Текст книги "Роккаматио из Хельсинки"

Автор книги: Янн Мартел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Он чуть успокаивается. Еще немного разговариваем. Он засыпает. Свой измененный рассказ я шепчу, чтоб не разбудить Пола.

1935 – Великая Депрессия не стихает.

По дороге домой застреваю в пробке на 401-м шоссе. Невероятно, что я это сказал. «Время на твоей стороне». Мудак.

1936 – В Испании начинается гражданская война, беспримерно жестокая и кровопролитная.

Джек не может совладать с несчастьем. Он из того правильного и усердного военного поколения, у которого работа – прямые рельсы, зарплата – мощный локомотив, а запас чувств – купе первого класса. Его счастье обитало внутри четко обозначенной конструкции. В нее попала бомба, и он развалился на куски. Джек никак не может свыкнуться с болезнью сына. Его переживания – поезд, лишившийся тормозов. Изо всех сил он пытается себя обуздать и быть полезным. Он очень сдал, глаза ввалились, в волосах заметно прибавилось седины. Как и Пол, он живет на антидепрессантах.

1937 – Японская армия, вторгшаяся в Китай, подходит к столице Националистического правительства. Следует надругательство над Нанкином. За шесть недель более трети города разрушено, около трехсот тысяч гражданского населения и сдавшихся солдат убиты, десятки тысяч женщин изнасилованы.

Очередное переливание крови. Недолгий прилив сил и, как следствие, эйфория. О 1938-м я ожидаю рассказ, навеянный «Хрустальной ночью» – зверским погромом, вдребезги разбившим иллюзию евреев о возможности уцелеть в нацистской Германии, однако Пол меня удивляет.

– Тебе понравится моя история, – говорит он. И вправду, рассказ мне нравится.

1938 – Ласло Биро, аргентинец венгерских кровей, изобретает шариковую ручку.

Анализы, анализы, анализы. Результаты плохие: кровь бедна кислородом. Вероятен рецидив пневмонии. Пол боится за свои слабые легкие, дыхание его часто и поверхностно. Он не хочет говорить о своем состоянии, но оно постоянно в наших мыслях. Пробираюсь узкой тропкой меж запретных тем.

1939 – Литовский президент Антанас Сметона выступает по радио с последней речью, протестуя против присоединения его страны к Советскому Союзу – беспардонной акции, в результате которой к концу 1940 года литовцы составят четверть населения ГУЛАГа. Сметона не хочет произносить речь на литовском языке, который вне его маленькой отчизны никто не поймет. Он не желает говорить и на языках угнетателей – России и Германии. Свою последнюю речь Сметона произносит на латыни.

Брожу вокруг больницы. Собираюсь с духом. Что-то прояснится. Глубоко дышу. Бывают же удивительные ремиссии. Например, в случаях безнадежного рака. Вдруг и сейчас? Вот больные. Многие провожают меня распахнутым взглядом. Почему они здесь? И у них тоже это? Не хочу знать. Спускаюсь по лестнице, все ближе палата Пола. Ведь бывают же чудеса. Организм его молод и неизношен. В конце коридора замечаю человека лет шестидесяти с лишним: сидя возле окна, он тихонько раскачивается взад-вперед. Ждет. В руках небольшой коричневый пакет. Наверное, гостинец. Одет просто, в его позе терпеливая покорность бесправного существа. Где твой сын, старик? Или дочь? На осмотре? Сдает анализ? Или погружен в медикаментозный сон, что сродни коме? Как это произошло? Случайный секс? На всех один шприц? Вдруг накатывает мысль о зряшности этого человека. Неудачник. Умрет он, умрет его сын или дочь, и никто этого не заметит. Похороны без скорбящих, в углу комнаты пара мешков с одеждой, незастеленная кровать – вот и все. Никаких незаконченных дел, никакого следа, никакой вечной памяти. Вот вам страдание неприметного человека. Вот вам скорлупа боли. Нет, я не готов увидеть Пола. Еще немного поброжу.

