Текст книги "Грядущий мир. Катастрофа"
Автор книги: Яков Окунев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Воздушный корабль снизился и пристал к террасе, охватывающей, как гигантская полка, снеговую вершину Юнгфрау. Из густого иглистого леса альпийских сосен, рассаженных по террасе, подымается к небу огромный стеклянный купол Детского Дворца. Аллея с яркой каймой цветов, с желтой, посыпанной песком, ровной дорожкой, ведет к Детскому Дворцу. Перед дворцом – широкая круглая площадка, в центре которой звенит, играя струями в лучах солнца, фонтан с мраморным водоемом.
Звон детского смеха. Несколько сот детей, мальчиков и девочек, совершенно голые, с бронзовым от загара телом, занимаются гимнастикой на площадке. Здоровые, красивые, стройные тельца упруго и ловко делают под бодрую музыку ритмические движения. Острые глазенки следят за руководителем, тоже голым, с кофейным телом, красиво сложенным человеком. С палочкой в руках он стоит на возвышении, видимый всем детям, и проделывает те же упражнения, пересыпая свои движения веселыми остротами и шутками.
– Смейтесь, друзья! – кричит он. – Смех развивает легкие и хорошо действует на нервную систему. Бодрость! Радость! Раз-два!
Часть детей, окончивших упражнения, плещется в холодном водоеме и, вытерев насухо тело, растирает его докрасна под наблюдением другого руководителя.
– В Мировом Городе придают исключительное значение физическому развитию, – говорит Стерн. – Тело юного гражданина Мирового Города должно быть красиво, гармонически развито, здорово.
– А что вы делаете с больными детьми? – спрашивает Евгения.
– Мы помещаем их в детские санатории в самых здоровых местах Горных Террас. А безнадежно больных – идиотов, физических уродов – мы умерщвляем в младенчестве безболезненным способом.
Викентьев и Евгения не могут оторвать глаз от детского цветника, но Стерн торопит их. Они входят во Дворец. Он весь из стекла. Яркие, радостные, полные света и цветов, комнаты, сверкающие чистотой, душистые от ароматов.
Первая комната – приемник. Врачи в белом взвешивают и выслушивают только что прибывших младенцев. Их ассистенты – подростки, воспитанники Горных Террас. Врачи дают короткие объяснения своим молодым помощникам и ученикам.
– Слабая грудь! В Давос, – отмечает врач одного хилого младенца.
– На Южные Террасы! – отмечает врач другого.
… Огромный зал с мягким ласковым светом. Тихо журчит где-то музыка. Ряды белых кроваток. Над кроватками, перед глазами младенцев, висят разноцветные шарики. Вот у одного ряда кроваток сами собой раскрылись стеклянные створки окна. Зеркальный отражатель направил на голых детей поток солнца. Сами собой поднялись из-под изголовья кроваток зонтики и затенили головы детей. Несколько минут. Автомат поворачивает ребенка другой стороной к солнцу.
– С первых дней младенчества, – рассказывает Стерн, – мы развиваем у детей слух и зрение. Музыка и эти цветные шарики служат этой цели. Воздушные солнечные ванны укрепляют и закаляют их тело.
Наверху, под куполом, круглое фойе, залитое солнцем. Из откинутых створок окна видна подернутая синей дымкой даль. Сверкают алмазами короны гор. Крапины изумрудных лесов. Лазурные пятна озер. И солнце! Солнце!
Дети сидят и набрасывают на полотне сочные мазки красок. Они умело передают игру света и теней, переливы, оттенки цветов, и кажется, что все эти дети талантливы. И та же мысль об одаренности детей Мирового Города приходит в голову Викентьева и Евгении, когда они заглядывают в музыкальную студию, где дети разыгрывают свои музыкальные сочинения, в студию словесности, где малыши читают свои стихи, яркие, звонкие, образные.
– Какие гениальные дети! – любуются ими Викентьев и Евгения.
– Гениальные? – усмехается Стерн.
– Все люди талантливы, если их умело воспитать. В наше время нет бездарных людей. Мы подчинили себе природу человеческого ума и духа и направляем ее по своей воле. Путем воспитания физической и умственной культуры, мы создаем талантливых поэтов, художников, музыкантов.
