Текст книги "Грядущий мир. Катастрофа"
Автор книги: Яков Окунев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Земной шар это… Это всего-навсего земной шар. Всего пять частей света. Почему пять, а не шесть, а не семь, не тридцать семь? Чем больше, тем лучше. Мистер Лориссон хочет продавать уголь и нефть. Мистер Ундерлип хочет кормить весь земной шар своим хлебом. Только своим. Но Англия, но Франция, но Германия? Земной шар – хе-хе! – только и всего один земной шар. Да и то на нем есть необитаемые полюсы, где живут белые медведи, которые не покупают ни угля, ни нефти, ни хлеба… Словом, да здравствует война!
Демократы, республиканцы и патриоты, Лориссон, Бранд и Ундерлип прекращают маленькую войну между собою, чтобы сделать большую войну сообща.
Вы знаете, как делается большая война? Пушками? Дредноутами? Подводными лодками? Нет, нет, не забегайте вперед. Всякому овощу свое время.
В огромном зале нью-йоркской биржи, у огромной черной доски садится маклер, у которого голова, похожая на луковицу хвостом кверху, фарширована курсами банкнот, векселей, акций. Он выводит на доске остренькими, вытянувшимися, как солдаты на фронте, буквами:
«В предложении акции „Гудбай“, Лориссона, Бранда. Спроса нет».
Никто не бежит. Никто не прячется. И все же это называется паникой. Трещат телефоны, выстукивают телеграфные аппараты. Летят радио:
– Крах, крах, крах!
В парламенте паника. Никто не бежит. Никто не прячется. Напротив, все без исключения депутаты в сборе. Ложа журналистов полна. В ложе дипломатов пусто. Но это называется паникой.
У президента палаты дрожат руки. Проталкиваясь в тесной толпе депутатов, он бросает лидеру правой, и лидеру центра, и лидеру левой:
– Бумаги не стоят ни цента! Мои бумаги!
– И мои! – заявляет лидер правой.
– И наши! – произносят лидеры центра и левой.
И центр, и правая, и левая дружно произносят речи о великих национальных задачах народа, дружно бьются в истерике на трибуне в защиту национальной чести и дружно голосуют военные кредиты. Мистер из Белого дома, господин президент, не голосует, а, подписывая войну, думает о дивидендах. Только несколько чудаков на крайних левых скамьях парламента ни за что не желают войны. Они кричат что-то о Сэме и о цене его крови. Экие чудаки! Разве кровь котируется на бирже?
А безработный Сэм, о крови которого вопят левые чудаки в парламенте, сидит на чердаке клуба красных «Пятиконечная Звезда», харкает кровью и крепко держит в обеих руках металлическую коробочку. Это обыкновенная коробочка из-под килек, но к верхней крышке припаяна стеклянная трубочка с двумя пересекающимися тонкими проволочками внутри.
Та самая кровь, о которой кричат левые чудаки в парламенте, закипает в сердце Сэма. Он видит из люка мистера Райта, знаменитого Джека Райта, коммуниста, о котором Кингстон-Литтль говорит на митингах, что он куплен Москвой. Джек Райт худ и тонок, как вязальная спица. У него земляной цвет лица и острые, как иголки, черные глаза. На лбу у него два шрама: один вдоль, как раз посредине лба, другой – поперек, от виска до виска. Говорят, что Джека Райта пытали сыщики. Так ему и следует: зачем он продался Москве?
Райт идет по улице, помахивая тросточкой и не подозревая, что над его головой, на чердаке, сидит Сэм, его враг. Райт насвистывает какую-то песенку, его тросточка вертится мельницей, он поднимается на ступеньки и входит в клуб «Пятиконечная Звезда».
– Р-р-р! Р-р-р! – рычит Сэм.
Этих молодчиков там, внизу, набралось человек тридцать. Они готовятся к выборам, и большая часть из них выставлена в списке красных. Как же! Держи карман!
Сэм плюет на красный список и подаст свой голос за патриотов, Америка для американцев – и ни гвоздя!
– Америка для американцев! – гремит в конце улицы.
– Ур-ра!
Слышна гулкая молотьба барабана и яркие всплески трубы. Черная голова толпы выползает на улицу. Полощутся по ветру полосатые знамена.
Неожиданно в голове Сэма шевелится мысль: для чего нужно бросить эту коробку вниз, на патриотов? Что находится в этой жестянке?