1940 – Карл Брандт, рейхскомиссар здравоохранения, личный врач Гитлера, получает от руководства письмо в один абзац. «Следует назначить авторитетных врачей, кои станут даровать милосердное умерщвление пациентам, в результате тщательного всестороннего обследования признанным неизлечимыми». Акция Т-4…(«Невероятно! – отвлекается Пол. – Т-4 – сокращенно от Тиргартенштрассе, 4, берлинского адреса разработчиков программы, но именно так называются и клетки иммунной системы, пораженные ВИЧ. Удивительное совпадение, правда?»). ..Акция Т-4 запущена в действие. Реквизирован и перестроен Графенек, учрежденный самаритянами приют для убогих; он становится первым из шести центров эвтаназии. Здесь умрут 10 654 «неизлечимых» пациента – в основном умственно отсталые мужчины, женщины и дети, а также физически неполноценные и прочие, кого нацисты считают «лишними ртами». Чтобы сохранить видимость медицинской акции, конвой одет в белые халаты. На первых порах «пациентам» делают смертельную инъекцию или просто морят голодом, но позже прибегают к отравляющему газу, которым наполняют помещения, замаскированные под душевые. Родственникам посылают соболезнующее письмо, фальсифицированное свидетельство о смерти за подписью врача и урну с прахом. Акция Т-4 приберет более семидесяти тысяч жизней. Под нажимом религиозных объединений официально она завершится в августе 1941 года, но негласно будет продолжена и до конца войны умертвит еще сто тридцать тысяч человек. Технологический опыт и часть персонала перебросят за границу (скажем, в Польшу), где у нацистов обширные планы.

Мэри обрела относительное равновесие. В ней живет надежда. Когда невообразимое одолевает, когда надежда поколеблена, Мэри находит в себе какую-то опору и, обессиленная, снедаемая неизбывной печалью, продолжает жить. Во всяком случае, в этом она успешнее Джека. Может, верит в бога, не знаю. Я старательно избегаю разговоров о вере. Кто я такой, чтоб выбивать костыли у калек?

1941 – Во Франции маршал Петэн учреждает День матери.

Говорят, люмбальная пункция безболезненна (в прошлый раз обошлось), но Пол кричит. В нужную точку игла попадает лишь со второй попытки. Кажусь себе спокойным – глядя в глаза Джеку и Мэри, говорю, мол, это не больно, просто повышенная чувствительность, но дело нужное, ибо совсем недолгая процедура поможет с диагнозом, мол, все будет хорошо – кажусь себе спокойным, но вот хочу попить, и рука моя так дрожит, что вода выплескивается из картонного стаканчика. Нагибаюсь и пью из-под крана.

Измученный Пол вновь в своей палате, лежит на боку. Его бледное, страшно исхудавшее лицо поросло клочковатой щетинкой. Стоящие торчком волоски можно пересчитать: вон, на скулах, подбородке и еще чуть-чуть над верхней губой. Я стараюсь завязать легкий разговор:

– Зарос, надо побриться.

Пол молчит и лишь моргает. Потом отвечает:

– Я больше не бреюсь.

Он обессилел. Но я понимаю, что причина в ином: на голове не зарастают проплешины от выпавших волос. Теперь он хочет сохранить каждый оставшийся волосок.

Чувствую, сейчас разревусь. Отказ от ритуального бритья меня подкосил. В костлявых пальцах Пола зажат листок с выписками. Вижу аккуратно подчеркнутый заголовок «Ванзейская конференция». Пятнадцать высших чиновников из важных министерств и ведомств нацистского режима встречаются в берлинском пригороде, чтобы спланировать «окончательное решение еврейского вопроса». Einsatzgruppen(рабочие бригады) хоть чрезмерно круты к местным популяциям, не справляются с поставленной задачей. Теперь вместо передвижных подразделений убийц появятся передвижные жертвы. Политика меняется в корне. Прямой результат вышеупомянутой конференции – создание лагерей смерти Белцек, Собибор и Треблинка; их активно обеспечат материалом лагеря Освенцим, Челмно и Майданек, связанные с ними железнодорожными ветками. Новые лагеря чрезвычайно эффективны, ибо руководство и персонал укомплектованы ветеранами Акции Т-4. Скажем, Белцек, в штате которого состояло лишь тридцать эсесовцев и сотня их помощников из военнопленных украинцев, за десять месяцев своей деятельности умертвил более шестидесяти тысяч евреев – мужчин, женщин и детей.

Пол изнемог.

– Не могу, – выдыхает он. – Сорок вторую главу пропускаем. 1942-й будет годом небытия.

Какие тут могут быть рассказы?

– Ладно. – Я ошеломлен и поражен.