Открывается широкий люк в куполе; в люке видны светлые борта воздушного корабля. Спущен трап. Светлая цепь детей поднимается по трапу на корабль.
– Куда вы летите, дети? – улыбаясь им, спрашивает по идеографу Евгения.
– На север, на юг, по всему миру, – несется ответ. – Мы летим учиться у морей, у гор, у ледников, в глубинах океана…
– В глубинах океана? – переспрашивает Евгения.
– Да, да! Мы спустимся на дно океана в подводных кораблях.
– Мы будем учиться на заводах и фабриках Мирового Города.
– Где же все-таки ваша школа? – спрашивает Викентьев.
– Тут, там, везде, на всем земном шаре, – доносятся бойкие ответы.
Стерн сияет радостью и гордостью.
– У нас нет школьных скамеек и душных аудиторий, как ваше время, – говорит он. – Наше юношество и наши дети учатся на свободе, изучая геологию в недрах земли, ботанику – в лесах и полях наших террас, физику – в природе… У нас почти нет книг. Юное поколение рыщет по всему земному шару и добывает своей пытливостью и трудом знания. Руководители им ставят задачи, и дети сами разрешают их.
Одна группа молодежи, взбирающаяся по трапу, сообщает:
– Нам поставлена задача исследовать морскую растительность и животный мир.
Другая группа говорит:
– Мы должны произвести исследования на том месте Мирового Города, где находился Рим, и подготовить материалы для докладов по древней истории.
– А мы изучим жизнь одноклеточных животных в Тихом океане и привезем доклад по биологии…
На тросах поднимают на корабль огромный телескоп. На учебном воздушном корабле устроена башня-обсерватория, химические лаборатории, радио-идеограф.
Трап убран. Корабль мягко фыркает поршнями и взвивается ввысь. Гирлянды юных голов у перил палубы. Звенят голоса. Машут руки. Корабль делает поворот и скрывается за голубой ледяной шапкой Юнгфрау.
– Это я, Лессли! Вы расположены говорить со мной, Евгения Моран?
Над радио-идеографом, на стене каюты Евгении, вспыхивает белая искра, разрастается в светлый прямоугольник, и в прямоугольнике света – сильная фигура Лессли.
У Евгении отчего-то взволнованно стучит сердце и приливает кровь к лицу. Она много думала о Лессли, хотела его видеть… Но как же Викентьев? Лессли и Викентьев – кто ей дороже?
У Лессли лицо светлеет. Он читает по идеографу то, что творится в душе Евгении.
– Да, да, я много думала о вас. Я не знаю… Я не понимаю, что творится во мне, Лессли. Викентьев… Вы…
На экране Евгения видит: призрачное отражение себя и четкое отражение Лессли. Он хватает руки ее призрака, целует их, целует ее лицо. Это радио-идеограф отражает мысли Лессли.
На острове Ява, у себя в кабинете, Лессли видит на экране две призрачные фигуры – свою и Викентьева. А между ними четкую фигуру Евгении. Она мечется между ним и Викентьевым. Это мысли Евгении.
– Вы любите меня, Евгения Моран, а с Викентьевым вы связаны общностью эпохи. Вы любите меня, меня… Но подумайте над собою. Вы еще не решили вопроса, не определили своего чувства. Я буду ждать, Евгения Моран…
Фигура Лессли исчезает. Светлый прямоугольник гаснет, но через несколько минут он опять вспыхивает и с экрана снова глядят энергичные глаза Лессли:
– Извините! Я забыл предупредить вас. Через час произойдет что-то… Я не могу сказать… Не пугайтесь.
И сразу погасло изображение Лессли, который быстро сбросил чашечки идеографа, чтобы Евгения не прочла его тайны.
Евгения прижимает руки к сердцу: как оно бьется. Отчего он так скоро исчез?
