Роккаматио из Хельсинки

Текст добавлен: 6 октября 2016, 21:29

Текст книги "Роккаматио из Хельсинки"

Автор книги: Янн Мартел

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Назад к карточке книги

ФИРМА «ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ». ЗЕРКАЛА, ЧТО ДОЖИВУТ ДО ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО

– Помню, как мы познакомились.

Муж мой, дорогой и любимый.

Лето 1928 года. Мне шестнадцать,

я во всем в белом. И в соломенной

шляпке, что была маловата, ее

беспрестанно сдувало ветром.

Это было в Гранде-Ривьере,

куда мы приехали на пару

летних недель, отец Буйон и я.

Стоя на веранде, я раздумывала:

отправляться ли на прогулку

в этой шляпке, которую придется

постоянно придерживать рукой,

или надеть другую, что по размеру,

но хуже сочетается с платьем.

Гадаю, как поступить, и тут

футах в пятидесяти перед домом

останавливается машина, где

сидят двое мужчин. Вышел шофер.

Врач, догадалась я, потому что

тогда на машинах врачей

были особые номера. Он открыл

капот и стал копаться в моторе.

Похоже, спешил. Второй мужчина

безучастно сидел в машине. Потом

я узнала, что мой будущий муж

вез пациента в больницу. Повозившись

с мотором, он взял заводную ручку.

Крутанул, мотор заурчал. Врач сел в

машину. Замерев, я молча наблюдала

за этой сценой. Врач меня не заметил.

А тот, второй, видел. Машина скрылась

вдали, и тут ветер сдул мою шляпку. Я…

бла-бла-бла-бла—Господи, нескончаемо.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Вечно одно и то же.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Сейчас голова лопнет.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

(Меж тем машинка усердно пыхтела. Прикоснувшись, я почувствовал вибрацию.)

бла-бла-бла-бла-

…на другой день, погожий

выдался денек, возвращалась я

с почты и повстречала ту самую

машину. Солнце светило шоферу

в глаза, а щитков в машине не было,

и он надел бейсбольную кепку.

Когда машина подъехала ближе,

на кепке я разглядела надпись

яркими красными буквами:

«ИЩУ НЕВЕСТУ». Разумеется,

он был не женат. Позже

рассказал, что кепку ему подарил

приятель. Ну вот, едет он и

щурится, будто и впрямь

выглядывает невесту. Меня же

опять не заметил. В нем была

такая милая рассеянность. Однажды он…

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

(Гостя у бабушки, в подвале я нашел эту машинку, которую вначале принял за обычный деревянный ящик.)

бла-бла-бла-бла-

(Тут до черта всякого хлама, подумал я.)

бла-бла-бла-бла-

(Бабушка, знаете ли, трясется за свои пожитки. Ничего не выбрасывает. Всё ценно. В молодости она пережила Великую депрессию, а вскоре после войны умер муж, предоставив ей одной поднимать четверых детей. Она прошла через потери, одиночество, нищету и прочие тяготы. Пластаясь на многочисленных работах, обдуманно вкладывая деньги и на всем экономя, она исхитрилась весьма успешно вырастить детей: журналиста, медика, дипломата-стихотворца и удалившуюся от мира монахиню-бенедиктинку. Но каждый успешный шаг по трудной дороге оставил в памяти неизгладимый след. Слишком долгое знакомство со словом «нужда» отбило способность воспринимать его антоним «достаток». Она уподобилась золотоискателю из рассказа Джека Лондона: избежав голодной смерти, тот еще долго прячет съестное в карманах и всевозможных уголках.)

бла-бла-бла-бла-

…несу поднос с чаем и печеньем.

И кто ж стоит посреди гостиной?

Вот как сейчас его вижу: прямая

осанка, ласковое лицо, чарующий

взгляд. Он самый, доктор «Ищу невесту».

