать свое дело, а после этого он – обуза только. Ну, может, если хоть деньги у него есть, от него какая-то польза, и то если он не жмот, а так – для чего? Но, мама, сказала мать, ей же еще только предстоит то, что у нас с тобой уже позади, ей – еще волшебство, праздник, а для нас – разгаданный трюк. Ох, ладно… только не хотелось бы мне умереть, не увидев правнуков, словом, лучше с этим поторопиться. Время – штука относительная. Ты еще молода, обернулась она ко мне, всего тридцать с чем-то, но для одинокой это кажется больше, чем для женщины с двумя маленькими детьми.

Бабушка оказалась почти права: годы шли, а настоящего рыцаря все не было видно в окрестностях. Да и годы после тридцати в самом деле понеслись вскачь: снова осень, снова зима, снова весна и снова лето, и моргнуть не успеешь, а год прошел. Может, неправильно я решила, с этой мыслью ложилась я спать каждый вечер. Может быть, может быть, может быть, может быть… И тогда я стала вспоминать, кого я прогнала, и иногда думала: нет, теперь бы я этого уже не сделала. Какая-нибудь дурацкая обида, или в каком-то споре он стал на сторону своей матери, или часто уходил на какие-то тренировки, то ли по пятиборью, то ли по чему там… семиборью, что ли, да хоть бы и двадцатиодноборью, а меня, конечно, с собой не звал, говорил, как-то неловко, это у них не принято, это всегда только с друзьями.

Сегодня я бы уже так не сделала, думала я, глядя на фотографию: видно было, что я перед этим плакала, потому что тот рыцарь, тот королевич, не хотел спорить со своим отцом, королем, не решился твердо сказать ему, что на этот уик-энд выбирает меня, а не какую-то там работу во дворце. Не посмел из-за меня рисковать наследством, из-за какой-то любви полцарства потерять. Потом мне вспомнился случай с другим рыцарем, было это в городе, во дворце, на четвертом этаже, мы лежали с ним в постели, была полночь или только-только миновала, дыхание его, прямо мне в лицо, я чувствовала пар от его дыхания и сказала, что нет, не будет того, о чем он думает, сколько ни гладит он мою кожу рукой, огрубевшей в обращении с оружием. Пускай любит меня не за мое тело. А потом как-то я увидела его с другой девушкой на улице, недалеко от дворца. Видно было, девица эта такая, тело которой без особых усилий может заполучить любой. И я накинулась на него, вот на кого ты меня променял, на эту, на второстепенный персонаж, которая лишь случайно попала в сказку, потому что рядом с принцессой нужны придворные дамы или потому что случайно забрела в волшебный дворец! Я колотила их и кричала, слезы лились по щекам, в конце концов они позвали полицию, или только собирались позвать, уж не помню, голова у меня была такая, что я чувствовала только боль, которую они мне причинили, и хотела выбить из себя эту боль, колотила их, чтоб было больно им, а не мне.

В общем-то я никого из них не любила по-настоящему. Были они – и была я, и я всегда следила, чтобы оставалось что-то, что только мое и никого больше не касается. Прости, сегодня не могу, говорила я, когда он звонил, – давай завтра. Я вижу, ты без меня прекрасно обходишься, говорил он. Да нет, что ты, говорила я, хотя и на самом деле прекрасно без него обходилась. Все они нужны мне были только наполовину, но я наполовину – им этого было мало. Сегодня я так не сделала бы, думала я и с завистью смотрела на тех, кто способен был все-таки сторговаться и кто таскал в животе или возил на детской коляске, по извилистым аллеям парка, то, ради чего и был затеян торг.

Именно это я чувствовала, когда в последний момент появился наконец настоящий герой. Пришел, рассекая воздух своей сверкающей саблей, и я увидела: да, это точно он, и он тоже сказал, да, вот о ком я мечтал, вот об этой принцессе. Рискованно, правда, было расхаживать по городу с оружием, когда, из-за угрозы террора, повсюду за тобой следят камеры, а стоит тебе случайно вымолвить имя Аллаха, тебя засекут американские тайные агенты, – но оно того стоило. Ведь зато ему выпало прийти и получить свое, и все то, чего ему не хватало, чего он всю жизнь с нетерпением ждал, сразу было ему дано, сейчас, в этот момент.

