Текст книги "Кавказ"
Автор книги: Яков Гордин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Яков Гордин
Кавказ
Проконсул, горцы, ханы*
1
Еще в феврале 1817 года Ермолов направил непосредственно императору Александру рапорт, который первый публикатор достаточно точно назвал “О необходимости уничтожения ханской власти в провинциях”:
Вникая в способы введения в здешнем краю устройства, хотя вижу я большие затруднения, надеюсь, однако же, со временем и терпением, в свойствах грузин ослабить закоренелую наклонность к беспорядкам, но области, ханами управляемые, долго противустанут всякому устройству, ибо данные им трактаты представляют прежнюю власть без малейшего ограничения…
Описав с яростной экспрессией пороки ханской власти и в очередной раз сославшись на Цицианова, Алексей Петрович закончил рапорт поразительным пассажем: “И не испрашиваю Вашего Императорского Величества на сей предмет повеления: обязанности мои истолкуют попечение Вашего Величества о благе народов, покорствующих высокой Державе Вашей.
Правила мои: не призывать власти Государя моего там, где он благотворить не может. Необходимость наказания предоставлю я законам”.
Попросту говоря, командующий Грузинским корпусом и главноуправляющий Грузией брал на себя решение судьбы ханов и ханств.
Но надежда на возрождение проекта, разрушения и подчинения Персии не покидала Ермолова, и он постоянно напоминал императору через Нессельроде об опасности, исходящей от Аббас-Мирзы и его партии.
10 августа 1818 года он сообщил в Петербург сведения, доставленные его адъютантом князем Бебутовым, которого он посылал в Персию.
В торжество главного праздника Навруза, на коем, кроме старшего сына, Магмед-Али-мирзы, все прочие сыновья находились, шах вновь подтвердил Аббас-Мирзу наследником престола, а сей выпросил у него, чтобы один из вернейших братьев его назначен был непременным в Тегеране начальником, и все, конечно, для того, чтобы в случае замешательства посредством его иметь все сокровища, ибо ему оные поручены.
Он настойчиво внушал императору мысль о неизбежном “замешательстве” в Персии и особом положении старшего сына:
Адъютант мой доносит, что в столице Аббас-Мирзы явно в мечетях проповедывается возмущение, и именно против русских, о чем доводил он до каймакама Мирзы-Бюзюрка. Но сей сколько же закоренелый, как и злобный, дервиш отвечал, что для того учатся ахунды и сейды, чтобы в состоянии быть о чем-нибудь говорить народу. Вот ответ второго чиновника в государстве, передавшего правила свои воспитаннику своему Аббас-Мирзе…
Но теперь персидские дела стали пунктиром на ином фоне.
Первой заботой Ермолова было привязать к себе солдат.
Через два дня после прибытия в Тифлис, 12 октября 1816 года, он издал свой первый приказ по тогда еще Грузинскому Отдельному корпусу:
Признав начальство над войсками, Высочайше мне вверенными, объявляю о том всем новом по службе моим товарищам от генерала и до солдата. Уважение Государя Императора к заслугам войск научает меня почитать храбрость их, верность и усердие, и я уверяю, что каждый подвиг их на пользу службы возложит на меня обязанность ходатайствовать у престола Государя, всегда справедливого и щедрого.
Он уже пытался во Франции, сочиняя приказ о взятии Парижа, обратиться к солдатам со словом “товарищи”, но тогда Александр не позволил.
Теперь, употребив это небывалое в приказах обращение к подчиненным, он давал понять, что пришли новые времена и новые отношения между командующим и его солдатами.
Намерение надо было подкреплять делом.
