Текст книги "Орлята партизанских лесов"

Автор книги: Яков Давидзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Рассказ партизана

Я хорошо запомнил день, когда партизаны штурмовали тюрьму в посёлке Корюковка. В камерах за стальными решётками ожидали с минуты на минуту расправы заложники, которых фашисты намеревались расстрелять. Бой был кровопролитный, гитлеровцам и полицаям бежать было некуда, и они сопротивлялись до последнего патрона.

Но партизаны одолели врага.

Когда мы вернулись в елинские леса на свою базу, многих не досчитались командиры. Но зато все заложники были освобождены. Среди них оказался и Володя Бебех, сын партизана. Потом, когда он стал связным, я частенько с ним встречался. После войны я долго ничего не знал о судьбе мальчика. Когда же опубликовал эту фотографию в республиканской газете, Володя отозвался, написал письмо, рассказал о прошлом.

Однажды в партизанский музей вошёл вместе с другими посетителями высокий широкоплечий мужчина. Он ходил по залам, подолгу задерживался у стендов с оружием, листовками, которые выпускались в соединении Фёдорова в годы войны, с пристальным вниманием рассматривал портреты народных мстителей. Не пропускал ни слова из рассказа экскурсовода.

У одного из снимков, где был запечатлён мальчик лет десяти-одиннадцати, группа задержалась. Экскурсовод объяснила:

– В партизанских отрядах воевало немало подростков. Не всё известно о судьбах этих отважных ребят. Перед вами портрет юного партизана, имя которого установить пока не посчастливилось…

Тогда мужчина вышел из-за спин гостей и просто сказал:

– Это я. Зовут меня Владимир Бебех. А было это в 1943 году…

– В 1941 году, – начал Владимир Бебех, – я окончил 3 класса Тихоновичской средней школы Корюковского района Черниговской области. Отец мой был зачислен в партизанский отряд Фёдорова задолго до того, как фронт вплотную приблизился к нашим местам. Из села ушли в лес, чтобы бороться с оккупантами, кроме отца, его родной брат, председатель сельсовета Степан Бебех, председатель колхоза Феодосий Ступак, колхозный бригадир Амвросий Мягкий и наш дальний родственник Николай Бебех.

Около недели в окрестностях села сражались с немцами разрозненные части Красной Армии. Когда линия фронта передвинулась на восток, я вместе с сыновьями Ступака – Мишей и Петей – сразу же побежал в лес. У каждого из нас было в руках лукошко с продуктами. До позднего вечера мы бродили по густым ельникам, спускались в тёмные овраги, но партизаны словно сквозь землю провалились…

Отец нежданно-негаданно появился сам, когда в селе ещё не создали полицейской управы. Спустя сутки он ушёл. «Если будут интересоваться, допрашивать вас, держитесь одного: отец собирался пробиваться к линии фронта, с тех пор никаких сведений не имеем…» Мы – моя мать Евдокия Ивановна, я и сестра Нина – старались ночевать не дома, а у дальних родственников или у знакомых. Но однажды мы всё-таки остались дома – уж очень соскучились за уютом и теплом родной хаты. В ту же ночь к нам постучали. Помню, мне как раз снилось, что меня немец расстреливает из автомата. Мать открыла. Её с лампой в руках заставили пройти вперёд, во вторую комнату, – полицаи думали, что там прячется отец. Ввалилось их в дом человек восемь. Начали переворачивать всё вверх дном. Хватали, что под руку попадалось.

Мы с Ниной незаметно выскользнули из дома. Перебежали через дорогу – в колхозный сад. Оттуда – к конторе колхоза, где жил наш дядя Потап. Но услышали взрыв гранаты, и это остановило нас. Позже мы узнали, что полицаи бросили гранату в дом к Ступакам. Хорошо, что там было пусто… Маму нашу забрали. Весь день её босую, в мороз, гоняли полицаи по селу. Мы с Ниной сидели у соседа в хате и, плача, наблюдали сквозь стёкла за происходящим. Спустя два дня, так ничего от неё и не добившись, маму отпустили. Мы тоже вернулись домой.