Улыбнулись друг другу. Его пригласил

отец Буйон – мол, в нашем доме тьма

симпатичных девушек. Мы

перемолвились и потом еще беседовали,

всякий раз, как он заглядывал. Такой

серьезный и внимательный. Позже он

рассказал, что в тот первый день на

прощание шепнул отцу Буйону: «Вот

моя жена». Я думала, он…

бла-бла-бла-бла-

(Я уж хотел отпихнуть ящик. Искал-то я другое – бабушкину обувку для снегоступов. В холодном подвале, стоя на четвереньках, рылся в чулане с одеждой. Бабке вздумалось походить на снегоступах. Но красивый ящик из полированного ореха оказался неожиданно тяжелым – добрых пятнадцать фунтов.)

бла-бла-бла-бла-

(Снедаемый любопытством, я вытащил ящик на свет божий: примерно пятнадцати дюймов в длину, двенадцати в ширину и восьми в высоту. Оказалось, это вовсе не ящик, ибо крышки не было. Скорее какое-то устройство. По всей длине одной из боковин, ближе к низу, тянулась полудюймовая щель, изнутри отороченная губками красного бархата, сквозь которые просматривался ряд в десяток катков. Явный выход для какого-то изделия. Над щелью, ближе к левому торцу, в панель была утоплена стеклянная трубка с двумя красными метками: сверху – МАКС., снизу – МИН. На противоположной боковине имелась выдвижная дверца, украшенная медной пупочкой и надписью: «ТОЛЬКО КАЧЕСТВЕННЫЙ БЕЛЫЙ ПЕСОК». На одной из филенок дверцы, открывшейся со щелчком, виднелось предупреждение ЗАСЫПАТЬ НЕ ВЫШЕ ЛИНИИ. Я вгляделся в нутро машинки, но ничего не увидел и вновь затворил дверцу. На верхней плоскости имелись три отверстия и табличка. Маленькую дырку, расположенную вровень со стеклянной трубкой, окружала надпись «ТОЛЬКО КАЧЕСТВЕННОЕ ЖИДКОЕ СЕРЕБРО»; отверстие на другом краю имело виньетку из слов ТОЛЬКО КАЧЕСТВЕННОЕ МАСЛО; третья дырка, побольше и равноудаленная от торцов, была заткнута пробкой. В центре панели красовалась продолговатая табличка, искусно прибитая золочеными гвоздиками: ФИРМА «ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ», ПОРТ ХОУП, ОНТАРИО. ЗЕРКАЛА, ЧТО ДОЖИВУТ ДО ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО.)

бла-бла-бла-бла-

(Сверху донесся полный нетерпения голос:

– Ну что, нашел? Можно спускаться?

– Еще нет. Минутку.

Вновь нырнув в чулан, в бессчетном множестве ботинок, сапог, тапок и кед я отыскал башмаки для снегоступов, а заодно прихватил серый войлочный мешок с логотипом фирмы «Вечная жизнь», покоившийся возле машинки. Словно дотошный археолог, я подровнял потревоженную обувную шеренгу и плечики с одеждой и, взяв в охапку результаты раскопок, выбрался наружу.)

бла-бла-бла-бла-

бла– бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

(Бабушка ждала на лестничной площадке. Ей чуть за восемьдесят. Благородно тщеславная, она хорошо одевается, и в любом ее наряде неизменно присутствует тот или иной оттенок ее любимого багрянца. За исключением естественных возрастных изъянов – катаракта (прооперированная), терпимый артрит и некоторая обвислость, – бабуля пребывает в отменном здравии. Поскольку ею скоплены все беседы, не состоявшиеся в ее одиноком бытии, говорит она безумолчно. Собеседника слушает, но не слышит; для нее чужие высказывания – что-то вроде меню, из которого она выбирает слово или фразу для старта в нескончаемую говорильню. Убеждения ее тверды, незыблемы, почти несокрушимы, взгляды хоть относительно терпимы, но неизменны. Вечные Вопросы ее больше не тревожат, ей хватает тех, что пребывают в границах Вечных Ответов, всю жизнь приносивших утешение. Конечно, она, по-своему, меня любит. Мое безбожие ее огорчает, а мои метания (проиллюстрированные тем, что я, будучи гораздо ближе к тридцати, нежели к двадцати годам, так и не обзавелся стабильной работой, напортачил с учебой и в жизни почти ничего не достиг) ей непонятны и раздражают. Бабуля считает, я заплутал. Мол, человек должен быть подобен прочному дому, а не качкому кораблю. Дескать, Господь так управил, что в нашем мире добродетель и усердие всегда вознаградятся, а за порочность и леность неизбежно покарают. В карты она играет еще хуже меня и жульничает. Мы друг друга любим, что не означает, будто мы всегда ладим.