17 апреля, утром того дня, когда отправился он в Персию, Алексей Петрович подписал и отправил рапорт императору:
Назначен будучи высочайшею волею Вашего Императорского Величества в здешний край, я знал ожидающие меня труды и готов был на оные, и хотя, прибывши сюда, нашел многих частей беспорядок, превышающим ожидания мои, вижу, однако же, что постоянным упражнением и временем могу восстановить уничтоженный и учредить доселе не введенный порядок; но устрашает меня необычайная смертность в войсках, которая среди мира истребляет более воинов, нежели самая жестокая война против здешних неприятелей. Я употреблю зависящие от усердия моего распоряжения и с строгостию моею достигну до точного их исполнения. Устрою казармы вместо убийственных землянок, гошпитали, лазареты и посты по военным дорогам. Учрежу свободные между войск сообщения; доселе на трудных и во многих местах почти непроходимых путях солдат истощает последние свои силы, а нужно иметь движения, которые бы не расстраивали полков. Уничтожу многие из постов, куда назначение офицеров и солдат есть смертный им приговор…Но все сии меры недостаточны, и я, прибегая к милосердию Вашего Императорского Величества, всеподданнейше испрашиваю назначение мясной и винной порции, по два раза в неделю каждой, на войска Грузинского Корпуса, расположенные на Военно-Грузинской дороге и в областях, по берегам Черного и Каспийского морей лежащих.
Речь шла о 16 640 человеках и о сумме около 160 тысяч рублей ассигнациями.
Стало быть, расположенные в самых гиблых местах войска вообще не имели в рационе ни мяса, ни водки…
С тем Алексей Петрович и отбыл в Персию.
24 мая – Ермолов странствовал по персидским землям – император дал распоряжение министру финансов “отпускать ежегодно… по 159 744 руб. ассигнациями, для довольствования войск грузинского корпуса мясною и винною порцею”.
Но еще до отъезда в Персию Ермолов продемонстрировал свою заботу о подчиненных столь необычным способом, что это не могло не произвести сильного впечатления на корпус.
В феврале 1817 года он издал приказ, который более походит на некую новеллу:
При обозрении моем границ высочайше порученных управлению моему областей, владетели ханств: Ширванского, Шекинского и Карабахского, по обычаю здешних стран, предложили мне в дар верховых лошадей, золотые уборы, оружие, шали и прочие вещи.
Не хотел я обидеть их, отказав принять подарки. Неприличным почитал и воспользоваться ими, и потому, вместо дорогих вещей, согласился принять овец (от разных ханств 7000). Сих дарю я полкам; хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, сколько приятно мне стараться о пользе их. Обещаю им и всегда о том заботиться… Овцы сии принадлежат артелям, как собственность, в распоряжение коей никто не имеет права мешаться. Стада должны пастись вместе всего полка, не допуская ни малейших разделений, дабы караулами не отяготить людей и солдаты не сделались пастухами. Команды при табунах должны быть при офицерах и в строгом военном порядке. За сохранение табуна не менее ответствует офицер, как за военный пост. Полку вообще не сделает чести, если офицер его не будет уметь сберечь собственности солдатской. Овец в первый год в пищу не употреблять, но сколько можно стараться разводить их…
…В последствии времени будут и мясо, и полушубки, которые сберегут дорогое здоровье солдата, а полушубки сверх того сохранят и амуницию… Приказ сей прочесть по ротам.
Это был тем более важный замысел, что с продовольствием войск дело обстояло из рук вон плохо. Еще в ноябре 1816 года, вскоре по приезде, Ермолов писал Закревскому: “Провиантская часть с ума сводит. В магазинах нет ничего. Денег не присылают вовремя, присылают мало, и до сих пор все почти ассигнациями, которых здесь не берут или чрезвычайно невыгодно для казны…Теперь в таком беспорядке часть сия, здесь, что все войска в Грузии местными способами довольствуется, остаются без запасов и живут от одного дня до другого. Ручаюсь вам, что впредь сего не будет…”
У него и в самом деле было немало поводов поносить своих предшественников.
Алексей Петрович и прежде был известен своей заботою о подчиненных, но теперь это стало особенно очевидно. С самых первых месяцев командования кавказскими полками зародилась эта связь главнокомандующего и его солдат, которая стала легендой и в конце концов способствовала не только его военным успехам, но и крушению его карьеры…
Тогда же по представлению Ермолова были резко увеличены земельные наделы линейным казакам.
В отличие от солдат, его категорически не устраивало качество генералитета и штаб-офицеров.
“Здесь военных нашел я совсем других, – сетовал он в письме Воронцову в декабре 1816 года. – Теперь нет здесь Котляревского, нет Лисаневича, ни Симановича, нет многих других известных офицеров. Половину оставшихся надобно удалить, ибо самое снисхождение терпеть их не в состоянии. Необходимы меры весьма строгие. Они не заставят любить меня”.