Притянула я к себе голову младшего сына бедняка землепашца, положила ее к себе на колени. Смотрела я на его лицо, на его тело, и его тонкие руки казались мне мускулистыми, худые ноги – крепкими и надежными; потом посмотрела я на его сердце. Сердце его было – как ободранное колено, как разбитый локоть, когда мальчишка падает с велосипеда. Вся кожа содрана, сплошная рана была его правая нога и левая нога, правая рука и левая рука, и локти, ладони, и колени, и вообще все, потому что его несколько метров протащило по бетону, – вот каким было это сердце. Оно билось, но все было в ранах. Господи Боже, что с тобой случилось, спросила я, но он не хотел рассказывать, откуда у него все это и почему вышло так, что старые, многолетние раны не заживают, как свежие, только что полученные. Он ничего не говорил, просто лежал, притихнув, у меня на коленях, подобно тому, как какой-нибудь испуганный звереныш прижимается к теплому телу матери.

День проходил за днем, я видела, как раны эти от поглаживаний моих начинают быстро заживать; он уже не был молод, организм же его оставался свежим, словно долгие годы только этого и ждал, этих целительных прикосновений. Исчезли шрамы, в сердечной камере не осталось ни одной осыпающейся перегородки, ни трещинки, ни крохотной, прогрызенной мышами дырки.

Ну вот ты и здоров, самый смелый рыцарь моего царства, кто, даже весь израненный, промчался, размахивая саблей, по стольким улицам, по стольким площадям, сказала я. Теперь ты не болен. Давай же посмотрим, на что способно выздоровевшее сердце! Если в нем, израненном, нашлось столько сил, что оно привело тебя сюда, каких же свершений от него можно ждать, когда оно здорово? Давай же, наполняй мной, пока солнце ходит по небу, каждую минуту жизни, и посмотрим, каково это. Пускай два мира, два времени, твое и мое, сливаются воедино! Перед внутренним взором моим сияют годы и годы, которые мы проведем вместе, годы, когда время ни на шаг не отклонится от нашей сказки, не обрушится на нас, чтобы раздавить, уничтожить, но примет в свои ласковые объятия, годы, когда мы будем жить в сказочной нашей избушке, и у нас родятся сказочные дети, и для всех наших друзей, стоит им только взглянуть на нас, это будет как мирная вечерняя сказка, – не какие-то там хитроумные похождения короля Матяша, не грустные истории про оставшихся ни с чем волков, про обманутых большеглазых оленей, про покинутых фей, про Янчи и Юлишку. После долгих, лишенных света годов начнется эпоха светлых времен – ведь каждое мрачное время проходит потому, что уступает место времени яркому, сказала я. Давай же руку, пойдем.

Да, да, я готов, ведь руки мои без тебя слабеют, ноги подгибаются, сердце вновь покрывается ранами, сказал он. Иду, ведь та жизнь, в которой не было тебя, это была не жизнь. Иду, сказал он, и каждый раз добавлял какую-нибудь причину, почему, собственно, нужно, чтобы он пошел со мной, и почему никак невозможно, чтобы не пошел. Но проходил день за днем, а он все так и оставался на пороге. Топтался на месте, как арестант в крохотной, размером в пару дюймов, камере, как Балинт Тёрёк[2]2
  Балинт Тёрёк (1502–1550) – венгерский магнат и военачальник. Во время турецкого нашествия попал в плен к туркам и последние восемь лет жизни провел в заключении, в стамбульской крепости Едикуле (Семь башен).


[Закрыть] в Семи башнях.