Ни уха, ни рыла. Так сказал Кингстон-Литтль. Ни уха, ни рыла не понимает Сэм в этой штуке, которая называется политикой. Кингстон-Литтль сказал, что надо бросить, значит, так надо. Политика! И кроме того, сто долларов – это вам не жук накашлял.
Р-раз! Сэм бросает жестянку в самую середину манифестации. Огненный веер. По улице точно прокатили десяток грузовиков. Что-то летит кверху, во все стороны. Пыль штукатурки падает на голову и плечи Сэма и белит его с головы до ног. Струя теплого воздуха мягко толкает Сэма в лицо, плечи и грудь и опрокидывает его навзничь. В ушах звон.
Топот чьих-то ног, обутых в тяжелые сапоги, по черной лестнице. Дощатая дверь чердака сорвана с петель. Четыре человека поднимают Сэма и несут его:
– Т-с-с! Ни звука!
– О, мистеры. Мне ничего не будет?
– Заткнись! Ни звука!
– Ни звука, дорогие мистеры.
Сэма несут через черный двор в переулочек, где нет ни живой души, укладывают в закрытый автомобиль; четыре молодца усаживаются по сторонам Сэма; фыркает мотор; автомобиль срывается с места и несет Сэма неизвестно куда.
– Мне ничего не будет, добрые мистеры?
– Т-с-с! Не ори!
– Молчу. Молчу.
– То-то.
А толпа патриотов бушует у клуба «Пятиконечная Звезда». Она бьет окна и грохочет:
– Бей агентов Москвы!
– Сорвать им головы!
– Линчевать! Линчевать!
Отряд полисменов, примчавшийся на грузовике, работает дубинками, сдерживая напор взбесившихся патриотов. В кольцо полисменов с револьверами на взводе из клуба «Пятиконечная Звезда» выводят тридцать человек. Длинный Джек Райт бел, как бумага, и на лбу его ярко выступают два шрама – один вдоль, другой поперек, точно алый крест.
– К суду Линча московского наемника!
– Бей!
Чей-то костыль летит в Джека Райта и ударяет его в грудь. Джек Райт шатается, белеет еще больше и, покрывая своим металлическим голосом рев, вой, свист патриотов, кричит:
– Это провокация! Коммунисты не действуют бомбами!
– Знаем мы эти увертки! Бей! – воет толпа.
– Бобби! Спрячьте ваши револьверы!
– Отдайте их нам. Мы их проучим.
Но бобби ведут красных к автомобилю. Весь список красных отправляется в тюрьму.
– Доложите мистеру, что я здесь.
– Мистер Ундерлип принимает ванну и просит вас пройти в ванную.
В ванную – так в ванную. В конце концов самолюбие – пустой предрассудок, который стоит очень дорого и доступен в полной мере только людям с толстыми бумажниками.
Редиард Гордон делает вид, что обычное место для деловых разговоров ванная, и с независимым и беспечным выражением на лице входит в ванную хлебного короля.
Странная штука – эта ванна мистера Ундерлипа. Она не мраморная, не фаянсовая, не цинковая, как все прочие ванны, а из какого-то серого, желтого камня, на котором высечены полуистертые барельефы в египетском стиле. Не ванна, а настоящий египетский саркофаг.
Розовая гора тела плещется и фыркает в этом саркофаге. И когда Редиард Гордон входит, к нему поворачиваются розовые жирные плечи и круглая голова, из-под огненных кустиков бровей на него весело глядят две голубые искорки.
– Ага, мистер Редиард Гордон! Ф-р-р! Очень хорошо. Садитесь вон в то кресло.
Редиард Гордон садится. Ундерлип отфыркивается, подгибает свои волосатые ноги, чтобы усесться поудобнее, и опять глядит на Редиарда Гордона.
– Что? Эта ванна? Она походит на саркофаг? Х-хо!
Да это саркофаг и есть. Саркофаг Аменофиса Третьего. Ловко, не правда ли? В этой гробнице, в которой покоился прах царственного фараона, купается хлебный король Ундерлип, дед которого… Ах, мистеру это неизвестно? Дед Ундерлипа был пастухом. Да, да, простым пастухом. А его внук, Ундерлип, моет свой зад в гробнице фараона. Хорошо придумано? Это стоит больших денег, но зато сознание своего достоинства, мистер! До-стоин-ства!