Когда же партизаны разгромили карательный отряд предателя Шилова в Гуте Студеницкой, это было в феврале сорок второго года, в наш дом ворвалось человек десять полицаев. Приказали всем собираться. Я уже оделся, как вдруг сестра разрыдалась. Она обхватила маму руками и закричала: «Мама, мамочка, куда нас ведут?» Тогда мама и сказала главному полицаю: «Детей же зачем? Ведь они ни в чём не виноваты!» Тот остановился в нерешительности, потом угрюмо бросил: «Ладно, одна пойдёшь!» Было около десяти утра, когда, в последний раз поцеловав нас, мама ушла с полицаями. А вскоре мы узнали, что её расстреляли…

Нас с сестрой после этого забрали в тюрьму в город Щорс, где мы просидели несколько суток. Там были дети Ступака – Миша, Петя и Толик. После допроса нас отпустили, и мы пешком возвращались домой. Дорога неблизкая, километров двадцать. Толик был совсем маленький и его приходилось нести по очереди на руках.

В феврале сорок третьего года меня с сестрой и братьев Ступаков снова забрали и бросили в Корюковскую тюрьму. Там мы просидели, ожидая расстрела, две недели. Арестованных – это были в основном семьи партизан – становилось всё меньше.

Но нам повезло – соединение Фёдорова разгромило местный гарнизон и штурмом взяло тюрьму. Нам потом рассказали партизаны, что первым к тюрьме прорвался дядя Феодосий – отец Миши, Пети и Толи. Он как раз сбивал прикладом замок на тюремных воротах, когда автоматная очередь прошила его насквозь.

Я помню, как мы подходили к подводе, на которую положили дядю Феодосия. Он молча смотрел в небо. На второй день его хоронили в селе Тихоновичи, в колхозном саду, там же, где и наших матерей.

В лес мы уехали с партизанами. Мне подарили маленький дамский пистолет. Тогда и был сделан этот снимок.

Владимир Иванович Бебех повернулся к своему портрету, с которого и начался его рассказ. Немного помолчав, он продолжил:

– В лесу меня взял к себе какой-то командир, фамилию его я уже не помню. Мы вместе спали в одной повозке. Он предложил мне: «Теперь, Володя, ты при мне будешь как бы адъютант». В мои обязанности входило, чистить его парабеллум, смотреть за повозкой, поить лошадей.

Такая жизнь продолжалась дней пятнадцать. А потом командир подходит ко мне и говорит: «По распоряжению командования тебя решено оставить в отряде Попудренко. Пойдём к нему, представишься по всей форме», научил меня, как это нужно сделать.

В землянке было полным-полно командиров, одни входили, другие поспешно выбегали, вскакивали на коней и уезжали. Я подступил поближе к столу и во весь голос начал:

– Товарищ командир отряда! Юный партизан Бебех согласно распоряжения командования в ваше распоряжение прибыл!

Попудренко переспросил мою фамилию и сказал:

– Ну, здоров, сынок! Будешь с нами партизанить!

И приказал определить в роту Короткова. Здесь же был и сам Коротков. Я обрадовался – Коротков знал моего отца, не раз бывал у нас дома. Но неожиданно для меня ротный возмутился:

– Да что вы, товарищ командир, у меня же боевая рота, а не…

Но Попудренко, не обращая внимания на его слова, приказал дежурному по штабу:

– Григорий, отведи во взвод к Карпачеву!

Не испытывая дальше судьбу, я бросился вслед за дежурным, и через минуту был в землянке второго взвода. Гриша, как и положено, обратился к Карпачеву:

– Разрешите доложить, товарищ командир! По распоряжению командира отряда в лице юного партизана Бебеха к вам прибыло пополнение!

В землянке раздался такой взрыв смеха, что его раскаты, кажется, и сейчас звенят в моих ушах. Карпачев расспросил меня обо всём, и с ходу предложил быть его приёмным сыном. Я, конечно, возразил, сказал, что у меня есть живой отец. Тогда он уточнил – будешь моим партизанским сыном и на этом мы поладили.