Вдруг луна начала падать ни землю. Или земля на луну. Только что она была серебряной чечевицей на синем небе и вдруг начала расти. В четверть часа ее диаметр вырос до сажени… И еще: все небо заволоклось густой дымчатой пеленой, закрывшей звезды, и только луна вырезывается из этой пелены и растет, растет… Десятки обсерваторий Мирового Города тревожно перекликаются по радио-идеографу:
– Что это? Что это? – Мировая катастрофа? Нарушены законы тяготения! Конец земле!
– Сейчас начнутся страшные циклоны!
– Наблюдайте за магнитной стрелкой! Будет магнитная буря!
– Мир погибнет прежде, чем земля столкнется с луною, от взрыва земной атмосферы!
Все жители восточного полушария, где наблюдалось это явление, высыпали на террасы Мирового Города и с немым ужасом глядели на небо.
Ни звезд, ни синевы. От горизонта до горизонта коричневато-дымчатая пелена, и на ней огромное лицо луны. Она закрыла уже четверть небесного свода. Вот ее горы и кратеры, резко-черные с теневой стороны, ослепительно белые – с солнечной. Мрачные, мертвые пропасти. Белые пески.
Обсерватории перекликаются:
– В земной атмосфере нет изменений!
– Магнит – в покое!
– Циклонов нет!
– Наука обанкротилась! Мы ничего не знаем! – твердит по радио один растерявшийся ученый.
– Нет! Нет! Наука не лжет! Лгут наши глаза, наши приборы! – отвечают другие.
Полнеба охватило лицо луны. Ясно видны трещины на склонах гор, морщины лунной коры заполнены чем-то белым. Снег?
Еще четверть часа. Весь небесный свод от края до края накрыт вогнутой чашей луны. Камни, скалы, острые зубы сбиты в мертвые кучи. На солнечной стороне какое-то неуловимое движение. Что это – жизнь?
Из одного конца Мирового Города в другой идеограф мчит прощальные призывы:
– Элла! Прощай. Мы все умрем!
– Прощай!
– Мне страшно. Я не хочу умирать!
– Мужайтесь, граждане!
Воздушный корабль спускается. Стерн бледный, но спокойный, работает в капитанской будке. Викентьев застыл в ужасе. Вцепившись в перила палубы, он вскинул вверх голову и глядит расширенными глазами на страшный, холодный, мертвый ландшафт луны, не слушая и не понимая Евгении, которая твердит:
– Успокойтесь! Это ничего! Я знаю, что это ничего…
И сразу, точно чья-то мощная рука сорвала с неба огромный диск луны, закрывший его. Опять луна висит маленьким серебряным кружочком в высокой синеве, опять горят пушистые звезды.
И, отчеканиваясь золотыми письменами на небе, сообщает всему миру световая радио-телеграмма:
Я, изобретатель Лессли, демонстрировал свое новое изобретение – кино-телескоп. Он состоит из телескопа и усовершенствованного мною кино-аппарата. Телескоп отбрасывает отражение в объектив кино-аппарата, увеличивающего изображение в 20 миллионов раз.
Мощный рефлектор покрывает небесный свод теневым экраном, а кино-аппарат отбрасывает на этот экран изображение. Отныне астрономические наблюдения возможны не только в обсерваториях, но и простым невооруженным глазом и, кроме того, астрономические явления становятся зрелищем масс.
– Лессли, это вы?
– Да, это я, Евгения. Как я рад.
– Но почему я не вижу вашего изображения на экране?
– Я разъединил световой провод. Я не хочу, чтобы вы видели мое лицо.
– Почему? Впрочем, вы не можете скрыть своих чувств. Я ощущаю по идеографу: вы расстроены?
– Да, Евгения. Я сержусь на самого себя. Я выкинул непростительную мальчишескую выходку с этим опытом.
– Зачем же вы это сделали? Вы привели Мировой Город в страшное смятение.
– Я не ожидал такого переполоха, Евгения… Но все равно, это непростительно!
– Покажитесь же, Лессли. Я хочу вас видеть.
На экране расстроенное лицо Лессли. Но уже начинает светлеть. Глаза теплеют нежностью.
– Евгения! Евгения! – вторит он.
– Слушайте, Лессли, вас не привлекут за это к суду?