1942 – Год небытия.

Приходят результаты анализов. В спинномозговой жидкости обнаружен грибок Cryptococcus neoformans,который, проникая в мозг, создает опасность менингоэнцефалита. Врачи установят неусыпное наблюдение. При малейших симптомах Пола посадят на амфотерицин-Б и флуцитозин. Пол странно спокоен. Мне хочется обо всем забыть, оказавшись за тысячи миль отсюда.

1943 – Эмиль Ганьян и Жак Кусто изобретают дыхательный аппарат для плавания под водой. Рождение акваланга.

Пол чуть слышно шепчет свой рассказ. Щекой чувствую его дыхание. Рядом с ним я выгляжу кичливым здоровяком. Дабы сгладить это впечатление, я, по примеру сутулящихся верзил, болезненно съеживаюсь.

1944 – Над Средиземным морем сбит автор «Маленького принца» Антуан де Сент-Экзюпери, выполнявший воздушную разведку.

Из-за серьезных побочных эффектов азидотимидин отменен. Пол этому рад, а я ошеломлен – теперь нет даже видимости лечения. Присаживаюсь на кровать. Пытаюсь с собой совладать, хотя в горле комок, глаза печет. Как всегда, у меня готов отшлифованный рассказ: Моника Роккаматио одна в купе, но вот появляется попутчик – опирающийся на трость величавый старик с обезображенным лицом, – и между ними завязывается разговор. Неожиданно для себя беру иной исторический факт и меняю свой рассказ. Получается самая короткая история о семье Роккаматио: убийство. Старик задушил Монику. В финале убийца, скрываясь от возмездия, бежит через поле. Никакого правдоподобия – ни психологического, ни действенного. На полном ходу старик спрыгнул с поезда? Не разъясняю. Но Пол доволен.

1945 – В восемь пятнадцать утра шестого августа японская Хиросима становится первым в мире городом, на который сброшена атомная бомба, носящая кличку «Малыш». Ее доставляет самолет военно-воздушных сил США – бомбардировщик «Б-29», также имеющий собственное имя (накануне командир экипажа полковник Пол Тиббетс окрестил его в честь своей матери «Энола Гей»). Взрыв сопровождают ослепительная вспышка, страшный вихрь и оглушительный рокот. Затем не слышно иных звуков, кроме грохота рушащихся зданий и рева пламени. Мгновенно погибают восемьдесят тысяч человек. Еще большее число людей умрет от ран и лучевой болезни.

После больницы слоняюсь по улицам Торонто. Взгляд мой скользит по заголовкам в газетной витрине: кровопролитие в Шри-Ланке, Иране, Ираке, на Гаити и Западном берегу реки Иордан; Ку-клукс-клан побеждает на выборах в Луизиане; научный журнал бьет тревогу о состоянии океанов. Прекрасно. Это меня заводит. Мир в метастазах! Мы не жизнеспособные особи! Окружающая среда – наш злейший враг! Долгая лета парниковому эффекту и кислотному дождю! Долой животных! Все на поддержку исчезновения тропических лесов, наступления Сахары и обмеления океанов! Голод восполнит закрома. От человечьей крови и выхлопов все станет лучше. Мы чистильщики и должны отскрести планету от всего живого. Смерть – наш жребий, всего талантливее мы в истреблении. Виват войне! Троекратное «ура» нищете! Освищем Международную амнистию, белых носорогов и мать Терезу! Мы верим в Пол Пота и «Сияющий путь» террористов! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕРТЬ! ДА СГИНЕТ РАЗУМ!

Озираюсь. Я на Блур-стрит, неподалеку от Брансуик-авеню. Передо мной ливанская харчевня. Яркий солнечный полдень. Я оголодал. Вхожу, заказываю фалафель в лаваше. Смотрю, как готовят мой заказ. Расплачиваюсь и выхожу на улицу. У входа в небольшой супермаркет доска объявлений. Потерявшиеся кошки, уроки йоги, мебельная распродажа; требуются соквартиранты и барабанщики; предлагают услуги няньки. Тихие просьбы о доброте и призывы к выгодным сделкам. Шагаю дальше. Вижу кафе. Сплошь нарядная публика. Светловолосая официантка во всем черном, даже очки в черной оправе. Сексуально. Подходит ханыга, просит мелочь. Спрашиваю, на что потратит. В помощь голодающей Африке, отвечает. Даю доллар. Отваливает. Продолжаю путь. Останавливаюсь перед витриной букинистической лавки. Всё интересные книги. Захожу, покупаю «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера и сборник рассказов итальянского писателя Дино Буццати. Иду дальше, разглядывая магазины и прохожих. Приступ бесследно проходит. Щурюсь от яркого солнца. Кто нас разберет. Остаток дня брожу по Блур-стрит, точно рыба, кружащая возле кораллового рифа.