Иди же, говорила я, иди, да закрой за собой дверь, иначе ветер ворвется и выдует тепло из комнаты, и проберутся, оттеснив тебя, злобные черные рыцари, похитят что-нибудь или меня похитят. Он не отвечал, лишь топтался на месте, как нерешительный странник на распутье, вокруг своей, медленно сокращающейся тени. Не говорил, мол, снаружи слишком холодно, внутри – слишком тепло, снаружи – слишком просторно, внутри же – наоборот, лишь повторял время от времени, иду, сейчас, иду, подожду только, пока погаснут на небе звезды, подожду, пока солнце воссядет на золотую колесницу, а к вечеру соблазнит луну, подожду, пока… – говорил он, но в голову ему ничего больше не приходило. И он все топтался на пороге и молчал, и растерянно смотрел в глубь комнаты, где была я, и видно было, что он и уйти не смеет, и войти боится.

Типичный случай, говорили придворные дамы, которым известны были все интриги, случавшиеся вблизи и вдали. Типичный случай – у него и в мыслях нет менять свою жизнь, то, что есть, его вполне устраивает: дома – уют, привычная обстановка, чистая квартира, постиранная одежда, сияющий тронный зал, зато тут – компенсация. Дурак он, что ли, все ставить на карту; да мало ли как оно обернется: вдруг – новый ребенок, новый дворец, новый кредит, и потребуется куча золотых талеров… Нет, не желает он ради кого-то жертвовать всей оставшейся жизнью, до последнего вздоха. Для него это не подарок судьбы, а новый груз, новая морока, а ему хорошо как раз так, это для него – максимум, на большее он не отважится. С этого он ведь и начал, ты сама рассказывала, что он и не хотел иного, кроме как некоторой компенсации за чувства, которых его лишили. Не концерт на весь вечер, а выступление на бенефис, те несколько номеров, которые оркестр играет после основной программы, уже без всякой ответственности, как бы для собственного удовольствия. Просто вы мне завидуете, отвечала я, потому и говорите так, не по себе вам, что мне хорошо. Такому завидовать, говорили они, да нечему тут завидовать, и, если бы я читала не только сказки, я бы сама увидела, что в девяноста девяти случаях из ста именно так и бывает. Он не лучше всех остальных. Нет, говорила я, он не такой, он как раз – один из ста, и мне все равно, с чего он начал, ну да, я и сама помню, он в самом деле сказал, что будет любить меня, но ничего не хочет менять, если так устраивает, пусть будет так, а если нет, то чтоб я искала кого-нибудь другого. Все равно, говорила я, что там было, в самом начале, а сегодня это любовь, вот и все. И ничего мы с этим не можем поделать, ни он, ни я, чувство растет, растет, и вот результат. Он должен быть со мной, ведь он нигде не найдет такой, как я, и я не найду такого, как он. Бывает так, что душа человека разорвана, и ты чувствуешь это, и долгие годы ищешь, и наконец находишь вторую половину, бывает такое. Нет, говорили они, не бывает. Ты только потому находишь эту, так сказать, вторую половину, что как раз достигла того возраста, когда должна найти. Обязана. Все это – биология. Нет уже у тебя времени, чтобы искать, выбирать, до сих пор еще было, но – кончилось, и это снижает требования, и ты сама уже не замечаешь, сколько уступок делаешь. Видишь совершенство в том, кто ни на грошик не совершеннее прежних. Пробили твои биологические часы, и, когда звук этот достиг твоих ушей, он как раз оказался там, – вот только об этом и идет речь. Нет, отвечала я, не было никакого звона, и я, независимо от каких-то там часов, именно сейчас нашла его, и не знаю даже, те, кто был до сих пор, зачем они были, если появился он. Если бы было так, как ты говоришь, убежденно возражали мне, то каждый всю жизнь ходил бы и искал, потому что одной жизни недостаточно, чтобы найти в мироздании свою половину и соединиться с ней. Биология, говорили они, простая биология. Если ты нашла именно его, это тоже закономерно, ведь выбирать тебе почти не из кого. Чувство растет пропорционально уменьшению биологических шансов. Вашу любовь можно описать простыми законами биологии и социологии: женщина, которая в последний момент хватается за того, кто попадется под руку, и мужчина, которому наскучила домашняя рутина, – и можно точно просчитать, что надо делать, чтобы эти законы дали благоприятный для тебя результат. Что-что, какой еще результат? Скажем, беременность. Чтобы я – забеременела? Ну да. Случайно, что ли? Сделать вид, будто случайно, спросила я. Все так делают, говорили они, иначе никогда ничего не изменится. Конечно, тут тоже есть риск: вдруг он скажет, что не может взять на себя ответственность, признать отцовство – потому что он же этого не хотел. Тогда придется тебе мучиться с ребенком одной, но, по крайней мере, будет реальный результат, значит, не зря прошли те несколько лет, которые ты на него затратила. Нет ничего нового под луною, правда ведь. Но я так не хочу, говорила я, и во мне всплыло воспоминание, когда я вдруг почувствовала, что случайность, кажется, все же произошла. Он в ужасе отстранился от меня, словно кто-кто, а он никакого к этому отношения не имеет, и даже не понимает, как он попал в эту историю. Я сказала, что сделаю тест. Ладно, сказал он, и сделай как можно скорее, потому что ему нужно знать… и вообще, для него это очень уж… неожиданно. Голос его стал чужим, словно это был вовсе не он, а какой-то совсем незнакомый человек, да еще на многокилометровом расстоянии. Нет, сказала я после теста, ложная паника, просто задержка. Мышцы на его лице смягчились; он снова меня любил.