– К суду? Что это такое? Ах, да! У нас нет этого. Мы сами себя судим.
– Но власти… Они не наложат на вас наказания? Все возмущены вашей выходкой.
– Какие наказания! Гражданина Мирового Города никто не может наказать. И властей у нас никаких нет.
– Ну, не власти, а те, кто регулирует распределение и труд. Они вам ничего не сделают?
– Высшее учетное бюро? Это совсем не их дело. Их выбирают для учета, регистрации и распределения. Единственная власть – это мы все вместе, все граждане Мировой Коммуны. Кроме того, я уже сам достаточно сознаю свою вину и сообщил о своем раскаянии световой идеограммой. Ну, бросим это.
– А я беспокоилась за вас.
– А я не перестаю думать о вас. Я хотел бы видеть вас не на экране, а близко.
– И я вас… То есть не то…
– Нет, именно то. Я читаю ваши мысли. Завтра я буду у вас на корабле.
– Лессли. Я не знаю… Я теряюсь…
Ей стыдно своих мыслей и она разъединяет идеограф.
Когда-то над Парижем высилось кружевное легкое плетение – Эйфелева башня. Теперь она затерялась среди террас и вышек дворцов, вонзившихся в небо.
После посещения швейцарских террас, Стерн повернул корабль назад, направляясь к Парижскому Сектору Мировой Коммуны. И вот сейчас Стерн в капитанской будке нажимает клавишу на спуск. Переборки верхних воздушных камер захлопываются, нагнетательные наносы накачивают воздух в верхние камеры, из верхних клапанов вырываются струи сжатого газа и толчками снижают корабль.
Густая паутина проводов изрезывает небо над Парижским Сектором. Корабль лавирует: скользит, ныряет, изворачивается. Стерн бегает пальцами по клавиатуре, как опытный пианист, и нажимает клавиши – направо, налево, крутой поворот, скачок вверх, прыжок вниз, стой!
Все провода тянутся к огромному дворцу в центре Парижского Сектора. Ближе к дворцу они так густы, что покрывают небо частой сетчаткой. Корабль вынырнул из паутины проводов и плывет над этой сеткой среди роя других кораблей, больших, с сотнями пассажиров, и маленьких – двух или трехместных воздушных шлюпок и яхт.
Вокруг башни дворца лепятся четыре яруса балконов. К этим балконам причаливают воздушные судна. Эта воздушная гавань полна сотнями кораблей. Они пристают друг к другу и перекидывают трапы на палубы средних кораблей. На куполе башни горят шесть букв:
«В. С. Б. Ф. М. К.»
Эти буквы означают:
«Высшее Статистическое Бюро Федерации Мировой Коммуны».
Викентьев, Евгения и Стерн переходят с трапа на трап, повисшие над пропастью в сотню метров глубины. На дне этой пропасти – круглая площадь, вымощенная плитами папье-маше, стиснутая стенами домов, накрытая сеткой проводов.
У входа в башню их ждет лифт. Они скользят вниз, по люку лифта. Отзванивают этажи, мелькают белые круглые коридоры с десятками дверей, с сотнями снующих по ним людей.
Лифт останавливается. В дверях светлой, залитой солнцем комнаты, их встречает высокий, плотный, мощно сложенный человек, с выпуклым лбом мыслителя, в одежде из светлой ткани. Его ясные серые глаза с любопытством останавливаются на Викентьеве и Евгении.
Стерн произносит несколько слов. Старик весело кивает головою и надевает чашечки идеографа.
– Я – Мак Тодд, председатель Высшего Бюро, – сообщает он.
Так вот он, глава Мировой Коммуны. Глаза Викентьева и Евгении впиваются в Мака Тодда. Значит, у них все же есть правительство. Этот старик, Мак Тодд, президент Мирового Города.
Но Мак Тодд энергично возражает:
– У меня нет никакой власти. Я избран на трехмесячный срок, объединяю работу Высшего Статистического Бюро, которое ведает учетом и распределением, но которое не обладает никакими правительственными полномочиями.