Все это, однако, приходилось отложить до возвращения из Персии.
А по возвращении, пережив крушения персидских планов и смирившись на время со своим положением, он принялся решать проблему горцев. Хотя всей сложности и драматичности этой проблемы он еще отнюдь не сознавал.
2
В ноябре 1817 года, вернувшись из Персии и ожидая реакции Петербурга на свой великий проект, он составил и послал императору рапорт, который можно считать и принципиальной оценкой ситуации, касающейся отношений с горцами, и манифестом о стратегических намерениях.
Его Императорскому Величеству
Рапорт
При первом взгляде на средства обороны Кавказской Линии от набегов удобно видеть можно, что в соразмерности пространства Линии силы наши недостаточны; что местоположение, совершенно отовсюду открытое, к защите не способно; что большая часть богатейших селений наших, лежа на крайней черте границ, понуждает для сбережения их употреблять единственное средство кордона, развлекающего войска, и, наконец, что существование Линии обеспечивает одно несогласие и даже вражда между собою горских народов. Против правого фланга Линии лежат народы, сильные, но не единодушные, вообще закубанцами называемые; далее кабардинцы, язвою опустошаемые и обессиленные.
Тут надо обратить внимание на трезвость и категоричность вывода: Кавказская линия в ее нынешнем виде может выполнять свою защитную функцию до тех лишь пор, пока противостоящие ей горцы не объединятся.
И далее он обозначал главного, как он считал, противника, усмирив которого можно будет считать покой на Восточном Кавказе обеспеченным.
Но у левого фланга Линии совсем другое положение, и против его живут чеченцы, народ дерзкий и опасный. Небольшое число значащих между ними фамилий удерживает за собою власть, и потому во всех намерениях более сохраняется единство и в предприятиях более связи. Многие из горских народов, смотря на успех их хищничества и ободряемые тем, что все усилия, доселе употребляемые нами на усмирение их, были не только не действительны, но стоили нам великой потери людей, утвердились в мнении, что они непреодолимы, и потому ищут дружбы их и согласия. Мнение сие производит большой для нас вред.
То, что планирует Ермолов, свидетельствовало о стратегической трезвости нового командующего. Карательные экспедиции в горы, которыми со времен персидского похода Петра I русские власти отвечали на враждебные действия горцев, он справедливо считает бессмысленными и вредными, приносящими результат, обратный желаемому.
И далее Ермолов формулирует основы стратегии, которая со временем и позволила если не замирить окончательно, то, во всяком случае, достаточно эффективно контролировать Кавказ.
Смирить чеченцев надобно необходимо, но меры на то должно взять совсем другие, нежели до сего времени. Прежде всегда войска наши ходили к ним, в землю неизвестную, по положению почти неприступную, туда, где весь народ соединялся для защиты жен, детей и собственности. Надобно оставить намерение покорить их оружием, но отнять средства к набегам и хищничествам, соединив во власти своей все, что к тому им способствовало. Надобно занять реку Сунжу и по течению ее устроить крепости: тогда чеченцы стеснены будут в своих горах, лишатся земли, удобной для возделывания пастбищных мест, на которых во все зимнее время: укрывают они стада свои от жестокого в горах климата. Теперешние по Линии селения останутся за цепью крепостей в безопасности; чеченцы не дерзнут на предприятия в местах, открытых на большое позади крепостей расстояние, а со временем, продолжа Линию чрез Аксаевские и Андреевские селения до реки Сулака, закрыт будет Кизляр, город, доходами в казну заслуживающий внимания. До прибытия моего сюда на реке Сунже был уже редут Ноздранский, для прикрытия дороги от Моздока да Грузию; для большого обеспечения оной, в нынешнее лето, приказал я еще построить укрепления, и река Сунжа. занята уже 50 верст, которое расстояние защищаемо будет выселяющимися из гор народами, непримиримыми врагами чеченцев. По их просьбе приступил я к построению: чеченцы не сделали ни одного выстрела, и, угадывая намерение, приведены в ужас. Надобно, Ваше Императорское Величество, воспользоваться