Поймите правильно: я лишь выработал способность радоваться катастрофе.

1946 – В Индокитае начинается война между колонизатором (Францией) и армией Хо Ши Мина. Позже Францию сменят Соединенные Штаты, и в той или иной форме Вьетнамская война продлится до 1975 года.

– Посмотри, – говорит Пол. Его исхудалая рука медленно тянется к макушке. Пальцы ухватывают прядь. Дергают. Прядь чуть неохотно отваливается. – Такой смешной звук. Тебе не слышно, а в моей голове забавно шпокает.

1947 – Прелюдия к окончанию британского правления: Индия разделена на вместилища страхов и чаяний индусов и мусульман. Далее Индия получает независимость, образован Пакистан. Получается географическая нелепость: Восточный Пакистан (ныне Бангладеш) отстоит от Западного Пакистана более чем на тысячу миль. Что еще хуже, новые границы, проведенные через запутанные территории непримиримых общин бенгальцев и пенджабцев, усугубляют и без того уже яростное противостояние индусов и мусульман. Массовый исход беженцев. От семи до восьми миллионов мусульман бегут из Индии в Пакистан. Примерно такое же число индусов устремляется в обратном направлении. Имеют место акты безудержного насилия. Погибают более двухсот тысяч человек.

Мир Пола съеживается. О зарубежном путешествии нет и речи. Поездка домой – уже путешествие. Покинуть палату – уже странствие. Пол очень ослаб, он еле ходит; иногда путь в туалет требует неимоверных усилий. Край больничной койки стал его горизонтом.

1948 – Ганди убит индусом-фанатиком.

Джек всегда увлекался местной историей, но теперь его хобби превращается в страсть. «Семейный договор», доклад Дарэма, несгибаемый губернатор сэр Фрэнсис Бонд Хед, великий губернатор сэр Айзек Брок (ты знал, что родом он с Чэннел-Айлендс?) – все это его бесконечно завораживает, и своим восторгом он делится со мной, я же внимательно слушаю и задумчиво переспрашиваю (Из Джерси? – Нет, Гернси), хотя «Семейный договор», доклад Дарэма, несгибаемый сэр Фрэнсис Бонд Хед и великий сэр Айзек Брок мне ничуть не интересны. Просто я сочувствую его боли. Даже в беседах о битве при Куинстон-Хайтс, трагическом индейском вожде Текумсе, неутомимом губернаторе Джоне Грейвсе Симко, я не могу отделаться от ощущения, что мы говорим о Поле.

1949 – Образована Китайская Народная Республика во главе с председателем Мао Цзэдуном. Наконец восстановлена независимость Китая.

Изыди, боль.

1950 – На глазах равнодушного мира Китай захватывает Тибет.

Пола одолела икота. Спазмы измучили вконец. Невозможно ни спать, ни бодрствовать. Он плавает в жутком дурмане. Врачи обеспокоены. Пробуют лекарства, затем гипноз.

На шесть дней покидаем Роккаматио.

Всё хуже некуда, но вдруг ситуация меняется к лучшему. Похоже, наступил период вымученной стабильности. Как по волшебству, икота прекращается. И диарея почти исчезает. Легкие, всегдашний источник беспокойства, в полном порядке (один здешний больной прошел через семь рецидивов пневмонии). Интерферон-альфа давно отменили, и саркома Капоши захватывает новые участки, но до ближайшего зеркала очень далеко, а Пол слишком ослаблен, чтоб тревожиться о наименее мучительной из своих хворей. Он постоянно под капельницей с раствором витаминов и минеральных веществ, много спит и почти не встает. Точно беременной женщине, ему вдруг неймется съесть что-нибудь этакое, но желудок все отвергает.