В кабинете Мака Тодда несколько аппаратов идеографа. Они ежеминутно вызывают его, и он, прерывая беседу, отвечает на вызовы.
– Очевидно, вам неясна общественная организация Мировой Коммуны, – говорит он Викентьеву и Евгении и, присоединив их при помощи проводов к аппаратам своего кабинета, добавляет:
– Слушайте, и вы поймете.
– Нью-Йоркский Сектор сообщает, что у него имеется 70 миллионов киловатт часов электро-энергии сверх потребного ему количества, – доносится по идеографу.
– …В Римском Секторе достигло трудовой зрелости 250 тысяч граждан, из которых 100 тысяч превзошли потребности Сектора в силовых единицах.
– …В Венском Секторе родилось за неделю 4.020 детей. Половой состав будет сообщен дополнительно.
– …Вашингтонскому Сектору требуется 2.000 силовых единиц живой силы. Пришлите немедленно.
– Перебросьте в Московский Сектор 6 миллионов тонн дураллюминия.
Мак Тодд весело глядит на своих собеседников своими ясными глазами: разве теперь им непонятно, что деятельность Высшего Бюро состоит в учете сил, богатств и работы Мировой Коммуны и в их распределении? Никакой власти, никакой принудительной силы, только учет, точный учет.
В каждом Секторе Мирового Города – учетное бюро. Сто Секторов в Мировом Городе – сто учетных станций. Каждый Сектор делится на районы с районными станциями учета. Каждый район делится на кварталы. Квартальные учетные станции связаны с домовыми подстанциями, стоящими во главе каждого дома Мирового Города. Сеть статистических станций – вот вся общественная организация Мирового Города.
– Но тогда у вас целая армия чиновников, – возражает Викентьев.
Мак Тодд отрицательно качает головою:
– Ни одного чиновника! Все взрослые граждане поголовно участвуют в работе станций. Самый долгий срок полномочий – три месяца, самый краткий – несколько часов. Пятерка домовой подстанции обновляется ежедневно, квартальной – каждые трое суток, районной – еженедельно, в Секторе – ежемесячно и в Высшей Станции – каждые три месяца.
У Евгении все-таки есть довод против Мака Тодда. Блестя глазами, она возражает:
– Вы говорили, что у вас нет принуждения. Неправда, оно есть. Вы перебрасываете силовые единицы из Сектора в Сектор. А эти силовые единицы – живые люди. Что, если я не желаю быть силовой единицей?
Мак Тодд с удивлением смотрит на Евгению:
– Как вы можете не желать того, что вам полезно и доставляет нам наслаждение?
– Быть в распоряжении общественного механизма – это вы называете наслаждением? – возражает Евгения.
Стерн вмешивается в разговор:
– Вы не понимаете нашей психики. Мы слитны. Высшее наслаждение и гордость каждого из нас – творчество. Мы стремимся, мы жаждем творчества, и каждый гражданин, как награды, ждет сообщения станции о том, что он там-то нужен, что там-то без него нельзя обойтись.
– Посмотрите в окно на площадь и вы увидите эти «силовые единицы», – предлагает им Мак Тодд.
На широкой площади строятся колонны. Стройные прямолинейники людей. Во главе каждой колонны – знаменосец с алым знаменем. Знамена развернуты и полощутся в воздухе. Сверкают шитые золотом на полотнищах надписи:
– На электрические станции! – переводит по идеографу надпись на знамени Стерн.
– Мы на транспортную службу!
– Мы к радио-экскаваторам! На рудники!
– Мы – на станции радио-идеографа!
Евгения хочет знать, что чувствуют эти колонны «силовых единиц». Она все еще не верит, что в Мировом Городе нет принуждения.
– Это можно, – соглашается Мак Тодд и переводит провод идеографа на радио-связь по воздуху.
И Евгения слушает прибой чужих мыслей и настроений. В этом хаосе тысяч мыслей и чувствований трудно разобраться, но все они сливаются в одни радостный порыв:
– Скорее! Скорее! Скорее за дело!