Ундерлип поднимает вверх свой пухлый указательный палец и несколько раз с чувством повторяет:
– До-сто-ин-ства!
Затем он вылезает из ванны, заворачивается с головою в мохнатую простыню и садится против Редиарда Гордона.
– Вот что, милейший мой, – говорит он, хитро щуря глаза. – Будем говорить начистоту. Я вас ценю потому, что вы умеете оболванивать массы.
– Оболванивать?
– Ну, это, может быть, немножко резко, – уступает хлебный король. – Скажем: околпачивать. Или еще вежливее: обставлять. А? Что?
Редиард Гордон видит, что у хлебного короля игривое настроение, и в тон ему подтверждает:
– Да, да, я умею, мистер.
– Ведь девяносто девять процентов людей – это круглые идиоты. Что?
Редиард Гордон решает трудную задачу: считает ли хлебный король, что он, Гордон, входит в число девяносто девяти или в число избранного одного процента.
– М-м! – мычит Редиард Гордон.
– Умным людям нужны деньги, а идиотам нужна идея. И-д-е-я! Подавайте им идею, иначе они взбунтуются. А?
– Д-да, идея, – робко произносит Редиард Гордон, не зная, куда клонит Ундерлип.
– Вам известно, что война решена?
– То есть, пока еще неофициально, мистер.
– Что значит «неофициально»? Я, Лориссон, Бранд, Дэвис, четыре треста решили. Ну? Америка в союзе с Францией против Англии и Японии. Ясно, как на шахматной доске. Что?
– Я весь внимание, мистер.
– В наших руках вся американская пресса. Я, Лориссон, Бранд и Дэвис скупили половину акций газетного треста «Полиграф».
– Отлично, мистер.
– Нам нужен человек, который умеет выдумывать порох. Этот человек вы, Редиард Гордон.
– Я? Позвольте вам выразить…
– Ничего не надо выражать, – жестом освобожденной из простыни голой руки останавливает его хлебный король. – Вы будете главным директором всех наших изданий.
Что?
Пока ошеломленный Редиард Гордон находится в счастливом трансе, Ундерлип скидывает с себя простыню и влезает в кальсоны.
– Позвольте все-таки выразить… – пробуждается из забытья Редиард Гордон.
– Нет, повторяю: не надо выражать, – похлопывая по своему животу, говорит хлебный король. – Выдумайте порох!
– То есть?
– Нам нужна идея. Понимаете? И-де-я! Ха-ха! Идея для остолопов, для баранов, крепкая, как нашатырь. Идея, которая била бы в нос и исторгала бы слезы. Слезы умиления. Слезы патриотизма. Словом, нам нужно, чтобы все поголовно захотели воевать. Что вы скажете? Выдумайте, мистер, хороший порох, и вы тоже будете купаться в гробнице какого-нибудь фараона.
Редиард Гордон складывает обе руки, ладонь к ладони, и поднимает их вверх:
– Господи, боже мой! Разве не я выдумал Кингстон-Литтля? Разве не я выдумал «Америка для американцев»? Разве не я…
– Вы, вы, вы! Но нам нужно еще крепче. Ведь это война, вторая война. Понимаете?
– Есть, мистер.
– Ну?
– Выпустите на миллионы долларов акций всех четырех трестов в мелких купюрах. На три-четыре миллиона. Самая широкая рассрочка. Верная гарантия дивиденда. Военная сверхприбыль дает сверхдивиденд.
– Ага! Ага!
– Каждый рабочий получает акцию. Каждый рабочий хочет войны. Жаждет победы Америки, потому что он акционер и патриот. Америка для американцев, все дивиденды всего земного шара для американцев.
– Вы выдумали настоящий порох, Редиард Гордон. Позвольте выразить вам…
Тут приходит очередь и за Редиардом Гордоном. Он повторяет жест хлебного короля.
– Не надо выражать, мистер. Я выражу все это в прессе.
– Выражайте.
Ундерлип ныряет головой в свою сорочку и оттуда еще раз бормочет:
– Выражайте, мистер Гордон.
Автомобиль с Сэмом останавливается за городом, на пустыре, Сэма ведут к одинокой ферме, находящейся в полуверсте от дороги, среди забранных колючей проволокой полей. Молодцы вталкивают Сэма в ферму, а сами остаются за дверью.