Глава о 1950-м – последняя, которую он сочиняет. Больше нет сил, чтоб сосредоточиться, подобрать события и придумать рассказ. Теперь Пол – слушатель и критик моих фантазий. Единственная поблажка в том, что он быстро устает и порой засыпает, не дослушав предложения. Он вовсе не хочет спать, сна требует истощенный организм. Сначала я дожидаюсь, когда он очнется, но со временем уже не прерываю свой шепот, хотя знаю, что мой слушатель погружен в дрему.

1951 – Лига арабских государств призывает своих членов усилить экономическую блокаду Израиля, полностью прекратив поставки нефти.

Боли при мочеиспускании. Врачи проверяют катетер. Все в порядке. Видимо, инфицирован мочевой канал. Отказано даже в таком простом удовольствии.

1952 – Верховный суд Южной Африки лишает законной силы инициативы премьер-министра Даниэля Ф. Малана, привносящие в законодательство основы апартеида. Задолго до создания в 1910 году Южно-Африканского Союза отношениями рас управляла система расовой сегрегации, но до сих пор никто не пытался сделать ее столь замысловатой и наделить законным статусом. Вскоре после судейского демарша парламент принимает оплаченный правительством законопроект об ограничении власти Верховного суда. Малан и его преемники, Йоханнес Стрейдом и Хендрик Фервурд, продолжают строительство апартеида.

Пол ничего не ест. Иногда пососет ледяной кубик. Сдуру являюсь к нему, грызя плитку шоколада. Пол смотрит мне в рот. Он не голоден. Его подначивает память о шоколаде. Знаю: хоть крошку съест, его вырвет. Но этот взгляд! Отщипнув крохотную чешуйку в карамельной глазури, кладу ее на его язык, обложенный белым налетом. Пол втягивает язык в рот. Проходит пара секунд. Представляю, как тающая чешуйка отдает свою сладость. Вдруг Пол пыхтит и разевает рот – тошнит! Пальцем сбрасываю треклятую кроху. Другой палец окунаю в стакан с подкисленной лимоном водой и смачиваю Полу язык. Друг мой зажмурился, балансируя между изнеможением и мучительной тошнотой. Жду. Он открывает глаза. Полегчало. Улыбаюсь.

– Зато кариеса не будет, – шучу я.

Пол выдавливает улыбку:

– И прыщей.

Он в хорошем настроении. Я приготовил два рассказа. Выбираю тот, что получше. Джорджио Роккаматио участвует в национальном конкурсе школьных дискуссионных клубов. Он побеждает в дебатах «Полезно ли телевидение для демократии» и получает премию Кекконена, которую ему вручает сам президент Койвисто.

1953 – Даг Хаммарскьолд избран Генеральным секретарем ООН.

Переливание крови тянется долго, но встряхивает организм. Полу легче.

Потом начинается кровавая рвота.

– Внутреннее кровоизлияние, – говорит медсестра.

Все смотрю и смотрю. Не могу прикрыть веки или отвести взгляд. Простыня, руки Пола измазаны кровью и бесцветной жижицей. Руки сестры в полупрозрачных резиновых перчатках ужасно белы. Вдруг накатывает страх перед кровью и самим Полом. «Я сейчас», – бормочу я и выскакиваю из палаты. Запираюсь в туалете. Начинаю закатывать рукава, но, передумав, снимаю рубашку. В дверь стучат. «Занято… тут никого…» – растерянно сиплю я. Обильно намыливаю руки и лицо, моюсь горячей водой. Подношу ладони к лицу и разглядываю каждый квадратный миллиметр кожи, выискивая хоть малейшую ранку, порез или ссадину. Потом возвращаюсь в палату.

– Внутри… (долгая пауза)…жжет… – шепчет Пол.

Выражая сочувствие, легонько похлопываю его по груди, укрытой простыней. По правде, я заставляю себя к нему прикоснуться. Дома в сотый, а то и в тысячный раз читаю о том, что нет ни одного случая заражения через бытовые контакты.

1954 – Опубликован роман Уильяма Голдинга «Повелитель мух». Группа детей очутилась на необитаемом острове. Поначалу они держатся вместе и действуют на общее благо. Однако вскоре почти все перерождаются в дикарей и убийц. Джек правит бал.

Я тут думал… Только чтоб не на больничной койке, это уж точно. Лучше уж в лепешку под скрежет металла и звон стекла, чем в постели под тихий скулеж. Лучше вдруг, без прощаний. Лучше пуля, чем угасанье. Только не на койке, не на койке…

1955 – Киноактер Джеймс Дин погибает в автокатастрофе.