сим временем. Остается построить две крепости. Как скоро можно будет проехать горы, я сам весной буду на Линии, все увижу своими глазами и изберу место для заложения одной из них. Ожидаю, что чеченцы не позволят нам спокойно продолжать работ; а как я не имею довольно войск на Линии, чтобы составить и рабочих число достаточное, и прикрытие им надежное, то я отделяю из Грузии два батальона, но со всем тем предприятие будет не безопасное, а здесь малейшая неудача худые имеет следствия; и по тому всеподданнейше испрашиваю Вашего Императорского Величества повеления, один егерский комплектный полк прибавить к войскам на Линии, и смею сказать мнение мое, что в Крыму находящиеся, по сходству климата, наиболее к тому способны. Не предприемлю я занятия вдруг всей реки Сунжи, ибо оно потребовало бы чрезвычайных средств и гораздо большего числа войск, но, укрепляясь постепенно и переводя войска в теперешней Линии, чрез два года все течение Сунжи будет в руках наших, и, дав спокойствие Линии, не будем мы населять горы увлекаемыми в плен подданными Вашего Императорского Величества, и переносить наглые поступки чеченцев, и, крови их не проливая, заставим, для собственная щастия, переменить разбойнический образ жизни. Рано или поздно надобно, Государь, приступить к сему необходимо, но теперь повсюду мир и спокойствие наиболее благоприятствуют. Кавказская Линия требует защиты, а я желаю, чтобы в царствование Вашего Императорского Величества воспользовалась она безопасностию и спокойствием.
Всеподданнейше испрашиваю разрешения, ибо мне надобно приуготовить продовольствие войскам и сделать заблаговременно нужные распоряжения; или решительно отложить предприятие.
Однако при всей трезвости взгляда Алексей Петрович явно не представлял себе тяжести проблем, которые реально стояли перед ним. Он упорно считал усмирение чеченцев ключом к решению всей задачи.
За три дня до приведенного выше программного рапорта Александру он писал Закревскому: “Между тем наскучали чеченцы и дерзкое поведение их дает вредный пример другим народам, которые, смотря на их успехи, думают, что мы не в состоянии усмирить их. Это совершенная правда, что нельзя смирить их прежними способами, ходя к ним в горы и теряя напрасно людей, но как я взялся, то смирим и не в весьма продолжительное время”.
Он не мог представить себе, что война на Восточном Кавказе продлится еще тридцать лет. Но именно предложенный им способ воздействия на горцев, ставший определяющим, равно как и наращивание сил, о котором он также толковал, принесут хотя бы видимость желанного замирения.
Он равно же не мог себе представить, что в сороковые-пятидесятые годы на Кавказ будут прибывать из России не отдельные полки, о которых он просил как о великой милости, а дивизии и корпуса и у главнокомандующего князя Барятинского соберется под рукой более 250 тысяч штыков и сабель – в десять раз больше, чем у него, Ермолова…
Пока же, не получая никаких известий от Нессельроде относительно его действий в Персии, осознавая все более и более колоссальный объем предстоящих ему трудов – не столько военных, сколько административных, он временами впадал в отчаяние.
В письме Закревскому от 30 ноября он сетовал: “Вижу, почтенный Арсений Андреевич, что так работая, как я, не станет сил моих на долгое время и я измучась и с отчаянием в душе, что ничего не мог сделать порядочного, должен буду бежать отсюда. Нет людей способных и совсем нет помощников”.
Ясно, что он с тоской вспоминал Варшаву, Краков и польских красавиц: “С тобою случится, что и со мною, пройдет неприметно на службе время, придавит дряхлость и не будет жены. Я здесь чувствую сей недостаток, общества нет, женщины дики, мужья ревнивы, и, храня пристойность, дела сии прикрываю я такою тайною, каковой у нас не требует и самая наиболее о чести пекущаяся праведница. Прегадкая жизнь!”
Он, стало быть, не отказывал себе в радостях жизни, но было это слишком хлопотно.
Впрочем, он со временем найдет выход из этого положения и вернется в Россию отцом четырех сыновей и дочери…
Но в ожидании реакции на свои представления о Персии у него были заботы посерьезнее, чем интимная конспирация в стране ревнивых мужей.