Нет, на такое я не решусь, сказала я подругам. Тогда найди замену, сказали они. Сама знаешь, с каждым днем у тебя на замену все меньше шансов. Ну да, карты так легли, что в этой раздаче он тебе выпал, а ты уж чувствуешь, что свет на нем клином сошелся. Это вроде как если бы ты отдала старую машину в ремонт, уйму денег вбухала, да сверх того еще сколько-то, ведь механик, он тебя насквозь видит, он понимает, что из тебя сколько угодно можно вытянуть, потому как ты в этих делах ни ухом ни рылом, – а после этого тебе с машиной совсем жаль расстаться, хотя ты точно знаешь, через полгода, чтобы она как-то ездила, тебе снова придется выкинуть кучу денег, хотя куда разумней было бы купить новую… Ты ведь и так уже слишком много времени и душевных сил потратила на эту историю. Видишь ведь, не хочет он идти у тебя на поводу, упирается, а если не хочет, отпусти его. Только не упусти последний момент. О своем потерянном времени ты сама должна переживать, его все это не интересует, он-то ничего ведь не потерял. И не морочь себе голову этой дурацкой сказкой!.. Вот что говорили мне подруги, которые давно уже вышли из царства сказок, разве что изредка, потеряв много крови на всяких способах самолечения, еще забредали на какой-нибудь сеанс сказочной терапии, где коллективным самосозерцанием руководит тертый терапевт-гуру. Роль они могли выбирать себе сами. Конечно, каждая хотела быть такой женщиной, ради которой целая армия принцев готова переломать себе руки-ноги. В конечном счете все-таки оставался тот факт, что на протяжении этой сказочной терапии никто, никто, даже случайно, не вскидывал ради них саблю.

Ни на что не надейся, говорили изгнанные из сказочного царства подруги. Сколько раз, например, со мной было такое, а результат! И принимались перечислять случившиеся с ними и услышанные от других истории. Каждую историю при этом они поворачивали в таком направлении, чтобы она подтверждала их правоту: ведь ничто не препятствует человеку строить свои рассуждения таким образом, чтобы актуальные и необходимые с точки зрения жизни ложные утверждения выглядели самыми что ни на есть убедительными истинами. Лучше всего, если бы ты начинала осматриваться вокруг, пока еще можно, потому что наступает такой момент, когда ты приходишь куда-то, но уже никто не подымет на тебя взгляд, а если подымет, то тут же испуганно отведет и станет или на свое пиво смотреть, или поищет глазами какую-нибудь женщину помоложе и на ней будет лечить свой, травмированный тобой взгляд. Ну тогда, значит, конец истории, тогда заканчивается вся наука и «Тысячи и одной ночи», и Андерсена, а этого тебе все же не стоило бы дожидаться.