Боль. Вдруг, ниоткуда. Только что все было спокойно, и вот его уже скрутило. Я бессилен, могу лишь смотреть и ждать.

– Б-больно… – стонет Пол, впившись в меня взглядом. (Что? Где?) Он висит над пропастью. Наши взгляды – точно сцепленные руки. Если сморгну, он рухнет и вдребезги разобьется. Гляжу не моргая.

1956 – Советский Союз вторгается в Венгрию, дабы приструнить ослушницу, не пожелавшую маршировать под барабанную дробь коммунистического тоталитаризма. Стране нанесен серьезный урон, двести тысяч беженцев устремляются на Запад.

Пол дремлет. По крайней мере глаза его закрыты. В палате тихо, слышно лишь его дыхание. Сижу неподвижно, скрестив руки и ноги. Хочется заорать.

Проснулся. Блекло улыбаюсь:

– Привет.

Нынче он хочет поговорить о Боге.

– Ты веришь в Бога? – шепчет Пол.

Я слышу тон его вопроса.

– Да, верю.

Молчание. Потом куцый отклик:

– Наверное, я тоже.

Что-то похожее на вздох облегчения. Лоб в испарине. Пол сглатывает и прикрывает глаза. Все наши былые атеистические дискуссии забыты.

– Верю, что Бог всюду, во всяком веществе и всяком проявлении жизни, – добавляю я.

– Я тоже.

– Он с нами ежесекундно и никогда нас не оставит.

– Да.

– Он всех нас любит.

Пол сглатывает и засыпает.

1957 – В Каире Герберт Норманн, канадский посол в Египте и выдающийся японовед, совершает самоубийство, бросившись с крыши жилого дома. Это произошло после того, как в Конгрессе США поднялась новая клеветническая волна обвинений в том, что он коммунист. К списку своих жертв маккартизм добавил еще одного канадца.

Заглядываю в контору больничного попа. Извещаю секретаршу, что больной из палаты такой-то крыла такого-то буквально бредит по́пами, виноват, попа́ми, и хорошо бы его навестить. Хочу еще добавить, что иначе пациент увлечется чтением сектантских журналов (а нам это надо?), но сдерживаюсь и лишь уточняю время визитов попа, чтобы, не дай бог, с ним не столкнуться.

– Почему я перестал есть? – спрашивает Пол. – Мне бы лекарство, вызывающее голод, а? Меня нужно кормить, правда?

Он засыпает, не дождавшись моего ответа. Подле кровати тарелка с нетронутой едой.

1958 – Под давлением советских властей Борис Пастернак отказывается от Нобелевской премии по литературе.

Эта болезнь… От него ничего не осталось. Акулы бы так не обглодали. Огонь бы так не изуродовал. Ничего подобного скачку в вечность. Лишь безжалостное угасание. Под плоским одеялом будто никого нет. Он весит семьдесят восемь фунтов и все еще теряет вес. Уже не ходит. Не контролирует мочевой пузырь и кишечник. Дышит, как паровоз. Лыс, как бильярдный шар. Болезнь превратила его в помойку, откуда несет тухлым мясом, заплесневелым сыром, прогорклым хлебом, однако ж из этой клоаки доносится и слабый дрожащий голос, окликающий меня по имени. Эта болезнь… Пусть бы Бог испытал ее на себе.

Его глаза в огромных черных окружьях. Его тело сплошь в разноцветных точках и струпьях – наследии анализов, инъекций, переливаний, капельниц и саркомы. Восковое полупрозрачное лицо расцвечено всеми оттенками синего, черного, бурого, красного, пурпурного, желтого и зеленого. Он похож на умирающую радугу. Хочется заорать: «Послушайте, доктор! У него жар, диарея, пневмония, саркома Капоши и куча иных непроизносимых недугов, с которым вы не можете справиться. Но хоть объясните, отчего он позеленел?!»

1959 – Рождаются первые жертвы талидомида – препарата, который в сорока с лишним странах был рекомендован беременным как средство от утренней тошноты. Вскоре обнаруживается, что он вызывает страшные уродства: младенцы рождаются с фокомелией («тюленьи конечности» – врожденная аномалия, при которой отсутствуют трубчатые кости рук и ног, отчего кисти и стопы расположены близко к туловищу, точно тюленьи ласты), без ушей, с дефектами глаз и пищеварительного тракта.