Лейтмотивом всех его писем и рапортов в первые месяцы проконсульства было ужасающее положение солдат и офицеров.
Обстоятельно вникал я в образ жизни войск на линии и в Грузии. Нимало не удивляюсь чрезмерной их убыли. Если нашел я кое-где казармы, то сырые, тесные и грозящие падением, в коих можно только содержать людей за преступления; но и таковых мало, большею частию землянки, истинное гнездо всех болезней, опустошающих прекрасные здешние войска. Какая тяжкая служба офицеров, какая жизнь несчастная! Предупредите государя, что я буду просить денег на постройку казарм и госпиталей, и ручаюсь, что кроме сохранения людей, сберегу я и деньги в других многих случаях…
Он умоляет Закревского пресечь традицию, по которой на Кавказ отправляют офицеров служить в наказание, что засоряет офицерский корпус людьми неспособными и нерадивыми.
Далеко не в восторге он и от своих генералов и со свойственным ему безжалостным сарказмом рисует не только индивидуальные портреты, но и общую картину: “Мерлини у меня такая редкая скотина, что уж грех кого-нибудь снабдить им, и всеконечно надобно оставить у меня, ибо я почитаю в лице его волю Бога, меня карающего. Есть какие-нибудь тяжкие грехи мои! Представь жалостное мое положение, что я должен дать ему бригаду, ибо он сколько ни скотина, но по общему закону природы требующая пропитания, а в теперешнем состоянии заводного животного он скоро должен умереть от голода. Истолкуй мне, почтенный Арсений, какой злой дух принуждает вас производить подобных генералов? Не изобрел ли кто системы, доказующей, что генералы суть твари совсем для войск не надобные и что они могут быть болванами, для удобнейшей просушки с золотым шитьем мундиров? Это было бы преполезное открытие, которое бы многим простакам доказало, как грубо доселе они ошибались. Сообщи мне о сем для моего успокоения, если то не тайна государственная”.
Он понял, что придется энергично и небезболезненно перетасовывать офицерский состав, чтобы быть уверенным в эффективности планируемых боевых действий.
Он сразу же отметил несколько дельных и опытных офицеров и выдвинул их в полковые командиры.
Он знал, что может положиться на братьев Вельяминовых, старший из которых генерал-лейтенант Иван Александрович командовал 20-й дивизией, разбросанной на большом пространстве, а младший Алексей Александрович, его соратник по наполеоновским войнам, произведенный по его просьбе в генералы, стал – как и было задумано, – начальником штаба корпуса.
К нему прислали Мадатова, что было большой удачей.
Князь Валериан Григорьевич Мадатов (подлинное имя Ростон Глюкиевич Мехрабенц), “из армянских князей Карабахского ханства”, был ценен не только абсолютной храбростью, которую он доказал в войнах с турками и французами не только опытностью профессионального кавалерийского офицера, но и знанием горских обычаев и языков. Он родился и до пятнадцати лет лет жил в Карабахе. Этот армянский аристократ и русский генерал с его анекдотическим французским и далеко не совершенным русским языком был постоянной мишенью добродушных шуток Ермолова, который при этом, как мы знаем, чрезвычайно высоко ценил его. Он писал Закревскому, что Мадатов “отправлен в Карабахское ханство командовать расположенными там войсками и надзирать за управлением хана. Какое предоброе и бескорыстное создание! Там надобен такой, ибо Котляревский обворожил их своею честностию и бескорыстием. Этот человек не по одним способностям военным достоин почтения. Его надо уважать по строгим правилам его поведения. Простой народ лучший в сем случае свидетель. Жаль, что у нас немного ему подобных! Я доволен, что имею Мадатова… Жесты его и русский язык еще стали совершеннее”. (Как это сочеталось с его презрением к “армяшкам”?)
Котляревский был легендарным героем предшествующей персидской войны, ушедшим на покой из-за тяжелейших ранений, и сопоставление с ним Мадатова говорит о многом.