Нет, говорила я, то, что у нас, это совершенно другое. Брось, ничего не бывает другого, все всегда то же самое, говорили они. Нет, в самом деле, наша жизнь – это словно какая-нибудь сентиментальная песня, Love me tender[3]3
  «Люби меня нежно». Песня Элвиса Пресли.


[Закрыть], или I'm a believer[4]4
  «Я верю». Песня Нила Даймонда.


[Закрыть], или Oh, my love for the first time in my life[5]5
  «О, моя любовь, впервые в моей жизни…». Песня Джона Леннона.


[Закрыть]… Господи Иисусе, да что с тобой, перебила меня одна из подруг, такого даже в гимназии не бывает, разве что в средней школе. Или в начальной, со смехом добавила другая. Ладно, знаю, звучит глупо, но я действительно так чувствую. Никогда бы не подумала, что песни эти могут быть правдивыми, говорила я. Они переглядывались, мол, что это с ней, а я все говорила про свои чувства, и еще всякое другое, например что мы такие идиотские имена даем друг другу, вроде крошечка моя, или кошечка моя, или мышка моя, в общем, всякие зверьки, растения, мелкие штучки, и когда мы их говорим, то в самом деле звучит так, будто по-другому и сказать невозможно. Что-что, говорили они, кривя губы. А вот то, что это именно те слова, которые подходят другому, тому, который в тот момент и есть другой. Они молчали, ждали, что я скажу еще. Я отпила чаю. И что исчезло чувство, будто вокруг все чужое, сказала я. Какое еще чужое, ты о чем, спросила одна. Ну, в общем, пока этого не было, сказала я, мне все время казалось, будто есть я, а есть другие, будто весь мир – такой… словом, опасный, вроде как ты заблудилась в джунглях и всё вокруг тебя, и люди, и все, только и ждут, чтобы броситься на тебя и растерзать. Господи Боже, как же тебе, должно быть, скверно было, раз ты такое чувствовала, сказали они и попеняли, что я никогда им об этом не говорила. Да чего там, сказала я, зато теперь все другое. Другое? Какое же, спросили они. Такое, будто я дома и думаю не о том, что за ужас вокруг, а о том, до чего славно, что все именно так, до чего хорошо, что вокруг меня – эти дома, эти улицы, эти люди, говорила я; но говорила все тише, потому что увидела вдруг: сказочный рыцарь мой стоит в дверях и – ни туда ни сюда. Третий сын бедняка землепашца так все и топчется там, на пороге, ни войти не решается, ни уйти, словно прибит к порогу каким-то огромным гвоздем.

Долго ты будешь стоять там, долго еще будешь ждать, крикнула я ему. Время идет, дверь ведь может захлопнуться; если поздно решишься, то уже не войдешь, наткнешься на запертую дверь, вместо нежного сердца принцессы разобьешь лоб о неструганые доски. Иду уже, иду, сказал витязь смущенно и передвинул одну ногу чуть-чуть вперед, словно волк в какой-нибудь сказке, испугался, наверно, что лишится сокровища, которое он искал много-много лет и наконец нашел, – вроде того драгоценного камня, который турки нашли в Будайской крепости и назвали его Джигердилен, то есть отрада сердца. В общем, напугала его возможность утраты, но дальше он все-таки не шагнул; правда, и дверь пока еще оставалась открытой. Ни сквозняк ее не прикрыл, и ни я не хлопнула изо всех сил, как столько раз до этого перед носом прежних рыцарей, которые часто вынуждены были уносить ноги, зажав разбитый нос ладонью. И, ввалившись в первую же корчму, жаловались, дескать, эта принцесса – чистая идиотка, да и все эти аристократы – сплошь идиоты, потому что женятся меж собой. А ведь я ей честно сказал, возмущенно стучал кружкой по столу несчастный рыцарь, вот, мол, смотри, здесь я, и оба мы хотим одного и того же, а она в ответ ка-а-ак шарахнет дверью, вот, нос мне разбила, мать ее так. Но в этот раз – нет, не захлопнула я дверь. Осталась дверь открытой трижды, осталась открытой семь раз, осталась открытой столько раз, сколько магических чисел бывает в сказках: не хватило у меня смелости ее захлопнуть. Страшно было: если захлопну, вдруг не станет он стучаться, мол, ну хватит, пусти же, сколько можно, – а повернется и уйдет домой, и конец сказке. В общем, была я, как дети, которые сердятся немного на телик, что закончилась детская передача и начинаются новости, или на мать, когда она закрывает книгу, дескать, умер Андерсен, и сказочке конец, а кто слушал… Потом они успокаиваются и засыпают в своей кроватке.