Врачи осматривают прибывающие новые колонны и отделяют больных и слабых. Мак Тодд, лукаво усмехнувшись, переводит приемник идеографа по направлению к группе забракованных. Радостный прибой сменяется унылыми жалобами:
– Гражданин! Я достаточно здоров, чтобы работать.
– Вы ошиблись! У меня вовсе не больные легкие. Я не хочу в Давос. Я хочу в шахты.
– Вот уже два года, как я – обуза на плечах сограждан. Не бракуйте меня.
Мак Тодд насмешливо говорит Евгении:
– Видите, вы были отчасти правы, когда утверждали, что у нас есть принуждение. Да, оно существует. Вот эти больные упорно хотят быть «силовыми единицами», – а мы их принуждаем не работать.
Шеренга за шеренгой поднимается на лифтах на воздушную пристань и занимает свои места на кораблях. Воздушные корабли с развевающимися флагами отчаливают, и, звеня песнями, «силовые единицы» разлетаются по Секторам Мировой Коммуны.
Зал с верхним светом. Вокруг него расходящимися кругами – комнаты. Из комнат лучами тянутся к залу трубы пневматической почты.
Под куполами центрального зала путаница проводов идеографа. Десятки идеографии принимают идеограммы со всех концов Мировой Коммуны. Другие ряды идеографов рассылают идеограммы в разные Секторы.
Стрекочут счетные машины. Из машин выбегают длинные бумажные ленты с отпечатанными цифрами. Автоматические ножи разрывают ленты на карточки. Автоматы-лапы подхватывают пачки карточек и перебрасывают их в приемники пневматической почты. По пневматическим трубам баулы с карточками бегут на тележках в свои отделения-комнаты.
Да, в свои отделения, потому что каждая комната имеет свое назначение. В одной расположены в подвижных замурованных ящичках карточки с итогами числа рождений и смертей во всех Секторах. У каждого Сектора свой шкаф с ящичками его районов, кварталов, домов. В другой комнате – карточки с цифровыми данными о количестве «силовых единиц»; в третьей – данные о выработке и роде продуктов, вырабатываемых Секторами Мирового Города.
Стрекочут счетные машины. Несколько десятков человек суетятся в центральном зале у счетных машин, у идеографов, у пневматической почты. Несколько десятков человек работают в отделениях над регистрацией.
– Это главный нерв Мирового Города, – сообщает Стерн. – Отсюда ответвляются нервы по всем станциям и подстанциям земного шара.
Утомленные, выходят они из счетного отделения, поднимаются на лифте на пристань и идут по трапам к своему кораблю. Корабль отчаливает. Стерн нажимает клавишу на подъем, и он взвивается к небу.
Навстречу кораблю плывет маленькая воздушная яхта. Она причаливает к нему. Высокий, крепко сложенный человек с острыми глазами перекидывает с борта яхты на борт корабля мостик, привинчивает его к палубе и переходит на корабль.
– Лессли! – восклицает Стерн в своей капитанской будке.
– Лессли! – шепчет Евгения, увидев его из каюты, и опускает вдруг вспыхнувшее лицо.
– Слушайте, Евгения Моран. Два дня я здесь на корабле, и вы еще ничего не решили. Я улечу один.
– Нет, нет, подождите. Лессли!
– Тогда улетим вместе.
– Я еще не могу… Нет, нет!
Они сидят на корме яхты Лессли. Утренняя заря льет теплую алость и окрашивает розоватою лазурью борта обоих судов, плывущих рядом. Внизу, в утренней опаловой дымке расстилается Японский Сектор Мирового Города.
– Вы любите Викентьева?
– Нет… Но я как-то связана с ним. Я вас люблю, Лессли.
– Так что же удерживает вас?
– Не знаю…
– Решимости больше! Решимости!
Рубином и перламутром играют облака на востоке. Высоко в розовеющем небе плывут золотые пушинки.
– Ваши женщины энергичны и самостоятельны, Лессли.
– Да. Но в вас больше мягкости.
– Из-за этой мягкости у меня не хватает силы оставить Викентьева одного. Куда вы идете, Лессли?
Лессли встает и направляется к борту яхты. Вырвавшийся из огненных облаков багровый шар солнца заткал золотом его мощную фигуру.