Карпачев был очень хорошим, добрым, душевным человеком, словом, настоящий русский человек. Мне выдали карабин. 2 мая 1943 года я принял присягу. Я был постоянным «заместителем» командира взвода, когда он уходил на операции.

Первое задание, которое я выполнил с Карпачевым, – приём самолётов с Большой земли. Это было не простым делом. Как-то мешок с толом к которому я направился, взорвался и наверное, мне просто повезло, что я уцелел.

Были определены сигналы фонариками и пароли, приготовлены костры. Со второго захода самолёты сбросили грузы и десантников на парашютах. Карпачев ещё в воздухе за каждым «закрепил» парашют и приказал не спускать с него глаз и немедленно бежать к месту приземления. На «моём» парашюте оказалась… девушка. Я её доставил к командиру. Карпачев пошутил: «Везёт же парню! У всех – мужики, а этому – девушку прислали!»

После елинских лесов начались походы по тылам врага. И тут хотелось бы рассказать об одном человеке, который немало способствовал поддержанию боевого духа партизан. Когда мы ещё стояли в елинских лесах, рядом с нашей была землянка комиссара отряда товарища Горелого. Все новички, попадавшие в лес, проходили «собеседование» у комиссара. Он обычно спрашивал у новенького, как в плен попал или откуда родом и т. д. Потом рубил напрямик: «Почему до сих пор ждал?» Кульминация наступала тогда, когда комиссар, блестя глазами и взмахивая рукой, говорил: «Наша главная сегодняшняя задача – бить врага! Есть оружие – оружием, нет оружия – палкой бей, нет палки – вцепись руками!» Он распалялся, был сам не свой. Он так болел за порученное дело, так отдавал себя всего, что новички, попадавшие к нему на «психологическую обработку», бледнели. Горелый обладал огромной силой внушения. К концу разговора комиссар обычно приходил в норму и дружески пожимал руку своему собеседнику, просил извинения за резкость.

Коммунист Горелый погиб в селе Тихоновичи, похоронен там же, где Феодосий Ступак и моя мать.

Трудной была походная жизнь. Спали – в жару и в дождь – где придётся, чаще всего на голой земле. Непроходимые болота, топи, смертельная усталость, кровавые мозоли на ногах. И бои, бои – днём и ночью. Что уж говорить обо мне – бывалые партизаны и те гнулись под тяжестью испытаний. Я чувствовал, что силы покидают меня… На помощь опять же пришёл Карпачев. Он уговорил начальника разведки Лошакова, чтоб тот отдал мне коня.

Вручал мне коня усатый ездовой. Он приговаривал, поглаживая гнедого:

– Ось твій кінь, звуть його Мальчик. Хлопці, що басували на ньому верхи, кажуть, що дуже щирий i спритний коник. Бери його та їздь на здоров’я.

Отдал он мне Мальчика, и повёл я его к себе. Мальчик, однако, на первых порах отнёсся ко мне недружелюбно – поджимал уши, косил глазами, норовил лягнуть. Но вскоре я его задобрил: носил ему картофельные очистки, ячмень, овёс. Был у нас в отряде ездовой Свириденко, очень хитрый мужик. Когда ложился спать, то мешок с ячменём укладывал под голову… Это, признаюсь, нисколько не мешало мне набирать полную шапку зерна, совершенно не беспокоя Свириденко. Вскоре Мальчик приобрёл блеск и ходил за мной, будто привязанный, и я постоянно ощущал на своём затылке его дыхание.

Однажды в походе я от усталости свалился под куст и уснул. Уже протарахтели последние повозки, когда Мальчик, наконец, растолкал меня своим носом. Я вскочил в седло, а куда скакать – не знаю. И тогда я полностью положился на моего верного четвероногого друга. И не ошибся – Мальчик догнал отряд.