Смотрела я на дверь из глубины комнаты, блестели у меня глаза в темноте, но уже не от любви, но от вечно набегающей влаги. А он стоял, возвышаясь в дверном проеме, и наружный свет окружал его радужным ореолом. Ран на нем уже не было. Раны зажили, думала я, так зачем ему идти ко мне? Лежала я в постели одна, потому что ночью я одна была, когда он, вылечившийся, лежал где-то там, рядом с кем-то, и, наверное, там говорил те слова, которые должен был бы говорить мне. В темноте ведь не видно, с кем разговариваешь, в темноте достаточно высказать, что у тебя на сердце. Он только излечиться хотел, думала я в своем одиночестве, в постели, которую какое-то время считала нашей постелью, но оказалось, что ничего подобного. Это – моя постель, это – моя квартира, от него же осталось тут не больше, чем после ремонта от рабочих: отпечатки рук. Только излечиться, думала я, а когда ты вылечился, ты же не поселяешься в больнице. Если ты выздоровел, то бежишь оттуда, чтобы не чувствовать больше того особого больничного запаха, чтобы не видеть одетых в белое санитаров. Кто же захочет вечно жить в окружении всякой медицинской аппаратуры, в ожидании утреннего обхода, со стонущими или храпящими соседями по палате, которые вместе с тобой ждут выздоровления и клянутся себе: если выберутся отсюда, будут радоваться всему, самым мелким вещам, травинке, солнцу, которое светит в окно, ужину или хотя бы тому, что ты все еще жив. Так я размышляла, и крутилась у меня в голове горькая мысль, что я – это нечто вроде лечебной процедуры, в которой после выздоровления уже никакой необходимости нет. Дальнейшая жизнь, как это и рекомендуется нормами здравоохранения, проходит в другом месте: другое здание, другой город, другой персонал.

С какой стати ему ко мне приходить, говорила я себе, лежа одна в постели, терзаемая невыносимой болью, потому что быть одной, когда ты кого-то любишь, это самое невыносимое. Я часто думала: лучше бы я не встретила его, лучше бы жила прежней жизнью, когда чувствовала почти облегчение, если кто-то, кто появлялся с намерением полюбить меня, уходил неведомо куда. Хорошо все-таки, что он ушел, думала я, радуясь, что могу лечь спать одна, когда хочу, сама включаю или выключаю телевизор, что не должна терпеть ничей запах, что не приходится натыкаться ни на чью разбросанную одежду… На этот раз было по-другому: всю ночь он был со мной, причем так, что его со мной не было. Со мной было – его отсутствие. С какой стати ему приходить, говорила я себе, и желудок сводило судорогой; потом думала: что значит с какой стати, да с такой, что он меня любит. Ну и что, что любит: прийти он не может, что-то его держит там, на ногах у него свинцовые ядра, на груди – кусок тяжелого рельса, или просто у него нет ключа, а кто-то случайно закрыл его снаружи.