– Что это? – вопрошает бабушка.

– Вот я и хотел узнать.

Она вглядывается.

– О, господи! – Голос ее дрогнул. – Совсем забыла об этой штуковине. – Она погладила полированный бок машинки.)

бла-бла-бла-бла-

(Бабушкин дом подобен берлоге, где мебельное разностилье, ни одного столового сервиза, постельного комплекта или кухонного набора, но лишь их ветераны, уцелевшие в шестидесятилетием домоводстве, зато изрядно религиозных атрибутов: над парадной дверью – распятие, в коридоре – литографии Иисуса и Девы Марии, на камине – чужеземные иконы из сувенирной лавки, на двери черного хода – крупные деревянные четки, в гостиной – обрамленные цветные фото Папы и тому подобное. Когда дети выпорхнули, бабушка увлеклась групповыми турпоездками, из которых навезла кучу безделушек: лампа в форме древней бутылки, псевдоантичные вазы, фигурки истуканов с острова Пасхи, африканские маски, швейцарские ходики с кукушкой, огромная тихоокеанская раковина, тунисская птичья клетка, русские матрешки, китайский фарфор и прочее. Полно всякой всячины для ее увлечений – рыбалки и садоводства. Кубометры барахла. Бабуля – этакий царь Мидас: все, к чему она прикоснется, становится вечным. Кажется, я не сказал, что в ее крохотном доме стоит пианино.)

бла-бла-бла-бла-

(Избавившись от башмаков, я поставил машинку на кухонный стол:

– Ну, так что это?

– Старинный аппарат. Зеркальная машина. – Бабушка кивнула на большое зеркало над камином гостиной.)

бла-бла-бла-бла-

(В обрамленном прямоугольнике отражались седая шевелюра, покатые старушечьи плечи и молодая серьезная физиономия.)

бла-бла-бла-бла-

(– Какая еще зеркальная машина?

– Которая изготавливает зеркала. Раньше мы их сами делали.)

Никогда о том не слышал.

– И что, работает?

– Наверное. Давай попробуем…

Присев к столу, бабушка скрюченными пальцами развязала войлочный мешок. Я примостился рядом. Она достала серый пластиковый флакон, на котором серебристыми буквами было выведено ЖИДКОЕ СЕРЕБРО. Свинтив колпачок, бабушка поднесла перевернутый флакон к дырочке на верхней панели машинки. Однако рука ее дрогнула, и тяжелая капля плюхнулась на полированную поверхность.)

бла-бла-бла-бла-

(– Погоди, дай-ка сюда, – сказал я. Флакон оказался тяжеленький. Изучив серебряную кляксу, я поднес к ней пластмассовый носик, потом чуть сжал и отпустил емкость, благополучно втянув каплю обратно.)

бла-бла-бла-бла-

(– Вот хорошо, – обрадовалась бабушка. – Серебро-то дорого).

бла-бла-бла-бла-

(Вставив носик в отверстие, я вновь сжал емкость: в стеклянной трубочке возник серебристый столбик.

– Хватит, – сказала бабушка, когда он поднялся до середины между отметками МИН. и МАКС.

Выждав еще секунду, я перевернул флакон.)