Никогда не забуду боёв в злынковских лесах. Фашисты окружили соединение Попудренко. Каждый день и каждый час партизаны совершали героические поступки. Дрались все – женщины, старики, дети. Помню, как фашистская танкетка прорвалась в лагерь, к землянке командира. Десятка полтора автоматчиков окружили Попудренко и нескольких партизан. Бой был не на жизнь, а на смерть. Помощи ждать было неоткуда. И тогда все, кто мог ещё держать оружие, поднялись в атаку. Бежал с ними и я, стрелял из своего дамского пистолета. Наверное, вид перебинтованных, окровавленных людей, не устрашившихся ни пуль, ни танковой брони, подействовал на гитлеровцев сильнее приказов их офицера – они побежали, и танкетка попятилась, укатила…

После боя Попудренко увидел, как я чистил свой пистолетик, и сказал:

– Пора тебе и настоящее оружие выдать. Скажи это от моего имени Карпачеву…

Моя партизанская жизнь окончилась неожиданно. Прискакал связной Мишка Хавдей с устным приказом срочно явиться к командиру соединения товарищу Попудренко. Как я ни упрашивал Мишку – он так и не сказал, зачем зовут…

Доложил я Попудренко, как и положено партизану, о своём прибытии. Он выслушал внимательно. Нахмурился, глаза в сторону отвёл и говорит:

– Ну вот, сынок. Москва вызывает тебя! Прибыла радиограмма: детей партизана Бебеха эвакуировать в советский тыл!

Новость огорошила меня. Я в это время думал лишь об одном: вот-вот вернётся диверсионная группа, и Карпачев выдаст мне обещанный немецкий автомат. И вдруг – лететь…

Попудренко прочёл на моём лице эти нехитрые мысли и продолжал:

– Ничего поделать не могу, голубчик! Приказ и для меня, и для тебя – приказ. Передавай привет Большой земле. Скажи начпроду, что я приказал снарядить вас честь по чести: сала, крупы, словом, что положено. В Москве теперь с продуктами трудно. Не забывай нас!

Самолёт уже вторые сутки стоял замаскированный на партизанском аэродроме. Мальчика я должен был передать старшине Авраменко. Конь словно чувствовал, что мы расстаёмся навсегда, никак не давался в руки старшине, всё рвался к самолёту. Я отвёл его подальше от самолёта в лес, расцеловал его тёплую мягкую морду и расплакался. А Мальчик мягко-мягко тыкался мне в солёное лицо – успокаивал. Привязал я Мальчика к берёзке и, не оглядываясь, кинулся бежать. Чувствовал, что стоит мне задержаться на минутку, и никакая сила уже не заставит меня улететь…

Я уже был возле самолёта, когда жалобное ржание Мальчика долетело до моих ушей…

После войны учился, выполнял приказ Попудренко. Закончил школу, Киевскую сельскохозяйственную академию…

Взлети выше солнца

У Миши Давидовича был неунывающий нрав и звонкий голос. Любил он петь, танцевать. И сегодня, перебирая старые фотоплёнки, я вспоминаю: вот эту проявлял в Злынковском лесу, а эту – на заброшенном хуторе. А помогал мне при этом – носил воду, разводил костёр, отгонял комаров – Миша.

– Вы, дядя Яша, плёнки берегите, – говорил он всегда, проверяя, как вышли негативы.

– Берегу, Миша. А как же иначе! Среди нескольких сот кадров, которые мне удалось сохранить до наших дней, остался лишь один, на котором запечатлён Миша.

Этот снимок – на предыдущей странице. А здесь должен быть портрет взрослого человека. Но портрета нет. Перед нами пустая чёрная рамка. Миша не дожил до светлого дня победы. Он геройски погиб…

…Война не могла омрачить приближающийся праздник.