Посмотри на меня с одной стороны, говорила я ему, посмотри с другой, – каким персонажем являюсь я в этой сказке? Бывают ли сказки, где принцесса состоит в тайной связи с тем, кого она любит, пока смерть не разлучит их? Возможно ли представить такое, чтобы принц выхватил саблю из ножен не ради чистого чувства, а боролся ради того, чтобы ложь оставалась и торжествовала? Потому что неправда то, что есть, понимаешь, неправда. Ты уходишь из нашего тайного времени, и я пропадаю, я чувствую, что меня нет. Ты убиваешь меня ежедневно, ежедневно даешь мне отравленное яблоко, ежедневно стираешь с лица земли. Сколько раз могу я возродиться? Сколько раз буду способна на это? Что будет, если ты однажды утром придешь, а я уже не оживу? Он сказал: дай мне еще столько-то и столько-то времени, и тогда, скажем, в какой-нибудь определенный день, я приму окончательное решение.

Конечно, не принял он никакого окончательного решения.

Ну что, спросила я. А что, спросил он. Речь ведь шла о сегодняшнем дне. Ага, сказал он, но это все же не самый лучший день, или, скорее, как он выразился, не самый подходящий. Ты сам его назвал, сказала я. Именно потому: это ведь не какой-то объективный срок, он просто так сказал, мог бы назвать какой-нибудь другой день, лишь случайно назвал именно этот, так что не надо от него требовать, мол, вынь да положь окончательное решение. Тогда, сказала теперь я, пусть будет начало месяца, первый уик-энд, пусть это будет последний срок. Терпеть не могу, когда ко мне вот так, с ножом к горлу, сказал он, именно от принуждения, от ограничений, от вечных претензий, от навязывания решений я и стараюсь убежать. А моя жизнь, она не в принуждении, не в ограничениях проходит, спросила я. Ты ведь знала, что это значит, когда у человека есть такая штука, которая называется – семья. Я же сразу сказал: или с этим, или никак. Да, но с тех пор все иначе; не может такого быть, чтобы время, проведенное вместе, оказалось выброшенным временем. Почему же оно выброшенное, спросил он. А вот почему: то, что мы пережили, было прекрасно, если ж ты так не считаешь, тогда, в самом деле, это время можно считать выброшенным, впустую потраченным. Что же, по-твоему, мое время не было потрачено, сказал он. Но если не идти дальше, то все становится недействительным, и тогда эта большая любовь была только чем-то временным, и я не была принцессой, и ты не был светлым витязем, я была – просто женщина, а ты – просто мужчина, один из многих, сказала я. В общем, первый уик-энд такого-то месяца, воскресенье, вечер, скажем, самое позднее до полуночи. И тогда ты собираешь свои вещички, там, где, насколько я знаю, ты и до сих пор через силу находился, связываешь их в узел, надеваешь свои сапоги-скороходы и – прямиком ко мне. Ладно, сказал он; но, когда наступил тот день, он пришел ко мне, как приходил всегда, как в те дни, которые мы тайно проводили вместе. Вернуться он смог только в тайну, будто какой-нибудь шпион, жизнь которого прекращается в ту минуту, когда его раскроют, потому что с той минуты ему уже невозможно быть тем, кем он был до того. Вот и он живет в тайне, пока это для него хорошо, и вся моя воля, вся моя тяга к свету рассыпаются в пыль, натолкнувшись на его волю.