Новое десятилетие я хотел отметить более жизнерадостным рассказом, однако у Пола нелады с глазами. Видимо, сказался питомегаловирус. Сделать ничего нельзя. Пол вне себя от страха. Просит медсестру задушить его подушкой. Ему прописывают нитразепам, который должен снять «острую тревогу».

– Хочу на волю… Здесь мне плохо… Надоело быть подопытной свинкой… Хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю, хочу на волю… – безостановочно повторяет Пол.

Я держу листок с записью: «1960 – Энн Секстон публикует свой первый поэтический сборник „В Бедлам и на попятную“. Глубоко личные и предельно откровенные стихи повествуют о преодолении глубокой депрессии. Использованы яркие образы, в тоне слышна сардоническая усмешка, но вместе с тем угадывается уязвимость автора. Книга мгновенно завоевала читательское признание». Сминаю листок. С Роккаматио покончено. Хочу на волю.

На выходе из палаты сталкиваюсь с попом. Ему за пятьдесят, седые волосы уложены идеально.

– А, вы друг Пола? Как поживаете?

Мягкий голос. Мягкая рука. Наряд вовсе не церковный: ни креста на шее, ни пасторского воротничка. В руках лишь черная книжица.

– Спасибо, хорошо.

– Тяжко вам?

– Да.

– Не стану вас задерживать. – Он входит в палату. – Может, хотите поговорить?

– Мне пора, сэр.

Выхожу из больничного корпуса; я так напряжен, что всего колотит. Шагаю по дорожке. Хруст гравия под ногами мгновенно доводит до бешенства. Топаю ногами, воплю. Ушиб ногу. Бросаюсь прочь с дорожки. Бегу вдоль красно-кирпичного забора. Останавливаюсь. Прижимаюсь спиной к забору. Пальцы мои словно крючья. Падаю на четвереньки и царапаю ногтями черную неподатливую землю. Утыкаюсь в нее лбом. Чувствую ее жесткость и прохладу. Распластываюсь на земле и замираю. Дышу. Не шевелюсь. Дышу. Не шевелюсь. Дышу.

Через кошмарные окраины Торонто, поглотившие львиную долю южного Онтарио, еду домой. Да, покинув Пола, я чувствую облегчение – будто вырвался из тисков клаустрофобии и, до хруста потянувшись, сладостно расслабился, – но вместе с тем я подавлен. Рядом с ним ощущаешь себя чертовски живым. Вдали от него попадаешь в среду, оскорбляющую своей мелочностью, торгашеством и вульгарностью и наполняющую невыразимой тоской. Через бесконечный кошмар окраин рулю домой. Думаю лишь о Поле и Роккаматио.

К двери палаты приколота записка: «Извещаем посетителей, что мистер Этси ослеп. Войдя в палату, назовите себя, пожалуйста». Тупо смотрю на текст. Бросаюсь в туалет и торчу там минут двадцать.

Вхожу в палату. Пол меня ждет. Глаза его открыты и повернуты к двери. Меня трясет. Язык не слушается. Потом неожиданно для себя выпаливаю:

– Б-блин… ты ослеп…

Впервые не могу совладать со своею тоской. Я сломлен. Из груди рвутся безудержные лающие рыдания.

Ну надо же: он меня утешает.

– Ш-ш-ш… все… (пауза)…хорошо… – Голос его чуть слышен. – Чья… (пауза)…очередь? Какой год? – Пауза. – Мой черед?

Да пошло оно все! С ходу сочиняю безысходный рассказ.

1961 – В авиакатастрофе погибает Даг Хаммарскьолд: самолет миссии ООН рухнул в реку Конго.

– Да, – только и говорит Пол. Каждые двенадцать часов ему делают укол морфия.

Он в кресле-каталке. Приезд сына домой – подарок для Мэри, у которой нынче день рождения. Пол закутан – вязаная шапочка, шарф, свитер, перчатки – и укрыт одеялом; он в темных очках, видны лишь нос и верхняя губа. Середина октября, бабье лето. Я в одной рубашке. Но Пол – кожа да кости. При каждом толчке каталки его руки и ноги дергаются, как у марионетки.