бла-бла-бла-бла-

(Из мешка бабушка достала пузырек с маслом и черно-бело-желтую коробку с песком, на которой был изображен негр в соломенной шляпе и ненатурально живописных лохмотьях. Стоя у кромки моря, он широко ухмылялся от счастья жить под колонизаторами. В небе над его головой изгибалась надпись: ЯМАЙСКИЙ МЕЛКИЙ БЕЛЫЙ ОТ НОВАКА. Рядом виднелся почти неразличимый герб в окружении слов «Поставщик мелкого белого песка ко двору Его Величества».)

бла-бла-бла-бла-

(– Некоторые использовали дешевый местный песок, – сказала бабушка. – Но тогда зеркала получались мутные. Лучший песок с Карибского побережья.)

бла-бла-бла-бла-

(Через дверцу она засыпала песок, в дырочку я налил масло.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

(– Последний раз я это делала лет пятьдесят назад, – вздохнула бабушка. – Уже тогда машинка считалась устаревшей рухлядью. Нынче куда как проще. Идешь в скобяную лавку и покупаешь ясное фабричное зеркало какого хочешь размера и формы.)

Она умолкла, глядя пред собой. Губы ее дрогнули.

– Ох, и ярился ж твой дед, завидев машинку! А уж на что был покладист. Бывало, вскочит, чтобы сию секунду бежать в лавку за зеркалом. Нам не по карману, говорю, денег-то нет. Коли имеем машинку, надо ее использовать. А он прямо кипит. Но денег-то и вправду нет. Чего ты хочешь? Он был бессребреник. Зачастую лечил даром, а то и сам покупал лекарства, им же выписанные. Иди, говорю, погуляй, почитай, развейся. Сама справлюсь. Давай, уходи. Но он лишь полыхнет расчудесными глазами, потом сядет рядышком, и мы работаем на пару.

Бабушка судорожно вздохнула.

– Дело долгое, кропотливое. Не счесть, сколько времени угроблено.

Бабушка сглотнула; ее глаза покраснели.)

бла-бла-бла-бла-

(В иное время я бы пресек поток воспоминаний и в лоб спросил, как штуковина работает, однако нынче, сам не знаю почему, не противлюсь этому неспешному кружению по извилистым тропам прошлого. Вновь взглядываю на зеркало над камином. И прежде я замечал его изъяны. В доме все зеркала небезупречны: волнистые стекла в темных точках предлагают чуть искаженное отражение. Причиной тому я полагал их возраст, но никак не рукотворную природу.)

бла-бла-бла-бла-

(Бабушка растерла лицо.

– Интересно, работает ли еще, – пробормотала она.)

бла-бла-бла-бла-

(Из мешка появилась чрезвычайно странная деталь: раструб. Как от граммофона, только маленький. Узкий конец его окаймляла блестящая латунная насадка с резьбой, широкий смахивал на раскрывшиеся цветочные лепестки. Этакой детали надо бы быть пластмассовой, однако раструб являл собой изделие из возмутительно подлинной слоновой кости, бело-кремовой в темных прожилках. Снаружи его украшали причудливые узоры, изнутри в горловину убегала спираль. Откупорив центральное отверстие в крышке, бабушка ввинтила раструб, свободно делавший полный оборот кругом.)

бла-бла-бла-бла-

(Полностью укомплектованная, старинная машинка смотрелась необычно и красиво.)

бла-бла-бла-бла-

(Только я хотел спросить о принципе ее работы, как бабушка исторгла тяжелый вздох.)

бла-бла-бла-бла-

(– Какой же он славный. Денно благодарю бога, что послал мне такого человека. После двадцати двух лет блаженства его у меня забрали, но даже если б боль разлуки была вдесятеро сильнее, я бы согласилась все повторить, ибо время с ним того стоит.)