В комнате только один человек – Кингстон-Литтль.
Он сидит на табурете, за большим некрашеным столом, опершись о стол локтями и опустив голову на руки, и глядит прямо на Сэма.
– Сэр, мне ничего не будет?
– Болван!
Вот тебе и тонкое обращение! Собственно, почему он прежде был мистером Сэмом, а теперь стал болваном? Разве он не сделал все, что нужно?
– Потому что вы скисли, мистер Сэм.
– Мистер, я не знал, что это бомба. Если бы я знал, что это бомба. Если бы знал, побей меня бог…
– За то, что вы идиот, вас бог и побьет, уважаемый мистер Сэм. Видали ли вы когда-нибудь настоящие бомбы?
– На войне я видел, мистер, ручные гранаты. Это не то, что та жестянка, которую вы мне дали.
– То-то! Это и не была бомба, мистер Сэм.
– Но она взорвалась, когда я ее бросил.
– Это была хлопушка. Поняли? Хлопушка!
– И она никого не убила?
– Никого.
– Но взрыв, мистер? У меня до сих пор звенит в ушах.
– Потому что вы трус, уважаемый мистер. Все вам показалось со страху.
– Для чего же надо было бросить эту штучку?
– Вы патриот, мистер Сэм, но в политике ни уха, ни рыла не понимаете.
– Ни рыла, мистер.
– Ну, и не суйте нос не в свое дело. Молчите. А если вы кому-нибудь скажете хотя бы одно слово, то… Вы видите, уважаемый?
Кингстон-Литтль вскакивает и сует под нос Сэму блестящее дуло револьвера.
– Видите? Наши ребята живо сфабрикуют из вас покойника.
– Побей меня бог, мистер Литтль. Никому! Ничего! Кингстон-Литтль садится на свое место и прячет револьвер в карман.
– Почему вы еще не экипировались, Сэм?
– Я еще не успел экип… Тьфу!
– Вон там сверток. Переоденьтесь. Вся одежда на вас в клочьях.
– Это от хлопушки?
– Ну да, от хлопушки.
В свертке новенький синий костюм. И кепка тоже. И даже глаженая рубашка. Сэм живо переодевается и становится таким Сэмом, каким он был в лучшие времена.
– Вам вредно общество. Некоторое время, с месяц, вы должны жить один и забыть о хлопушке. Вот вам еще сто долларов. В версте отсюда – станция пригородной железной дороги. Купите билет, вернитесь в город, найдите сегодня же комнату, и завтра в десять часов утра приходите ко мне. Все.
Кингстон-Литтль кивает головой. Сэм выходит. Молодцов за дверью уже нет. Вдали, на пустыре, стоит автомобиль с шофером.
Сэм нащупывает в кармане нового костюма новенькие бумажки, идет по пыльной дороге к станции. Тревога улеглась в душе Сэма. Раз это была хлопушка, то до остального ему нет никакого дела, тем более что он, черт возьми, выходит-таки в люди.
Но вдруг он вспоминает: взмет пламени, что-то летит вверх и во все стороны, штукатурка сыплется с потолка на плечи, на голову, толчок воздуха опрокидывает его.
Разве от хлопушки это бывает? Что-то начинает вгрызаться в сердце Сэма, точно мышь, настойчиво и упорно.
На станции, когда Сэм стоит в очереди у окошка кассы, молодой человек в котелке говорит, обращаясь к фермеру с козлиной бородой:
– На Бродвей-стрите красные бросили бомбу.
– Нет, это была хлопушка, – вмешивается Сэм.
– Хороша хлопушка! Двое убитых и несколько раненых. Вы, парень, может быть, из ихней шайки?
– Линчевать их надо, вот что! – ворчит фермер, косясь на Сэма.
Сэм окончательно скисает, а мышка все яростнее вгрызается в его сердце.
Джек Райт – в тюрьме, но на свободе Эдвар Хорн из Сан-Франциско. Эдвар Хорн против Кингстон-Литтля.
Эдвар Хорн – против королей угля, нефти, стали, хлеба, против парламента, против сената, против самого господина президента. Он тут, он там, он везде – в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Чикаго, в Сан-Франциско. Во всей Америке гремит его голос, подобный грохоту железа. Может быть, их несколько, этих Эдваров Хорнов? Может быть… Газеты кричат:
– Президент Северо-Американских Соединенных Штатов принял послов Англии и Японии и заявил им, что народ Северо-Американских Соединенных Штатов не желает войны, но что народ не потерпит…
– Англия мобилизует флот и армию.