В партизанской столице – Лесограде готовились к Новому году. Уборка кипела в каждой землянке, повсюду лежали охапки свежесрубленных еловых лап, сладко пахло берёзовым дымком. Кухни находились в центре внимания: каждый старался подсобить поварихам – наносить дров, натаскать воды. Даже на очистке картофеля работали добровольно. В землянке на опушке топилась баня. Время от времени кто-то красный, в облаке пара, выскакивал на мороз в чём мать родила и плюхался в сугроб. В очереди, вытянувшейся на добрую сотню метров, завистливо вздыхали. Откуда-то доносились звуки гармошки. По лагерю ходили свободные от службы партизаны. Каждый принарядился как мог. Одежда у всех была разная – пальто, куртки, шинели, тулупы. Только красные ленточки, пришитые наискосок, алели на всех папахах, кубанках, шапках. Кое у кого были и звёздочки – ими гордились и берегли их как зеницу ока. А в это время командиры совещались, как лучше встретить предстоящий праздник.

– Что это за Новый год без ёлки? – спросил у собравшихся Фёдоров.

– Не было бы большей печали… во-он сколько их тут растёт, красавиц, – отозвался кто-то.

Но Фёдоров осадил говорившего:

– Да не в деревьях речь! О ёлке! Чтоб с игрушками, со свечами, чтобы был у людей праздник, как до войны!

– С игрушками… Да где же их возьмёшь в лесу? Тут не у всякого кружка да ложка сыщется… – зашумели вокруг.

– Прошу, товарищи, – сказал Фёдоров. – Какие будут предложения?

Наверное, давно не ломали головы командиры над такой мудрёной задачкой. Мрачнели лица, когда вспоминали сожжённые деревни, стариков и детей, оставшихся под зимним небом без крыши над головой. Где уж тут искать игрушки?

– Мишку нужно кликнуть, – сказал Григорий Евсеевич Баскин. Он всегда знал, как поступить в том или ином случае. Баскин ведал приёмом и распространением «последних известий», у пего было множество добровольных помощников.

– Какого? – спросил Фёдоров.

– Артиста… то есть Мишу Давидовича, мне говорил, что тут неподалёку полицаи да мадьяры готовятся Новый год встречать. Ёлку уже приволокли, чуть не взвод за ней в лес ходил. Так я думаю: неужто мадьяры да полицаи без игрушек обойдутся?

– А ведь неплохая идея! – понял всё с полуслова Фёдоров.

Миша Давидович, вызванный в штаб, подтвердил: ёлка готовится и украшения для неё привезли из соседнего посёлка, из школы.

– Ступай! И чтоб никому ни слова! – приказал Фёдоров.

– Понял… Что я, первый день в отряде?

– Знаю, Миша, – улыбнулся «генерал Орленко». – Но напомнить надо. Концерт готовишь? Частушки нужны знаешь какие – чтоб у людей слёзы из глаз текли от смеха, а сердце от гнева закипало!

– Будут частушки! – весело выкрикнул Миша и выскочил из землянки…Спустя два дня комендатура была разгромлена. Пятеро полицаев бежало, а два мадьяра и семь предателей из местного населения так и не дожили до Нового года. Партизаны возвращались в Лесоград, бережно унося три картонные коробки с ёлочными украшениями.

…Когда за столом стало тихо, Алексей Фёдорович Фёдоров обратился к собравшимся:

– Этот год, товарищи, был годом суровых испытаний для советского народа. Но война повернула на победный для нас путь. Бьют наши войска врага под Сталинградом, на Кавказе. В лесах Украины, Белоруссии, России народные мстители тоже приближают час победы. Пусть же новый, сорок третий, год будет годом избавления советской земли от фашистской нечисти! Пусть каждый из вас доживёт до светлого часа победы и увидит родную землю свободной и цветущей!

Из приёмника глухо донеслись удары Кремлёвских курантов, и далёкая Большая земля, краснозвёздная красавица Москва вошла под низкие своды партизанской землянки. И все почувствовали себя сильнее, увереннее. Гордость за Родину переполнила сердца.

А потом давали концерт. Миша Давидович исполнял под гармошку частушки. Некоторые партизаны от хохота даже со скамеек попадали, так разделывал под орех фашистских захватчиков со всеми прихлебателями звонкоголосый мальчишка в кургузом пиджачке.