бла-бла-бла-бла-

(О деде, задолго до моего рождения умершем от рака поджелудочной железы, я слышал не впервые. Сколько себя помню, его преподносят как образчик добродетели. Добрый и тактичный, верный муж, превосходный отец, великолепный врач, человек большого ума и высокой культуры, любитель природы; мудрый, вдумчивый, щедрый, чуткий, благопристойный, разумный, осмотрительный, рассудительный, уравновешенный, здравомыслящий, скромный, спокойный, серьезный, целомудренный, он был начисто лишен столь распространенных пороков, как зависть, леность, лицемерие, пристрастие к бутылке, распутство, непунктуальность; никто не видел его раздраженным, надменным, капризным, грубым; знаком его великодушия служили волшебно синие глаза, жалкое подобие коих являют мои блеклые выцветшие гляделки.)

бла-бла-бла-бла-

(Для меня он лишь дяденька на черно-белых снимках, так что я не могу удостоверить ни одного из его качеств, включая синеглазость. На фото невысокий полноватый мужичок: намечающаяся лысина, вытянутое лицо, усики. Не красавец и не урод. Все прочие его особенности покрыты тайной. Я не раз пытался вообразить личность незнакомца, замершего на обрамленных фотографиях. С виду и впрямь добряк, лишенный высоких амбиций, вполне согласный на тихую семейную жизнь. Похоже, застенчив. Наверное, говорит тихо.)

бла-бла-бла-бла-

(– Ну, и как же она работает? – врезаюсь я в паузу.

– На воспоминаниях.

– Что?

– Говорю же, на воспоминаниях. На мыслях, рассказах, памятках о прошлом.

Вдруг бабушку охватывает приступ кокетства: она игриво оправляет волосы и кхекает.)

бла-бла-бла-бла-

(Воспоминания?)

бла-бла-бла-бла-

(Подавшись к рупору, бабушка четко произносит:

– Помню…)

бла-бла-бла-бла-

(Что-то громко щелкнуло, а потом раздалось чудное пыхтение, словно некий крохотный локомотив отправился в путь. Звуки явно шли из машинки.)

бла-бла-бла-бла-

(– Надо же, работает! – Бабушка прихлопнула ладонью рот. – Господи боже мой!)

бла-бла-бла-бла-

(Вот тут она и начала.)

бла-бла-бла-бла-

(– Помню, как мы познакомились. Муж мой, дорогой и любимый. Лето 1928 года. Мне шестнадцать, я во всем в белом. И в соломенной шляпке, что была маловата, ее беспрестанно сдувало ветром. Это было…)

бла-бла-бла-бла-

…возвращаясь в Левис, он

спросил, можно ли нам

переписываться. Я сохранила

все его письма. Тридцать семь

штук – чуть больше чем за

месяц. В последнем он извещал,

что едет просить моей руки.

Специально купил новый

костюм, вымыл и навощил

машину. Для моральной

поддержки и свидетелем

своей порядочности

прихватил с собой отца Буйона.

Была суббота в начале

сентября. Условились

встретиться возле церкви.

Подъехала его машина. Мы

оба ужасно волновались. Когда

отец Буйон на минутку отлучился,

мой суженый, тридцатилетний

мужчина, но робкий, как девица,

сделал мне предложение. Он

хотел меня поцеловать, и я бы

не воспротивилась, но вокруг

было полно прохожих. Я

помчалась домой. Дожидаясь

назначенного часа, пыталась

читать, но не видела строчек,

ибо сердце мое лопалось от

счастья и пело «Да! Да! Да!».

Он пришел ровно в четыре,

мой прекрасный рыцарь. Отец

Буйон, который в письмах к моим

родителям не раз в самых

лестных выражениях поминал

своего друга-врача, для священника

был слишком многословен, но

все прошло хорошо. Следующей

весной мне исполнилось

семнадцать, и я стала докторской

женой, а еще через полгода – женщиной.