– Мы хотим мира, но мы готовы к отпору, и если…
– Не для войны, а для мира мы должны мобилизовать миллионную армию. Америка для американцев.
Ундерлип разговаривает по фоторадиофону с директором Эдвардом Блюмом:
– Война, мистер, начинается с биржи. Бросайте все английские бумаги на биржу… Пачками! Тюками!
– Но ценности падут, мистер. Курс английских бумаг полетит вниз, мистер.
– Война, мистер Блюм, есть война и больше ни гвоздя.
– Но мы потеряем сотни тысяч долларов на падении курса.
– Мы потерпим, мистер. На войне теряют в одном, чтобы выиграть в другом… Словом, мне нужно падение английских бумаг.
– Будет сделано, мистер.
Стерлинги скользят вниз. Доллары летят вверх. Ундерлип, Лориссон, Бранд потирают боковые карманы. Америка для американцев. Большие дивиденды. Золото! Золото!
Сенаторы и депутаты голосовали в палатах за войну и, исполнив свой гражданский долг, принялись за свои маленькие частные дела. Они спускают английские бумаги. Они покупают акции «Гудбай», и акции Лориссона, и акции Дэвис, и акции Бранда. Потому что война – это много хлеба, металла, угля, нефти…
Кингстон-Литтль и Редиард Гордон пустили в ход идею. Без идеи никто не наденет хаки, никто не возьмет оружия, никто не будет подставлять себя под пули и снаряды.
– Война – варварство, мистеры. Цивилизованная Америка не хочет войны. Господин президент и господа сенаторы – величайшие пацифисты в мире. Они горят желанием раз навсегда покончить с войною. Надевайте хаки, берите винтовки, готовьте снаряды, помогайте убивать войну, мистеры. Кто не хочет убивать, тот должен воевать.
Зажглись янтарные яблоки фонарей над кино, над барами, над ресторанами. Вспыхнули электрические рекламы на крышах небоскребов и в огромных витринах магазинов. По обрамленным золотыми четками огней улицам струятся живые потоки: шляпы, кепи, котелки. Трости и зонтики. Ревут гудки автомобилей и омнибусов, хрипло дышат паровики поездов, пробегающих над крышами, звенят в звонки вожатые трамваев. Площади и скверы забиты толпами.
Толпа несет Сэма, стиснув его со всех сторон, сплющив его новенький котелок. Сэм слушал у Бруклинского моста Кингстон-Литтля и вместе с Кингстон-Литтлем хотел покончить с войною. Сэм знает, что такое война. Она дохнула ему в легкие отравленными газами, и с тех пор в его легких скрипит музыка. Плохая музыка, мистер!
Что это? Что это такое? Красные знамена? Америка для американцев, черт возьми! Долой красные знамена! Но их много, этих красных, и среди них люди в хаки. Навстречу толпе, которая вместе с Сэмом слушала и качала Кингстон-Литтля, ползет густая плотная лавина манифестантов с красными знаменами. Впереди шагают люди в хаки, шагают мерным, твердым, ладным маршем. Недаром их учили инструктора на ипподроме.
Музыка. Она играет гимн красных. И тысячи людей в один голос поют этот гимн. И люди в хаки тоже поют мужественными голосами.
Кингстон-Литтль говорит, что армия – опора нации.
Сам Кингстон-Литтль так сказал. Если люди в хаки поют гимн красных, то как это понять? Как это понять, черт возьми? Сэм непременно хочет понять и проталкивается к подвижной трибуне на колесах, задрапированной красным кумачом.
– То-ва-ри-щи!..
Наверху вырастает огромная фигура. Своей головой она как будто упирается в крыши небоскребов.
– Ти-ше! Эдвар Хорн говорит!
– Товарищи…
Разве этот человек говорит? Нет! Он берет Сэма горячими пальцами за сердце. Он трогает там внутри у Сэма какие-то струны, и они отзывно звенят. Мысли Сэма он зажигает огнем и бросает в Сэма этот огонь.