– Я хочу отчалить.
– А я?
– Вы полетите со мною.
– Лессли, погодите… Я не знаю…
– Тогда я отчалю один.
– Нет! Нет!
Лессли отвинчивает мостик. Евгения закрыла лицо руками, но не протестует. Они уходят в будку. Нажим клавишей. Яхта отделяется от воздушного корабля и взвивается вверх.
Викентьев бежит из каюты. Протягивает руки к яхте. Кричит:
– Евгения! Евгения!
Яхта круто поворачивает и, сверкая бортами, сливается с сияющими потоками солнечных лучей.
Викентьев перегнулся через борт. Стерн отрывает его от борта и ведет в каюту:
– Не надо, мой друг, не надо, – успокаивает он Викентьева.
Идеограф звонит:
– Викентьев, голубчик! Не огорчайтесь! Так надо! Я люблю Лессли.
Ночью Стерн находит Викентьева на полу каюты, с закрытыми глазами.
– Я одинок… Как в пустыне…
Корабль снизился и причалил к террасе. Стерн берет под руку Викентьева и спускается с ним в его комнату.
– Уходите, я хочу быть один, – просит Викентьев Стерна.
Стерн грустно качает головою и уходит.
В той комнате жила Евгения. Теперь ее нет. Он один, совсем один, в этом великом, но чужом Мировом Городе. Викентьев бродит по комнатам, опустив голову, подходит к радио-идеографу.
– Ява! Остров Ява! – вызывает он.
– Соедините с Лессли… Это я, Викентьев. Я хочу говорить с Евгенией.
Лицо Евгении. Ее волосы цвета сумерек. Лицо грустно, но глаза горят счастьем.
– Викентьев, мне вас так жаль!
Но Викентьев, против ее желания, читает ее мысли:
– Мне так хорошо! Я так счастлива! Жизнь моя полна! Лессли! Лессли!
Викентьев разъединяет идеограф и выходит из комнаты. Лифт спускает его вниз, на улицу. Он идет, сам не зная куда, по светящимся улицам Мирового Города. Тротуары почти пусты. Граждане Мирового Города – на террасах. В серебристо-голубом сиянии мчатся по мостовым радиомобили.
Надломленный, без мыслей в голове, Викентьев бродит по улицам, пересекает широкие площади, поднимается на горбы мостов, спускается в туннели. У него подкашиваются ноги от усталости, но он не останавливается.
Какой-то длинный бесконечный мост. Бруклинский мост. Викентьев шатаясь бродит по мосту. За ним увязалась собака, которая не отстает от него, и, когда он останавливается, она поднимает морду, виляет хвостом и тихо скулит. Он ежеминутно оглядывается – не отстала ли собака, и боится, что она уйдет от него.
Золотые пряди зари раскинулись на восточном склоне неба. Викентьев прислонился спиною к стене огромного дома. Собака сидит у его ног и, подняв к нему морду, тихо скулит.
– Собака, ты тоже одинока? Ты потеряла своих?
Не сознавая сам, для чего он это делает, Викентьев прикрепляет к голове собаки чашечки карманного идеографа, которым снабжен каждый гражданин Мирового Города.
Странное ощущение. Тоска по запаху, по острому запаху. Этот запах шел от человека с громким голосом. Где этот человек? Где хозяин?
Собака потеряла своего хозяина и тоскует. Викентьев потерял близкого человека. Собака и человек одинаково одиноки в этом всемирном муравейнике. Идем дальше, собака. Куда? Не все ли равно?
– Гражданин! Гражданин!
Кто-то трясет Викентьева за плечи. Он сидит на ступени высокого дома, опустил голову на руки и спит.
– Гражданин! Гражданин! Вы больны?
Викентьев раскрывает усталые веки и поднимает голову. Человек в светлом плаще положил свои руки на его плечи и говорит что-то.
– Где собака? Где собака? Она ушла?
Человек не понимает Викентьева и соединяется с ним идеографом.
– Собака? Вы потеряли собаку, гражданин?