Когда вдоволь насмеялись, Фёдоров попросил:

– А теперь, Миша, про орлёнка…

Посерьёзнело сразу лицо юного партизана, и голос стал строже, звонче. Запел Миша Давидович любимую песню:

 
Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли весёлые хлопцы,
В живых я остался один…
 
 
…Орлёнок, орлёнок!
Гремучей гранатой от сопок солдат отмело.
Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называют орлом…
 

Подхватили песню партизаны. Поют, и каждый думает, вспоминает боевых товарищей, которые уже никогда не сядут за общий стол. А Мишин тенор взлетал выше и выше, и ему вторили партизаны:

 
Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны,
Победа борьбой решена,
У власти орлиной орлят миллионы,
И ими гордится страна.
 

…Он успел окончить четыре класса, когда на его родной город Новозыбков накатилась война.

Под городом фашисты обошли оборонявшихся с флангов. Миша видел, как уходили, пробиваясь сквозь окружение, советские солдаты, как падали убитые и раненые. Он едва дождался темноты, и вместе с Дусей, шестнадцатилетней сестрой, они обшаривали окопы и блиндажи. Они искали раненых. На этого они они наткнулись случайно, когда собрались возвращаться. Солдат лежал в дальнем конце траншеи. Дуся подумала, что он мёртв, и прошла мимо. Миша же наклонился к солдату, прижался ухом к сердцу. Оно чуть слышно билось.

– Дусь, Дусь… – зашептал он в темноту. – Сюда!

Больше всего Миша опасался, как бы раненый не очнулся и не закричал, когда они тащили его по земле мимо немецкого часового, маячившего у костра.

Но всё обошлось.

Мишина мама вместе с Дусей, окончившей курсы медсестёр при Осоавиахиме перед самой войной, перевязали раненого. На следующую ночь они снова отправились на опасный поиск. Вскоре в сарае у Давидовичей пряталось четыре красноармейца. Трудно приходилось Мише и Дусе: полицаи рыскали по домам, вынюхивали «подозрительных». Достаточно было советской книге попасться им на глаза, чтобы владельца её тащили в комендатуру. По городку были расклеены грозные объявления, в которых было написано: «…за укрывательство комиссаров, коммунистов и комсомольцев – смерть».

Миша принёс с поля противотанковую гранату и спрятал её в сенях, под лавкой, где стояло ведро с водой. Потом там же появился длинный немецкий штык-тесак.

– Ты хочешь, чтобы нас расстреляли? – спросила его Дуся обнаружив тайник.

– Живым я врагам не дамся!

– Да разве в этом дело? Ты подвергаешь опасности меня, маму, раненых красноармейцев. Что ты сделаешь с гранатой? Полицаи убьют тебя раньше, чем ты притронешься к ней!

Дуся была права, и Миша в душе согласился с нею. Но расстаться с оружием не мог. Когда сестра ушла, он перенёс свой арсенал подальше от дома и запрятал в кустах чёрной смородины.

Раненые, немного окрепнув, уходили. Где находилась линия фронта, толком никто не знал. Фашисты на каждом углу трубили, что Москва пала и Красная Армия больше не существует.

Миша часто проходил мимо опустевшей школы. Он вспоминал школьные концерты, песни у пионерских костров, и ему становилось грустно-грустно. И хоть времени свободного было предостаточно, мальчишки, – его школьные товарищи, – ещё недавно готовые пропустить пару уроков ради футбольного матча на пустыре, теперь редко появлялись на улице.

– Дуся, – сказал как-то Миша сестре, когда мать вышла из дому. – Нужно немцам насолить.

– Как ты им насолишь? – горько спросила Дуся. – Может, пуд соли в полевую кухню насыплешь?

– А хоть бы и так, – возразил Миша. – Только я не про то хотел с тобой поговорить… Но с тобой нельзя о серьёзном!