Последнее воспоминание о больнице: я иду по коридору и сквозь открытую дверь палаты замечаю безделушку на прикроватной тумбочке – розовая фарфоровая рука держит ярко-красное сердце. Отчего дурной вкус так тяготеет к смерти?

Пол просветлен. Лежит в своей кровати. Он счастлив быть дома и не хочет возвращаться в больницу. Соседнюю комнату обустраивают для круглосуточного дежурства медсестры.

– Я сочиню… (пауза)…еще один рассказ… – шепчет Пол.

– Мы остановились на 1962-м.

– Нет. Это тебе. Я… (пауза)…возьму другой год.

– Ладно. Какой? Помочь с подбором событий?

– Нет. – Пауза. – Я возьму… (пауза)… 2001-й. – Пауза. – Выйдет… (пауза)…столетие… (пауза)…Роккаматио…

– Отлично, Пол!

– Да.

Он дремлет или впадает в забытье, не знаю. Теперь он все время в полудреме. У меня готов 62-й год – рассказ основан на выходе книги Рейчел Карсон «Безмолвная весна», посвященной пагубному влиянию пестицидов на живую природу.

Вхожу под битловский мотив «Друзья подсобят». Битл Пол улегся на бочок, подушка между ног. Неизменно верный битл Джордж устроился под кроватью.

– Ну что 2001-й? – спрашиваю я.

– Еще нет.

Что тут скажешь? Надо ждать. Под «Люси на небе в алмазах» он засыпает.

На кровати оставляю ручку и стопку листов.

Нынче лейтмотив – битловский «День жизни». Пол спит.

Смерть имеет запах. Им пропитан весь дом.

– Ну что?

– Еще… (пауза)…думаю…

Джек дарит мне пестрядевую рубашку. Пару дней назад я преподнес ему букинистическое издание «Плодородного моря» Йокио Мишимы, и он все искал, чем бы отдариться. С болезнью сына Джек неузнаваемо изменился. На работе взял большой отпуск, но очень сомнительно, что вернется вообще. Мысли и чувства его обращены к иному. Равновесие его все так же шатко. Он полон тревоги. Джек спрашивает о моих планах. Отвечаю уклончиво: мол, куда-нибудь съезжу, потом вновь за учебу. Больше меня волнует егобудущее.

– Ну как?

– Пока… (пауза)…нет…

Выгуливаю Джорджа X. Наши прогулки мне нравятся – бесцельность обретает смысл. Терпеть не могу, когда хозяева общаются с любимцами, точно с людьми, но вдруг ловлю себя на том, что сам беседую с существом, у которого мозг размером с лимон. Пес утратил былую игривость. Поджав хвост, вяло обнюхивает кусты и столбики. По-моему, он отощал. Бросаю палочку. Джордж X. провожает ее взглядом, не двигаясь с места. Спрашиваю Мэри, отчего пес такой квелый. Глянув в его блестящие черные глаза, она достает лакомство:

– Плохо ест. Послушай, псина, хватит нам одного больного. На!

Мэри бросает лакомство. Пес уныло хрумкает. Я улыбаюсь. Потом ухожу в подвал поплакать.

– Как дела?

– Я… (пауза)…придумал… – Пауза. – Позже…

Битлы играют «Жизнь в честь мистера Кайта». Слушаю. Альбом «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» начинается заново. Пульс сто шестьдесят. Давление шестьдесят на тридцать. Он при смерти. Задремывает.

Джордж X. приладился лежать рядом с хозяином, но так, чтобы его не тревожить. Пес тихонько скулит. Губы и ноздри Пола слегка посинели. Зову сиделку.

– Цианоз, – говорит она. – В смысле, недостаток кислорода в крови.

– В смысле, ПЦП?

Сестра кивает.

О, господи. На круги своя. Все понапрасну, лишь затянувшаяся мука.

На листке что-то накарябано, однако ни слова не разберу.

Силы иссякли: он безмолвен и недвижим. Лишь изредка моргает. Три часа назад ему вкололи морфий.

– Пол… это я…

Дрогнули веки.

Низко склонившись, касаюсь его уха. Чуть потираю мочку. Кажется, ему приятно. Ватной палочкой чищу ухо – снаружи и очень осторожно внутри. На головке желтоватая сера. Его губы дрогнули в подобии улыбки.

– Не волнуйся, – шепчу, – я быстро.