Когда Сэму выжгло газами легкие и он лежал в лазарете, он думал то же самое, что говорит Эдвар Хорн. Сэм ночевал в сточных канавах, на скамейках скверов, под мостами и думал то же самое, о чем говорит Хорн.
В душе у Сэма борются Кингстон-Литтль и Эдвар Хорн. Но эта борьба не успевает закончиться ни в ту, ни в другую сторону: полисмены начинают свою работу дубинками по головам и плечам. Сэм мечется, закрыв голову руками и Сломавшись вдвое: он знает вкус полицейской дубинки.
Но люди в хаки не бегут. Они… С тех пор как стоит Нью-Йорк, на американской земле не было ничего подобного. Они опрокидывают омнибусы вверх колесами, выворачивают телефонные столбы, бьют окна оружейного магазина.
Бах! Бах! Сэм на мгновение глохнет, потому что выстрелы гремят у самого его уха. Люди в хаки и люди в кепи стоят на коленях за опрокинутыми омнибусами, и в их руках сверкают короткие вспышки. Бах! Бах!
К черту Кингстон-Литтля! Сэм был солдатом. Что дала ему война? Кровавый кашель? Ночевки в канавах?
Кингстон-Литтль никогда не воевал и не станет воевать, а ему служит мистер в белых перчатках. Ночевал ли Кинг-стон-Литтль в канаве? Голодал ли он месяцами?
Нет! Нет!
– Я был сапером, друзья. Дайте-ка мне вот этот лом. Я знаю толк в постройке заграждений, – это говорит Сэм.
Патриот Сэм помогает строить баррикаду, первую баррикаду, потому что Нью-Йорк никогда не видал баррикад. Что сказал бы на это Кингстон-Литтль?
Начальник полиции шевелит короткими, толстыми пальцами в воздухе. Это означает, что начальник полиции решает трудную задачу. Пошевелил пальцами перед своим бугристым носом – и решил.
– Позовите мне Пика.
Пик, старший агент, человек с мордочкой суслика, входит крадущейся походкой. Начальник подходит к дверям, запирает двери на два оборота ключа и, опять пошевелив пальцами, обращается к Пику:
– Надо обделать дельце, Пик, тонкое дельце.
– Слушаю.
– Вы получите пятьсот долларов.
– Благодарю, господин начальник.
– Пятьсот долларов, если сделаете дело чисто, и каторжную тюрьму, если подгадите. Поняли?
– Слушаю.
– Через полчаса вы с двумя полисменами повезете Джека Райта.
– Красную собаку, мистер?
– Да, да. У вас будет письменный приказ доставить Джека Райта в тюрьму. По дороге автомобиль испортится.
– Понял, мистер. И мы пойдем пешком.
– Так, так, – отвечает начальник.
Он предоставляет Пику возможность обнаружить сметку. Это выгоднее. В случае чего, начальник полиции в стороне. Разве он что-нибудь сказал? Это сказал агент Пик. И агент Пик говорит:
– Джек Райт сделает попытку бежать?
– Правильно, Пик. Он ее сделает.
– Что тут хитрить, господин начальник? Ведь мы с глазу на глаз. Дело не новое. Надо убрать Джека Райта. Не так ли?
– Вы очень догадливы. Если Джек Райт не захочет сделать попытку бегства, то…
– То?
– Вы сами понимаете. Пятьсот долларов, Пик. Пятьсот.
– Итак, мы сделаем попытку бегства Джека Райта и пустим ему пулю вдогонку.
– В затылок, Пик. Боже вас сохрани – не бейте в лоб. Только в затылок.
– Я не маленький, господин начальник. Я знаю, что нужно следствию… Если бы мы сфабриковали сопротивление, а не бегство, то тогда надо было бы всадить пулю в лоб.
– Стало быть, вы берете это дело, Пик?
Агент Пик трясет своей сусличьей мордочкой. Начальник передает ему сложенную вчетверо бумагу – ордер.
– Смотрите же, без промаха.
– Я не промажу, мистер.
Через четверть часа под окнами полицейского бюро фыркает мотор. Начальник протирает рукою потное окно и глядит в темноту во двор. Длинный тонкий Джек Райт усаживается в автомобиль. Слева и справа садятся два полисмена. Пик садится с шофером на переднем сидении. Рожок ревет, автомобиль ныряет под каменную арку ворот, сверкнув задним фонарем и оставив хвост дыма.