Он повернулся спиной к сестре, всем своим видом давая понять, что не рассчитывает больше на её содействие. Но Дуся ласково обняла брата за плечи.

– Разве я не хочу навредить этим… этим, – она буквально задохнулась от ненависти, – этим фашистам! Но только что мы с тобой можем?

– Немецкие объявления и приказы посрываем. Это раз, – быстро стал перечислять Миша. – У штабной машины шины проколем. Это два.

Первые успехи окрылили: захватчики из себя выходили из-за проколотых шин, перерезанных проводов, порванных приказов.

Миша пополнил свой арсенал двумя карабинами, подобранными на поле боя. Пистолет он стащил у зазевавшегося офицера.

Но кто-то сообщил полиции, что у Давидовичей скрываются красноармейцы. Нагрянула облава. В тайнике оставался последний раненый, он ещё плохо ходил. Полицаи вытащили красноармейца, зверски его избили. Перевернули дом вверх дном. Детей – Дусю и Мишу – полицаи не тронули, но их мать схватили и увели в комендатуру.

Вечером её расстреляли…

Забрав свой военный арсенал, Миша с сестрой ушёл в злынковские леса – разыскал отряд Маркова, потом попал в соединение Фёдорова.

Партизанский связной и разведчик, Миша Давидович воевал с фашистами, как воевали тысячи и тысячи ушедших в леса патриотов. Под пули не лез, усвоив простую истину: чем меньше будет потерь у партизан, тем больше их будет у фашистов. Но и от опасности не бегал, и никто не мог бы его упрекнуть в трусости.

– Не мальчишка – клад, – сказал однажды Фёдоров. – Тринадцать лет, а ведёт себя, как настоящий боец…

Миша ходил по окрестным сёлам, высматривал, где и как устроены огневые точки, считал солдат и офицеров, разведывал скрытные подходы к казармам, приносил сведения от верных людей. В потёртом тулупчике или рваном ватнике появлялся он в сёлах, толкался среди людей на базарах, незаметно встречался со связными.

В тот день на разведку они отправились втроём. У села разделились – двое партизан двинулись дальше, а Давидович – на явку. Попрощались, по-мужски пожав руки. Старший напомнил о времени встречи. Миша кивнул головой – помню.

На опушке юный разведчик залёг. В сотне метров от него начиналось село. Нужно было оглядеться, определить, нет ли поблизости часовых или засады, и лишь после этого двигаться дальше.

Утренняя тишина убаюкивала. Кое-где из труб поднимались едва заметные в прозрачном воздухе первые дымки. Село казалось вымершим. Но это было обманчивое впечатление. Вот справа, за берёзой со скворечником, черневшим на недоступной высоте, стоит немецкий бронетранспортёр. Гул разогреваемого мотора докатился до самого леса. Потом у колодца засуетились полицаи: один вытаскивал ведро, переливал воду в пустые вёдра, а другой чуть не бегом уносил их.

Миша ещё пролежал какое-то время в траве, но ничего подозрительного не обнаружил. Вытащил из-за пояса гранату. Поискал глазами, куда бы понадёжнее запрятать. Гранату он очень берёг – это была редкая в отрядах, настоящая советская РГД.

Миша засунул гранату под корень молодой сосенки, присыпал сверху веточками и опавшей хвоей. Хорошенько приметил место.

Ещё раз осмотрелся и, пригибаясь, направился к селу. Дорога тут ему знакомая, не раз хоженая. За полуразрушенной, без крыши, крайней хатой Миша распрямился во весь рост – ни дать, ни взять сельский мальчишка, которого мать послала к соседке за солью.

Но на месте дома, в котором жил связной, чернело пепелище…

Дворами, за домами, Миша пробрался в село и залёг на пригорке, за коровником, из которого давным-давно и дух коровий выветрился. Осмотревшись, он обнаружил две крытые брезентом грузовые машины и бронетранспортёр. Двое немецких часовых не спеша то сходились, то расходились. Близилось время побудки. Полицай, таскавший воду из колодца, совсем взмок. Он наполнял немецкую походную кухню, стоявшую под деревьями. Возле кухни возился немец-повар. Толстый, без кителя, он покрикивал на полицая «Шнель! Бистро!»