До тех пор он меня не трогал, вот

какой заботливый, внимательный и

нежный человек. Как же мне с ним

повезло, какая благодать! Лучшего

мужа не сыскать. Денно благодарю

Господа за такой дар. После его

кончины многие ко мне сватались,

но никто не смог бы заменить моего

любимого. Боже мой, как же я

ис… исстрадалась!

Плачет.

(Ничуть не смущаясь подобной задержкой, машина, пощелкивая и покрякивая, лишь прибавила ходу.)

– Умирая, он сказал: «Я спокоен за

наших детей, у них хорошая мать».

Я рвала жилы, чтобы отец их мог

бы ими гордиться. Бог свидетель,

как было тяжко в те времена вдове

с четырьмя детьми… Но я справилась.

Все делала как надо. Отец бы ими

гордился! Они хорошие дети. Тоже

кое-чем жертвовали. Отцовский пример…

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Ох уж эта бабушка.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Мягкие, бледные, морщинистые щеки.

бла-бла-бла-бла—Зеленые глаза с покрасневшими веками.

бла-бла-бла-бла—До боли родное лицо, ужимки которого,

бла-бла-бла-бла—прекрасно известные нашей семье, не

бла-бла-бла-бла—передать словами. Она всегда была в

бла-бла-бла-бла—в моей жизни.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Наверное, теперь уж ненадолго.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Что от нее останется?

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла – Пожитки. Горы хлама.

Терпеть не могу…

…ладно, детка? А?

Что, прости?

Ты что, оглох? Говорю,

передай мне альбомы с

фотографиями.

Да, сейчас.

(Строй альбомов на этажерке возле пианино. Одни, самые старые, в деревянных переплетах с пружинкой, в них бархатистые страницы из плотной черной бумаги, другие, современные, с клейкими листами и прозрачными конвертами.)

– Спасибо. Так, посмотрим…

Вот он! Это…

бла-бла-бла-бла-

(Фото человека-загадки. Портрет выпускника мединститута.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла – Терпеть не могу ее барахло. Оно словно

бла-бла-бла-бла – душит.

бла-бла-бла-бла-

(За обеденным столом, смотрит в объектив.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Короткое замыкание – и все дела.

бла-бла-бла-бла-

(На лесной тропинке, в руке трость.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Она отлучится, а тут маленький пожар наведет

бла-бла-бла-бла — порядок.

бла-бла-бла-бла-

(На каменистом берегу Сент-Лоренса, ветер растрепал ему волосы.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла– бла-бла– Уж я наверняка так жить не стану.

бла-бла-бла-бла-

(На корме ялика. На носу – молоденькая женщина, моя бабушка.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Счастье – не галантерейный ассортимент,

бла-бла-бла-бла — не ширпотреб.

бла-бла-бла-бла-

(В садовом кресле, приобнял двух мальчиков, один из которых – мой семилетний отец.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла – Не стану жить ради вещей.

бла-бла-бла-бла — Они не возбуждают.

бла-бла-бла-бла-

(Перед палаткой со всеми детьми.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Пусть красивые вещи обитают в музеях.

бла-бла-бла-бла – Или в природе.

бла-бла-бла-бла-

(Сидит в снегу, искрящемся под солнцем, бабушка лучезарно улыбается.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла – Важнее обставить голову, нежели квартиру.

бла-бла-бла-бла — Нет ничего красивее пустых комнат.

бла-бла-бла-бла-

(Фото анфас, незадолго до смерти.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла – Пакгаузы, полные света и пыли..

бла-бла-бла-бла — Пустые мансарды с видом на…

бла-бла-бла-бла – Побережья.

бла-бла-бла-бла — Прерии.

бла-бла-бла-бла-

(Укрытый одеялом, спит в мягком кресле; начало болезни.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла—Вот где во всей полноте я чувствовал себя

бла-бла-бла-бла—человеком.

бла-бла-бла-бла-

(На скамейке, отвернулся.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — «Блаженны нищие духом». Верно.

бла-бла-бла-бла — Ибо духовно богатые неимущи.