– Да, собаку… Нет! Я потерял любимого человека, женщину, Евгению. Лессли ее отнял у меня.
– Отнял? Разве она вещь? Вы странно мыслите, гражданин!
Человек в светлом плаще с удивлением рассматривает Викентьева.
– Человеком невозможно владеть. Человека нельзя отнять. Он не предмет, – внушает человек в плаще.
– Она ушла от меня. Я ее люблю.
– О, теперь я понимаю вас, гражданин! Но это ее право. Тут ничего не поделаешь. Впрочем, если вам очень трудно, пойдемте.
Человек в плаще помогает Викентьеву встать. Викентьев не может стоять. У него подгибаются колени.
– Да вы совсем больны! – восклицает человек в плаще. – Погодите минуту.
Он опять усаживает Викентьева на ступень, подходит к киоску идеографической станции и вызывает радиомобиль.
Усаживая Викентьева в радиомобиль, человек в плаще говорит:
– Я знаю, куда вас вести, чтобы вылечить. Через несколько часов вы будете совершенно здоровы.
– Сядьте в это кресло. Сидите спокойно и старайтесь не думать ни о чем. Смотрите на этот блестящий отражатель. Сосредоточьте на нем все свое внимание.
Маленький юркий человек, в белом халате, врач лечебницы эмоций, глядит своими пронзительными черными глазами в глаза Викентьеву и гладит его по голове, по лицу, по плечам. У врача повелительный резкий голос, и хотя Викентьев не понимает того, что он говорит, но чувствует себя во власти какой-то силы.
Врач соединяет себя с Викентьевым идеографом.
– Вы хотите уснуть! – повелительно диктует он Викентьеву. – Вы закрываете глаза! Вы дремлете!
Да, Викентьев хочет спать. Кресло плывет под ним. Еще несколько минут, и он почти теряет сознанье. Но это не сон, а полудремота. Он ощущает присутствие врача и его силу.
– Евгения Моран, – произносит врач с чужим акцентом. Веки Викентьева вздрагивают.
– Евгения Моран, – повторяет врач. – Она далекая. Чужая! Слышите? Нет тоски по ней. Слышите?
Странно, почему он тосковал по Евгении, дочери профессора Морана. Викентьев безвольно соглашается с врачом. Она далекая, чужая…
Он совсем теряет сознанье. Врач осторожно выходит из кабинета и возвращается с помощником. Оба они переносят Викентьева на кушетку. Щупают его тело: оно в каталепсическом состоянии.
– Теперь вы просыпаетесь, – приказывает врач. – Вы больше не больны тоской по Евгении Моран.
Викентьев просыпается. Садится на кушетке. Он устал, разбит, но нет тоски и чувства потерянности.
– Где вы живете, гражданин?
Викентьев не может назвать того дома, в котором он живет. Он бормочет:
– Стерн… Я живу там, где Стерн.
– У нас очень много граждан с таким именем. Покажите-ка ваш идеограф.
На чашечках идеографа – номер. Врач вызывает станцию.
– Вы живете на улице Ленина, в доме № 107. Я вызываю радиомобиль. Он отвезет вас домой. В течение недели вы будете приезжать ко мне.
Через четверть часа Викентьев мчится по улицам Нью-Йоркского Сектора. В Мировом Городе он больше не чувствует себя одиноким и затерянным.
Воздушный корабль летит на восток. Викентьев с озаренным лицом – на носу корабля в устремлении вперед.
– Это я, Викентьев, желает ли говорить со мной Евгения Моран?
– Что за вопрос, Викентьев?
На экране вспыхивает фигура Евгении. Викентьев спокойно смотрит на экран. Она ничего не тревожит в его душе.
– Откуда вы говорите, Викентьев?
– С воздушного корабля. Я отправляюсь в Уральский Сектор на работу.
– Это хорошо, Викентьев.
– Да, хорошо. Я гражданин Мировой Коммуны. Прошлое умерло.
– Прошлое умерло, Викентьев.
Да, прошлое умерло. Викентьев и Евгения Моран, ожившие через двести лет в новом мире, приобщились полностью к человеческой семье Великой Мировой Коммуны.