Полицай, подобострастно выпучив глаза, тряс в знак согласия головой и стремглав выскакивал со двора. «Так тебе и надо, фашистский прихвостень! Побегай, побегай, холуй!» – приговаривал Миша, когда полицай вновь появлялся с двумя тяжёлыми вёдрами.

Начали просыпаться солдаты. Они выходили на крыльцо школы, потягивались, зевали. «Тут бы и ударить! – с сожалением подумал Миша. – Они и пикнуть бы не успели…»

Нужно было спешить в отряд. Миша имел точное представление о численности прибывших немцев и новых полицаев, пополнивших и без того сильный гарнизон. В саду высмотрел замаскированную рацию.

«Не случайно их сюда занесло, – решил Миша. – Что-то фашисты затевают…»

Двое партизан, ушедших в дальние сёла, возвратились на следующий день после полудня. Они устали, один натёр ногу и едва мог идти. Немного отдохнули. Миша рассказал о том, что видел. Оказывается, его товарищи тоже задержались, обнаружив подозрительное передвижение немцев. Стало ясно: фашисты собирают карательную экспедицию против партизан.

– В какое село не ткнёшься, в каждой хате – каратели. Артиллерию подтягивают, танки, – заключил старший. – Нужно побыстрее своим сообщить.

…Они наткнулись на засаду, не успев пройти и километра. Автоматная очередь резанула кусты. Первый партизан упал, как подкошенный. Старший вслепую дал очередь по тому месту, откуда стреляли. Остальные отползли, забрав с собой тело убитого. Пальба раздавалась со всех сторон.

– Вы, ребята, бегите, – сказал старший. – Приказываю! Держи, Миша, – это добытые нами сведения. Донесение должно быть доставлено в отряд. Старший сделал два прицельных выстрела, и двое полицаев упали.

– Быстрее уходите! – торопил он Мишу и его товарища. – Винтовку Боровикова возьмите с собой. Ну, счастливо, ребятки!

Мальчики уползали от места схватки. Миша всей душой рвался туда, где отстреливался командир разведки. Он слышал от бывалых партизан, что один иногда прикрывает отход других, ценой своей жизни спасает товарищей. Но одно дело слышать, и совсем другое – самому быть свидетелем, как за тебя отдаёт жизнь товарищ, с которым ты спешил в отряд.

Микола не отставал от Миши ни на шаг.

– Стой!

Миша увидел, как из-за дерева выступает долговязый полицай в немецком френче.

Ребята бросились было бежать, но из засады открыли огонь.

Что-то острое и горячее ударило повыше бедра. Боли Миша не почувствовал. Но понял, что ранен, когда увидел, как быстро темнела старенькая рубашка и правая штанина.

Миша расстрелял последние три патрона, прикрывая товарища, которому отдал донесение. Немцы или полицаи – он не видел их – сначала стреляли густо, не экономя патронов. Но не слыша ответных выстрелов, прекратили огонь. В лесу стало тихо-тихо.

Высоко-высоко над верхушками деревьев неслышно скользили по голубому небу белые облака.

Миша запел, и с каждым словом голос его раздавался всё громче и громче:

 
Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли весёлые хлопцы,
В живых я остался один…
 

Он приладил гранату под рубашкой, разогнул усики, предохраняющие чеку, и просунул указательный палец в кольцо. Превозмогая боль, поднялся и опёрся о тонкую берёзку.

Миша увидел, как из высокой травы поднялся, насторожённо наблюдая за ним, долговязый полицай. За ним стали подниматься и немцы. Миша насчитал пятерых солдат, шестым был фельдфебель. «Только бы не струсили, подошли поближе…» – думал Миша и ещё крепче, теснее прижался к тонкой берёзке.

Немцы угрюмой толпой шагали к нему. Они больше не опасались. Миша потянул за кольцо гранаты…