О бедственном положении солдат и офицеров он вспоминает в письмах Закревскому непрестанно. В тот самый день 17 апреля 1817 года, когда отбыл он в Персию, Алексей Петрович отправил своему влиятельному другу письмо, в котором говорил с горечью: “Теперь, вникнув в службу в здешнем краю офицеров и солдат, вижу я, что в России о ней понятия не имеют и не отдают должного ей уважения. Представь состояние офицера. Полки раздроблены мелкими частями. Редко по несколько офицеров живут вместе. Случается, что офицер живет один в несчастной землянке, если на границе, то непременно в степи, ибо по причине войн жители места близкие к границам оставляют. Но если бы даже и селения были близки, они так бедны, что нередко первейшей потребности не могли бы доставить нуждающемуся офицеру. Прибавь к тому незнание языка земли. Я не понимаю, как живут офицеры, что могут они доставать в пищу себе. Бога ради самого, выпросите у Государя деньги на казармы. У меня редко где менее баталиона будет вместе, будут и по два иметь непременные квартиры. Я буду всевозможно избегать раздроблений, и кроме необходимейших постов, не буду отделять войски или по крайней мере целою ротою вместе, и сии посты будут служить школою офицеров, в которой будут усматривать расторопность их, сметливость, способность распорядиться и заботливостию о сбережении людей. На посты сии будут избираемы благонадежнейшие офицеры и посты сии будут крепкою заставою, чрез которую обер-офицер должен прийти к производству за отличие. Здесь в короткое время моего пребывания заметил я несколько отличнейших офицеров, которые впоследствии должны быть наилучшими помощниками начальникам в здешней земле”.
То, что замыслил Алексей Петрович, было в некотором роде революцией в тяжелом быте Кавказского корпуса. Знаменитые в будущем базовые поселения кавказских полков со штабом и обширным хозяйством, куда солдаты с радостью возвращались из тяжелых экспедиций и где принимали солдат полков-побратимов, изнуренных походом, – это были результаты деятельности Ермолова.
Он постоянно возвращается к этой проблеме: “Хочется мне для несчастных здешних войск выстроить хорошие жилища и улучшить образ жизни их. Сие есть единственное средство избежать смертности, опустошающей здешние войска. С ноября месяца прошу, чтобы мне отдали в распоряжение 100 000 медью, которые здесь находятся без употребления, и до сего времени ответа не имею. Пришло время начать работы и приуготовление разных материалов, у меня нет денег, и, не будучи уверен, что их когда-нибудь дадут мне, не смею употреблять большого количества из экстраординарной суммы. Пройдет весна, летом от жаров работать невозможно, и так год уже почти и потерян. А людей в лишний год сколько умрет без нужды, что и всею требуемою суммою не заменишь”.
Тяжба Ермолова с петербургской бюрократией, начавшаяся с первых месяцев его командования, продолжалась все десятилетие и стоила ему немало сил, надобных на совершенно иное.
Каждое разумное решение Петербурга он встречает с восторгом: “Как благодарен я вам за исходатайствование поселении, чтоб за наказание офицеров и солдат не определять в Грузинский корпус. До сего времени мы беглецами своими комплектовали неприятельские войски. К стыду нашему, есть у них и офицеры наши, но надеюсь не будет того впредь”.
Речь идет, разумеется, о персидской армии.
Готовясь к отбытию в Персию, обдумывая свою тактику и стратегию в отношениях с персиянами, он одновременно занимается буквально всем, стараясь успеть как можно больше.
В том же обширном письме, отправленном 17 апреля, которое он писал больше недели, явлены самые разнообразные планы: “Мучит меня страшное желание в 20-й дивизии полки линейной пехоты обратить в егеря, так чтобы, кроме егерской бригаде в обеих прочих, было по одному егерскому полку, то есть в 6-ти полках дивизии будет 4 полка егерских. Сие необходимо по роду войны в здешнем крае, часто малыми частями, всегда в таких местах, где егеря с гораздо большею употребляются выгодою”.
В лесной и горной войне, где неприменимы были обычные приемы европейских войск, специально обученные егеря – охотники, стрелки – были тем самым родом войск, который мог эффективно противостоять россыпью сражавшимся горцам.
Еще не начиная боевых действий против горцев, Алексей Петрович обдумывал необходимые реформы.
А то, что немедленно после возвращения из Персии – на несколько лет мира он рассчитывал, несмотря на свои далеко не мирные стратегические замыслы, – ему придется столкнуться с горцами, он не сомневался. Более того, мечтал об этом.