бла-бла-бла-бла-

(Групповое фото, второй слева.)

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Не желаю быть рабом вещей.

бла-бла-бла-бла—Хочу быть человеком, только и всего.

бла-бла-бла-бла-

(В полный рост, смотрит в объектив, фон нечеток, руки в карманах пиджака, лишь выпущены большие пальцы.)

бла-бла-бла-бла-

…А потом он умер.

Сердце разрывается!..

Опять плачет.

(Машинка раскочегарилась, аж подрагивает.)

– Почему, Господи? Почему из всех людей

на свете Ты выбрал моего любимого?

Не сомневаюсь в Твоей прозорливой

мудрости, но почему именно его?

Всем своим существом я любила этого

человека и двадцать два года была

с ним счастлива. Все двадцать два года

было счастьем засыпать, пробуждаться

и целый день жить. И вдруг… вдруг…

такой невообразимый конец. Спросишь,

как я выжила? Я умерла. В тот день

часть меня сгинула и уже никогда

не воскреснет. До самого смертного

часа я…

бла-бла-бла-бла-

бла-бла-бла-бла — Хочу быть человеком, только и всего.

бла-бла-бла-бла-

бла-бла… ВСЁ! А?

(Неожиданный финал. Последнее слово бабушка выкрикнула. Машинка громко щелкнула и басовито загудела.

– Готово? – спросил я.

– Не так быстро.

Раздался писклявый скрежет, который через минуту стих. Звякнули катки. Что-то пролезло сквозь красные бархатные губки и плюхнулось на стол.

Овальное зеркальце.

Бабушка в него посмотрелась.

– Ну вот, хорошо сработано, – удовлетворенно сказала она. – Без мути. Иногда зеркала побольше получаются мутноватые, особенно в уголках. Когда долго говоришь, разные участки чуть отличаются. Но для маленького оно в самый раз.

Я взял зеркальце. Еще теплое. Тыльная сторона свинцово-серая. Я взглянул на свое отражение.

Что-то зацепило мой взгляд. Я присмотрелся, повернув зеркало под углом к свету.)

– Это пройдет, – сказала бабушка. – Как только оно совсем высохнет.

Она имела в виду отпечатки слов. Серебристая зеркальная поверхность состояла из многослойных строчек, аккуратно пересекавшихся под прямым углом.

(Теперь я в некотором роде специалист по данному вопросу. В старых зеркалах есть места, где с помощью лупы можно разглядеть отпечатки: под истончившимся слоем серебра на краях и особенно в окисленных пятнышках. Дважды я сумел распознать слова. Один раз в нью-йоркском антикварном магазине я известил хозяина, что симпатичное зеркальце с ручкой – немецкой работы, ибо в пятнышке различил слова «ganz allein» [10]10
Ganz allein – совсем один (нем.).

[Закрыть]. И второй раз, когда снова приехал к бабушке. На краешке зеркала в спальне я изловчился прочесть «ортнёф». Теряясь в догадках, спросил бабулю, что бы это значило. «Сен-Реймон де Портнёф», – ответила она. Так я узнал, откуда родом мой дед.

Современные зеркала промышленного производства не интересны. Они абсолютно чистые. В них ничего не увидишь.)

(Последний спирит двадцатого века – вот кем была моя бабушка. В каждой ее вещи обитала бессмертная душа, напоминавшая о ком-то или чём-то из ее долгой жизни. Бабушкины пожитки были посредниками между нею и теми, кто пребывал во блаженном успении. По сути, ее маленький дом на южном берегу Сент-Лоренса являл собою огромный город, кишащий духами.)

(Она отдала мне то зеркальце. «Хозяином» я так и не стал: квартира пуста, одежды мало, вещей почти нет, но зеркальце – моя драгоценность. Часто в него смотрю, пытаясь вспомнить все те слова, что так глупо пропустил мимо ушей.)

Назад к карточке книги "Роккаматио из Хельсинки"