Дни напролет мучиться боязнью, что я больше не смогу жить в тайне, но и клетку сломать не посмею: ведь тогда я потеряю его, а этого мне не вынести. Мучиться ночью, и мучиться потом, постоянно, даже когда я с ним: страх в душе моей и тогда не ослабевает. Добро уже не одерживает триумфальную победу над злом; соотношение сил и во мне, и в нем окончательно изменилось в пользу плохого. Он тогда сказал, что просит месяц, чтобы за это время собраться с силами и двинуться новым путем, по которому, как он и обещал, мы пойдем вместе, рука об руку. Семья, те, кто дома, какое-то время обо мне уже знают, так что ему предстоит не огорошить их новостью, а всего лишь попрощаться. Почему тебе легче будет собраться с силами, если меня не будет рядом, спросила я. Потому что, сказал он, потому что… Он долго не мог найти слова. Потому что тогда ему проще будет сосредоточиться на том, что он должен делать, и не нужно будет распылять силы, раздваиваться. Ладно, сказала я, принимая это объяснение, потому что уже не могла больше. Пусть будет так, сказала я, хотя втайне знала, что он собирает силы для разрыва, а не для того, чтобы двинуться по общему пути. Каждый день я чувствовала: ну вот, он опять стал чуть-чуть сильнее, опять оборвал одну жилку из связывающего нас каната, хотя канат нас все еще держит. Целый месяц держался этот канат, он никак не мог его разорвать. А потом, в последний день, сумел все же. Ножницы были спрятаны в одном письме; да, собственно, канат был уже таким тоненьким, что хватило бы и простого ножа для разрезания бумаги. Я стала читать письмо, и ножницы сработали, разрезали последнюю нить, а в конце вонзились мне в сердце.

Не думала я, что снова его увижу. Он вернулся в старый дворец, где, как он говорил, воздух такой спертый, что он едва может дышать; тщетно он открывал окна, устраивал сквозняк, спертый воздух и запах оставались, и тогда до него дошло, что это запах старости, запах его собственного старого тела, запах старого тела жены, запах старой мебели и старой одежды, – он бежал от этого запаха, чтобы в конце концов вернуться туда же. Как не был он способен исцелиться от ран – скорее готов был пожертвовать выздоровлением, – так не мог расстаться и с тем застоявшимся, спертым воздухом, с ощущением, что задыхается. Он мог жить лишь задыхаясь, к этому он привык, это означало для него дом. Он не знал, каково это, быть счастливым, он всегда засыпал еще до того, как сказка кончалась, доживал он лишь до испытаний. Он думал, что быть счастливым – это не для него; или, возможно, дело было лишь в том, что без той дозы боли, к которой он привык у себя дома, он уже не мог жить. Со мной он не чувствовал себя хорошо именно потому, что чувствовал себя со мной очень уж хорошо. Подобно тому, как свежий, богатый кислородом воздух терзает прокуренные легкие, так он страдал от радости, которую чувствовал, когда был у меня. Он был младшим сыном бедняка землепашца, который не то чтобы не обрел трон, получив полцарства: нет, на него внезапно обрушилось все царство, хотя он-то привык к пахоте, к севу, только не к царствованию.

Не знаю, что с ним стало там, на старом месте. Да это меня и не интересовало. Может, его похвалили, мол, ах, как ты здорово решил, славный рыцарь, – может, устроили празднества по случаю его возвращения, а может, даже закатили грандиозный бал со старыми друзьями, с почетными гостями, со всеми главными и второстепенными персонажами сказки, – кроме меня, конечно. Или наоборот, за авантюру, которой он подверг риску всю прежнюю жизнь, он был наказан. И жена при каждом удобном случае трындела ему, дескать, радуйся, что я после этого еще соглашаюсь стирать на тебя и готовить тебе обед. А дети перешептывались у него за спиной, мол, смотри-ка, неужто это и есть тот отец, о котором они думали, что он – непобедимый витязь, надежная опора, на которую можно возложить сколько угодно жизней, ну как минимум их жизни, и вот смотрите-ка, какой развалиной он стал. Правда, однажды он отправился-таки на битву, но, вместо того чтобы сразиться и победить, ломал голову над дурацкими условиями мирного договора, искал способа сохранить обе армии – и в конце концов убрался с предполагаемого места сражения. Ушел как витязь, а вернулся как хвастливый отставник. Тоже мне, мужчину из себя строит… а сам способен только убежать, говорили они друг другу, и даже соль ему отказывались передать за обедом. Протяни руку, сам возьми, говорили они. Он смущался, немного привставал на стуле и тянулся через стол. В самом деле, ни к чему было просить, если он и так достать может.